Над минутными мыслями больше мороки,
Чем над тайнами века. До тебя
Я мерил время через картинки и слоги,
Да жемчужные берега
⌀⌀⌀
Несмотря на жуткий страх перед этими фантомами, которых Арсений видел даже не однократно благодаря Антону, больше всего пугают именно сумпатисы, о которых последний не говорил ничего успокаивающего – факт того, что эти хрени находятся практически повсюду, включая собственный дом, заставляет вернуться воспоминаниями во все смущающие моменты без свидетелей и пересмотреть понятие физического одиночества в пределах комнаты. Но больше всего, конечно, пугает будущее, в котором любой выбор приведет к точке невозврата, после которой он может показаться неверным или неправильным. Жизнь, которую описывает Антон, кажется какой-то невозможной, непонятной относительно Шастуновской к ней нелюбви, и пугает не только вариант оставить все свое настоящее и прошлое где-то позади, без шанса к нему вернуться, но и опасность, которая сопровождает каждый день попытки собирателей продлить свое "бессмертие". Но при этом сам факт того, что возможный вариант будущего – буквально бессмертие, будоражит воображение. В голове не до конца укладывается картина мира, в которой среди людей существуют еще кучи существ, которые на них влияют, параллельные миры и сгустки энергии, качующие из одного носителя в другого, а собиратели, каждый из которых выглядит не старше, чем на тридцать лет, на деле может оказаться чуть ли не столетним стариком. И ведь даже не спросишь про какие-то исторические события – когда они происходили, над ними не висе́ло вывески «Переломный момент в истории», да и собиратели даже на физическом уровне не могли быть в гуще событий, только смотреть со стороны. Арсений перекладывает стопку вещей, в которых спал, на край кровати, а сам садится рядом с ней, игнорируя тот факт, что в той одежде было куда удобнее, чем в его облегающих как вторая кожа джинсах. В голове не просто каша – перевернутый вверх ногами мир понемногу осыпается на дно, формируя новую реальность, в которой нужно существовать, и перед глазами снова всплывают картинки вчерашней сумасбродной сцены его дебютирования в роли собирателя. Снова вырисовывается неловкое движение, при котором что-то, что Дима называл энергией, вертелось над его ладонями и, подчиняясь его движениям, оседало на чужом теле и давало спасительный глоток воздуха. Тезисное осознание того, что этот Антон мог буквально умереть у него на глазах – хоть он и не до конца понимает, так ли они умирают, как обычные люди – все-таки пугает: не приходилось до, чуть ли не седея, лицезреть попытки человека суициднуться. Антон казался не особо жизнерадостным, когда что-то объяснял или думал, что на него не смотрят, но стоило лишь задышать в чужую сторону, как взгляд менялся, парадоксально доказывая этим свою скрытность относительно своего состояния. И, видимо, эта игра «поймай депрессующего» длилась не один месяц, раз это было доведено до автоматизма даже подсознательно. — Арсений Сергеич, – выглядывает предмет его недоумения из-за порога и кивает кудрявой челкой в сторону коридора, пока в голове Арсения рисуется еще один вопрос про степень чужой осведомленности о том, кто он, – Вас ждут все собравшиеся, соблаговолите переместиться на общее собрание, я настаиваю. — Чем я могу быть этим людям полезен? – Кожа практически пропитывается неуверенностью в доверии ко всем этим людям и происходящему – возможно, Арсений ею почти дышит. И больше, конечно, любопытно увидеть подобное, но признаваться в этом напрямую почти несправедливо по отношению к себе. — Ты, на минуточку, – тыкает в него пальцем Антон с того конца комнаты, но по неизвестным соображениям все еще виснет на стенке, не собираясь подходить, и Арсений, кажется, замечает на нем черный ворот, – Самый сильный собиратель из присутствующих. Поэтому не ты своими способностями нам поможешь, а мы тебе. – Рука опускается с позвякиванием браслетов, которых пятью минутами ранее не наблюдалось. — То, что я чем-то обладаю, – на последнем слове он показывает пальцами кавычки и стоически держит скептическое лицо, когда Антон, кажется, чувствует себя на веселе от чужого скептицизма, – Не значит, что я понимаю, как этим управлять и зачем. В голове бегущая строчка «Этого диалога не должно быть, как и самого меня здесь» увеличивается фантомом перед глазами, но тот ее игнорирует, наблюдая за чужим мыслительным процессом. В итоге двух закатываний глаз и вздохов, Антон подходит ближе и встает напротив сидящего на диване Попова. Глаза, очевидно, не врут – тот успел где-то снова переодеться во все черное, но вот помутнение сознания от того, как это на нем сидит: черная водолазка с крупной серебряной цепью на груди и катастрофически узкие брюки – размывает какие-то вопросы, претензии, обсуждения – слава богу хоть в своей ориентации Попов разобрался еще давно и контролировать это проще. — Арс. – Он поднимает голову и смотрит на снова возвышающуюся над ним фигуру, а по телу на секунду пробегают мурашки. – Тут никто не смеет от тебя ничего требовать. Поможем разобраться и привыкнуть, чес-слово. Бровь поднимается на автомате, но уточнять, откуда в нем такая пылкая уверенность, не хочется – он поднимается с дивана и обходит стоящего впритык Шастуна, который почему-то выпадает из равновесия от подобных абсолютно безобидных вещей, но игнорирует чужие на это намеки. Когда они выходят в коридор, становится немного волнительно. Антон каким-то образом ухитряется это заметить и ободряюще похлопывает по плечу, ведя в нужную комнату и приговаривая что-то на подобие «Все будет просто пушечно» и «Не ссы, щас разберемся со всем». Возможно, это слегка помогает.⌀⌀⌀
Сколько бы версий не строило современное – или не – общество, каждая популярная теория имела в своей основе разветвляющуюся философию, которая складывалась из своих деталей в единый пазл, делающий собирательный образ результата мысли не просто детализированным – каждое уточнение, каждая история, каждый кусок пространства имели свое обоснование, причину и последствия, вне зависимости от вероятностей будущего – но ни одна популяризированная философия не давала себе поблажки в виде отсутствия объяснения чему-либо в своей теории. Именно поэтому баланс, который созвала каждая теория из своих основ, был практически нерушимым – конечно, любой в исключительных ситуациях мог быть смещен – однако в той реальности, в которой существовали собиратели, энергия, которая практически могла путешествовать от носителя к носителю, быть созданной или истраченной, несла в себе знание собственного будущего и не могла быть не сбалансирываемой и не сбалансированной. И появление этих странных подобий черных дыр не укладывалось в общую картину реальности. Руслан был, возможно, одним из первых собирателей, кто наткнулся на эти энергетические нарушения и не стал афишировать свою находку, чтобы иметь возможность спокойно изучить ее, пока перепуганные остальные не стали бы применять какие-то меры, и привести с новостью порцию информации о том, чего бояться и стоит ли вообще, на самом деле. Спустя два жарких летних месяца, попытки найти нарушения в реальности увенчались не просто успехом – эти псевдодыры увеличивались в своем количестве и размере с каждым днем, хоть и за сутки разницу было трудно углядеть: за несколько недель маленькие воронки диаметром с запястье разрастались до тарелкоподобных фигур с большие настенные часы. И вроде силы они не набирали в жутких масштабах, разрушая все подряд, но приближение к воронке ближе, чем на полметра приводило к плачевным последствиям – растворению в ней без следа. Для людей, не имеющих возможности избежать их, все выглядело еще хуже – воронка высасывала практически всю энергию, оставляя только «оболочку» и человек, пребывая в смятении и ужасе, терял способность говорить и падал без сил – многие просто умирали на месте, не выдержав истощения, если воронка успевала забрать критично много. — Эу, – послышалось недовольное из-за угла, но скрыться Руслан бы не успел – крупный мужик, который заметил чью-то тень в переулке, свернул вслед за ней быстрее пули – желание творить хуйню вездесуще, а проделки сумпатисов, которых в последнее время многовато, подливали масла в огонь, – Че шарахаемся по ночам? Голос было слышно сбоку, но ответить Белый уже не мог – скованный человеческим взглядом, он уже не мог двигаться и реагировать. Приходилось проматывать в голове последнюю собранную информацию о воронках – как только этот неизвестный отвернется, на слинять у него будет всего несколько миллисекунд, но их должно хватить, как хватало в разы до этого. Но вместо того, чтобы вопросительно почесать затылок и уйти, мужик решил, что его игнорируют нарочно и данный акт неуважения к его лысине, во дворе дома, где он скорее всего живет, не может быть проигнорирован. — Слышь, мужик, свалил бы отсюда, я в своем дворе не жалую левых людей. Однако Руслан не успевает ничего предпринять, и мужик, подходящий к нему, начинает выходить из себя из-за отсутствия реакции, пока Белый начинает паниковать – вряд ли его, стоящего статуей – когда движение его тени было было видно пару секунд назад – оставят стоять посреди двора ночью. Правую руку начинает покалывать, и для определения причины не нужно ее видеть – воронка начинает втягивать в себя его энергию, из-за того, что тот не успел отойти на безопасное расстояние. — Ты че, оглох?! – почти рычит неизвестный и толкает остолбеневшую, но не имеющую возможности сопротивляться фигуру, но та лишь падает на асфальт, становясь теперь еще ближе к воронке, которая будто ждала этого, высасывая энергию все интенсивнее, а мужик, напуганный безжизненностью названного гостя, решает склониться над Русланом, тыкая в него дулом пистолета – откуда только взял – в попытке понять, жив ли, но воронка, прежде медленно подпитывающаяся лишь Руслановой энергией, цепляется за мужика, и краем глаза Белому становится видно, как того достаточно быстро разматывает уходящим потоком – сил в нем оказывается крайне мало – и чужая туша вскоре валится поверх него, наваливаясь поперек и слабея с каждой секундой, и буквально через несколько секунд он чувствует, как тело сводит предсметной судорогой, и к Руслану возвращается возможность двигаться – он сталкивает порывом энергии с себя то, что осталось от неизвестного, и как можно быстрее отползает назад, подальше от пытающейся высосать из него жизнь воронки. Становится мерзко от осознания того, что на нем только что буквально умер ни в чем не повинный человек, еще и практически по его вине. На теле все еще ощущается вес и сковывающее бессилие, по спине бегут мурашки от усиливавшегося ветра и слабость из-за небольшого остатка энергии благодаря воронке приводит к ощущению ломки в теле. Руслан обхватывает себя руками и поднимает наверх взгляд – окна дома не горят, но минут через пять человека кинутся искать – самое время уносить ноги.⌀⌀⌀
Когда Арсений думал, что удивляться тут больше нечему и все происходящее просто апогей возможностей мозга, когда человек в бреду, и собрание собирателей, которое проходило достаточно спокойно, не считая картинок, которыми многие пользовались, чтобы пополнить свои рассказы, он, очевидно, ошибся –прямо в эту комнату, где он преспокойно – хотя бы спокойнее предыдущих суток – сидел, наблюдая за кучей неизвестных лиц, какие-то хрени – сумпатисы, про которых рассказывал Антон, решили, что именно сейчас нужно неожиданно схватить Арсения за щиколотку, пытаясь налепить на нее эти свои нити, вызывая при этом ни разу не немой испуг. Конечно, после визга Попова, на незваных гостей обратили внимание, быстро от них избавившись, а Шастун подбежал на визг, бегло оглядывая. — Все норм? – спрашивает он, держа за плечи, – Нет резкого желания на кого-то сорваться, ударить? С языка почти слетает очевидный вопрос «Что?», но потом память снова делится частью вчерашнего рассказа о том, что делают эти существа. Но тот факт, что они могут пакостить еще и собирателям, оказывается неожиданностью. — Да нет, только в ахуе слегка, – хмурится, а после закусывает губу, неожиданно даже для самого себя уточняя, – У меня щиколотки и запястья – чувствительные места, захотелось тут же втащить с ноги, но я просто дернулся от неожида... — Все, все, я понял, – руки с плеч пропадают и Шастун, кажется, вслушивается в продолжающийся диалог-полуспор собравшихся, – Они временами вызывают излишний поток речи, надо тя тормознуть. Когда Антон отходит обратно к столу, за которым все сидят, и снова начинает что-то говорить, Арсений ловит на себе взгляд кого-то из сидящих – крупный мужик, со светлой бородой, какой-то разноцветной рубашкой и бусами из бисера задумчиво поглядывает в его сторону, совершенно не реагируя на чужой ответный вопросительный взгляд, и становится как-то не уютно. Временами, такой же взгляд падает и на Антона, но тот совершенно не замечает чужих потуг в немые вопросы, а Арсений только молча наблюдает за этим, предпочитая не развивать эту игру, и потихоньку начинает вслушиваться в диалог присутствующих. — Последний и самый главный вопрос, – говорит Шастун и поворачивается на секунду к Арсению и остальные повторяют его жест, – Пропавшие без вести собиратели.⌀⌀⌀
— Арс, – Шастун убирает нервным жестом с лица кудряшки, но те снова падают на лоб, но не улыбаться не получается, – Ты дурак? Вышеназванный стоит метрах в двух от него и отрицательно кивает головой уже минуты две. Стоящие вокруг них собиратели стоят куда дальше, с любопытством рассматривают происходящую сцену и не комментируют ее, но по лицам становится понятно, что только из-за уважения к Шастуну – Арсений думает о том, что все еще о нем практически ничего не знает, в то время как тот преспокойно апеллирует фактами о нем, пугая этим неимоверно. Тот попросил о достаточно простой вещи – попытаться продемонстрировать свои силы, аргументируя это без свидетелей нуждой получить авторитет перед еще незнакомыми ему собирателями. О помощи попросил именно Шастун, пока остальные боялись происходящего и отказывались приближаться к источнику опасности, и сейчас, дабы удовлетворить Шастуновские понты и свое самолюбие, стоит все-таки припугнуть стоящих вокруг них дедов. И не то чтобы Арсений верил Антону на все сто, но за прошедшие сутки тот не раз имел возможность прогнуть свою линию и сделать то, что ему было нужно, насильно. Однако Антон продолжал просить и относился куда мягче, чем к своим друзьям – хотя со стороны тот казался иерархией куда выше. Хоть все происходящее пугало, не верить теперь Шастуну пока не было причин. — Я пока не совсем умею управлять... этим. А если я кого-то покалечу? – он кивает головой на остальных, но продолжает смотреть в глаза одному Шастуну, предпочитая игнорировать чужие выражения лиц для собственного спокойствия. — Они тоже не бессильны, закроются, если что, – Браслеты снова звякают от взмаха руки, и блеск металла, который почему-то ужасно ему идет, немного отвлекает – возможно, Арсений просто сорока, – Не бойся, не убьешь. Арсений неуверенно кивает, но проходит пара секунд и он вопросительно разводит плечами в немом вопросе дальнейших действий. — Сядь на землю и положи руки на колени, – возражений не возникает, хоть это и сомнительная затея – сидеть на асфальте, но Арсений и правда садится на землю, морщась, – Тыльной стороной рук вверх. Закрой глаза и представь, что твоя энергия окружает тебя в воздухе. Арсений выполняет просьбу и медленно мысленно погружается в себя, цепляясь только за голос и свое воображение. Кончики пальцев знакомо покалывает, а перед глазами вырисовывается примерная картина того, что тот пытается визуализировать. Шастун продолжает направлять, прося не торопиться, и в какой-то момент замолкает на полуслове. Энергия ощущается как фантомная часть самого себя: бесформенная, но теплая, светящаяся и поддающаяся изменению. Он пытается просто выпускать ее из себя понемногу, но в какой-то момент фантазия подкидывает ему формы и картины, которые в подсознании выглядят куда-то четче и ближе к источнику, и он себя почти отпускает, чувствуя, как энергия вьется вокруг него, но представление того, что он хотел бы сделать, и происходящего на самом деле скорее всего отличается. В голове рой мыслей, и вряд ли из него можно сделать что-то одно конкретное. Почувствовав, что Шастун перестал говорить и, судя по всему переключил свое внимание на что-то, Попов медленно открывает глаза, тут же натыкаясь на практически застывшие в изумлении силуэты вокруг, и поднимает наверх непонимающий взгляд. Весь воздух вокруг них практически усыплен светящимися песчинками, которые переливаются теми цветами, которыми воображение их делает, присутствующие продолжают отходить назад, не решаясь проверить реакцию на столкновение с чужой необузданной энергией. Из уплотнений вырисовываются птицы, животные, здания, растения, облака, люди, непонятные рисунки и многое другое – все это кажется не особенно большим по отдельности, но вместе оказывается размером с десятиэтажный дом, где каждая фигура движется хаотично и непредсказуемо, соединяясь в какие-то странные вещи, разъединяясь на преобразующиеся части и просто визуально меняющихся – в памяти всплывают его бесконечные каламбуры, которые люди сейчас могут буквально наблюдать, не понимая, чем вообще это является. Но вся эта картина держится буквально несколько секунд после того, как Арсений открывает глаза, а после рассыпается на глазах, устремляясь в разные стороны рваными линиями. «Страшно». Иначе это не описывается им в момент, когда Арсений наблюдает собственных рук дело, пугаясь не столько масштабов, которые явно не были максимально возможными, сколько необузданности того, что находится в нем, оказывается, всю жизнь. Шастун единственный, кто не отходит, когда сие сверкающее зрелище формируется в подобие фигур, и сейчас, когда энергия, кажется, действует вслед за эмоциями, прекращает казаться спокойной и красивой, окрашиваясь в черно-красные сгустки, перемещающиеся в воздухе слишком быстро для безобидного зрелища, и за Шастуна, которого ими все-таки цепляет, будто толкая – из тех частей тела, которых это касается, будто распыляется чужая-своя энергия, рассеиваясь в воздухе и явно причиняя тому боль, становится страшно. Но тот игнорирует происходящее вокруг и продолжает к нему приближаться, повторяя это странно звучащее от него, мягкое «Арс», несмотря на то, что его имя произносили явно не одну сотню раз, и Арсений изо всех сил пытается успокоиться. Руки расставляются шире, и единственная мысль – никому не навредить, очевидно трансформируется в притягивание выпущенной энергии обратно в себя. Следующая за страхом эмоция становится ужасом: «Я могу его убить» Помощь Шастуну обрисовала картину его существования – на волоске, и сейчас собственная энергия, которая несколько часов назад дарила жизнь, сейчас способна ее отнять. И этот искренний ужас от осознания, создающий состояние аффекта, ускоряет контроль над происходящим вокруг: линии устремляются к нему и жуткая картина исчезает еще за несколько секунд, не оставляя от себя и следа. Целое мгновение кажется, что даже оседает поднятая потоками ветра пыль, шумя, и в голову ударяет тишина, не прерываемая ни чьим слышимым дыханием – каждый старается дышать, но не издавая и шороха, пребывая пока в состоянии шока. Правда, Арсений забивает болт на чужие ощущения и подрывается с земли, почти подбегая к Шастуну, который еще не успел опомниться и пытается не хмуриться от накатывающих волн боли – Арсений чувствует это, сам того не осознавая. — Шаст, ты в порядке? – спрашивает он, хватает того под локти, пока тот облегченно выдыхает, загнанно дыша, и слегка улыбается. — Чего-то такого я и ждал, – говорит он, но не успевает продолжить свою мысль, почти задыхается от волны энергии и вопросительно смотрит на Арсения, все еще сосредоточенно хмурящегося, – Ты что делаешь? — Возвращаю то, что сейчас задел. Остальным я не собираюсь говорить о том, что у меня получается делиться энергией, но ты меня извини, я не специально. — Для этого это запугалово я и просил, – хмыкает тот, пытаясь игнорировать чужие, обращенные на них взгляды, и делает шаг назад, делая расстояние более приемлемым, хоть отсутствие чужого тепла ладоней ощущается неприятно зябко, – Теперь они вряд ли попытаются устроить потасовку с попыткой забрать твою энергию. Они, хоть люди неплохие, но очень своеобразные. Хочется ответить колкостью с вопросом о том, что он здесь вообще тогда делает, если графа́ безопасность практически ушла в минус без предупреждения, но ответить Арсений не успевает – к ним стремительно подходит один из собирателей, который сидел на собрании без единой фразы, в то время, как Шастун несколько раз упоминал его во время инструктажа о порядке действий и повышенной внимательности, называя, кажется, каким-то цветом, но обращается только к Антону: — Антох, – кладет тому руку на плечо, привлекая этим жестом к себе внимание одного, а получая обоих, где Попов хочет того как минимум прирезать, судя по выражению лица, а легкая улыбка на лице второго, которая присутствует практически всегда, начинает вызывать вопросы, – Нам бы всем сваливать – нужно искать наших. Шастун отвечает только коротким «ща» и это недоверительное лицо удаляется, на ходу что-то говоря остальным, отчего часть комкуется в группу и уходит, а остальные остаются ждать вердикта Шастуна – к его удовлетворению, уходит лишь пять человек в противовес оставшимся восьми. Арсений разглядывает теперь присутствующих, игнорируя отсутствие последовательности в своих действиях, и пропускает мимо ушей трижды обращенную к себе речь. В плечо аккуратно пихают. — Пойдем, нам нужно кое-что обсудить, – практически заговорчески произносит Шастун, – Щас объясню остальным, что дальше, и пойдем. Он отходит от него шагов на пять, что-то громко объясняет остальным, и практически тут же возвращается. Арсений хочет было возмутиться, что Антон таскает его как породистую псину перед хозяинами дворняг: никому лучше не сделает, но Шастун хватает его за запястья и мир снова расплывается, чтобы через секунду собраться снова на другом конце города. Закрывая глаза, Арсений замечает худой силуэт, наблюдающий за ними – этот собиратель стоит вдали от остальных, Попов даже не может быть уверен, что они его видят, но не успевает запомнить очертания.⌀⌀⌀
Когда Шастун в первый раз становится свидетелем того, как человека убивают, будучи при этом в безопасности, картина вызывает не прежний не ужас, а непонимание причин – есть же столько вариантов решить что-то иначе? Нож, сверкнувший в чужой руке, распарывает живот твердым и довольно уверенным движением – не то чтобы в той ситуации нужно было быть экспертом, чтобы понять, что этот человек делает это не в первый раз – и отцовский знакомый падает на землю, хрипя что-то нечленораздельное, похожее на просьбу о помощи. Мысли помочь все еще вертятся в голове наперебой вместе с предостережением Димы «Засунуть свой нос, Антош, поглубже и не высовываться», но когда он уже почти решается что-то предпринять, так как убийца быстро скрылся, не обратив на сидящего на дереве никакого внимания, названный дядя пытается перевернуться и Антон невольно наблюдает, как содержимое брюшной полости частично вываливается, развороченное, и человек, издав в последний раз какой-то скулеж, перестает дышать. Становится мерзко и тошно не только от картины, вставшей перед глазами, но и от строя государства, где оппозиция не может быть высказана, потому что всегда найдутся ярые поклонники текущей власти, не готовые слушать о возможных переменах. К тысяча девятьсот шестнадцатому году Шастуну двадцать один, четыре последние года из которых прошли под опекой Димы, но он до сих пор не понимает, почему люди так склонны к убийствам и жестокости, насилию, воровству и остальным порокам, которые не вызваны безысходностью – их можно было избежать. Однако, Николай второй на своем слегка шатком положении начинает медленно раскачиваться, пытаясь удержаться, пока внутри страны возрастают недовольства, желания изменений и нужда в предводителе, и собиратели снова растут в силе и количестве. Если бы тогда Шастун знал, что будет видеть лицо революционера еще десятки лет уже трупом, который, словно маринованный огурчик, держат в маринаде в стекле, не интересовался бы им при жизни. Антон слезает с дерева уже уверенными шагами по воздуху между веток и уходит прочь от трупа, в сторону своего бывшего дома, в котором ему, даже если он вернется, будут уже не рады. В окне виден свет – люди за столом смеются, пьют, веселятся, пока одна лишь мать горюет по единственному сыну, выказывая это лишь тогда, когда отходит к окну подышать, да перевести дух – Шастун наблюдает за ней издалека, но даже оттуда видит, как прибавилось у нее морщин и как сгорбились уставшие плечи. До дрожи в руках хочется подойти и просто обнять, сжать в руках, пустить одинокую слезу и убежать, зная, что, как бы он не поступил, с мамой все было бы ровно также. Рядом слышно всего два шага и на плечо ложится рука – Шастун все еще может двигаться, да и так делает в основном Дима, но на секунду все равно становится страшно. — Ты снова за ней смотришь? – говорит он, вставая рядом. Есть что-то в одном его присутствии успокаивающее и теплое, будто он ухитряется совместить в себе отца, друга, наставника и брата – и от всех берет самое лучшее, – Может, с этим лучше будет просто завязать? Мне кажется, тебе будет больнее видеть, что ей плохо и мучиться от бессилия. А так может будет иллюзия на какое-то время, что она жива, просто где-то. Как думаешь? — Я думаю, что еще не скоро смогу смириться с тем, что больше никогда не смогу с ней заговорить. Из дома слышна новая волна веселья, от которого дергаются тени в окне, кто-то отходит, желая не участвовать, и Дима уводит Антона подальше оттуда. — Шаст, – он поджимает губы, пытаясь подобрать слова, и невольно вспоминает день, когда решил нарушить правила, чтобы спасти Антона, – Ты же не винишь меня во всем? — Не ты же меня заразил, – Над ними пролетает какая-то птица и они оба смотрят ей вслед, будто это самое интересное из всего, что сейчас есть вокруг них – этот диалог происходит впервые, спустя несколько лет игнорирования существования недоговоренности, и различать эмоции не очень хочется, – У меня был выбор между смертью и такой жизнью, ты сам мне об этом сказал. В день, когда Антон исчезает из своей семьи, так и не написав о том, что лучше умрет где-то далеко, чем на глазах у нее, умолчав о правде, мать очень долго плачет. Отец, не проронив ни слова, запирается в своей комнате. Когда Антон тайно возвращается навестить их через неделю, время движется так же, как и до, и дом приходит в прежнее движение. Кроме одиноких слез, высыхающих на полу покоев матери, ничего не напоминает об исчезновении их сына, и Антон скрепя сердце наблюдает за этой жизнью теперь со стороны, по ощущениям правда все-таки не пережив болезнь. — Ты мог провести с ними больше времени, не смотреть с годами, как умирают твои близкие и друзья... – Дима поднимается на крышу, чередуя подоконники и воздух, а Антон следует за ним. С домов «трех сестер» открывается вид на пустующую Неву, дома на другой стороне берега и одинокие огни из окон. Вода одновременно завораживает и пугает, как и любая другая стихия – олицетворенная и похожая на человека. — Может я и не переживу всех своих родственников, – хмыкает тот и притягивает к себе капли воды, играясь, чтобы отвлечься, – Буду наблюдать за своим родом, если он все же продолжится. Дима зацепился когда-то взглядом за этого мальчишку, когда тот еще был здоров и бегал по двору, пока родители не видели, и играл с подругой и ее братом из такой же, еще не раскулаченной** семьи. Горящие глаза и светлая улыбка делали его вторым источником света, когда он был во что-то интересное вовлечен или чем-то увлечен. Остальные дети хотели с ним дружить, взрослые невольно задерживали взгляд, а старики реагировали лишь мимикой, которую считали куда многозначительней слов. Этот ребенок должен был вырасти душой компании, человеком добрым и открытым, способным поднять революцию и довести ее до цели. Но стоило приблизиться к цели, как его настиг менингит, появившийся вообще черт знает откуда. Городу, а после и стране грозила эпидемия, которая срывала все планы, отсрачивала на неизвестный срок то, к чему люди морально готовились еще давно. Антон погас так резко, что люди потерялись в том, что осталось от того света, к которому привыкли. И пусть мальчику не суждено было изменить строй страны, Дима не смог остаться равнодушным и позволить тому умереть так рано. Нарушение правила осталось тайной для собирателей, и догаткой для людей – что стало с мальчиком, исчезнувшим в одну ночь.