***
— Я не боюсь! — Ваньинь… Самолет набрал заданную высоту. Пальцы Цзиня Гуанъяо так и не покинули запястье Цзян Чэна, что он находит странным и удивительным. Они никогда не показывали свои отношения на публику. Любой выход в свет означал только то, что Цзинь Гуанъяо будет держаться на почтенном расстоянии, лишь изредка вспоминая, что пришли они на мероприятие вместе. О проявлении чувств на людях можно было забыть, о «рука в руке» думать было бессмысленно. В кино они никогда не убирали подлокотник между сиденьями, в магазине не катили тележку вместе, в гостях сидели по разные стороны стола. Дело было не в том, что никто не знал, что они живут вместе, не в том, что они скрывали свои отношения, ведь все было очевидно, а в них самих. Или только в Цзине Гуанъяо, дотрагиваться до которого было страшно. Не только в обществе посторонних, но и наедине. — Хочешь что-нибудь? — Пить… Цзинь Гуанъяо нажимает на кнопку вызова стюардессы. Милая девушка выслушивает их пожелания и снова удаляется, оставив пару наедине. — Почему ты не сказал мне? Это же наш первый совместный отпуск. Я хотел, чтобы все прошло идеально! — Вот поэтому и не сказал. — Как же ты летаешь в командировки? У тебя каждый раз приступы паники?! — А у меня есть выбор? Обычно я беру с собой Вэнь Нина, чтобы чувствовать меньше дискомфорта, но он настолько меня боится, что даже не разговаривает во время полета. — Первый раз ты говоришь что-то настолько искреннее. Что значит, первый раз? А как же… как же все те слова, которые вырвались из самых потаенных уголков души два года назад? Как же все те чувства, которые выплеснулись наружу, чтобы вернуться вновь в эти облачные глубины сердца, разве это было не искренне? Разве это не то, что дает силы жить дальше? Нет… это не то. Цзинь Гуанъяо прав. Цзян Чэн привык жить во лжи. Стюардесса приносит воду. Интересуется, не желают ли господа отобедать прямо сейчас. Цзинь Гуанъяо отсылает ее прочь довольно грубо, что ему было несвойственно. Помогает пить, озабоченно разглядывает лицо любовника. — Сейчас все хорошо? Тебе лучше? — Лучше. — Поспишь? — Нет. — Если бы ты мне сказал все, как есть, Ваньинь, я бы не выбрал страну, в которую так долго лететь! Ты совсем не думаешь о себе. Так нельзя. — Я хотел… я хотел, чтобы ты был счастлив. — Ты думаешь, что я могу быть счастлив, когда ты в таком состоянии?! Что он такое говорит? Ему ведь все равно. Он дозволяет себя любить, позволяет ласкать, когда сам этого хочет. Он разрешает называть себя своим мужчиной, не отталкивает, когда видит необходимость в близости. Он смеется, если того требует ситуация, грустит, если не может выносить давление, плачет, когда накатывает отчаяние. А еще он плохой актер. Он все делает не так. Этот полет. Дорога длиной в тринадцать часов. Этот путь, который Цзян Чэну необходимо пройти, чтобы принять решение. Эта любовь: больная, безумная, нездоровая, может убивать его, медленно, растягивая удовольствие, садистки наслаждаясь последствиями, но не должна затронуть Цзиня Гуанъяо. Не должен пострадать ни один волос на его голове, не говоря уже о сердце. Эти тринадцать часов… это все, что у них осталось. — Тебе нужно отвлечься. Хочешь, сыграем в шарады? — Нет. — Хм… у них явно должно быть что-то для развлечения. Может, спросим? — Не надо. — Сядешь все же к окну? — Яо, пожалуйста, замолчи… Цзинь Гуанъяо обижается. Именно так Цзян Чэн характеризует взгляд, направленный на него. Он отворачивается к окну, но руку не убирает. Перемещает выше, переплетает их пальцы. Что он делает? Их отделяет от посторонних ширма, на них не смотрят сотни глаз, но они все равно не одни. Не одни в этом мире, где на самом деле не должно быть больше никого. Только он. Его улыбка, его нежность, его преданность, которых никогда не существовало. Его ласка, подаренная в часы близости, но такая искусственная, такая ненастоящая. — Ты никогда не позволяешь заботиться о себе. Всегда делаешь вид, что ты выше всего на этой планете и простые человеческие проблемы тебя не касаются. Иногда я даже не знаю, можно ли с тобой разговаривать, настолько сурово ты смотришь на меня. Я, наверно, очень глупый, раз не понимаю, зачем… — Зачем что? — Зачем я рядом. Я чувствую себя просто предметом интерьера, о котором ты внезапно вспоминаешь, когда с него нужно стереть пыль. Нет! Он ведь самое важное, самое нужное, самое необходимое! Он говорит это специально, выводит на эмоции, злит. Ему скучно, не хватает энергии. Ему тесно в самолете, потому что в ограниченном пространстве любая птица лишается возможности распахнуть крылья. Молчать, ничего не говорить… — У тебя холодные руки. Попросить плед? — Нет. — Яо? — Мне не холодно. Но мы можем попросить плед, если ты решишь все же поспать. — Я… не могу спать. Ты… — Что? — Почитай мне. Цзинь Гуанъяо часто читал Цзян Чэну что-то вслух. Это их особый ритуал, их способ быть ближе, когда кажется, что способа для этого не существует. Стихи, проза, зарисовки, короткие и длинные рассказы о простых человеческих буднях, все то, во что Цзян Чэн так отчаянно хочет окунуться вместе с Цзинем Гуанъяо. Вся та любовь, которую воспевают на страницах произведений, светлая, чистая. Взаимная. Цзинь Гуанъяо достает из кармана телефон. — Что будем читать сегодня? — То… то, что ты когда-либо хотел сказать мне, но не смог. Цзинь Гуанъяо открывает «Английского пациента». Цзян Чэн вспоминает, как увидел его в третий раз.***
Цзян Чэн снова сбежал, наградив брата правом вернуть его машину вечером в воскресенье. Он был пьян и потерян, отрешен и воодушевлен одновременно. Они говорили с Цзинем Гуанъяо, так много, так отчаянно, что ему казалось, что он высказал весь запас слов, которые выдали ему небеса на всю жизнь. Они вспоминали школьные годы, детские переживания, братьев в те времена, какими нескладными были они сами и насколько нелогичными были их поступки. Они пили так много, что казалось, что весь организм состоит теперь из одного лишь алкоголя. Цзян Чэн испугался, что его тело будет действовать быстрее мозга, поэтому предпочел покинуть поле возможного боя, не успев себя как следует ранить. Его фирма написала программу для Цзинь Цзысюаня, тот остался доволен. Больше не осталось поводов появляться в богатом доме, звонить брату того, без кого уже невозможно нормально существовать. Больше нет необходимости спрашивать у Вэй Усяня, что происходит в резиденции семьи Цзинь, ведь это уже может показаться странным. Прошло полгода. Полгода мучений и непостоянства, полгода случайных любовников, которые даже отдаленно никогда не смогли бы походить на совершенство, которое создал для себя Цзян Чэн. Которое природа создала именно для него. Все кончено, а ведь даже ничего не начиналось. — Ваньинь! Эй! Я с тобой разговариваю! — Чего тебе? — Я тебе говорю, что мы с Цзинь Цзысюанем уезжаем на неделю. Присмотришь за моими лотосами? — Они хрустальные, поливать не надо. — Зато надо вытирать пыль! — Ничего с ними не случится за неделю, успокойся. Нашел себе забаву. Когда ты повзрослеешь?! — Да, мне это не надо, так что никогда. Ха-ха. Так что? Присмотришь? — У меня много работы. — Ты не умеешь отдыхать, в этом и проблема. Я все продумал, слушай сюда! В пятницу вечером приезжаешь ко мне. Я там тебе оставлю поесть и выпить именно тот виски, который ты любишь. Ты осмотришь мои лотосы, а потом будешь есть, бухать и веселиться под мои платные каналы. Специальная подписка, хочу тебе сказать. — Не стоит так утруждаться, Вэй Ин. Я осмотрю каждый твой лотос и поеду домой. — Зануда! У тебя же Дискавери нет! Так бы хоть провел время с пользой. — Главное, чтобы польза была в вашей поездке, остальное меня не волнует. — Это… все равно спасибо. Цзян Чэн послушно выполняет просьбу не потому, что внезапно проникся к брату и заразился его странными идеями. Возможность провести вечер вне дома давно уже превратилась в своего рода недостижимую мечту. Он осматривает коллекцию хрустальных лотосов, тщательно смахивает с них несуществующую пыль. Обнаруживает забитый вкусностями холодильник и две бутылки виски. А затем слышит звонок в дверь. Первой приходит злость, ведь брат опять забыл предупредить кого-то из своих воздыхателей, что будет отсутствовать дома. Затем приходит отчаяние и апатия. Придется открыть дверь и обозначить свою позицию, а общаться с незнакомцами не хотелось. — Вэй Ина нет… а? Что? — Приветики! Неожиданно… Цзинь Гуанъяо по-хозяйски проходит в дом. Сбрасывает с себя пальто, идет на кухню и засовывает нос в кастрюлю, в которой разогревается жаркое. — Собираешься ужинать? Здорово! — Что ты здесь делаешь? — Вэй Ин попросил меня присмотреть за его лотосами. Он был уверен, что ты забудешь и не придешь. Но я увидел в окне свет, когда подходил к дому, так что твой брат ошибся в оценке твоей нелюдимости и безответственности. Угостишь меня едой? — Нет. — Грубиян. Цзинь Гуанъяо направляется прямиком к полке с лотосами. Задумчиво смотрит на них, включает разные цвета подсветки. Яркие лучи озаряют всю комнату, превращая ее в подобие дискотеки. — Выключи верхний свет. Хочу посмотреть, как инсталляция выглядит без него. Цзян Чэн нажимает на выключатель. Комната погружается во мрак, освещенный лишь хрустальными бликами лотосов, рассыпавших свое очарование искристыми зайчиками по всем поверхностям гостиной. Невероятное зрелище. — Твой брат очень оригинальный человек. Думаю, что многие за такое отвалили бы кучу денег. — Он любит лотосы не из-за денег. — Я знаю. Поверь, все те, кто знают Вэй Ина достаточно хорошо, переживали трагедию вместе с ним. В том числе и я. — А ты здесь причем? — Что ты вообще знаешь о своем брате, Ваньинь? Хоть что-нибудь… Цзян Чэн приносит в гостиную виски и два бокала. Раскладывает по тарелкам жаркое с гарниром, подхватывает с собой миску салата. Он не собирался впускать Цзиня Гуанъяо в этот дом и в свое сердце, но ведь это уже случилось. Если есть шанс снова поговорить, пусть и не о них, пусть о событиях, которые неприятно вспоминать, но все же поговорить, он не будет упускать эту возможность. Цзинь Гуанъяо сидит на диване, откинувшись на подушки и подсунув ступню под бедро свободно болтающейся в воздухе второй ноги. На нем мягкий и уютный бежевый свитер с широким воротом, узкие джинсы, открывающие лодыжки, короткие носки, так непривычно смотрящиеся на его длинных ступнях, узких и тонких, как у девушки. Волосы заплетены в замысловатую косу, у лица болтаются волнистые прядки, на лбу в самом центре приклеена красная точка. На лице появляется какое-то задумчиво мечтательное выражение, когда Цзян Чэн протягивает ему тарелку. — Я ничего о нем не знаю. Но умею слушать… — Ты любишь брата, но так боишься ему это показать, что предпочитаешь злиться на все вокруг и гавкать, как не самых благородных кровей собака. Вэй Ин боится собак, ты же знаешь это? — Отличное начало разговора. — Налей мне выпить. Прежде, чем начинается беседа, они успевают опустошить свои тарелки и половину бутылки виски. — В старшей школе у Вэй Ина было много проблем. В основном все они были связаны с учебой, ведь твой брат очень умный, но ленивый и ненавидит рамки, в которые нас загоняет любая система. Он прогуливал и нарушал школьный устав, хулиганил, за что твои родители часто оказывались на ковре у директора. Я регулярно наблюдал эту картину, потому что забирал брата из школы в то время. Потом к вам перевелся Лань Ванцзы… только он смог сдерживать порывы Вэй Ина вести себя как выпущенный из психушки юродивый. Ты был еще слишком юн и не искушен, чтобы понимать, что именно между ними происходило. Первая любовь, мощная, яркая, настолько губительная, что разрывала их обоих на части. — Даже я знал, что они встречались. Ты слишком хорошо обо мне думаешь. — Ты знал, что они встречались, но не догадывался, как им было тяжело. Родители Хангуан-цзюня не принимали такое. Я бы еще подумал, что против будет твоя мать, ведь она довольно суровая и всегда ко всем относилась с презрением, но она, на удивление, сына поддержала. А семья Лань — нет. Они прятались по углам, скрывались, бились в отчаянии в двери, в которые их не хотели пускать. Ссорились и ненавидели друг друга даже больше, чем любили. — Мои родители… они всегда говорили, что каждый человек сам выбирает свой путь. Что любая дорога всегда будет личной, даже если на нее ступит чья-то чужая нога. Они понимали, что никак не могут повлиять на ситуацию, что запрещать что-то просто глупо. Что все шишки, которые мы набьем, сделают больно только нам самим. Они не вмешивались, но готовы были помочь при необходимости. — Лань Ванцзы научил Вэй Ина любить жизнь такой, какой она представлялась перед ними. Научил его не бояться проявлять свои эмоции, заряжать всех вокруг позитивом, улыбаться. Хотя сам всегда был замкнутым и холодным. Он научил его видеть красоту лотосов в их божественной первозданной простоте. Поэтому никакие деньги, даже все сокровища мира, не заменят твоему брату ощущения, когда он видит эти удивительные создания. — А что твой брат? Как он связан с этой историей? — Когда Лань Ванцзы умер, единственным, кто оказался по-настоящему близок Вэй Ину был Цзинь Цзысюань. Омрачало все то, что ваша сестра была влюблена в него, хоть и отчаянно это скрывала, но вести себя сдержанно не могла. Все вокруг думали, что мой брат отказал ей, яростно ее отшил, бросил и предал. Но на самом деле она сама отошла в сторону, потому что все поняла. — Поняла что? — Что мой брат страстно влюблен в твоего. Что все то время, когда Вэй Ин принадлежал другому, любил другого, хотел другого, он просто не жил, а старался существовать. Она поняла это даже раньше, чем сам Цзинь Цзысюань, вот такая шутка судьбы. Вэй Ину было больно, он оплакивал свою потерю, не стесняясь в проявлении скорби. Мой брат был с ним рядом, потому что чувствовал, что должен. Но не осознавал до конца, что это всего лишь попытка стать заменой. Заменой тому, кого заменить просто невозможно. — И когда все изменилось? — После второго курса университета. Вэй Ин осознал, что то, что ему необходимо, всегда было где-то рядом. На том конце телефонной трубки, в сообщениях среди строк, в соседней комнате, на соседнем кресле. Тот, кто не откажется от него и поддержит в любой момент времени, даже если не будет чувствовать отдачи. Осознание чувств нахлынуло на Вэй Ина так внезапно и не вовремя, что на длительное время он прекратил общение с моим братом. Он считал, что предает память своей первой любви, что обрывает нити, которые его связывают с человеком, который уже никогда не сможет быть с ним вместе. Но Цзинь Цзысюань не сдался, не бросил все на полпути, даже зная, что это может ни к чему и не привести. Он боролся, как настоящий воин! — Но это ведь не любовь… а просто способ заткнуть дыру в сердце. — Это не способ закрыть дыру и не замена. Это то, что выстрадано годами, выдержано, как дорогое вино, укреплено поступками и словами, выращено против воли в самом сердце. Это то, что обдумано вдоль и поперек. Вэй Ин принял решение жить дальше. Жить дальше, чувствуя себя свободным от прошлого. — И как твой брат… как он терпит такую конкуренцию? Против мертвых приема нет. — Он не терпит. Он позволяет прошлому Вэй Ина остаться с ними, но не дозволяет ему причинять любимому человеку боль. Они вместе ходят на могилу, вместе любят лотосы, так как они являются неотъемлемой частью жизни их обоих. Посмотри на эту красоту! Подсветку для коллекции делал мой брат. Даже в этом столько любви, что она сочится наружу. — А Вэй Ин? — А его любовь, поверь, сильнее самого прочного в мире металла. — Но он же постоянно окружен поклонниками! — И что? Он не видит никого, кроме моего брата. — Он даже не говорил мне, что они вместе. Когда мы ехали на день рождения, он сказал, что мы навещаем его одноклассника. — Ты никогда не интересовался жизнью своих родственников. Никогда не принимал участия в решении их проблем, так чему ты удивляешься сейчас? — Но они вместе столько лет… как… как твои родители к этому отнеслись? — В Вэй Ина невозможно не влюбиться, так что… — Почему они не живут вместе, раз так? — Они живут, просто Цзинь Цзысюань постоянно в разъездах по работе и дома бывает крайне редко. Они кочуют из одной квартиры в другую, зависают у отца в доме, но своего общего места пока не обрели. Но у них все впереди, я уверен. — Ты так спокойно об этом говоришь… — А мне-то чего стесняться? Смешной ты… — У тебя… ты… Вторая бутылка виски подходит к концу. Цзян Чэн откровенно пьян, но он запомнит все: сократившееся между ними расстояние, ласковый голос, растворяющийся в воздухе, дыхание у самой шеи. Еще немного и будет нечем дышать. Еще немного и руки начнут жить отдельной жизнью, а допускать этого никак нельзя. У них серьезный разговор, не предполагающий пошлостей. Цзинь Гуанъяо вовсе не тот, кто оставит без внимания такую дерзость. — Обо мне ты тоже ничего не знаешь, но это вроде как логично. — Расскажи… — Зачем? — Хочу… знать… — Я живу с родителями не потому, что жить мне больше негде. А чтобы не чувствовать одиночества. Мне необходимо, чтобы кто-то был рядом. Чтобы в доме были звуки жизни, а не тотальная тишина. Мне нравится время, когда отец приходит с работы, потому что дом озаряется какой-то особенной энергией. Я много работаю, и мама старается мне не мешать, но когда возвращается отец, мир меняется. — Как ты можешь чувствовать себя одиноким… ты же можешь заполучить все, что только захочешь… кого захочешь… — В университете я познакомился с одним человеком. Роман начался стремительно и не оставил мне возможности не окунуться в отношения с головой. Я собрал все свои пожитки и переехал к нему еще на первом курсе, старательно изображая из себя приличного и незаменимого домохозяина. Я делал для него все, что мог, но любая сказка рано или поздно заканчивается. Я терпел присутствие других мужчин в доме, других женщин, бесконечные выезды на выходные. «Рабочие вопросы, не обращай внимания. Нет, тебе со мной нельзя, я буду очень занят. Извини, не получится», и все такое прочее. Я страдал от одиночества и предательств, но не мог найти в себе силы все прекратить. Мы прожили вместе долгие годы, но я так и не стал независимым. Я так и не понял, зачем был нужен ему. И ушел… просто в один день, даже не забрав свои вещи. Собрал только то, что нужно мне было для работы. Но вернуться в свою квартиру не смог, потому что не выношу жизни в одиночестве. Так что я не всегда получаю то, что хочу. — Сколько прошло времени? — Несколько лет. — И ты… так и не нашел того, с кем бы тебе было комфортно? — Встретил одного человека… но его мне никогда не удастся заполучить. — Почему? — Он не способен на любовь. Не знает, что это такое. Не умеет выпускать все наружу и не заботится в первую очередь о себе. Так что же он сможет дать мне? Меня никто никогда не любил. Я был красивой картинкой, тем, кого не стыдно вывести в свет, чтобы похвастаться. Но никогда… никогда и никто не любил меня настолько, чтобы я смог заменить все остальное. — Это неправда! Отчаяние, боль, агрессия — все выплескивается наружу. Вся несправедливость сказанных только что слов обрушивается на голову. Все несовершенство этого мира валится на плечи, придавливая к месту, вынуждая в криках прятать процесс распада целой вселенной, заключенной внутри. — Что? — Это неправда! Ты просто не видишь ничего вокруг, не замечаешь! Ты настолько привык отгораживаться от всего, что перестал понимать происходящее! Оглянись! Очнись! Не прячься! Яо! Цзян Чэн заключает Цзиня Гуанъяо в объятия. Чувствует, как грохочет его сердце, знает, что тот не останется в стороне, не сможет противостоять. Горячий, уступчивый, податливый. Это все и про него, и не про него одновременно. Нужно говорить. Говорить, ведь больше шанса же может и не быть. — Я не помнил тебя, или просто не знал. Я не видел тебя долгие годы, но мне хватило одного лишь взгляда, чтобы понять, что я пропал. Потерялся в тебе! Я никогда такого не чувствовал, я никогда не видел таких, как ты. Сумасшедших! Прекрасных! За что мне это? Кто меня так наказал? Почему я не могу прожить ни минуты, чтобы не думать о тебе? Почему все превратилось в серую пустоту с того самого дня, как мы встретились? Где выход из этой кладовки? Ты же никогда… ты никогда не позволишь мне… ты не станешь тем, кто мне так нужен! Ты не ответишь мне, ты не поймешь! Никогда меня не услышишь! Ты не увидишь, как я люблю тебя. Как я… хочу быть с тобой. Насколько я хочу тебя… никогда… Это все пьяная горячка, но Цзян Чэн поддается ей. Ему уже все равно. Борцом ему никогда не стать, как бы он не старался. Он сдается прямо сейчас, когда чувствует, что его тело притягивают ближе. Когда его призывают к действиям. Когда ему уступают инициативу. Резинка с волос — долой! Пусть пряди рассыпаются по подушке, пленив еще больше. Одежду — долой! Резко и жестко, хоть партнер и не похож на того, кому это нравится. Долой все, что мешает, в первую очередь — мысли о завтрашнем утре, когда они увидят друг друга трезвым взглядом и поймут, что совершили ошибку, что уже ничего нельзя повернуть вспять. Долой комплексы, предрассудки, стеснение! Пусть будет жарко, громко, грубо. Пусть все закончится быстрее, чем можно было предположить. Пусть все накопившееся выйдет наружу, забудется, переродится. Цзинь Гуанъяо потрясающий: отзывчивый, чуткий к прикосновениям, шумный, заигрывающий. Пошлый, развратный, действующий по своему сценарию, нетерпеливый, просящий большего. Призывающий, уговаривающий. Ни тени смущения, ни единого слова отказа, ни грамма сожалений. Он сильнее, чем кажется, тверже, чем можно было себе представить, красивее, если это вообще возможно. Волосы на подушке, раскрасневшиеся щеки, заброшенная назад голова. Его пальцы, запущенные Цзян Чэну в загривок, ласкающие кожу раскаленными углями, его ступни, скользящие по ребрам, бедрам, икрам, гладкие, нежные, знающие, что именно эта мелочь способна окончательно вывести из себя, довести до предела: весь он сам в своем естестве, несдержанном и оглушительном, прекрасен. Он прекрасен. Он рядом. Только это мгновение действительно важно. — Прости… прости! Я не должен был… я… — Ваньинь, все хорошо. Ты пьян, но… надеюсь, ты об этом не забудешь. — Да, как я могу?! Как я смогу тебя забыть? Яо! Не смей отворачиваться, когда я с тобой разговариваю! — Ты тяжелый… — Потерпишь, не развалишься. И чего ты ржешь? — Просто думаю, что ты настоящий только когда пьяный. И если я тебя буду спаивать, то долго ты не протянешь. А я стареть в одиночестве не собираюсь. — И что… что это значит? — Это значит, что когда утром к тебе на рандеву заглянет головная боль, я подам тебе таблетку. Это значит, что в твоей квартире должна быть свободная комната, чтобы я устроил там мастерскую. Я, знаешь ли, привык работать дома, студии меня угнетают. Но это так… на будущее. Это значит, что через неделю мы идем в театр, потому что у меня есть два билета…. А еще есть ты. Два билета, ты и я. — Ты шутишь? — Неа. А ты уже почти спишь. Давай хотя бы в спальню переместимся. Нам еще потом нужно будет перед твоим братом отчитаться за испачканный диван. — Яо! — Ну, чего тебе, господи? — Ты… не жалеешь? — Ты серьезно сейчас? Ууу… похоже, пить тебе совершенно нельзя, мой маленький строптивец. Шагом марш в кровать! Сам-то дойдешь? Если дойдешь, повторим.