Мрак мертвой вечности

      Ледяной ветер заливал комнату морозом и прохладой, что пробивала до костей. За окном сверкали снежинки в сугробах, кидая блики на стены дома. В помещении не было камина и ничего не могло его обогреть, побороться с воздухом, идущим сквозь открытое окно.       Стоять в раздумьях, нервно кусая губы и расчёсывая шею, было самым странным занятием сейчас, по сравнению с тем, что происходило ранее. Какое-то умиротворение наступило с утра, после бурной ночи и оно не предвещало ничего хорошего, от него веяло тревогой, страхом и гнётом.       Чем является умиротворение? Каждый раз задаюсь вопросом и не нахожу ответ. Покой? Радость? Может что-то яркое и теплое в груди, но не доставляющее чрезмерное количество энергии, которое просто течет по венам, разнося эндорфины в кровь... Но почему с ним примешивается странная тревога? Будто чьи-то когти старательно впиваются в плоть и стараются вырвать кусок тебя из тела. Нет, умиротворение у каждого свое. Видимо, не найти точного определения и не сойтись во мнении с большинством. Ведь сейчас оно – страх, под камуфляжем тишины покоя.       Кресло-качалка нервно скрипнуло, издав отягощающий стон на всю комнату, перекрывая завывания ветра от открытого окна. Листы бумаги с небольшими очерками улетали прочь, забиваясь в углы или под большой дубовый письменный стол, с резными фигурами между ножек и основной доской. Все пылало тревогой, даже скребущиеся пауки в углу и те начали шуршать усерднее, заплетая свою паутину в рисунок.       Удивительные существа эти пауки: умеют рисовать, не имея никаких предрасположенностей и материалов к этому. Просто выделяют секрет из желез и творят искусство, к которому так долго стремился человек. Но большинство боится их, ведь они маленькие, многоногие и сами по себе непонятно отталкивающие - а ведь почему так? Почему человек сам отвергает природного творца своими психологическими страхами? Непонятно.       Оконная рама начала сходить с ума: то ударится об внутреннюю стену дома, то об внешнюю, стекло в ней тряслось сильнее, чем при землетрясении, то и дело выскочит, да разобьется вдребезги, прямо как мозги находящихся в помещении. Их было всего двое, но у обоих разум работал на пределе. Одному нужно выпытывать, другому быть под пытками, но оба ничего не предпринимали, так и стояли в тишине по разные углы.       Молчание убивало и все же никто не решался. Это выглядело странно: они должны перегрызть друг другу глотки, уничтожить морально и раздавить в молекулу, а двое смирно думают о своем, размышляют о бытие и даже не глядят в сторону друг друга, казалось, один мог уйти, а второй не заметит этого и продолжить витать в думах.       Все же время тянулось долго, как растягивается резина, если ее тянут двое худощавых ребятишек. Но наконец-то кто-то решился прервать это мучение и вступить в диалог:       — Итак… На чем мы закончили вчера? Правильно, на том, что ты своровал мою кровь. Это ведь неприлично, не думаешь так? Теперь же ты обладаешь всем, чем и я, но стало ли легче от этого? Думаю нет. Ты пытался избавиться от тревог в себе, излечиться от чего-то странного, засевшего в тебе. Скажи честно: ты просто хотел употреблять морфий, не боясь, что твой организм умрет, через пару лет? Как же ты жалок. Ты уже на дне, раз скатился в пучину воровства ради жалкой пробирки и шприца. Подумай, ты выбрал вечное убийство своего организма, а мог умереть, к примеру, завтра от внезапной аварии повозок. Или быть занесённым снегом где-то в лесу. Теперь же тебе придется быть убитым от моих рук. Ты против такого исхода? Не отвечай, мне все равно не важно твое мнение. В любом случае, этому придет конец и он, либо тут, либо днём позже, смотря на сколько ты везуч. С минуту на минуту сюда приедет Баранцов, не слышал о таком? Он председатель союза вампиризма и обороны в Москве. Смешное название, я знаю, мне и произносить его лень, сократим до Союза. Так вот, он принимает решения о том, пускать ли тебя в этот союз или отправить на вечный покой. Никто не стал вампиром просто так… — В окне промелькнула карета, запряжённая тройкой сильных вороных коней — Вот и повозка их катится по снегу. Приготовься.       Вчерашний монстр удалился из комнаты, крикнул куда-то в пространство о том, чтобы встретили Баранцова и вернулся на место, к распахнутому окну, рядом со столом. Константин поперхнулся, поправил воротник, будто его что-то душит за горло. Невидимые тиски уже повисли над ним и скоро захлопнутся, переломив шейные позвонки.       Снова повисла тишина, но ее быстро прервал вошедший Баранцов: с прямым пробором рыжих волос, аккуратно приглаженных по вискам и закругленных на концах, он был слегка полным, но достаточно высоким, чтобы вес не мешал ему спокойно жить, одет был в тёмно-серый костюм, с большим пиджаком, из под которого выглядывала белая накрахмаленная рубашка с классическим галстуком, брюки широкие, закрывающие черные туфли. На вид ему можно было дать около сорока лет не больше.       — Да уж, Никитина, умеешь ты удивлять сюрпризами с утра. Я весь запыхался пока в этой калымаге летел до тебя, дабы посмотреть на этого юнца, что все никак не приобретет разум. — Он подошёл к Черному, которого назвал "Никитиной", что по-видимому являлось ее фамилией. Баранцов крепко обнял знакомую и с пылающими щеками, чуть не расцеловал ее в приветствии, но та подняла ладонь перед собой и перекрыла милости встречи.       — Федор, это уже не от меня сюрпризы, знаешь. Не я на балу решила украсть чужую кровь, а тем-более пить ее. Посмотри на него: ему пару дней осталось, не больше. Что будем делать? Грех на душу не хочу брать, лениво мне глотку ему перерезать, чтобы не надоедал. — Никитина отошла от главы Союза, уселась на стул около письменного стола и оперла голову на руку. В спокойствии она выглядела как-то печально: уголки ее губ были опущены, взгляд не выражал никакого интереса ни к действию, ни к жизни, был пустым и жутко уставшим. Сквозь полузакрытые веки она наблюдала за тем, как Баранцов медленно прошагал в сторону Константина, попросил его открыть рот, будто он опытный врач, и сделал небольшое заключение.       — Тут уже не пара дней, а буквально пол суток. Слишком много выпил голубчик, чтобы жить дольше. Горло все в полипах, будто от чумы, что творится в его мозгах даже думать не хочу, скорее всего зрительный отдел и речевой аппарат наполовину поглощены: он двух слов связать не может и не видит меня. Когда я показал два пальца, он, знаешь что сказал? — табуретка. Табуретка, Елен! Там уже совсем все плохо, дай я его заберу, пусть помрёт в камере, а то мало ли буянить начнет. — Баранцов склонился над скучающей Никитиной и посмотрел ей в глаза — Тоже меня не видишь? — он рассмеялся заливистым басом, голос его был низкий, слегка грубоватый, но достаточно приятный на слух.       — Вижу, вижу. Бери его. Сил у меня больше нет сидеть с этим чуплашкой в одной комнате. Ещё кабинет мой занял. — Елена вздохнула, откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу, поправляя складки на длинной черной юбке, дабы ничего не задралось.       — Понял, тогда прощаюсь. Пиши письма, если что, а с этим недоразумением мы-то разберемся уж точно. Хорошего дня, Лен, не скучай. — Федор взял под локоть Константина Бесфамильного и вывел прочь из комнаты, закрыв за собой дверь. Слышались какие-то вошканья и стуки, будто кто-то не мог передвигаться адекватно, но вскоре это прекратилось и наступила полная тишина. Умиротворение стало другим, не тревожным, а усталым. Какая-то невероятная тяга тянула Елену к кровати, сил не было даже встать со стула, чтобы дойти до спальни. Она лениво сидела, смотрела в потолок, считая трещины и думала, как же всё-таки отличить одно понятие с разным оттенком от других.       Спустя полчаса она наконец-то нашла в себе ещё большую волю уткнуться лицом в подушку, поэтому медленно встала, попрощалась с кабинетом и, еле передвигаясь, дошла до долгожданной кровати, на которую просто упала, не в силах держаться больше. Ей уже было все равно на задранную до голени юбку, на неснятые ботинки, на то, что ее рубашка помнется и брошь от ленточки на вороте отвалится. Одно в ней было больше всех - усталость. Но заснуть не получалось, как бы ей не хотелось. Она просто лежала и думала, думала, о своем, о чужом, пытаясь вспомнить прошлый день, чтобы прокрутить его в голове, но получалось это, честно говоря, скверно. Никитину накрывала тревога, словно пуховое одеяло, все мысли были в тяготах дней, словно ничего не приносило ей того веселья, что раньше. А после прихода Федора и его излишней тактильности она совсем выпала из мира. Ей казалось, что она могла обидеть старого друга, но в то же время, было обидно и за себя, что ей противны любые прикосновения, а ее не слышат.       Сколько она так провела невозможно было сосчитать — Елена давным давно убрала из комнаты все часы, дабы не портить себе настроение тем, сколько времени она теряла на прокрастинацию. Но за окном начало вечереть, сгущались темные краски и глаза наконец-то начали слипаться. Она нехотя упала в сон, который был таким же тревожным: Никитина просыпалась раза шесть за ночь, не увидев ни одного сна. Все было просто адской пропастью, будто кто-то выхватывал ее на восемь часов из мира и потом обратно вселял в это тело.