Пригласи меня тысячу раз

Триш никогда не умела притормаживать. Дороти об этом позаботилась. Притормозишь, и тебя обойдут другие — более посредственные, менее достойные — а мы ведь этого не допустим, так ведь? Именно поэтому впервые появились таблетки, кокаин и прочие неполезные способы быть на подъёме, под действием которых до двадцати с небольшим лет прошла её юность. Только она слезла с наркоты, как подвернулась рыбка покрупнее; спустя несколько недель после рехаба она уже договаривалась о запуске собственного ток-шоу. По правде, она неслась вперёд, нечасто задумываясь о том, чего действительно хочет и на что подписалась, пока не становилось слишком поздно. Она так легко обрастала тем, чего на самом деле не хотела — карьера радиоведущей, просторные апартаменты в пентхаусе, красавчики со страниц таблоидов — что стоило отпустить всё, как собственное низвержение вскружило ей голову. Разрыв с Гриффином запустил волну. Всё, что лишь казалось дорогим и нужным, она отбросила даже быстрее, чем обрела, и головокружение от того, что она стала тем, кем хотела — чертовым супергероем, чтоб его — опьяняло и привело к тому, о чём она глубоко сожалела. И вот она, в свои тридцать пять лет, изо всех сил старается не спешить — сперва думать, потом делать — и подвергает сомнению то, что несколько недель назад считала безоговорочной истиной. Избавиться для начала от балласта оказывается проще простого. Стиль от Триш придётся перезапустить, ведь от Триш там ничего не останется, но боссы, что удивительно, идут ей на встречу. (В основном, потому что все любили или, по крайней мере, боялись Дороти Уокер, и её безвременная кончина послужила достаточным оправданием). От следующей вещи отказаться труднее — от непрерывного поиска людей, творящих Зло. Такое зло, что хочется свернуть им шеи, такое зло, что с ним можно покончить, лишь запачкав руки в крови. И поэтому она отключает все гугл-оповещения, перестает шерстить криминальные сводки Дэйли Бьюгл и убирает в дальний угол стола полицейскую подслушку. Как говорится, с глаз долой, верно? Триш по-прежнему думает о тех, кого могла схватить, о тех, кто ещё оставался на свободе. О продажных копах и вероломных домовладельцах, насильниках, убийцах и бессовестных делягах. Но наконец она начинает осознавать, что правосудие — это нечто большее, чем её представления о справедливости и её навязчивая идея строить из себя спасителя. («Вот буквально поэтому «комплекс белого спасителя» так и называется, Триш», — однажды за завтраком напоминает Джессика). Так что Триш унимается, и притормаживает, и перестаёт заниматься Крав-мага и развитием ловкости. Она снова практикует йогу и обнаруживает, что заметно продвинулась в ней благодаря новым силам. (Поза павлина Маюрасана — пустячок по нынешним меркам). Она дышит, и дышит, и старается не сорваться. Малкольм — единственный, кто однажды появляется на пороге её квартиры и предлагает Триш прокатиться до Икеи в Западном Бруклине, присмотреть диван и журнальный столик, чтобы её жильё походило меньше на додзё и больше на настоящий дом. («Почему ты так добр ко мне?» — спрашивает она на борту парома в Бруклин. Малкольм пожимает плечами и потягивает кофе, глядя вдаль на залив: «Потому что я вижу, как ты стараешься».) В общем, теперь у Триш появляется гостиная (вроде как). Которую надо бы хорошенько обжить. А ещё есть то, что она не хочет оставить в прошлом и ни за что не хочет потерять. А именно — Джессика. Джессика, которая никогда не забивала на неё. Джессика, которая за руку вытаскивала её из пропасти. Джессика, которая из всех людей была одинаково глубочайшей кладезью как беспросветного цинизма, так и безоговорочной надежды. Джесс не часто оставляет Триш одну. Иногда слежка или особо запутанное дело вынуждают её уехать на день-два, но в конце концов она пулей возвращается к Триш. Та не помнит, чтобы давала ей ключ, но каким-то образом она его добыла, и не стоит уточнять, как именно. (В любом случае, это лучше, чем выбитая кулаком дверь. Возможно, думает Триш, собственная, периодически уничтожаемая, дверь Джессики воспитала в ней здоровое уважение к чужим порогам.) В конечном счёте, Триш нет смысла возводить стены, чтобы оградиться от неё, ведь Джессика беспардонно через них переваливает. Что к лучшему, потому что Триш устала от неё прятаться. Без всякой шумихи Джесс делит постель с Триш, будто так происходило годами, а не началось лишь несколько лет назад. Хотя сейчас всё по-другому: они держатся своих сторон матраса. Одно то, что Джессика лежит в нескольких футах от неё, ощутимо присутствует рядом, — успокаивает, и это большее, на что Триш могла надеяться после того, как они обходились друг с другом — как она обходилась с Джесс. «Я выбираю тебя, каждый день», — сказала Джесс в тот жуткий день несколько месяцев назад, когда мир, казалось, почернел. Тогда Триш не была готова её услышать, но видит это сейчас, когда та, забыв скинуть кожанку, тихо посапывает возле неё. Триш старается не гадать о тех ночах, когда Джесс нет рядом, — находилась ли она в засаде, смертельной опасности или в постели с очередным горячим парнем. (Эриком? Кем-то ещё? И если подумать, то куда, к дьяволу, делся тот сосед Оскар?) Не важно. Главное, Джесс всегда возвращается к ней, с китайской едой на перевес и стопкой сверхурочной работы. Ревность тут не при чём, потому что они ведь не… Хотя и правда, кто они? Они даже подтрунивают насчёт происходящего, потому что за всей видимой несхожестью скрывается общая любовь к чёрному юмору. «Дорогая, я дома». «Как дела на работе, дорогая?» «Хреново. Прибила кого-нибудь сегодня?» «Это как посмотреть. Ужин принесла?» Ирония не в том, что Триш никого не убьёт, потому что она уже убила, и не в том, что они не ведут себя, как старая женатая парочка, потому что, вообще-то да, ведут, а в том, что оба эти обстоятельства существуют в мрачной близости от истины и бросают ей вызов. В любом случае, они становятся образцовой семейкой — или, по крайней мере, гораздо ближе к этому, чем когда-либо ещё. Однажды вечером, пока Джесс корпит над делом, а Триш читает на диване, внезапная мысль срывает с губ Триш вопрос: — Эй, а почему ты решила стать частным детективом? Джесс поднимает взгляд от папки (про которую она, как обычно, ничего не расскажет Триш). — Эм… что? С чего это ты вдруг? Триш пожимает плечами и откладывает в сторону листаемый номер The Atlantic со статьей Гриффина Синклера, которую она определенно не читает. — Просто любопытно. Джесс задумывается на секунду и бесстрастно выдает. — Сыскная фея. Забралась как-то ночью и подложила под подушку лицензию детектива и пятую бутылку виски. — Да ладно, Джесс, — вскидывает голову Триш. — Выкладывай, почему ты действительно хочешь это знать, и я тебе отвечу. Что ж, справедливо. — Хорошо, но тебе не понравится. — Рискни, — Джесс скрещивает руки и кладёт на стол. — После Килгрейва ты остановилась в наших старых апартаментах… — Ты права. Я не в восторге. Триш продолжает. — Ты была такой… потерянной. Ничего не хотела. Даже наружу выходить. Джесс оборачивается к винному шкафу. — Какое же веселье копаться на задворках памяти без… — Я так и не поняла, что заставило тебя уйти. Я не спрашивала тогда и не буду спрашивать сейчас. Но как ты пришла от того, что было, к тому… чтобы хотеть чем-то заниматься? Джесс расслабляет плечи, когда понимает, куда клонит Триш и что её крепость одиночества не пытаются взять штурмом. — Я… — начинает она, и голос звучит все более растерянно по мере того, как она ступает на скользкие камни своих мотивов. — Я и правда не знаю. Наверное, я зашла в тупик. Я всегда боялась, что все, кого я встречу, в конце концов ополчатся или пойдут против меня, — на последних словах взгляд Джессики упирается в Триш и пронзает её, словно кинжал. — Джесс, я не хотела… — Умолкни. Дело не в тебе, ясно? В кои-то веки. Триш замолкает. С неё причитается как минимум это — и даже больше. — Наверное, мне просто осточертело так себя чувствовать. Будто всё кончено, и я ничего не могу с этим сделать. Будто я беспомощна. Вдобавок я была на мели и искала работу, но мысль, что какой-то засранец станет моим боссом, казалась сущим кошмаром. Так что открыть офис в долбанной Адской кухне и иметь дело с другими обитателями дна для разнообразия казалось… я не знаю… менее дерьмовым, чем то, что уже случилось? Триш слегка улыбнулась. — Не стоило беспокоиться о деньгах, знаешь ли. Я бы… — Я знаю, что «ты бы»… Но… — Джесс на мгновение закрывает глаза и собирается с силами, — мне нужно было доказать себе, что я могу справиться. Особенно после месяцев бессилия и апатии, когда мало что казалось разрешимым, и… — Она с тяжелым вздохом опускает руки и качает головой. — Стоило держаться версии про сыскную фею. Обычно Триш не говорит следующее, потому что знает, как скривится от неловкости Джессика. Но пошло всё к черту. — Я горжусь тобой, Джесс. Не помню, говорила ли я тебе это. Джессика отворачивается, но Триш успевает заметить густой румянец, заливший её щёки. — Ладно, сеанс психотерапии окончен, — говорит она, опустошая последний стакан коричневого пойла. — Мы все, так или иначе, чем-то гордимся. Триш опускает взгляд на журнал, лежащий на коленях, и проводит пальцем по имени Гриффина, потому что, конечно же, раскрывается именно эта страница. Она вспоминает, каким откровением стал отказ от его предложения руки и сердца — первый шаг к низвержению жизни, построенной ей после Пэтси: Она не хотела трахаться с ним, она хотела стать им. И стоило только вынуть этот кирпичик из фундамента, как всё устройство её жизни безнадежно зашаталось. Внезапно преисполненная энергией и жаждой её выпустить, Триш вскакивает с дивана, скидывая журнал на пол. Её взгляд скользит от Джесс, вновь погруженной в папку с делом, к боксерской груше, висящей в углу. Никакой йоги сегодня. Она стягивает толстовку и подбирает с подоконника бинты. Наматывает их на ладони и чувствует, как жар растекается по корпусу. Она становится напротив тяжелого мешка, босая, в трико и спортивном топе, с практически ощутимой вибрацией. И впервые за несколько недель наносит удар. Чувство облегчения растёт с каждым разом, когда кулак касается мешка, будто помалу отпускает пружину, что натягивалась внутри последние несколько недель. Уже скоро она вовсю дубасит по груше, кулаки и ноги обрушивают удар за ударом по объекту, который не ломается, не кровоточит, не просит пощады, не будит в ней зверя, что одаривает мигренью Эрика. Триш знает, что Джессика смотрит, но ей плевать, что та буравит глазами её затылок. Фактически, она упивается этим вниманием Джесс — так же, как всегда, сколько себя помнит. Триш не унимается, чувствуя, как внутри поднимается жар, упоение от мощи собственного тела, его скорости, точности, силы и энергии, достаточной, чтобы запитать Нижний Ист-Сайд. Она больше не представляет, что мешок — это грудная клетка Грегори Сэллинджера; она больше не представляет, что это лицо Джейса Монтеро. Впервые за долгое время она сама по себе восхищается силой, заключенной внутри неё. И это охренительное чувство. Её настолько захватывает азарт, от которого в ушах стучит кровь, а на лице расплывается торжествующая улыбка, что пропускает момент, когда Джессика оказывается на её пути и с разворота почти попадает ногой ей в лицо. Джесс едва успевает отпрянуть за дальний край мешка, куда приходятся последние удары Триш. Затем она сгибается пополам, переводя дыхание и вытирая пот с глаз. Она поднимает голову и видит, как Джессика стоит над ней, недоуменно выгнув бровь. В её глазах нет того ужаса, с которым она наблюдала, как Триш делала что-то необдуманное и необъяснимое, и Триш засчитывает это за достижение. Распрямившись, Триш подмечает парочку вещей о Джесс. Кажется, что она спокойна, но скулы горят румянцем. Кажется, что в комнате достаточно светло, но зрачки у неё расширились. Кажется, что всё незаметно, но она определенно сдерживает улыбку. И кажется, что для Триш это лишь констатация факта, но её поражает будто в первый раз: Джессика прекрасна. — Хочешь о чем-то поговорить? — спрашивает Джесс. — Неа, — усмехается Триш. — Ладненько. — Кроме того, — бросает Триш с явно выраженным вызовом, — «Разговоры для мудил», верно? Глаза Джессики сужаются, когда она улавливает намерение, стоящее за фразой, в которую она сама когда-то вложила все прожитые за годы травмы. — Триш… — Джесс, — она не подходит ближе, потому что знает, что подкатывать к Джессике Джонс без прямого разрешения равносильно объявлению войны. Но и не отступает. — Что случилось? — спрашивает Джесс, раздражающе расплывчато. А случилось, что Триш хочет её, внезапно и решительно, и от желания получить что-то без потерь и угрызений совести перехватывает дух. Но такая прямота никогда не работала с Джесс и, вероятно, никогда не будет, поэтому она уклончиво отвечает: — Не знаю. Впервые за долгое время я чувствую себя отлично. И я… хочу это отметить. Она подается вперед, и когда Джесс остается на месте, неуверенно кладет руку на бок Джесс и притягивает их тела друг к другу. Джессика с ухмылкой смотрит вниз туда, где соприкасаются их бедра. — Ты об меня весь пот оботрёшь, Рокки. — И это проблема? — спрашивает Триш. — Прямо сейчас много чего проблемного происходит, — бормочет Джесс, но не отстраняется. Триш подносит одну обмотанную руку к лицу Джесс и проводит по её щеке. — Только скажи, и я остановлюсь. Джесс моргает, выражение лица нечитаемое, и они долгим взглядом смотрят друг на друга. Триш почти готова сократить расстояние между ними, когда Джесс шепчет: — Стой. И честно говоря, Триш не ожидает этого. Но, конечно, тут же отодвигается. — Хорошо. Она хочет спросить почему, но также не уверена, что хочет знать ответ. Поэтому она не лезет на рожон, но и не извиняется, и не похоже, что Джессика в этом нуждается или ждёт чего-то подобного. За годы они выработали специальный код, позволявший им избегать моментов, которые другие сочли бы невыносимо неловкими. Но при этом всё слишком заморочено. Триш уже давно так просто не желала другого человека. Но это же Джесс, а с Джесс никогда ничего не было простым. Так что Триш возвращается к тяжелой груше, а Джессика — к своей папке, и всё выглядит так, будто никакого мгновения, искрящего электричеством, между ними никогда и не было. Вот только это мгновение было.

Now I am quietly waiting for the catastrophe of my personality to seem beautiful again, and interesting, and modern. — Фрэнк О’Хара, «Маяковский»</i>