Турбулентность

      

***

      — Ты чего-то совсем притих… лететь еще шесть часов. Ты отказался от обеда, так нельзя! Тебе снова плохо?       — Нет… мне хорошо.       — Может, попросим все же что-то перекусить?       — Ты голоден? Так и скажи!       — Я голоден, но… Ваньинь… ты…       — Что?       — Ты стал очень задумчивым в последнее время. Не то, чтобы это было неожиданностью, ведь ты всегда отсиживаешься где-то в глубинах своего сознания, но почему ты думаешь, что я идиот и ничего не вижу? Я читал тебе книгу, и с каждым новым словом ты все больше оседал и уходил в себя. Что происходит?       — Я просто боюсь летать. Мне стыдно было тебе в этом признаться. Мне казалось, что ты не поверил бы и высмеял это все…       — А я разве смеюсь?       Цзинь Гуанъяо очень серьезно и обиженно смотрит. Закусывает губу. Цзян Чэну кажется, что так и выглядит отчаяние, но ведь, по его мнению, его любовник просто не способен на сочувствие, что бы он не говорил о том, как переживает за других людей. Где истина, Цзян Чэн так и не понял. Не разобрался. Он настолько путается в себе, в переживаниях из-за поглощающих его чувств, из-за страха перед будущим, из-за планов, которые уже настроил, но забыл согласовать с тем, от кого зависит их положительных исход. Ему не хватит времени полета, чтобы решиться на что-то. Ему не хватит этого отпуска, да и еще сотни столетий, чтобы понять, правильно он собирается поступить или нет.       Внезапно самолет попадает в воздушную яму. Цзян Чэн в панике хватается за кресло, ведь его тело падает вместе с самолетом, летит вниз, вынуждая страх давить на горло, а внутренние органы подниматься снизу к голове. В висках стучит пульс, все тело сводит судорогой, страх неминуемой смерти вынуждает половину жизни промелькнуть перед глазами.       Загорается табло: «Пристегните ремни». Капитан воздушного судна спокойным и ровным голосом сообщает, что их самолет вошел в зону турбулентности, и просит быть осторожнее и не перемещаться по салону без крайней необходимости. Цзян Чэн уже даже ничего не слышит. Они продолжают падать: в черную яму, в преисподнюю, туда, где можно будет окончательно забыть о своих проблемах, ведь после смерти переживать уже не о чем.       Он чувствует ласковое прикосновение к своей щеке, но двигаться не может. Бешеный аттракцион, на который его затащили против воли, не дает вести себя рационально и разумно. Он успевает подумать только о том, что страх преследовал его почти половину жизни. Он боялся сближаться с людьми, боялся показать привязанность, не хотел впускать кого-то на свою территорию и делиться тем, что сидело глубоко внутри, силясь найти выход. Он боялся критики, осуждения, навязывания своей точки зрения, но всегда и во всем поддавался. Друзьям по школе, которые всегда все знали лучше него, родителям, которые с самого его детства определились с возможной профессией и стилем жизни сына и старательно его программировали на это, сестре, которая хоть и была лучом света в этом темном и жестоком мире, но все равно умело манипулировала им, потому что всегда была активной и жизнерадостной, а Цзян Чэн — хмурым эмоциональным инвалидом, из которого можно было лепить все, что угодно. Он уступал любовникам, потому что был зависим от их ласк, хоть и понимал, что продолжения у связей не будет. Он сдавался перед очарованием брата, потому что затмить Вэй Усяня не мог вообще никто. Он всегда от чего-то бежал, но не приходил ни к чему.       Бегущий в пугающих магических лабиринтах жизни Цзян Чэн, не мог бы и подумать, что когда-то его жизнь изменится. Что появится тот, за кем хочется идти не потому, что это очередной способ приспособиться, как хамелеону, к несправедливости окружающей его жизни, а чтобы стать лучше, сильнее, свободнее. Он мечтал о собственной свободе, о выходе из тисков, в которые поместил себя сам, но никогда не учитывал, что любовь может быть не только воодушевляющей, но и разрушающей силой. Что она может разрушить даже то, чего никогда не было.       Цзинь Гуанъяо поворачивает лицо партнера к себе. Обхватывает его ладонями. Прижимается лбом ко лбу. Цзян Чэн понимает, что даже в состоянии полной неадекватности, даже в океане из страха, уже физического, вполне себе осязаемого, он все еще способен слышать голос, который рано или поздно все же выведет его на свет.       — Ваньинь… слушай меня. Милый… ты слышишь?       — Я…с-лы…-шу…       — Ты знал, Ваньинь, что попадая в воздушную яму, самолет не падает на самом деле? Он снижается всего на три-четыре метра, но из-за разницы в воздушных потоках кажется, что мы летим вниз на оглушающей скорости и скоро врежемся в землю. Это не так! Турбулентность — это не самое страшное, что случается с самолетами во время полета. Любое современное воздушное судно оснащено датчиками, позволяющими оценивать ситуацию и помогающими пилотам держать самолет на выбранном курсе. На такой высоте, даже в самых неблагоприятных погодных условиях, практически исключается возможность того, что произойдет тотальная поломка. Даже если в самолет ударит молния, то резервный двигатель не даст отказать системе управления. А у нас сейчас хорошая погода, если бы ты сидел у окна, то знал бы это. Посмотри, видно все звезды, даже облаков внизу практически нет. Мы не падаем, а просто пытаемся справиться с разницей в наполненности воздушных масс. К тому же, яму мы уже обошли. Нас просто немного трясет, но это скоро закончится. Тебе все еще страшно?       — Д… да…       Цзинь Гуанъяо откидывает плед, который все же попросил у стюардессы и забирается к Цзян Чэну на колени, игнорируя его вялые протесты и требования безопасности во время прохождения зоны турбулентности. Лицо Цзян Чэна прячется в острых ключицах. Он снова оказывается во власти запаха, который заменил в его обычном существовании воздух. Пальцы Цзиня Гуанъяо перемещаются на его затылок и начинают массировать голову.       — Можно я вытащу твою заколку, милый? Мне неудобно.       Изящная заколка, сдерживающая все это время волосы Цзян Чэна, откладывается на столик. Черный сияющий шелк волос рассыпан по плечам.       — Почему я так редко вижу тебя с распущенными волосами, Ваньинь? Это же так красиво…       — Ты… потому что ты не смотришь на меня…       — А куда же я, по-твоему, смотрю уже почти три года?       — На всех… на остальных.       — Какой ты глупенький, просто невероятно.       Цзян Чэну сложно дышать. Паника уже отступила, монолог Цзиня Гуанъяо успокоил, его руки обласкали, поэтому мысли шагнули в ином направлении. Опасном и таком неуместном сейчас.       Руки перемещаются на шею, щек поочередно касаются губы. Мягкие, влажные, трепетные. Мозг отказывается работать, ведь то, что происходит, кажется Цзян Чэну просто прекрасным сном. Он не хочет просыпаться, ему лучше было бы остаться здесь навсегда, ведь Цзинь Гуанъяо, такой далекий, такой недосягаемый, сейчас сам стремится стать ближе, сам соединяет их тела, не давая возможности все прекратить.       — Помнишь, что мы говорили о том, что нельзя создавать себе кумира, Ваньинь?       — Помню.       — Это ведь заповедь. Заповедь — эта такая непреложная штука, знаешь ли. Ну, типа нужно ее соблюдать, даже если не хочется. Нужно следовать каким-то там правилам, написанным задолго до нашего появления на этой земле. Знаешь, мне всегда казалось это странным и глупым, но ведь наши предки, которые все это сочиняли, тоже не были дураками. Доля логики в этой писанине все же присутствует.       — Я не понимаю, о чем ты говоришь…       — Хочешь, я расскажу тебе все, что думаю?       — Ты никогда не рассказывал… что вдруг нашло на тебя сейчас?       — А я внезапно все о тебе понял. В какой-то момент, можешь считать так, у меня открылись на тебя глаза.       Все… это конец. Он уйдет прямо сейчас. Попросится пересесть на свободное место в салоне эконом класса, растворится в толпе людей, которые будут обливать себя желаниями, направленными только на него. Он сделает то, что не решался сделать Цзян Чэн. Ведь именно о расставании он думал все это время. О том, как он отпустит часть своей души, своего сердца. Ту свою вторую половину, без которой нормальной жизни уже никогда не будет. Он проводил вычисления в своей голове, составлял графики. Представлял, как Цзинь Гуанъяо будет рад, когда он скажет ему, что тот свободен. Что больше нет необходимости прятать за улыбками равнодушие, что больше нет обязанности ложиться с ним в постель, что больше нет установок, всегда и везде держать лицо, ведь держаться больше не за что. Что их квартира, купленная Цзян Чэном через несколько дней после того, как они соединились в гостиной его брата, — это не тюрьма, и из нее есть вполне себе понятный выход. Что Цзинь Гуанъяо, прекрасный ангел смерти, чудо света, на которое он смотрел все это время, не в силах оторваться, может быть свободен. В своих стремлениях, в выражении эмоций, в общении с другими людьми. Что для ревности не осталось сил и ресурсов. Что для новой боли нет места, потому что болью охвачено уже все существование.       Этот мужчина, творение всевышнего, который старше его, мудрее и опытнее, никогда не будет принадлежать кому-то целиком и полностью. Рассказы о том, что его никто не любил — чушь, провокация! Разговоры о непереносимости одиночества — ерунда, такого просто не может быть! Стоит показать пальцем, посмотреть, обозначить свои желание, и он получит все: весь мир к ногам, всю магию, космос, соседние галактики. Этой ложью провоняли их будни, в ней растворилась их общность, их будущее, которого никогда и не могло бы быть, их постель. Губительная сила любви, превращенной в зависимость, выжгла целую и без того мертвую пустыню, которая окружала Цзян Чэна всю его жизнь. Он танцевал на раскаленных углях, давился мечами, раня и раня свою душу снова и снова. Он не решился. Не решился отпустить то, что ему никогда не принадлежало. Выбор снова сделали за него. И впервые в жизни он этому рад. Он благодарен. Что его мужчина оказался смелее и решительнее, чем он сам.       — Знаешь, я ведь помнил тебя еще какое-то время, после того, как закончил школу. Ты еще тогда казался мне маленьким волком, который только и ждет повода укусить кого-то за бочок, особенно, если этот кто-то имеет наглость жить так, как ты не можешь себе позволить. Я смотрел на ваши детские шалости с Вэй Ином и моим братом, представлял, какими вы вырастите. Но если про Вэй Ина я понимал все с самого начала, а о брате старался думать как можно меньше, то ты для меня был темной лошадкой. Я не понимал, почему ты такой. Но сейчас… кажется… понимаю. И понимаю, почему с годами ты не изменился.       — И почему же?       Цзян Чэн прижимает к себе любовника сильнее. Если это последняя возможность насладиться близостью с ним, то он поранится об нее. Он позволит себе слабость, разрешит это, чтобы потом оплакивать и зализывать свои раны без особых сожалений. Он чувствует язык на своем ухе и теряется от диссонанса. От несоответствия того, что сейчас будет высказано вслух, и от действий, которые предполагают однозначное продолжение.       — Потому, что ты боишься всего. Но никогда в этом не признаешься. Ты боишься, что тебя неправильно поймут, что кто-то будет критиковать то, что ты говоришь или делаешь. Ты безупречен внешне, но это просто бонус, который выдала тебе природа, чтобы ты хотя бы по этому поводу не загонял себя в угол. Ты не впускаешь никого в свое сердце, не выпускаешь наружу то, что чувствуешь сам. Ты начертил круг на асфальте, как когда-то в детстве, и сидишь в нем, дергаясь каждый раз, когда кто-то подходит к меловой черте. Ты приписываешь людям и событиям те характеристики, которых у них нет. Ты слишком все преувеличиваешь со своей стороны, но уменьшаешь заслуги других. Ты цапаешься с братом, потому что он живет в балансе с собой и окружающими, ты не выносишь Цзинь Цзысюаня, потому что он адекватно оценивает твоего брата и их отношения, даже несмотря на все, что им пришлось пережить на пути к своему счастью. Ты… ты боишься меня, потому что думаешь, что я никогда не дам тебе то, в чем ты нуждаешься. Но оглянись вокруг, Ваньинь! Разве я ни разу за все это время не показывал тебе, как мне дороги наши отношения? Разве я ничего не сделал, чтобы ты был во мне уверен? Ты не видишь, потому что смотришь только вглубь себя самого. Ты никогда и не пытался понять, что при этом чувствую я.       Монолог прерывается поцелуем. Долгим, томным, лишенным агрессии и страсти, но пропитанным похотью. Всем тем, что в серьезных разговорах должно отсутствовать. Всем тем, что никак не сочетается со словами о расставании.       Под руками спина, каждый позвонок, который уже давно изучен вдоль и поперек, сильные бедра, упругие ягодицы. Все тело, такое знакомое, но чужое, такое родное, но недоступное. Отвергнуть его сейчас — это наживую отделить мясо от костей, разорвать все сухожилия, уничтожить все нервные окончания.       — Яо… мы же здесь не одни… мы… остановись…       — Мне плевать!       — Яо, пожалуйста… я не могу…       — Так и не терпи. Бизнес класс, знаешь ли… без стука сюда никто не войдет.       — Мы же разговариваем…       — Ах, ну да…       — Яо!       — Знаешь, мне даже крики твои нравятся. Вся эта возня, изображение из себя крутого мачо и плейбоя. Ты такой колючий, как дикобраз. В этом есть смысл, ведь в любой паре должна быть волна и волнорез, ограничитель скорости, так сказать. Ты думаешь, что твои запреты и попытки сгладить мои острые углы — это такой способ показать мне, что я не главный и ничего в жизни не понимаю. Что я маленький глупый щенок, а ты умудренный опытом старый лис, готовый поделиться со мной своими знаниями о жизни бесплатно. Только ты не учитываешь, что все мои реакции — естественны. А твоя агрессия, холодность, жесткость и твердость — нет. Это ты ненастоящий, а не я. Это ты придумываешь для себя свойства характера, ты генерируешь поведение, ты ограничиваешь себя, свои желания и стремления. Не я… твоя злость, такая милая, такая ненатуральная, ведь ты просто не знаешь, как реагировать на очередной мой выпад, поэтому и злишься. Тебе хочется забросить меня на плечо и надавать по заднице, когда я в очередной раз заигрываю с клиентами или владельцами галерей, но вместо этого ты просто давишь себя, как ягоду перед варкой варенья и выпускаешь из глаз искры. А ты не думаешь, почему я так себя веду? Почему мне нравится, когда ты из себя выходишь, думая о том, что я могу позволить себе обратить внимание на кого-то, кроме тебя? Да, потому что это единственная эмоция, на которую ты способен в мою сторону! Только раздражение, только эта мнимая злость, которую на самом деле ты не испытываешь вообще ни к кому, кроме себя. Ты захлебываешься в ревности, потому что думаешь, что я тебе не принадлежу. Ты прав… я не принадлежу тебе, потому что я не вещь. Но ты не видишь из-за всей свой показушной ярости, что я никого не вижу рядом с собой, кроме тебя. Что ты — это единственное, что для меня важно. Что меня по-настоящему интересует.       Легким движением спинка сиденья падает назад. Цзян Чэну сложно совмещать то, что он слышит, с тем, что Цзинь Гуанъяо делает с его телом. Скоро все окончательно выйдет из-под контроля. Нужно его остановить.       — Яо! Что ты делаешь?       — А на что похоже, ммм?       — Прекрати сейчас же! Вокруг люди.       — Ты до сих пор не можешь себя отпустить? Даже после того, что я только что тебе сказал?       — Я не могу сдерживаться…       — Ну, и в чем проблема?       — Мы не будем трахаться в самолете!       — Почему нет? Я хочу.       — Ты всегда и так получаешь, что хочешь.       — Правда? Серьезно? Ну, допустим, я действительно хотел парфюм, который ты купил мне в аэропорту, только я тебя о нем не просил. Ты купил мне телефон, но я им даже и не пользуюсь особо, поэтому такая дорогая игрушка мне была не нужна. О! А еще я хочу новый кофейный столик в спальню, такой, помнишь…       — Яо!       — Я получаю вещи, милый, но единственное, что мне нужно уже столько времени, я еще не получил.       — И что же?       — Тебя.       — Ты… что…       — Помнишь, я сказал тебе, что встретил человека, которого мне никогда не удастся заполучить? Не знаю, что ты там подумал, потому что мозг в тот вечер у тебя не работал, только другое место, но я говорил о тебе. О тебе, моя радость.       — Не…       — Не может быть? Ну, точно дурачок.       — Оставь в покое мою ширинку, Яо! Ты вообще бываешь серьезным?       — Не хочешь меня? Ну, да… я же говорю, что заполучить тебя мне так и не удалось.       — Ты издеваешься надо мной или что?!       — Нет. Я просто хочу тебе показать, что никогда тебя не отпущу. Пусть даже ты и не привязан ко мне. Пусть даже ты так и не решился вылезти из зоны комфорта, которая у тебя заключается в постоянном саморазрушении.       — Ты…       — Ты ведь задумал меня бросить, так? Цинично отказаться от двух лет, прожитых вместе. Выгнать меня из дома, который я с самого первого дня считал общим. Признавайся!       Цзинь Гуанъяо хватает Цзян Чэна за волосы и поднимает его лицо к себе. Тело отзывается вовсе не тем образом, на который рассчитывал Цзян Чэн, его желание только возрастает. Сидящий сверху и растрепанный, злой, раздраженный и суровый Цзинь Гуанъяо становится еще прекраснее.       У них бывала разная близость. Ленивая и нежная, страстная, быстрая и растянутая на долгие часы. Но никогда еще Цзян Чэн не был полностью ведомым, ни разу за два года не позволял собой командовать, ни разу не уступал инициативу.       — Я… думал, что тебе со мной плохо… я хотел тебя отпустить, чтобы ты чувствовал себя свободным.       — Я никогда не буду чувствовать себя свободным без тебя, идиота кусок! Я никогда не смогу быть счастлив, если ты не будешь рядом, как ты этого не понимаешь?! Я следовал твоим правилам два гребаных года: не показывать отношения на людях, не трогать тебя, если ты ушел опять в себя и гуляешь там по полям и лугам, укачивая на ручках свою неуверенность в себе, не касаться тебя, если на секс ты не настроен, не проявлять заботу, ведь этого ты как огня боишься, не приставать к тебе, не дергать тебя и вообще не отсвечивать! Заколебало!       — Яо!!! Я никогда… я не…       — Ты сотворил себе кумира, Ваньинь. Ты думал все это время, что я — золотая ложка в музее, которую нельзя трогать руками. Ты меня обожествлял, превозносил, ставил на пьедестал. Но я обычный человек, такой же, как ты. Разница между нами только в том, что я никогда не боялся своих чувств, никогда не прятался в коробке, никогда не боялся тебя! Ты думаешь, что брат случайно пригласил тебя в нашу резиденцию тогда? Ты думаешь, что Вэй Ин просто так рассказал мне, что ты будешь присматривать за лотосами в его отсутствие? Я охренел, когда увидел тебя, спустя столько лет! Мне дышать было нечем, когда я понял, что ты от меня без ума, но боишься в этом признаться. Я не смог сдерживаться, когда ты сказал, что любишь меня, хоть я и не поверил в бред пьяного и не дружащего с головой человека! Я сам позволил нашей сказке стать явью! Я долгие два года жил в угаре, надеясь, что ты все же вылезешь из своего укрытия и станешь более искренним. Я все это время старался вывести тебя из транса, потому что прекрасно понимал, что ты не такой, каким выставляешь себя! Почему у нас не может все быть как у обычных людей?!       — Яо… я думал…       — Знаешь, в чем проблема? Я люблю тебя, потому что ты — это ты. Любой. А ты наделяешь меня теми свойствами, которых во мне нет и в помине!       — Ты что…?       — Я люблю тебя, чертов ты кретин! И если ты сейчас скажешь мне, что нам нужно расстаться, я тебя четвертую и скормлю черепахам.       — Черепахам?       — Ага. Большим таким, здоровенным! Ты знал, что они мясцо очень даже уважают? Им тебя на полгода хватит! Наверно… я не уверен… хммм…       — Яо…       — Что?       — Почему я…       — Почему ты такой придурок? Не знаю!       — Почему я так тебя люблю…       — На этот вопрос ответить нельзя. Обычно любят просто так, без особой причины.       — Почему ты никогда не говорил…       — А ты? А ты?! Начни с себя!       — Стой! Не слезай с меня… сними… сними это…       — Фиг тебе!       — Яо… детка… пожалуйста.       — О, уже и ласковые слова подкатили. Уверенность в себе вошла в чат? Или очередное притворство? От тебя максимум, что можно было услышать, это: «Прекращай! Завязывай! Отстань! Замолчи!».       — Не надо… не сейчас…       — А когда? А когда, кусок ты говна?! Когда мы спустимся с трапа, и ты снова превратишься в мой аксессуар? Мне не нужен красивый зонтик, Ваньинь! Мне нужен ты! Живой, эмоциональный, жаркий, яркий!       — Не кричи…       — Хочу и буду!       — Нас услышат…       — Мне пофигу! У большинства людей, чтоб ты знал, уши во время полета закладывает!       — Яо…       — Че?       — Я люблю тебя…       — Угу… поэтому решил меня бросить.       — Я не решил… точнее, я решил наоборот.       — Я тебе не верю, арбузная ты кочерыжка!       — Это ты дерзкий, а не я…       — Угу.       — Яо! Немедленно вернись!       — А что такое? Не нравится, когда люди ведут себя неестественно? Не нравится?! А мне каково жилось все это время?       — Мы ссоримся…       — И че?       — Первый раз за два года…       — Не в последний, по всей видимости!       — Ну, и хорошо…       — Хорошо? Ага, просто отлично!       — Завязывай, детка, тебе не идет.       Цзинь Гуанъяо сдувается, оседает. Возвращает на лицо расслабленность и меланхоличность. Легкая улыбка трогает губы, но искры из глаз продолжают заполонять собой все пространство их «комнаты».       — Ты знал, что в этом самолете такой крутой бизнес класс?       — Угу. Я не хотел тащиться в такую даль, но другое направление полета у этой авиакомпании только в тундру, а там холодно…       — Значит, это ты тоже заранее спланировал?       — Ты плохо меня знаешь, раз думаешь, что я не спланировал всю нашу жизнь до смертного одра, зануда.       — Яо…       — Чего еще?       — Ты голоден?       — Все еще да. И если учесть, как ты меня сейчас бесишь, то я и твою порцию съем.       — А пить хочешь?       — Хочу! А еще я хочу гулять, спать, бездельничать, смотреть сериалы и курить. Еще вопросы и предложения будут или я могу уже вернуться в свое кресло?       — Трахни меня.       Цзян Чэн удивился бы, если бы внезапно не понял, что все это время был заложником своей собственной глупости. Что все то, что месяцами плавало у него в голове — просто происки идиотизма, нежелающего дать хозяину тела жить нормальной жизнью. Он должен был быть счастлив не только сейчас, но и все то время, пока они с Цзинем Гуанъяо были вместе. Непокорный и гордый, недоступный, ненастоящий, его Яо — любил его все это время, подстраивался, сгорал. Цзян Чэну нет прощения. Ему придется постараться, чтобы этот огонь, эта страсть, это влечение осталось с ними до конца их жизней.       Он думал, что Цзинь Гуанъяо будет сопротивляться. Удивится, скривится и уйдет в отказ. Но нет… он ошибся и в этом, но ни разу не пожалел.       — Ты простишь меня?       — За что?       — За то, что вел себя как кретин, и заставлял тебя во мне сомневаться.       — Я не злюсь…       — Правда?       — Правда, дорогой. Я никогда на тебя не злюсь. Но не провоцируй меня больше вести себя так, как я не привык, хорошо?       — А мне понравилось…       — Не сомневаюсь. Только давай на этом закончим с экспериментами.       — Неа…       — Что? Это что с тобой такое?       — Я вылез из норы.       — Стало быть, теперь ты крот?       — Кроты слепые… а я нет.       — Прозрел? Повторишь на камеру?       — Яо, завязывай!       Цзинь Гуанъяо смеется. Возвращается в свое обычное состояние. Цзян Чэн вспоминает все то, что происходило с ними за прошедшие два года, и никак не может понять, как он этого не замечал? Как позволил своему больному разуму взять верх над реальностью, которая его всегда окружала.       Он вспоминает, как Цзинь Гуанъяо приезжал к нему на работу и привозил домашнюю еду на обед, как они ходили гулять в парк, чтобы покормить уток, и мужчина, без которого не возможно представить ни единого дня жизни, прижимался к нему, просил тепла и ласки и обижался, когда Цзян Чэн ссылался на необходимость держать дистанцию. Как они выбирали вещи для дома, ведь желание съехаться возникло сразу же после похода в театр, сразу после жаркого секса в коридоре старой квартиры Цзян Чэна, сразу после слов Цзиня Гуанъяо о том, что ему никогда в жизни не было так хорошо. Их тихие вечера дома под сериалы, блинчики по утрам, выходы в свет, наполненные гордостью от того, какой у него спутник. Как он мог все это забыть? Как он мог не замечать, как его Яо смотрит на него? Как он хочет быть ближе? Как он ждет его в коридоре каждый вечер, заранее отмыв свои исстрадавшиеся руки от грязи? Как он мог не обращать внимания на то, какой его партнер нежный, ласковый, открытый, сильный, спокойный? Как он мог не заметить, что Цзинь Гуанъяо безумно его любит?       — Не отказывайся только от этого…       — От чего?       — От постановки меня на место. Я это обожаю.       — Я все равно не смогу поменяться полностью, я…       — Не надо меняться! Просто будь собой. Новым собой, с теми знаниями, которые только что получил. Я, знаешь ли, орать и капризничать тоже не привык.       — И не надо… у тебя все равно будет все, что только захочешь.       — Ты знаешь, чего я хочу.       — Это у тебя уже есть…       — Честно?       — Честно.       — Клянешься?       — Яо!       Цзинь Гуанъяо хохочет, пряча лицо у Цзян Чэна на плече. Если в мире и есть магия, то это она.       — Знаешь, что самое опасное в полете на самолете?       — Что?       — Взлет и посадка. Мы уже взлетели, а вот посадка нам еще предстоит.       — Мы не будем садиться.       — И что это значит?       — Я готов жить в постоянном состоянии турбулентности, Яо, но только чтобы то, что уже есть между нами, никогда не заканчивалось.       — Любишь опасность, значит?       — Люблю тебя. Извини, что все это время думал, что ты ненастоящий. Ты — это ты. И без тебя я бы никогда не понял себя.       — Значит, в следующий раз летим в тундру! Ура!       — С меня хватит и Новой Зеландии. Больше я в самолет ни ногой!       Цзян Чэн устраивает любимого человека поудобнее на своей груди. Накрывает их пледом, осознавая, что полета больше не боится. Ушел страх, ушла неуверенность в себе. Он опускает руку к полу и проверяет свою сумку. В боковом кармашке лежит бархатная коробочка. Ему все же хватило этого времени, чтобы принять единственное правильное решение. И его Яо скоро об этом узнает.