Кровавое затмение

      Она никогда не знала слов любви — впрочем, как и другие, подобные ей. Слабые смертные души даны людям — эмоции и страсти толкают их на глупые и отчаянные поступки. Толкают в пропасть, где из темноты встречают они.       Демоны. Галла. Разницы нет. Раболепствующие смертные стали им поклоняться как злым духам преисподней в тщетной надежде на милость в посмертии. Несли в жертву, дабы умилостивить своих господ, все самое лучшее: смертных дев для развлечения, щедрую долю урожая… Мэанаир лишь кривила тонкие губы в едкую, разъедающую кислотой усмешку, до последнего держалась в стороне от странных утех братьев, хотя те уговаривали и ее потехи ради предаться сладострастию со смертным. Ими двигала исключительно низменная похоть, на что демонесса глухо рычит, презрительно сверкает исподлобья на самодовольного Риэм’Аона.       Расцарапать бы ему морду, да вот только старые шрамы еще не зажили с их последней стычки. Ненависть улыбается едко, говорит елейным голосом, от которого веет стужей крайнего севера:       — Смотрю, после нашей последней встречи, братец, ты остатки храбрости не растерял? — она усмехается на испуганную краткую дрожь и сползшую с лица Жадности самодовольную ухмылку. — То-то же.       Ненависть — ее суть. Сеять ярость везде, где только можно, натравливать сыновей на отцов, взращивать подобно плевелам раздоры среди поселений людишек, наблюдая, как немногочисленные города Ассирии поглощает пламя войны с удушающим дымом ненависти. Среди такой ослепляющей злобы проще всего собирать слабовольные души, желающие извести со свету врагов. Мэанаир с готовностью исполняет их желания — галла берут дорогую цену за свои услуги. И каждый это знает.       Ненависть не знала слов любви. До тех пор, пока из любопытства не сунулась по собственной глупости в тот же омут, куда с лихвой и садистским наслаждением ныряли ее братья — для смертных возлежать с демоном первого круга почет, не каждого для такого дела берут. Самолично видела, как некоторых юных дев готовили с малолетства к такой ответственности — и для чего? Чтоб ее братья-идиоты надругались над ними?       …никакой толики женской гордости.       Мужчины ничуть не лучше.              Ненависть не знала слов любви. С обреченной усталостью и едва сдерживаемым раздражением позволила жалкому смертному рабу разделить с собой ложе — с нескрываемым презрением в темном взгляде, которого тот, казалось, не замечал. Мэанаир даже не удосужилась узнать его имя, оно ей ни к чему. Мор’Лаит и Риэм’Аон нередко бахвалились, как отымели невинных дев — прямо в истинной форме. Их волновало исключительно собственное удовольствие, но никак не пожелания смертных. Впрочем… все равно их камнями насмерть закидают, если им не повезет зачать нефилима. Закидают свои же, на радость и удивление демонам — и это еще люди пред ними трепещут, когда сами готовы ради сомнительных целей истреблять себе же подобных? Просто, потому что им не так повезло, как остальным?       Полукровки.       Полудемоны.       Нефилимы.              Мэанаир издалека наблюдала за ними. Удивительные создания, сочетающие в себе наследственное могущество своих отцов и уязвимые смертные души матерей. Хотя было в них и то, что особенно не нравилось Властелину и что уж слишком роднило их с людьми — свобода воли, выбор. Даже высшие демоны повязаны незримыми кандалами, обязанные до скончания веков приносить к подножию трона Азал’Алора несчастные души.       Впрочем, выживали не все. Иногда человеческая половина оказывалась слишком слабой, чтоб уживаться с демонической энергией в одном теле — и нефилим мучительно умирал во время обращения. Иногда, наоборот, демоническая половина оказывала слишком сильное влияние и буквально сводила с ума слабовольного полукровку, из-за чего его незамедлительно устраняли люди или свои же, разницы никакой практически. Но те, кому удалось найти золотую середину, сохранить остатки человечности и при этом принять наследственную сущность… восхищали, пусть Мэанаир не признавалась в этом вслух.       Ненависть не знала слов любви. Пока сама не понесла дитя, пока не ощутила чужое присутствие под сердцем — тот смертный был откровенно слаб, она без сожаления свернула ему шею, как только получила нужное. Спасибо хоть на том, что ребенка сумел зачать, хотя в удовлетворении женщин он оказался явно не силен.       Она ненавидела братьев — за насмешливые взгляды вслед, пусть вслух ничего и не говорили. Боялись ее. Не удивится даже, если это был их коварный план — уговорить строптивую сестру на такое дело, а после откровенно насмехаться. Последствиями-то мучились смертные девушки, но никак не они сами. И все же пару раз Мэанаир срывалась, пытаясь вцепиться в глаза надменному Экаль’Ивару. Удалось бы, если бы Властелин не вмешался. Зря, иногда Власти следовало указывать на его место.       Мэанаир не знала слов любви. Безжалостная демонесса, лишь вдали от любопытствующих глаз, в тени раскидистых оливковых деревьев, что цвели под палящим солнцем Двуречья, она могла выдохнуть спокойно. Не кидая колкие взгляды через плечо, заранее осклабившись, чтобы едко спровадить незваных гостей. Но размеренно, с толикой настороженной робости оглаживая округлявшийся живот — и с тихой улыбкой ощущая через всполохи рыжей энергии ответ. Иной раз даже с ощутимыми толчками в сильную материнскую ладонь, на что Мэанаир усмехалась, чувствуя зарождающийся ураган, теснившийся в грудной клетке, от которого дышать становилось тяжело. Буря, в которой смешалась невероятная нежность — к дитя, которое она бережно носила; тихая ярость — на всех, кто лишь помыслит ему навредить; леденящий страх — за жизнь и безопасность собственного, пусть еще и нерожденного ребенка.       — Слишком много на одного тебя, тебе не кажется? — буркнула однажды Ненависть с легким раздражением, которое моментально улетучилось после очередного всполоха родной энергии — не взрыв, но тихая рябь на воде. Оставалось лишь протяжно вздыхать, сдаваясь на чужую милость, и в инстинктивном порыве уберечь, защитить положить ладонь на живот. Энергичные толчки в начале беременности ее настораживали — теперь, наоборот, будто бы приносили умиротворение, напоминали, что это ее дитя. Ее ребенок, которому она совсем скоро подарит жизнь. К которому испытывала то, что не вызывал у нее ни один смертный. — Тебе нужно будет имя…       Она давно определилась — Шалита. «Правитель». Пусть и вряд ли ему суждено встать во главе ассирийского государства, — противные смертные эти роли распределили ожидаемо немногочисленным детям Азал’Алора — но для нее он значил все. Ее ребенок. Ее сын. Что это будет мальчик, нисколько не сомневалась, еще давно почувствовала. Хотя братья катастрофически раздражали периодической тупостью и к мужскому полу Мэанаир не питала теплых чувств… это был ее сын. Ее плоть и кровь, продолжение ее сильной энергии.       Еще больше стала ненавидеть мужчин, когда настало время родов. Пожалуй, за все тысячелетия не испытывала подобной боли, разрезающей не заточенным клинком сознание, заставляя задыхаться в агонии. Не помнила даже, как доползла — в значительно ослабленном человеческом виде — до руин какого-то древнего храма. Беспомощность и уязвимость — никогда всесильная демонесса Ненависти не чувствовала себя такой. За помощью обратиться не к кому — пусть у людей при храмах служили жрецы, отсеивающие смертных дев для ее братьев, из гордости не пойдет. Слишком много чести для противных людей, чтоб они прикасались к ней — не простой смертной деве, понесшей от демона, а непосредственно высшей демонессе и одной из Пяти.       Мэанаир не помнила, сколько времени прошло. Туман бесконечной ослепляющей боли рассеялся с его громким криком — лишь услышав его вздохнула, с облегчением прикрыв глаза и позволив себе потерять концентрацию. Рождение нефилима потребовало от нее всех сил, чтобы поддерживать человеческий вид, но стоило ребенку покинуть ее чрево, их не осталось совершенно — своего сына она взяла на руки уже в истинном облике. Что оказалось немного затруднительным, длинными острыми когтями опасалась ненароком оцарапать.       Ненависть любить не умеет… не умела.       Пока даже будучи страшно обессиленной, наконец, после долгих часов мучений — что для демона лишь миг краткосрочный — взяла на руки новорожденного сына. Зарождавшаяся в грудной клетке буря взметнулась с новой силой яркими красками и упокоилась, когда Мэанаир — в истинном облике, человеческий больше не способна пока что поддерживать, слишком слаба, слишком много сил отдала долгожданному первенцу — бережно держала в когтистых инфернальных лапах своего ребенка. Надрывно кричащий комок, подобно хрупкому распустившемуся бутону цветка, в чрезмерно огромных и опасно острых лапах демонессы. Малейшее неосторожное движение приведет к катастрофе, оборвет едва начавшуюся жизнь — сколько Мэанаир таковых отобрала? Уже и не помнит, со счета сбилась. Но могла поклясться…       Кто бы подумал причинить вред ее сыну — этими же самыми когтями вспорет глотку ублюдку. Будь то отчаянный смертный или кто-либо из братьев. В вихре эмоций она отчетливо ощутила всполох рыжины — ненависти, обволакивающей плотной оболочкой новорожденное дитя. Направленной не на него, но на весь враждебный окружающий мир, способный причинить боль ее ребенку.       Не позволит.       Убьет.       Растерзает.       Но не позволит.       — Тише, мой маленький… тише… — собственный голос надломлено и хрипло звучит на руинах древнего храма, где она только что даровала жизнь. Отдается хтоническими глубокими нотами, которые, казалось, не пугали, а наоборот успокаивали встревоженное болью рождения дитя. С тихой улыбкой Мэанаир осторожно прижала к себе сына — чувствовала бушующий ураган энергии в столь хрупком тельце, плещущийся подобно океанским волнам. Казалось, ребенок действительно стал плакать тише, пока окончательно не уснул на сильных материнских руках. Демонесса слабо улыбнулась, заметив вскользь еще не потухший рыжий огонек в младенческих глазах — уже сейчас ощущала, что ее сын вырастет сильным нефилимом. Много энергии, слишком. — Мой сын. Мой Шалита.       Братья не задавали лишних вопросов, когда Ненависть вновь оказалась в строю после внезапного исчезновения — не рисковали, замечая еще издалека в ее хтонических очах предупредительный огонь, что готов разгореться в адское пламя. Надломленное материнское сердце разрывалось болью и тоской, ребенка пришлось оставить на попечении одного из уважаемых храмов в самом сердце Ашшура, жрецы о нем позаботятся как следует, о нефилимах они знают немало. Мэанаир как бы ни хотела, не смогла постоянно быть рядом с сыном — нужно поставлять Властелину души. Хотя сейчас отчего-то острее на языке чувствуется горечь невысказанных ругательств, помноженная на несвойственную ей раннее печаль. Если бы пришлось выбирать между долгом высшей демонессы и материнскими обязанностями, послала бы к черту владыку демонов — сейчас, но не раньше. И от таких мыслей становилось… странно.       Шли годы. Мэанаир любую свободную минуту проводила подле сына, стараясь каждый день выделять ему хотя бы несколько минут или больше по возможности. Пятилетний Шалита рос слишком похожим на нее — те же выразительные чернильные глаза, отливающие золотом в заходящем солнце волосы. Такой же бойкий, невероятно смышленый, она не могла сдержать улыбки каждый раз.       Жрецы шарахались и в почтительном страхе падали ниц пред возникающей во всполохе черно-рыжей энергии высшей демонессой — не без основания опасались, как бы Ненависть не обрушила свой гнев на них, жалких смертных. Трепетали подобно листьям на сильном ветру от одного ее презрительного взгляда, особенно, если была в истинном облике.       И только Шалита, игравший ранее с деревянным мечом и осваивавший трудную науку стратегии, радостно вскрикивал «Мама!». Бросал все занятия, с переполнявшей радостью бежал навстречу могущественной Ненависти — чтобы крепко обнять, сказать, как сильно скучал, как ждал ее прихода…       — Меня сегодня Ахикар учил парировать атаки на мече, — гордо выпятив грудь, хвастался мальчик. В силу возраста слова еще зажевывал, не каждое можно разобрать, но он с таким упоением рассказывал о своем дне маме, тараторил без умолку, улыбался так искреннее… Мэанаир готова бросить весь мир к его ногам за этот мягкий смех, эхом отражающимся от высоких резных стен храма.       — И у тебя, конечно же, получается, дорогой? — тихо смеется демонесса, сощурив хтонические глаза, сверкавшие двумя сверхновыми. Скорее, не вопрос, а констатация факта, но Шалита горячо закивал, растрепав белобрысые волосы.       — Он сказал, что я стану сильным воином. Это правда, мама?       Мама…       Ее никогда раньше не называл так, а сама Мэанаир ядовито ухмылялась уголками губ, кидая косые взгляды на счастливые семьи на улицах Ашшура, когда ребятишки громогласно зовут родителей и смеются. Но теперь, из уст ее маленького Шалиты, ее единственного и самого любимого сына… это слово для нее дороже всех благ земных, коими так любил завлекать слабые душонки Риэм’Аон. А она, наоборот, все богатства мира отдаст за то самое теплое наивно-детское «мама», звучащее всеми оттенками и полутонами нежности, подобно домашнему очагу.       В ответ она лишь тихо улыбается, ласково потрепав сына по макушке, пятерней зарываясь в светлые, как солнце, волосы:       — Конечно, правда, милый. Ты у меня самый лучший и сильный. Не сомневайся в этом.       Ненависть не умела любить — если ее братья рассчитывали ослабить таким образом, то сильно ошиблись. Потому что забыли, что ненависть остро-остро граничит с любовью, что сама подобна всепожирающему пожару. Любовь сродни ненависти — за проблеск слез в обсидиановых глазах своего ребенка Мэанаир чувствовала такую первобытную ярость, какую никогда не испытывала. Желание уничтожить, сровнять весь мир с землей, заживо вытащить и предать мучениям душонку того несчастного, кто рискнул сунуться к ее ребенку. В том числе и любого высшего демона. А потому даже заносчивый Экаль’Ивар обходил маленького Шалиту стороной, недовольно ворча себе под нос — за мили ощущалась в нем бушующая неистовая энергия Ненависти, сжигающего огня, что в неумелых руках станет опасностью, но в любящих и заботливых подарит в ответ тепло и свет.       Ей нравилось проводить время рядом с сыном. Остальные высшие наплевательски относились к своим потомкам, иной раз даже запугивая потехи ради — чтоб дорогу могущественным предкам не перебегали, боялись, уважали. Но Мэанаир…       Мэанаир с удовлетворением прикрывает глаза от робких прикосновений Шалиты — с самого рождения привык к маминому истинному виду, с интересом тянул ручонки к пылающим огненным волосам демонессы. Сегодня нашел оранжево-белые цветы в саду при храме, где верховные жрецы выращивали гранат, и пытался вплести их в такие красивые мамины волосы.       Едва различимый всхлип за спиной заставил ее похолодеть, а обернувшись она заметила, как маленький сынишка плотно до побеления сжал дрожащие губы, но в глазах, в чертовых зеркалах души… обида. А в руках — обожженные, догорающие цветы такого же прекрасно-оранжевого оттенка, как их родная энергия.       — Почему ты плачешь, Шалита? — заинтересованно и несколько обеспокоенно поинтересовалась Мэанаир, чуть склоняя голову, на что мальчик сдавленно всхлипнул снова и кулаком утер так и не выплаканную слезу. Ее гордый сын, ее любимый мальчик никогда не заплачет. Знает прекрасно, что с мамой он может быть самим собой и не бояться проявлений эмоций, и все же пытался быть сильным. Чтобы ее не расстраивать своими глупыми обидами на ровном месте.       — Я… я хотел вплести цветы тебе в волосы, а они… они… — он выразительно посмотрел на свои руки, с неимоверной тоской смотря на остатки лепестков и многозначительно замолчав. Опасался, что еще слово и окончательно разревется как девчонка, еще чего. Он же воин, он сильный и смелый, должен защищать маму, а не огорчать ее.       И все же дает волю слезам, как только Мэанаир ненавязчиво, с особой любовью и лаской утягивает ребенка в объятия, когтистыми лапами поглаживая аккуратно светлые волосы, так завораживающе переливающиеся между когтей сусальным золотом — как ее собственные.       — Ну-ну, милый мой… мне все равно приятно, цветы очень красивые, — незаметно от Шалиты, продолжая удерживать его в спасительных объятиях, в которых он, как заметила, быстрее успокаивался, превратилась из хтони в человека. После чего невесомо, со всей нежностью, на которую только была способна, поцеловав сына в лоб, а встретившись с неуверенным взглядом ободряюще улыбнулась. — Если хочешь, можешь вплести мне их в человеческом виде.       Ненависть не умела любить — по крайней мере, Мэанаир так думала раньше. И все же было одно-единственное живое существо на свете, к которому высшая демонесса была привязана… и которого любила. Который стал ее светом и смыслом, которого она самолично привела в этот мир.       С материнской гордостью будет наблюдать за его успехами. За тем, как из нежного малыша вырастает бравый мужчина и настоящий защитник царства ассирийского — впоследствии ставший генералом при правлении Шамши-Адада V. Но только для нее он по-прежнему останется тем малышом, который заливисто смеялся и тепло обнимался без малейшего страха с демоном в истинном обличье. Который становился причиной ее улыбки на хмуром сосредоточенном лице. Который стал ее смыслом, ее жизнью.       Ненависть не умела любить.       Но при этом она остро граничит с любовью.