Кровавое затмение

      Радость материнства ей познать было не дано — клубящаяся лиловым туманом по венам энергия не только давала могущество и бессмертие демонов, но также многое и отбирала. В частности, лишала возможности давать жизнь, выносить и родить ребенка. Теодора пыталась стать матерью… еще в той, прошлой и уже казавшейся далеким сном жизни — они с Лоуренсом пытались. Тогда не понимала причин, а теперь, зная их, чувствовала пустоту в душе и какую-то горечь обреченности, застывшую комом в горле.       Теодора всегда мечтала стать матерью — впрочем, ее желание сбылось. Пусть и не в том ключе, в каком рассчитывала, да и вряд ли когда-нибудь она могла предположить такой исход. Что полюбит бессмертного могущественного демона после стольких лет горького одиночества. Что наконец-то сможет подарить тепло материнской любви кому-то другому. Пусть под сердцем — выжженная ледяная пустошь, на которой никогда ничего не взрастет.       Барбара — впоследствии Шамиран. По-настоящему имени та долго не желала отзываться, но в конечном счете привыкла к его нежному звучанию из уст мисс Эйвери. Пусть не по крови, но для Теодоры она была уже родной — когда хмурится и губы поджимает до боли напоминает Джона. Дочь высшего демона Баланса, Альморета, которой уже пять тысячелетий, которая видела расцвет цивилизаций и их закаты… которая осталась последней в своем роде. Последним выжившим нефилимом, когда Азал’Алор приказал уничтожить всех потомков демонов еще давно.       Даже забавно получилось — дочь старше матери на несколько тысячелетий, а все равно… все равно Теодора каждый раз видит в чернильных глазах осязаемую уязвимость. Пять тысяч, а на деле недолюбленный родной матерью ребенок семнадцати лет, навеки оставшийся в этом возрасте благодаря наследственной энергии фиолета.       От почтительно-холодного «Теодора» до вопросительно-нужного «мама» несколько мучительно долгих лет привыкания к новым ролям. Тео как-то пыталась спросить у Джона про мать его дочери, на что тот нехотя качал головой — отвечал с еще большей неохотой. Краткосрочная связь, да и то потому что в древнеассирийском государстве им поклонялись как демонам преисподней, галла, — братья подбили на ночь со смертной, Альморету ожидаемо не понравилось. Ни намека на любовь или хоть что-то.       — Почему Барб… — современное имя привычнее, но все же Теодора исправляется практически моментально, — Шамиран. Почему она постоянно уходит с этой темы?       Альморет лишь взгляд отводит, хмурясь, молчит долго, словно пытаясь подобрать слова. Спустя время, наконец, подает голос, звучавший непривычно хрипло, с оттенком потаенной печали и вины:       — Ее мать была обещана самому Азал’Алору, а пришел я. Когда она узнала о том, что жрецы при храме ее «обманули», срывала зло на дочери.       Срывала зло… очень мягко сказано. С древних времен Альморет приглядывался к человечеству — случайно узнал, чем обернулась та короткая связь, когда ощутил всполох родной энергии в одном из дворов опаленного солнцем Ашшура. Его родная энергия — в маленькой девочке, так подозрительно похожей на него в человеческом облике: цвета воронова крыла короткие волосы, чернильные большие выразительные глаза, так контрастировавшие с улыбкой на перепачканном лице, пока пыталась помочь застрявшему на дереве коту слезть.       Шамиран. Полудемон. Дочь высшего демона Баланса Альморета.       Издалека заинтересованно наблюдал, а она могла запросто приказным тоном посадить странную фиолетовую хтонь, которую никто, кроме нее, не видел, подле себя и впихнуть кривую ветку, предлагая вместе с ней порисовать на песке. Могла смеяться и злилась так забавно, когда протягивала тощие ручонки к извилистым рогам, а «противный глупый демон» не позволял их трогать — доходило до того, что палки и камни швыряла, недовольно ругаясь, и уходила куда подальше. Если упадет и ударится, на недоуменное «почему ты плачешь», взглянет так строго… почти как Мэанаир, когда распускала руки на тупиц-братьев. И сквозь слезы прошипит «пожалей».       Шамиран росла бойкой, с характером. Любого другого на ее месте Альморет давно уже испепелил бы за такое дерзкое поведение, но здесь любопытство пересиливало — никакого вреда нанести та ему не могла, а понаблюдать за родственной бушующей энергией в столь юном теле казалось интересным занятием в их бесконечно долгой бессмертной жизни.       Теодора ожидаемо вопросительно брови на переносице сводит, предчувствуя ответ в таких любимых и родных черных глазах, где проблески воспоминаний тысячелетней давности сменялись калейдоскопом. Слышала много историй про детство Барбары… Шамиран…       — Это неправильно, — вздыхает Джон, с болью прикрывая глаза на нежное прикосновение любимой женщины к щеке. — Неправильно, когда ребенок совершенно не боится древнего могущественного демона и может вести себя с ним свободно…       — Но при этом боится собственной матери? — собственный голос тихо дрожит от страшной догадки, ответ на которую легко читается по лицу Робертса.       Родной матери Шамиран боялась как огня, не зная совершенно, чего от нее ожидать — очередного лишения ужина за «плохое поведение» или хлесткой пощечины просто потому что маленькая дочка слишком громко прошла мимо? Боялась, не знала материнской ласки и любви, неосознанно искала их крупицы у странной хтони, который постоянно к ней приходил — Альморет не сразу раскрыл себя как ее отца.       Теодору она не боялась, хотя настороженно относилась к ней первое время. А осознав, что бессмертная журналистка не унижает ее, не оскорбляет, не пытается как-либо показать свое превосходство… растерялась. Пусть не сразу они привыкли друг к другу, но Тео всегда была рядом — могла обнять, когда ей было плохо; утешить, сказать, что все будет хорошо. Пусть Барбара (Шамиран) ей по крови не дочь, но стала ею — в ней она видела строгие и столь любимые черты Альморета. Она была дочерью ее любимого мужчины. Этого оказалось достаточно.       Первый снег в Париже выпал в этом году поздновато, буквально аккурат перед католическим Рождеством, что не помешало Барбаре с непривычным для Теодоры энтузиазмом вытащить родителей на улицу. Редко мисс Эйвери видела такой бушующий огонь в темных глазах и едва сдерживаемую улыбку уголками губ, пока нефилим практически впихивала ей теплый шарф и аккуратно подталкивала к выходу.       — Мам, пойдем гулять! Пока не растаяло.       Теодора сдержанно улыбнулась, закатывая глаза и качая головой, когда девушка умчала в соседнюю комнату вызывать через всполохи лиловой энергии отца. И все же послушно шапку натянула на уши, наблюдая, как снежные хлопья за окном постепенно уплотняются, грозясь к ночи перерасти в самую настоящую метель. Иногда забываешь, что Барбаре уже больше пяти тысяч лет — что в свое время успела «наследить» в истории, побывала в разных эпохах и государствах… потеряла всех, кем дорожила… За свои сто тридцать лет бессмертия и тягостного одиночества Теодора чувствовала, как Вечность тяжелой темной шалью укрывает хрупкие женские плечи.       Шамиран же будто не чувствовала ее — или пыталась игнорировать за улыбкой, за попытками искать радость в сущих мелочах повседневной жизни, не привязываясь к людям. На резонный вопрос «не устала ли от бессмертия» лишь на миг тихая улыбка сползает с ее побелевшего как полотно лица, а тон голоса звучал замогильно холодно:       — А с чего ты взяла, что я не устала жить?       Больше Теодора таких сложных вопросов не задавала.       — Она и тебя вытащила на улицу? — телепортировавшийся в комнату Альморет усмехнулся, приобняв любимую за талию и вскользь прикоснувшись лбом к ее бархатной каштановой макушке. Тео насмешливо и беззлобно фыркнула, поправляя шарф:       — Попробуй сопротивляться бессмертному нефилиму, который всеми правдами и неправдами уговорит погулять. Да и погода пока позволяет… почему бы и да?       Предвечерний Париж встретил легким покалывающим морозом и тающими на щеках хлопьями снега, так забавно оседавшими на меховых ушках Шамиран и пушистом воротнике драпового пальто. Отсветы загорающихся фонарей отражались в темных очах, пока девушка завороженно смотрела, замерев мраморной статуей на вспененное снежными тучами серое небо.       — Напомни еще раз, почему ты так заволновалась и вытащила нас на прогулку, Барб? — сузив глаза и заинтересованно склонив голову набок, поинтересовалась Теодора, на что получила теплую улыбку крашеных бордовой помадой губ, с которых сорвалось облачко взволнованного пара от дыхания.       — Первый снег. Считай, уже традиция, — пожала плечами нефилим, подставляя открытую ладонь хрупким снежинкам, что за считанные мгновения таяли на коже. — Я выросла в Северной Месопотамии, вблизи гор. Иногда там выпадал и снег, таял, правда, вскоре, но…       Она неловко поежилась, кидая неловкие взгляды на мать, Теодора слабо кивнула — в знак того, что может не бояться осуждения и говорить, что захочет. Их семью априори нормальной назвать язык не повернется, вряд ли в далеком детстве Шамиран выделывала что-то из ряда вон выходящее, чему бы мисс Эйвери могла действительно удивиться.       — В общем, когда я была ребенком и впервые увидела снег… в наших засушливых районах он выпадал даже в период Энтена — так шумеры называли зиму — не так уж часто. Представь, как я испугалась? — она тихонько рассмеялась, закатывая глаза, явно с удовольствием вспоминая себя в детстве. — С неба падает невесть что. Хорошо, что отец был в этот момент рядом и объяснил толково про снег.       До сих пор помнила, как с испуганным визгом прижалась к уже привычной фиолетовой хтони, ошарашенно, затравленным зверем смотря на падающие с небес белые хлопья. Альморет тогда не меньше растерялся с внезапной реакции мелкой девчонки — испугаться снега, серьезно? И все-таки терпеливо объяснил, что это такое, положив многочисленные руки на хрупкие детские плечи и спину, пока Шамиран недоверчиво косилась на то, как демон подносит ей переливающиеся серебром мелкие-мелкие снежинки, что не таяли в хтонических ладонях. Красивые, но такие холодные… мать никогда не рассказывала про снег. Она в принципе не слишком общалась с нелюбимой дочерью, если не брать в расчет скверные ругательства в ее адрес при побоях. О которых Альморет узнал не сразу.       — Когда он выпал снова, я осмелела настолько, что пробежалась босиком по нему. С тех пор уже, считай, своеобразная традиция — если видишь первый снег, идти на прогулку.       — Не поверю, что ты оставила попытки пробежаться босиком, — иронично протянула Теодора, на что получила в ответ знакомую усмешку уголками губ и вызывающее выражение темных глаз.       — Не оставляла. Отец пытался запрещать, не помогало, — Барбара тактично промолчала — впрочем, Теодора и так уже выучила ее нрав, чего греха таить — что запреты на нее действуют ровным счетом наоборот. Настолько, что даже Эльтарон бурчал, мол, проще запрещать не делать, как несмышленому ребенку — замолкал разве что под прожигающим взглядом высшего демона. Протяжно вздохнув и скрестив руки под грудью, она проворчала: — Пока сама тяжело не заболела однажды. С тех пор на рожон не лезу. Помереть от обморожения мне не дали ожидаемо, но урок запомнила надолго, грабли по лбу стукнули больно.       — Зато отучилась, — от раздавшегося за спиной строгого голоса отца Барбара вздрогнула, обернувшись. На спокойном лице лишь знакомая ухмылка и теплый проблеск в глазах передавали настоящее настроение демона, и нефилим облегченно выдохнула. Знала, когда отец сердился на ее косяки (редко), а когда можно и расслабиться, не опасаясь праведных нотаций.       Фыркнув, она забрала из его рук стаканчик горячего кофе:       — Спасибо, что живой, да, — условное бессмертие нефилима делало Барбару уязвимее их обоих, поскольку от старости та умереть не могла, но от иных причин, включая болезни, вполне. Собственно, по этой причине Альморет строго следил за буйной дочерью, прекрасно зная, что в ее голову бредовые идеи приходят не так уж и редко. Впрочем… любимая женщина, которую ценой всех своих сил спас, безрассудно среди ночи побежала в горящую деревню, где схватила шальную пулю в живот. Видимо, карма у него такая — беречь (или пытаться по крайней мере) любимых женщин от глупостей. — Карамельный капучино? А маршмеллоу не было?       — Закончились, — Барб расстроенно выдохнула, сцепившись в стаканчик кофе обеими руками, как утопающий цепляется за спасательный круг — на подозрительный взгляд отца пробухтела «не замерзла, не переживай».       — К слову, Барб, — невесомым жестом стряхивая с ее ушек снег — любому другому руку оторвала, поскольку чужих прикосновений нефилим страшно не любила, но Теодоре с недавних пор позволяла такие вольности — задумчиво произнесла мисс Эйвери, — Ты же, вроде, говорила, что зимой родилась. А когда именно у тебя день рождения?       — Жрецы говорили, что я родилась в полугодие Энтена, на восьмой день месяца Ше-гур-куда, известного как «месяц жатвы», — механически отрапортовала девушка, отпивая капучино и поведя бровью на недоуменный взгляд журналистки, — А что?       — А… если на наше исчисление переводить? — растерянно нахмурилась женщина, предчувствуя что-то, что ей не понравится, когда Альморет неловко отвел взгляд, сделав вид, что рассматривает неоновые вывески на парижских улочках. Барбара по-странному поджала губы до тонкой линии, долго и упорно молчала, пока, наконец, не сдалась:       — Я не знаю.       Нефилим продолжила пить, как ни в чем не бывало, любимый кофе с карамельным сиропом, а Теодора уже пыталась укоризненным взглядом с проблесками фиолета прожечь дыру в безупречном пальто Альморета. Тот по-прежнему пытался не встречаться с ней взглядом, как провинившийся мальчишка.       — Джо-он? — вопросительно и холодно протянула Теодора, как только дочь отошла чуть вперед, наслаждаясь прогулкой и набирающим силу снегопадом. Демон закатил глаза, чувствуя плещущуюся через край взбесившуюся энергию Баланса в мисс Эйвери:       — Не смотри на меня так.       — Ты и не задавался вопросом, когда день рождения у твоей дочери, так? — молчание стало красноречивее любого ответа. Тео недовольно хмыкнула: — Я так и думала…       — Что? — растерянно переспросил он, на что удостоился заговорщицкой улыбки возлюбленной, когда та положила голову на его сильное плечо, не сразу ответив.       — Опять журналистское расследование организовывать, доктор Робертс. Надо будет связаться с Марселем, может, он поможет с древнеассирийским календарем…       Вечерний Париж заботливо укутывал плотный слой снега, неторопливо падающего с серого небосвода, пока семья, состоящая из древнего демона, последнего выжившего нефилима и бессмертной женщины, неспешно прогуливалась по тихим улицам.       Иногда мечты сбываются, пусть и не так, как мы того хотим, но Теодора Эйвери не жаловалась — Шамиран (Барбара) стала ей как дочь, и даже не стоило пытаться оспаривать этот факт. Как и Шамиран воспринимала ее своей мамой — теперь столь короткое, но нужное слово отзывалось теплом и уютом, а не парализующим страхом.       Наконец-то, стало все правильно.