Пригласи меня тысячу раз

Ничего удивительного в том, что Малкольм оказывается болтливым тюремщиком, но как же, чёрт возьми, утомительны его угрызения совести. Прежняя Триш — та, что вела свое радиошоу и с неизменным и неподдельным интересом стремилась узнать людей на интервью, — она бы внимательно изучила этого человека, его усталые глаза, его неискоренимую привычку к самообману и раскрутила бы всё в цепляющую душу историю. Чёрт, возможно, после всех разговоров и проведённой работы она бы даже (снова) затащила его в постель. Но прямо сейчас, когда часы тикают, Джессики всё ещё нет, а Сэллинджер бродит по улицам с чемоданами, полными человеческих останков, ей дважды срать на Малкольма и его «возврат к Иисусу», которым он так жаждет поделиться с ней. Одиннадцать лет назад в рехабе Иисус уже являлся Триш. Она не нашла его достаточно убедительным. Тем не менее, она делает то, что раньше у неë получалось лучше всего: пытается быть ясной, понятной, чуткой, доступной. Она рассказывает ему историю о том, как упрятала в тюрьму своего старого доброго (урода) отца — за много лет до того, как Джессика Джонс или «Пэтси» появились в её жизни. Или вернее, как в её жизнь вошла мать, которая всегда знала, как добиваться успеха. — Вершить перемены в мире, быть сильным — это мощный наркотик. Но это совсем нелегко, — говорит Триш Малкольму. Я звучу абсолютно разумно, думает она, перечисляя имена трех человеческих существ, которых стерла с лица земли. Она старается не думать о крови, о сломанных костях, о выстрелах, об искаженном яростью лице Джессики, когда та спрыгнула с колеса обозрения в Плейленде. Заставь его понять. — Малкольм, всё то, что я сделала… — она запинается. — Ты прав. Это была не я. Не я прежняя. Но до тех пор, пока Сэллинджер и другие подонки вроде него на свободе, я не знаю, смогу ли её вернуть. И не уверена, что должна. Малкольм открывает рот, чтобы ответить, но его прерывает звук приближающихся шагов, от которого у Триш спирает дыхание в горле. И когда Джессика, с гримасой на лице и кровоточащей раной вдоль линии роста волос, наконец, входит в дверь — Триш становится прежней. Потому что всё, чего она хочет, — это обнять подругу, убедиться, что та не покалечилась, перевязать ей раны и с ласковой улыбкой и пакетом льда уложить под одеяло. Триш удивляет, что, когда речь заходит о Джессике, она всегда, даже сейчас, так быстро переключается в режим сиделки. Триш не знает, чему верить, когда Джесс сообщает им обоим, что всё кончено, что Сэллинджер за решëткой, а фото Триш посреди сорванной попытки убийства уничтожено. И Джесс сделала всë это… ради чего? Ради справедливости? Ради облегчения? Ради идеи героизма, что родилась в момент смерти Алисы Джонс? Нет. Ради неё. Джесс сделала всё это ради неё. Когда она бросает Триш фотографию, в которой безошибочно угадывается почерк Сэллинджера, Триш чувствует, как вся кровь в еë теле вскипает от возмущения. — Боль никуда не исчезнет. Удовлетворения нет. И это ничего не изменит для нас, но с ним покончено, — произносит Джесс. Но она ошибается. Она так ошибается и лжёт себе. Конечно, она так думает. Триш смотрит в измученные, черно-белые глаза Джесс, кольцевая лампа Сэллинджера искусно высветила опустошенность в её взгляде, и у Триш самой проступают слëзы. Она чувствует, как фотобумага сминается между пальцами. — Но я так злюсь, — выдыхает она. Это то, что она точно знает. — Я тоже, — твёрдо говорит Джесс, — но нам придëтся нести это бремя. Та стоит, расставив ноги, вещая о бремени и силе, а Триш думает о Люке, о том психе в красном, что сгинул под Манхэттеном, о Капитане, мать его, Америке. Джесс стала тем самым героем, каким, Триш всегда знала, она может стать, вот только сейчас всё изменилось. Потому что такой герой ей больше не нужен. Триш скручивает фотографию в тугой комок между кулаками. — Но я не хочу сдерживать свою злость. Я хочу использовать её. Это не бремя, Джесс. Это ценный актив. Джесс вздыхает, приседает рядом и кладет руку ей на плечо. — Я знаю. И именно поэтому я так чертовски боюсь за тебя, Триш. Триш отводит взгляд. — Что ж, как ты и сказала — всё кончено. Сэллинджер в тюрьме. Теперь ты можешь меня отпустить. Джессика и Малкольм, который с её прихода лишь молча наблюдал, обмениваются долгим взглядом. Джесс оборачивается и дарит горькую усмешку. — Нет, не могу. — Ты, наверное, шутишь. — Нет. Ты не в порядке. За последние три дня ты потеряла мать, убила двух человек и пыталась убить еще одного. И теперь ты, что, хочешь встать, отряхнуться и пойти снимать очередной эпизод «Стиля от Триш»? Ну, когда она так всё это выставляет… — Господи, Триш. Возможно, временами — так уж сложилось — я бывала тебе паршивым другом, но уж не настолько, чтобы бросить тебя сейчас. Триш одной рукой поднимает цепь. — Держа меня на привязи? По-твоему, так выглядит дружба? — В данном случае, да, — скрестив руки, вздыхает Джесс, а затем обращается к Малкольму: — Можешь идти. Остальное я беру на себя. Малькольм прищуривается, глядя на нее. — Уверена? Когда ты в последний раз спала? — Не твое собачье дело. Малкольм усмехается и пожимает плечами. — И никогда не было. Хорошо. Отлично. Виски на стойке. Удачи… хрен знает с чем. А потом он уходит, и остаются только Триш, Джессика и непреодолимая пропасть, зияющая между ними. Джесс достает свежую бутылку Джима Бима из бумажного пакета на стойке. — У тебя найдутся высокие стаканы, или этот спортзал исключительно для одиноких спартанцев? — Шкаф справа от холодильника. — Триш приучает себя быть спокойной и говорить разумно. — И что теперь? Джесс наливает себе на три пальца и всматривается в глубь стакана. — Малкольм прав. Я чертовски устала. — Джесс, что он с тобой сделал… Джессика резко обрывает ее. — Неважно. Я жива, он в тюрьме. И он там останется. — Он не заслуживает воздуха, которым дышит. Джесс закатывает глаза. — Что это вообще значит, Триш? А я заслуживаю воздуха, которым дышу? А ты? Мы все лишь место занимаем на этом жалком булыжнике. — Ты убила Килгрейва. В чём разница? Джесс бьет стаканом о стойку с такой силой, что по нему расходятся трещины. — Не придуривайся. — Не буду. Я тебя спрашиваю. Чем отличается Сэллинджер? Он, вероятно, убил больше людей, чем Килгрейв. Джесс сжимает стакан между пальцами, и на этот раз он разбивается. Сердце Триш замирает. — Потому что, Триш, у меня грёбаного выбора с Килгрейвом не было, так ведь? — Джесс приближается к ней с горящими глазами. — У Килгрейва были суперсилы, а значит, его никогда не осудили бы, не посадили в тюрьму, не привлекли к ответственности, не остановили, пока кто-нибудь его не прикончил. И поскольку у Вселенной облажаться как с юмором, мне пришлось стать этим человеком. С её сжатого кулака падает красная капля. — Джесс. Твоя рука. Не обращая внимания, Джесс продолжает. — А Грегори Сэллинджер, с другой стороны, заурядный, мудацкий маньяк без способностей. Добудь на него нужные улики, убедительные, неопровержимые, передай копам — как я и сделала — и он исчезнет. Навсегда. Он не сможет контролем разума выбраться наружу. Просто очередной кусок дерьма, гниющий в одиночке. Он, чёрт возьми, вне игры, и я могу жить с этим. — Она останавливается, переводя дыхание. — Так что да, Триш, это чертовски разные вещи. — Тебе легко говорить. Он не убивал твою мать, — слова вырываются прежде, чем Триш осознаёт, что сказала. Джесс замирает как вкопанная. — Нет. Ты это сделала. — Черт. Джесс. Я… — Не надо. Триш замолкает, и на долгое, мучительное мгновение, повисшее в пустоте, никто из них не двигается. Затем Джессика делает то, чего Триш ожидает меньше всего: она берет цепь, которой сковала Триш к опорной балке, и ломает пополам. Триш смотрит на нее, ошеломлённая. — Я пойду спать на твоей странной лежанке наверху. Делай, что хочешь, мать твою. Сбегай на здоровье. Я устала, пытаясь спасти тебя от самой себя. Триш замирает на месте, когда Джессика забирает посреди осколков стекла «Джим Бим» со стойки и поднимается по ступенькам в импровизированную спальню Триш. Мгновение спустя она слышит, как тело подруги тяжело опускается на матрас. И вот так Триш оказывается предоставлена самой себе. Очевидно, чтобы освободиться, надо было лишь напомнить лучшей подруге самую ужасную вещь, какую она натворила. Онемев, Триш ослабляет цепь на лодыжке. Она разминает затëкшую ногу, надевает ботинки и встаёт. Затем бросает взгляд на настенные часы. Если поторопиться, то ещё можно успеть на вечернюю запись «Стиля от Триш». Никто даже не заметит, что она куда-то пропадала. Но, к её собственному удивлению, ноги наотрез отказываются двигаться с места. Какого чёрта она творит? Бросила в пекло свою жизнь, а единственный близкий человек, который столько раз прощал её, у которого столько причин ненавидеть её за то, что она сделала, снова рисковал собой, чтобы спасти её. И теперь лежит наверху, усталый, измученный и справедливо злой за то, что у неё отняли. За то, что Триш отняла у неё. Триш на негнущихся ногах идёт в ванную, включает свет и, не мигая, изучает отражение в зеркале. Грязные волосы, дикие глаза, неухоженная кожа. Она сказала Малкольму, что не хочет вернуть себя прежнюю, и это правда. Но кто этот новый человек, которым она становится? К тому времени, как она ополоснула лицо водой, почистила зубы и вернулась проверить остатки китайской еды в холодильнике, ей становится слышно, как Джесс тихо посапывает наверху. С покорным вздохом Триш снова снимает ботинки. Ну, что ж. Может быть, она пропустит запись. Ну и ладно.

Когда буря стихнет, ты, верно, и сам не поймешь, как смог пройти сквозь нее и выжить. Неужели она и впрямь отступила? И только одно станет ясно. Из нее ты выйдешь не таким, каким был до нее. Вот в чем смысл песчаной бури. — Харуки Мураками, «Кафка на пляже».