Ангбанд: Кинжал рока

      Лангон с большим трудом завершил исследования. В самом разгаре он случайно сделал разрез на полмиллиметра глубже, чем следовало, и орк испустил дух. Совсем не по изначальному плану, и это очень усложнило дальнейшие действия и чистоту эксперимента. Но Лангон был даже рад тому: виски ворона пробило болью от этих бесконечных орочьих воплей. Странно, раньше такие мелочи его никогда не трогали и не отвлекали. Очистив инструменты от крови, гноя и костяной пыли, Лангон снял фартук и перчатки. Его вдруг затрясло мелкой дрожью.       «Как этот бессовестный дух смеет разговаривать со мной, первым советником великого валы, в таком тоне?! Как он, чужой здесь, не знающий ещё местных правил и жизни, позволяет себе вести себя столь горделиво и смело, столь нагло?!»       Лангон вспомнил, как сам только-только начинал службу у Мелькора. Как он боялся сделать что-то не то, равно как и боялся не сделать что-то в нужное время. Опасался сказать своё мнение, да и вообще лишнее слово. Равно как и боялся не знать быстрого ответа, если его о чём-то спрашивали. Как он был скромен и со всеми уважителен. Много времени прошло пока он освоился. Лангон и сейчас почти такой же. Он бы так не смог… А вот майа Аулэ только-только появился и уже отчитывает Лангона, как будто кузнец — самый главный здесь! И с порога заявляет свои порядки и суждения, и в его, Лангона, кстати, личной лаборатории! Да ещё и выдает такие оскорбительные и… обидные речи!       Дальше ворон думал лишь о том, что единственное его желание — сейчас же пойти в покои и напиться вина, в которое он частенько добавлял маковой настойки «для снятия тревоги».       Лангон даже не заметил, как в открытых настежь дверях уже давно стоял Готмог, сложив руки на груди и подперев массивным плечом косяк.       Барлог ранее видел, как Лангон суетливо снял защиту, развернулся, сделал два шага к выходу, остановился, затем – три стука невысоких каблуков сапог обратно к рабочему столу, снова застыл, потом кинул свои перчатки на стул, и вдруг сел за стол и уронил голову на тонкие, словно льдинки запястья. Готмог нахмурился. Его друг, и в обычные дни неулыбчивый и немногословный, сейчас был ещё более печален и бледен.       — Эй, Лан, ты чего это поникший какой? Я надеялся хоть раз в вечности увидеть, как ты будешь прыгать от радости, что твой обожаемый Мелькор наконец-то вернулся, — Готмог лениво отлепил плечо от двери и, наконец, полностью зашёл в лабораторию, заняв своей фигурой небольшое пространство почти наполовину.       — Этот кузнец, новенький майа, испортил мне весь эксперимент! — в сердцах, с обидой в голосе, глухо отозвался ворон. — А ведь я специально решил сегодня проводить процедуры, не требующие ювелирной аккуратности. И вот, взгляни!       Лангон указал на стол, где всё ещё лежало тело подопытного.       — Подумаешь беда! Орк издох! Я тебе сейчас же десяток новых притащу, — закатил пылающие глаза демон.       — Да не в том дело, — устало взмахнул Лангон рукой. — От этого «помощника» не помощь, а одни проблемы.       — Зачем же ты его взял к себе, раз он так тебя злит и расстраивает?       — Я весь день пытался придумать, как избежать его общества, но не решился нарушать приказ повелителя.       Рога Готмога зажглись маленькими факелами, он вдруг вспомнил, зачем пришёл:       — Кстати, о повелителе! Хватит разбирать эти банки-склянки, снимай свой боевой комплект главного потрошителя и пойдём быстрее, нас зовёт Владыка.       — Что случилось, неужто ночной совет? — как-то растеряно спросил Лангон.       — Скорее ночные посиделки, я видел, что служанки занести в каминный зал несколько больших и оплетённых бутылей вина, — ответил радостный барлог и блаженно расплылся в улыбке, обнажив острые клыки.       Они вошли в каминный зал. Лангон опасливо оглянулся — вдоль стен в нишах были проемы, и в каждом из них жарко и ярко горело пламя, больше дюжины очагов. Серебряный ворон не любил огонь. Однажды он случайно уронил горелку в лаборатории, искры попали на горючий реактив, помещение мигом заполнилось дымом. Ворон метался, пытаясь спасти ценные рукописи и свои записи, надышался едким дымом. Его спас тогда Готмог, подхватил на руки и вынес почти теряющего сознание. Вряд ли для вечного духа пожар был действительно опасен. Ни одного ожога не было на теле Лангона. Но напугался он на всю жизнь, недели две его волосы пахли гарью и ворон чувствовал, как от этого запаха к горлу подходит ком паники. Ещё несколько лет он переписывал потерянные в огне страницы медицинских сборников. Поэтому в своих комнатах и лабораториях он возжигал только магические абсолютно безопасные сине-голубые огоньки. Грели они слабо, зато хорошо освещали. Единственное настоящее пламя, которое его не пугало — это Готмог. Почему-то именно в самом горячем демоне он не чувствовал угрозы, а только лишь тёплое дружеское участие. Лангон все столетия служение тьме не старался наладить с кем-либо в Утумно близкие контакты. Не стремился и к дружбе с барлогом. Но не мог бы и уверенно сказать, что это тепло не было приятно.       — Долго же вас ждать, — раздался громом голос от самого дальнего очага и словно волной взрыва заполнил все помещение. — Или мне за ближайшими соратниками посылать конвой?       Мелькор стоял возле огромного камина, бушующее пламя из портала, выполненного в виде клыкастой пасти дракона, освещало его высокую фигуру, прямой, холодный и весь монолитный, словно вышедшая из цепи гор скала. Чёрный плащ, несколько раз перевитый через руку, ещё далеко стелился волнами по полу. Волосы Мелькора не отражали рыжие блики камина — огненные лучики гасли в них безвозвратно и бездушно. Он обернулся к подчинённым, те низко поклонились.       — Прошу, есть разговор, — сказал темнейший, приглашая служителей к столу и сам усаживаясь в кресло.       Лангон сел на самое ближайшее с валой место. Его тонкая фигура почти утонула в мягкости обивки, и он подался всем корпусом вперёд, чтобы быть к повелителю ещё ближе. Его серебристая аура стала видимой и мерцала над головой мелкими блёстками, словно хоровод невесомых лучиков и снежинок.       Готмог хотел поначалу занять такое же место по левую руку, или рядом с вороном, но вдруг передумал и сел напротив них. Служанки с закрытыми вуалью лицами из самых прекрасных женщин человеческих племён, покорённых тьмой, разливали вино в высокие стеклянные кубки на резных серебряных ножках. Готмог сделал большой глоток и поморщился: перемешано на одну треть с кровью, и непременно, именно синдарской. Она считалась сладкой. Мелькор и Лангон любили такое пойло, или ворон любил только потому что его всегда пил Повелитель. Когда Мелькор отсутствовал в цитадели, они с Лангоном тоже иногда пили вино, но самое обыкновенное, и оно нравилось барлогу намного больше.       Мелькор начал рассказ о своём пребывании в Валиноре. Майар никогда не бывали в благословенных землях и слушали рассказ с удовольствием, как прекрасную сказку. Под этот рассказ Лангон, наконец, почувствовал, что вечная тревожность переслала терзать его сердце. Все-таки вино, общество Готмога и особенно близость обожаемого Мелькора подействовали на него успокаивающе.       Мелькор говорил, о том, что познал он в пустоте и одиночестве, когда путешествовал по мирозданию в поисках вечного Пламени.       — Мне открылась истинная суть Эру. Я увидел вдруг будто бы своими очами… и не своими, как Иллуватар воплотился из небытия. Это случилось в миг, когда зеркало мира спросило самого себя: «Кто я?». И так как мир зеркало, оно повторило эти слова. Тогда мир, услышав вопрос заданный теперь ему, ответил сам себе: «Я — это ты». Эти безмолвные слова тоже отразились, и мир сказал сам себе: «Я — это ты, а ты — это я. Значит я — это отражение». И это оказалось верным. Когда вселенная задала вопрос, родилась мысль, она получила волю и разум. И стала называть себя Эру.       Майар внимали рассказу, как мир стал творить самого себя. Эру-истинный создавал себя и миры, Эру-отражение повторял тоже самое. Затем миры отражались друг в друге, и их появилось бесчисленное множество. Как меж двух зеркал. Но Эру един. Он смотрел в мир-зеркало и видел себя, но не реального, — своё отражение. Иллуватар и отражение творили и сотворили миры и духов айнур. Одни оказались с одной стороны поверхности зеркала, другие с другой, но суть едины, как и сам мир-зеркало, как сам Эру и его двойник.       — В том то и дело, что Арду сотворил не Эру, а его отражение. И Арда искажена, как бывает в зеркале, ведь отражение уже не идентично: поднимешь левую руку, отражение поднимет правую. Неидеальная ровность, разная амальгама — все это даёт искажение изначального образа. И это только поверхность — в глубине зеркала расхождения ещё больше. Поэтому Арда совершенно не точно повторяет волю песни творения. Оттого в ней и ошибки.       Темнейший говорил, что существа в Арде неправильные и несчастные. Нужно освободить их души, уничтожить отражение и сотворить новую Арду с другой стороны зеркала. Правильную. Но чтобы верно определить сторону зеркала нужно подсветить её вечным пламенем.       — Я тоже искажение, зеркальный двойник самого себя, как и все мы. И чтобы мне найти свою истинную правильную сущность, я искал Пламя. Не нашёл. Эру прячет его от экспериментальной Арды, бережёт для лучшего, правильного мира, — сказал Мелькор заглянув в бокал и повертев в руках за тонкую ножку. — Но я чувствую, что оно где-то здесь, рядом, может быть среди звёзд, а может быть в кубке моего вина.       Мелькор поставил бокал на каменный клык и жестом остановил служанку с бутылью. Темный Вала жестко посмотрел на майар. Голос его стал тверже ледников Хелкараксэ.       — Я сам отыщу Пламя в огне гибели Арды, уничтожу старый неправильный и искажённый мир и спою новый, совершенный. А те, кто будут рядом со мной, унаследуют не только всю вселенную, но и сами смогут создавать свои идеальные миры и быть в них демиургами и властителями. И тогда творец! Истинный творец, а не то искажённое отражение, которому возносят хвалебные песни эльдар и валар, сам настоящий Эру скажет, что это хорошо. Что это есть гармония.       — И ведь другие высшие духи не замечают всего этого! Только тебе, великий Владыка, доступна истина. Они живут в Валиноре, что по твоим рассказам, Повелитель, представляется мне всего лишь красивой стекляшкой, вместо бриллианта, задуманного истинным Творцом. Мерцающей блёстками снаружи, но пустой там, внутри, — сказал Лангон едва дыша.       Готмог с трудом подавил зевок и подлил себе вина, не дожидаясь прислуги. Его не особо трогали эти сложные философские выкладки. Старший демон недовольно думал:       «Лучше бы мы обсуждали войну и невинных эльфийских дев, которые предназначены для утех барлогам».       Но, конечно, он понимал, что хотел донести Владыка и в принципе был согласен. А с другой стороны, Готмога и этот мир вполне устраивал — пусть он не совершенный, искажённый или как там ещё, но пока в нём есть славные битвы и победы, пиры и отличное вино, прекрасные пленные эльфийки, друзья барлоги, их крепость, тренировки, сам Владыка, такие вот вечера и лучший друг Лангон, которым военачальник огненных демонов всегда восхищался, с его таким невероятно красивым блестящим чёрным оперением и трогательной печалью в серых глазах, этот мир вполне барлогу нравится и устраивает.       Готмог отвернулся от заснеженного окна с морозными узорами и увидел как глаза его друга — серые и тусклые несколько дней кряду вдруг зажглись внутренним светом, стали переливчатыми и перламутровыми, как жемчужины. Какой светлый и красивый сейчас ворон! Его явно увлекали эти идеи. Лангон явно бы хотел создать собственный мир и своих существ, чтобы быть им отцом и богом.       Герольд Мелькора почувствовал взгляд барлога и тоже посмотрел на него. Не увидев ожидаемого отражения собственного восхищения, ворон укоризненно опустил серебристые ресницы с видом:       «Ты что же, Готмог? Будто не понимаешь это великого откровения! Как можно!»       Но и восторг Лангона вскоре погас. Мелькор вдруг сказал:       — Ты не совсем прав, Лангон, не все валар походят на слепых новорождённых котят, хотя я и сам был таков, пока не отправился на поиски Вечного Пламени.       Слова о Пламени напомнили Мелькору об Аулэ и о том, что он с самого начала беседы хотел выяснить.       — Из всего Валинора только огненному вале доступа эта сила — отыскать вечный огонь творения. Только он и я видим истину, остальные валар блуждают между двумя зеркалами в лабиринтах отражения, думая, что это и есть настоящий мир, думают, что исполняют волю Эру, но на самом деле выполняют только волю его отражения. Они не видят, не могут этого понять. Аулэ понимает, хоть и в гордости своей пока что отказывается со мной сотрудничать. Поэтому я забрал его майа. Кстати, ты уже ввёл его в дела и магию Тьмы? Как он проявил себя в лаборатории?       Лангон ответил, и в голосе его сквозила злость, зависть к проклятому огненному майа и горькая печаль:       — Ремесленник неотесан, строптив и не выполняет моих распоряжений. Он ни на что не годится, разве что только для службы на конюшне, чистить стойла да подковывать лошадей.       Мелькор внимательно посмотрел на советника и не согласился:       — Ты услужлив и покорен, Лангон. Я ценю это в слугах. Но насчёт этого майа ты либо лукавишь, либо не углядел его великолепного потенциала. Разве взял бы я себе простого кузнеца? Майрон горд и своеволен, в этом он весь в Аулэ. Но он сильнейший из всего народа майар. Потому как Аулэ, спасая его от развоплощения, поделился с ним валарской силой и своим не искажённым и не зеркально-помутнённым, а истинным светом и знанием…       Лангон грустно поймал себя на мысли, что Мелькор ради него так бы никогда не поступил. Темный Вала добил его такое хрупкое спокойствие следующими словами:       — Майрон ценен, и я делаю на него ставку. Именно он поможет достичь мне цели: уничтожить мир, лишённый духа, и добыть бесценное Пламя, я предвижу, что так и будет. Медицина ему не интересна, это и понятно. Пусть отправляется на производство. Там он, я уверен, покажет всё на что способен.       Готмог печально отметил, что глаза его серебряного ворона снова потухли. Лангон в это время думал, что с одной стороны надо бы обрадоваться, ведь проклятый Майрон будет работать за воротами Утумно и гораздо меньше попадаться ему на глаза и злить своим дерзким видом. Но во́рона глубоко ранили слова владыки об избранном майа.       «Меня он не выбирал, я сам к нему пришёл. И с тех пор делаю всё для его величия и исполнения его планов. Но теперь я вообще сомневаюсь, хорош ли я на самом деле, достоин ли быть подле владыки».