Осколки

Арсению — странно. Это ощущение между тошнотой и нервозностью. Между желанием выйти из кабинета, наплевав на обязанности, и остаться здесь, чтобы взглянуть в те глаза, которые не видел уже шесть лет. Ощущение вязкой тины, в которой он задыхается, когда поднимает взгляд на вошедшего мракоборца — и когда тот смотрит в ответ. Антон за прошедшие годы изменился чертовски. Все те же слегка вьющие волосы, все тот же нос с родинкой и мягкие черты лица — но совершенно другие глаза. Когда-то Арсений видел в них свет — так много, что хотелось укрыться от яркости одеялом — а сейчас видит лишь едкую пустоту. Свежескошенная, блестящая на солнце трава в чужих глазах за прошедшие годы стала выжженым полем. Они смотрят друг на друга долго — чертовски, слишком непозволительно для обычных коллег. Арсений замечает ответный взгляд, пробегающий по всему телу — видит, как Шастун тоже цепляет этим взглядом изменения. Как напрягается, как только слышит его, Арсения, голос — но не подает виду, что внутри разворачивается что-то подобное урагану. Арсений — не подает вида тоже, да и не чувствует этот ураган совсем. С легким удовлетворением наблюдает за сценой с Варнавой, позволяя себе эту слабость всего на мгновение — чтобы хотя бы на толику почувствовать их отомщенными вопреки уставам и правилам. Они с Катей за эти годы все же стали близки, и их боль — действительно в каком-то смысле всегда была общей. Арсению бить Антона не хочется — он это все уже пережил, но сейчас может понять подругу, обида которой жила с ней и отравляла слишком долгое время. Арсений призывает к порядку и вводит Шастуна в курс дела — почти незаметно выдыхает тогда, когда тот наконец включается в работу, отбрасывая собственные эмоции. Отмечает, что Шастун повзрослел — по нему почти нельзя ничего прочитать. — Как скажете, сэ-эр. Почти. Арсению — странно. Потому что он — все еще профессионал в контроле эмоций, но эта чертова фраза заставляет злобные мурашки бежать по всему телу. Потому что он замечает брошенный на его пальцы взгляд и просевший после этого голос коллеги, который тот пытается скрыть за ядом. Потому что — чертово напряжение, которое, сколько ты ни пытайся игнорировать, никуда не уходит. Хуже — отягощается желанием другого задеть. И Арс не отказывает себе в том, чтобы бросить Антона наедине с Катей — почти швырнуть ему в лицо его же едкость, но незаметно для других. Все же он — чертов руководитель, и поддаваться эмоциям не имеет права. Он выходит из кабинета и возвращается в свой — более маленький, мрачноватый и одинокий. В очередной раз зарывается в бумаги не только по этому делу, но и по другим — временно приостановленным из-за патовости ситуации с обскури — чтобы отвлечь себя хотя бы немного. У Арсения голова почти что взрывается — уже который, в принципе, день. И приезд Шастуна только добавляет головной боли. До конца дня он к команде не возвращается — наверняка знает, что Варнава с заданием справится, как бы ни закатывала глаза и ни делала вид, что всего этого не хотела. Арсений знает — ей этот разговор был так нужен. И он просто надеется, что Антон не дурак — и что найдет в себе смелость извиниться хотя бы перед ней. Попов остается в Министерстве до глубокого вечера — а после трансгрессирует сразу к дому, останавливаясь у парадной и доставая сигареты. Никотин кажется необходимым — но совершенно не снимает ни внутреннего, ни внешнего напряжения. Арсений знает, что встретит Антона — знает каким-то шестым чувством, просто потому, что внутри все натянуто до невозможности, и этому року не имеет смысла сопротивляться. Он не чувствует ничего — разве что отголоски чернеющего осуждения и уже похороненной боли, но лишь самую малость. Больше — то чертово понимание, что внутри продолжает тянуть. Обидой ли, презрением или ненавистью — Арсений предпочитает не разбираться. Выбирает фатализм в чертовой вселенной сегодняшнего дня, просто потому что по-другому не выйдет. Потому что если бы не было суждено — он бы не слышал сейчас приближающиеся шаги. Сколько бы лет ни прошло — твое прошлое все равно зацепит тебя, если неожиданно появится в жизни вновь. Арсений знает — это все временно, это просто первый гребаный день. Потом станет легче — эмоции у обоих улягутся, оставив на поверхности только принятие собственных решений с примесью нежелания находиться ближе, чем того требует договор. Но это будет потом — сейчас он смотрит остановившемуся Антону в глаза и не может не усмехнуться звону бутылки в пакете. Арсений не фаталист — но привык за последние годы доверять собственным ощущениям и интуиции. Поэтому не удивляется совершенно, что вместо того, чтобы пройти сразу же в дом, Антон остается на холодной улице, пусть и продолжает молчать. Попов знает, о чем тот думает. — Я не караулю тебя. Просто курю, — говорит он, потому что не хочет, чтобы эта ситуация могла на что-то влиять. — Здесь? — хмыкает Шастун, кивая на дом. Не верит, конечно. Не знает ведь — но Арсу не имеет смысла скрывать. — Я здесь живу. Арсений внимательно наблюдает за сменой эмоций на чужом лице — за первоначальным облегчением, после которого следует секундная задумчивость в состыковке фактов и осознание. Арсений слышит, как сбивается чужой голос на чертовом непроизнесенном «наш дом». Внутри — всего на мгновение — все сбивается тоже. — Я его продал. Непродолжительное молчание, порванное тихим «само собой». В чужом голосе — всего на мгновение — что-то отчаянное, болезненное вместо желаемой едкости. Что-то — заставляющее сказать чертово «если что-то случится, я живу ниже». — Ты говоришь это потому, что я твой подчиненный, или потому что хочешь? — усмехается грязно Антон — закрывается масками саркастичности — и достает сигареты. Арсений об эту усмешку не обжигается — чувствует лишь до тошноты заострившееся равнодушие — и вспоминает отчего-то времена в Хогвартсе, где их общение начиналось с этой же чертовой строптивости. С этого вызова — я не буду вести себя так, как ты хочешь, я утру тебе нос. Но Арсений уже давно бросил играть в эти игры. — Как руководитель, — он не сомневается в ответе ни мгновения, поднимаясь по лестнице. — До завтра, Шастун. «До завтра» — напоминанием и ему, и себе, что это все не просто приснившийся кошмар, который отступит на утро. Им придется вместе работать — и с этим ничего не поделать. Арсений усмехается снова, когда в квартире бросает в бокал лед и наливает туда же виски — все-таки в чем-то они все еще остались похожи, пусть это и глупое желание скрыться от мыслей под патокой алкогольного одиночества. Он понимает, почему у Антона среди продуктов бутылка — сейчас он понимает его слишком хорошо. Потому что самому, вопреки мыслям и убеждениям, тяжело. И в пустой, тихой квартире это ощущается особенно явственно. Арсений медленно цедит виски, желая покрыть туманом сегодняшний день — но натянутые струны где-то внутри не дают отключиться от реальности даже при том факте, что спал нормально Попов в последний раз черт знает когда. Он знает, что сегодняшний день не закончен — потому что все это слишком, но все еще недостаточно. Когда в дверь раздается стук, Арсений медлит — думает над тем, что будет, если он просто не откроет. Он ведь знает, кто по ту сторону. Он ведь чувствовал, что Антон не сдержится первым. Им обоим нужно просто пережить этот день — потому что сейчас они чертовы бабочки, неспособные проигнорировать то, до чего однажды так яростно дорвались. Бабочки, увидевшие когда-то свет — и сейчас отчаянно рвущиеся за тем, что когда-то смогло согреть, но забывшие, что сквозь стекло никак не пролетят в теплый дом. Ты всегда задеваешься прошлым — из банального ли интереса или засохших ран — и отчего-то оказываешься неспособен проигнорировать то, что когда-то было так важно. Просто потому, что это — все еще часть тебя, и порой хочется прикоснуться к себе «когда-то», чтобы вспомнить, через что ты прошел. Арсений открывает дверь и видит Антона — тот скрывает за ухмылкой поплывший и слегка потерянный взгляд. — Сигареты закончились, — он приваливается плечом к косяку и взгляда не отводит, — угостишь, Попов? «Угостишь сигаретой, Шастун?» Тот самый вопрос на все случаи жизни — на все те разы, когда они не могли сказать ничего, но сказать все же хотели. В те разы, когда Арсений, еще в далеком Хогвартсе, не знал, как продлить их больную, неправильную связь еще хотя бы немного — и находил этот чертов предлог. Больно становится всего на мгновение — но она тут же укрывается кивком и уходом обратно в квартиру. Сигареты остались на столе, и Арсений отходит за ними, зная, что Антон за ним не пойдет — слишком глубока между ними пропасть, чтобы без приглашения перешагнуть порог чужого дома. Перешагнуть порог чужой жизни. Арсений возвращается, протягивая Антону сигареты, но смотрит в глаза. Он помнит, что час назад, у чертовой парадной, у Антона была полная пачка. Шастун уже стоит прямо, растеряв призванную расслабленность, но на взгляд отвечает — смотрит пару мгновений, уже без усмешки. Вытягивает из пачки одну сигарету, опускает на нее взгляд — задумчиво прокручивает в пальцах, закусывает губу. Арсений видит, что тот осознает собственный порыв только сейчас — и это было бы даже забавным, если бы Арсений сегодняшнего Антона так чертовски не понимал. — Спасибо… — глухо отзывается Шастун, вскидывая взгляд всего на мгновение — смотрит напряженно, так, будто Арсений сам его силком сюда притащил. — До завтра. Арсений молчит снова — потому что их «диалог» ответа не требует. Это все — первый день. Аксиома встречи со своим прошлым — ты обязан притянуться к нему хотя бы на пару мгновений, чтобы почувствовать гарь и наконец отказаться совсем. Арс закрывает дверь и возвращается на кухню, выплескивая в бокал из бутылки остатки виски. Внутри продолжает вязко тянуть.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Антон посвящает бумагам долгие два дня — закапывается в документы, пытается найти связи и логические цепочки. Вбивает в голову факты. Обскури — несколько поломанных жизнью детей, которые объявляются в городах раньше раз в несколько месяцев, сейчас — каждые несколько недель. Незанесенные в реестр, неизвестные маги, которых невозможно отследить от слова совсем. Потери — десятки, в будущем грозящие стать сотнями. Среди мирных жителей и среди мракоборцев — по телу бежит холодная дрожь в те моменты, когда Антон читает знакомые когда-то фамилии. Планы — почти нулевые. Схватить хотя бы одного ребенка, добраться до того, кто за этим стоит — но все прекрасно понимают и так, что подчинить себе силу такого ребенка почти невозможно. И неважно, с какой стороны ты стоишь — со стороны того самого мракоборца, которому нужно такого ребенка смирить, или со стороны управляющего всем этим хаосом. У кого может хватить сил справляться с таким количеством магии в других людях? Быть может, у другого обскури — одного из тех, кто появляется в городах. Возможно, это месть всему магическому миру — что они оказались неприняты, вынуждены прятаться и умирать от собственного волшебства, и тогда никакого «зачинщика» как такового и нет — и благоразумнее было бы истребить каждого. Антон устало выдыхает и откидывается на спинку кресла, протирая лицо руками — словно в попытке стереть с кожи всю эту гарь. Почему это все вообще началось? Какой мотив может быть у детей помимо пресловутой мести своему миру? Вокруг жизнь идет своим чередом — в кабинете шуршат бумажные листы, слышится тихое дыхание других членов команды. Изредка Марина пререкается с Катей или Сережей — саркастично шутит о чем-то, посмеивается над уставшими выражениями лиц и серьезностью, в следующий миг возвращаясь к бумагам и не отслеживая, что и сама становится такой же собранной и сосредоточенной. Его новые коллеги ему не противны — далеко нет. За прошедшие дни Антон периодически наблюдает за ними — за той же Мариной, за маской смешливости и призванной легкости которой определенно скрывается намного более сильная личность, нежели та, которую она стремится показывать. Приученная знать все о других, чем объясняется ее осведомленность о прошлом Антона с их общим руководителем, она ловко лавирует среди информации и оперирует теми фактами, которые пригождаются ей на пути. «Чем больше знаешь, тем больше у тебя возможностей», — сказала как-то она, с чем Антон, в целом, очень даже согласен. Потому что даже у него из-за той самой брошенной фразы про бывших уже есть ощущение, что они знают друг друга лучше, нежели только встретившиеся незнакомцы. Сережа, который оказался здесь то ли по невиданной глупости и наивности, то ли из слишком большого сердца, которое все еще верит в надежду. Парень, который бросил относительно спокойную по сравнению с работой их отдела разведку ради благородного дела — спасти жизни невинных, как маглов, так и коллег. Он смотрит на всех с какой-то слепой любовью — не к личностям, а будто бы в проявлении самого понятия человека, понимающего и принимающего как хорошее в них, так и плохое, и за прошедшие дни становится ясно, что он может найти что-то светлое даже в самой черной дыре. Марина сломала ноготь? Да ладно, так выглядит даже круче, это твой стиль! У Антона кончились сигареты? Повод проветрить мозги, прогулявшись до магазина, а то у тебя вид, будто ты умер и воскрес несколько раз подряд, не дело совсем… Все-все, Кать, я задумался, больше не буду напевать себе под нос. Могу громче — красиво получится! Ну и что, что мы на работе? Эх, ладно, но однажды мы все пойдем пить… Справедливости ради, голос у Лазарева действительно красивый — Антон заметил в один из разов, когда его тихое гудение мелодии себе под нос стало чуть громче, переходя в более различимые слова. Так что, в общем и целом, согласиться как-нибудь послушать того в более неформальной обстановке не претит — но это когда-нибудь, вряд ли в ближайшее время. Антон, пусть и не рвется сам на контакт, да и вообще предпочел бы копаться во всех бумажках в гордом одиночестве, все же наблюдает за своими напарниками — и понимает прекрасно, что сложившаяся ситуация волнует каждого из них, пусть они и стараются этого не показывать. Пусть — разговоры все чаще о чем-то другом, а не о деле, ведь… Они так устали справляться с тем, с чем справиться, кажется, невозможно. Антон видит эту усталость — она сквозит в чужих движениях, взглядах. В невозможности расслабиться до конца почти никогда и вместе с тем в понимании, что ускорить что-либо вряд ли в их силах. Но он сам — еще не устал. В крови по-прежнему злобный адреналин, который он может превратить в полезный для дела азарт. В конце концов, он приехал сюда не просто сидеть — и чем быстрее они справятся, тем скорее он поедет домой. Дверь открывается с легким скрипом — Антон отрывает немигающий взгляд от потертого угла шкафа и хмыкает, когда в кабинет входит Арсений. — Всем доброе утро, — здоровается тот, проходя за свой стол, хотя ничего доброго в этом приветствии не слышится от слова совсем. — У нас два новых свидетельства о подозрительных детях. Арсений — напряжен весь, собран слишком предельно, чтобы не бросалось в глаза. Осматривает свою команду — но по Антону взглядом даже не мажет, и Шастуну от этого должно быть легче, но нет. Слишком тяжелый этот взгляд даже для руководителя мракоборцев. Антон смотрит на Попова и чувствует себя случайным зрителем чего-то сокрытого — зрителем постановки Министерства, в котором каждый день происходит что-то такое. В котором — уставшие, убитые жизнью сотрудники вынуждены каждый день пытаться сделать хоть что-то в том, что от них почти не зависит. И думать о том, что Арсений теперь — вот такой, почему-то не хочется. Он все еще слишком хорошо помнит, как эти глаза могли улыбаться — и видеть их такими погасшими задевает вопреки воле. — О, да, — цокает Марина, возводя взгляд к потолку и откидываясь на спинку кресла, — очередные сплетни-сплетни, которые не дадут нам ничего. Класс. — Займешься? — Арсений даже не смотрит на девушку, стуча о поверхность стола тонкой стопкой бумаг. Кравец усмехается и поднимается с места. — Куда ж я денусь. Адреса? Арсений передает мракоборцу бумажку с местоположением и, пока Марина возвращается к своему столу, чтобы захватить какие-то вещи, взгляда больше не поднимает. Смотрит в бумаги, не замечая, как внимательно следит за ним Варнава. — Арсений, — она прищуривается, чуть подаваясь вперед — будто бы цепляет, словно на удочку, чужое внимание, и это неожиданно помогает — Попов смотрит в ответ, — это не все, так ведь? Сережа заинтересованно ведет бровью, Марина — замирает на месте возле двери. — Не все, — соглашается Попов, слегка отодвигаясь от стола, но не отводя взгляда от девушки. — Еще одно тело. По описанию все то же самое, что и в прошлый раз. — Тело? — наконец подает голос Антон. Но его словно не слышат — Варнава кивает, поднимаясь с места и подходя к столу руководителя. — Я проверю. — Спасибо, — Попов передает девушке те самые листы, что держал в руках. — Тело на нижнем уровне, все остальное в отчете. — Эй, — Шастун хмурится, поднимаясь с места скорее неосознанно — но благодаря этому взгляды присутствующих наконец обращаются к нему. — О чем вы? — Неважно, — обрывает Арсений, и взгляд его — слишком твердый. — Это не относится к делу, ради которого ты здесь. Злость взрывается где-то в груди — неприятно и горячо. Склеенная за долгие два дня, а, может быть, временами и раньше — когда еще в России приходилось примеривать на себя мысли о том, что предстоит вернуться на родину и заняться вновь тем, чего так не хотелось. Теперь же — хочется, и не важно, что мотивами служат желание поскорее вернуться домой и профессиональные интересы запутанной проблемы большого масштаба. Только вот с его желанием считаться будто не собираются. И Шастун мог бы пережить простое равнодушие — в конце концов, он никогда не был полноценной частью этой команды — но мириться с тем, что его собираются ограничивать в информации, претит. В конце концов, именно он когда-то был одним из них — таких же незаменимых сотрудников, на которых держалось благополучие и безопасность шумного Лондона. Раньше он был тут своим — и сейчас внутри ядом разливается желание вернуть свое положение, просто потому что он все еще чертовый мракоборец, который хорош в своем деле. Потому что, раз уж Антон здесь, он не собирается не выкладываться на полную. — Но я в этом отделе, пусть и временно, — прищуривается Шастун, едва удерживая себя от того, чтобы не зашипеть сквозь зубы, — и могу помочь. Поэтому хочу знать. — Ты не можешь помочь, — жестко отвечает Арсений и переводит взгляд на Сережу. — Лазарев, отправишься вместе с Мариной. Тот кивает несколько раз, но мельком бросает взгляд на Антона — жалостливый какой-то, несмотря на их нейтрально сложившиеся отношения, и от этого по телу мерзкие мурашки раздражения. Все последние дни, несмотря на поверхностное затишье, внутри все равно словно бочка пороховая — и этих грубых слов и чужого взгляда достаточно, чтобы разжечь искру. — Не могу помочь?.. — цедит Антон, выходя из-за стола и вновь ловя взгляд голубых глаз. — Ах, и что же тогда делать мне, Ваше Сиятельство? Сидеть в кабинете и создавать вид активной работы? И каков бы ни был запал, но Антон действительно сделал уже все — изучил все чертовы документы. Целое в-с-ё — потому что большего ему не позволяют, и на его желание посетить хотя бы места битв с обскури Катя сказала, что Арсений не видит в этом смысла и все данные оттуда уже есть в отчетах. Что ему остается — так это просто сидеть, не делая ничего. И даже сейчас — Попов не распределяет его ни в одну из групп, пусть даже второе дело и не зависит от первого. Арсений смотрит на него долго — но молчит. Все остальные, вопреки вроде как данному приказу идти заниматься своими делами, молчат тоже, оставаясь в кабинете. А у Антона, судя по всему, в этом месте проблемы с контролем эмоций — потому что контролировать их не хочется совершенно, и в последние дни это могло бы быть проблемой, если бы самому Шастуну было на это все не насрать. — Я не удивлен, что вы топчетесь на одном месте, — выплевывает он, — с таким-то подходом. Зачем вам помощь других стран? Вы же прекра-асно справляетесь! Его бесит — его чрезвычайно злит то, что за чертовы два дня ему не позволили сделать абсолютно ничего, хотя «верха» так рвались вытащить его из России обратно. Выделили толику информации — и оставили с ней, не разрешая делать что-либо помимо изучения и редких разговоров с командой, глава которой, надо заметить, в эти дни в их кабинете практически не появлялся. Или появлялся — когда Шастуна тут не было. Потому что, только он возвращался в отдел, Попов исчезал — уходил по своим чертовым делам, игнорируя будто специально, а если диалоги и состоялись, то они были до жути сухими и сжатыми. Арсений совершенно точно избегает его — и от этого должно было быть легче, ведь Шастун сам этого так хотел. Но работает почему-то наоборот. — Антон, — голос у Арсения звучит тихо, нарастающе опасно. Предупреждающе. — Что? — язвительно вскидывается тот, будто не слыша. — Я что-то не так сказал? О, или здесь не принято перечить великому Арсению Сергеевичу? — он обводит мракоборцев зажженым взглядом, спрашивая, конечно, лишь для вида. Цепляется за один взгляд лишь на мгновение — Катин. И в нем — то же предупреждение, только более мягкое, смешанное с волнением и почему-то сожалением, что вновь вызывает по коже раздраженную дрожь. Ему на Арсения — все равно. На дело — нет. Только злит все равно — чужое неправильное мнение, и это заставляет сорваться на личное. — Ебал я такое начальство, — намеренно пошло, с вызовом в голосе и мерзкой отсылкой, обращенной уже к самому Попову. Потому что хочется — задеть, обнажить. Вопреки всему — хочется. Повисшую тишину разрывает скрип кресла — Арсений резко поднимается с места. Он от Антона взгляда не отводит — и Шастун понимает, что перегнул, потому что взгляд голубых глаз в мгновение темнеет слишком заметно. — Оставьте нас. Арсения слушаются беспрекословно — то ли этого сухого тона, то ли блестящих в тусклом освещении кабинета опасными бликами глаз. Антон еще пару мгновений смотрит на закрывшуюся дверь — усмехается зло — и поворачивается к Арсению, чтобы бросить в того что-то еще, потому что, раз уж решил воевать, то отступать сейчас не видит особого смысла. Но не успевает сделать и вдоха — слышит хлопок трансгрессии, когда Попов появляется прямо перед ним, и чувствует сильную хватку на запястье, за которое резким движением разворачивают к себе спиной. А дальше — лицом прямо в стол, и руки за спиной перехватывают, сжимая так, что сводит все тело. — Что ты, блять… — шипит Шастун, морщась и пытаясь уйти от контакта, но чувствует, как все тело наливается тяжестью. Чертова магия Арсения — чертова беспалочковая магия, которая сейчас лишает возможности двигаться, заставляя замереть в этой унизительной позе. — А теперь, — раздается тихое позади, и Шастун чувствует, как его запястья сжимают крепче одной рукой, а другой — давят куда-то меж лопаток, — заткнись и послушай меня. Антон сглатывает, чувствуя на себе чужой вес — Арсений давит сильнее, оказываясь ближе, буквально вжимая его в стол и не стесняясь того, чтобы касаться своими бедрами его. Слишком близко, слишком — пиздец. Но Антон замирает, понимая, что до палочки не дотянуться никак — а его физические возможности оттолкнуть Попова блокирует чертова чужая магия. Резкая тишина вокруг оплетает вязкой паутиной — они в этом кабинете одни, и все пути отступления перекрыты, а чужие прикосновения чувствуются слишком дико, неправильно и неожиданно в ощущении сжавшегося будто до них двоих пространства. И Антону во всем этом остается лишь скрипеть зубами, чувствуя опасный шепот уже у самого уха. — Если ты думаешь, что можешь позволить себе разговаривать со мной так, то ты ошибаешься, — голос, до того привычный своими сухими нотами, сейчас почти что пылает — и вместе с тем режет ледяными осколками, что заставляют дышать прерывисто и подчиняться вопреки своей гордости, вслушиваясь в каждое шипение совсем рядом. — Я пытался быть к тебе снисходительнее, но смысла в этом, я вижу, нет. И если ты решил, что можешь вести себя так в моем отделе, то тебе здесь не место. Давит — не только зажимая запястья и прижимая к чертовому столу, но и собой. Чертовыми кинжалами злости в дрожащем отнюдь не от неуверенности голосе — Арсения все-таки получилось вывести из себя, да только ожидаемого торжества нет. Потому что Антон чувствует ее — чужую власть. Не только профессиональную, но и личностную — она всегда в Арсении была, заставляющая закрывать людей рты и отводить в испуге глаза, заставляющая подчиняться и не сметь спорить. Антон раньше видел его таким редко — потому что не ему было попадать под такие раздачи — сейчас же чувствует все это слишком полно и сразу. Он не пытается повернуть голову и взглянуть в чужие глаза — знает, что в схватке взглядов сейчас проиграет, и потому продолжает смотреть в трещинки дерева перед собой. Хочется рычать — «отпусти», «убери руки». Только голос не слушается — подчиняется не столько чужой магии, сколько влиянию, которое, показанное за все дни только сейчас, отчего-то выбивает из-под ног почву. Этот отдел действительно его — Арсения. Чертового Попова, который склоняется еще ниже, когда Шастун дергается в жалкой попытке вырваться — и цедит на самое ухо не приемлющим возражений тоном. — Прекрати вести себя как пубертатная девка, Шастун. Еще одна похожая выходка… — И — что? — Антону хотелось бы, чтобы слова вырывались рычанием, но выходят какие-то жалкие хрипы — то ли из-за давления сверху, то ли от колющего самолюбие понимания их позы. — Что ты сделаешь? Хочется, как обычно, наперекор — набросать тысячи вариантов, чего не смог бы сделать Арсений, например отправить домой или убить собственноручно, но не выходит. Жалкое «и что» вырывается из последних сил — потому что Антон, хоть и не боится Арсения, сейчас чувствует себя слишком… Под ним? Потому что они были на равных — всегда, даже тогда, когда Арсений стал руководителем их отдела шесть лет назад. Но сейчас понимается — времена прошли, и единственное, чем пытается манипулировать, пусть и не осознавая того в полной мере, Антон — их совместным прошлым, которому нет места в настоящем. Потому что сейчас Шастун — простой подчиненный, позволяющий себе слишком много, и оспаривание этого выглядит действительно сумасшествием. До такой степени, что вместо того, чтобы пытаться решить ситуацию разговорами, Попову приходится действовать жестче — в буквальном смысле «нагибая» того, кто позволяет себе слишком много, в попытке поставить на место. И пусть в чужих касаниях нет эротического подтекста — только грубая хватка и манипулирование, давление положением, в голове все равно все смешивается, а выдохи выходят рваными. Потому что отвратительно, унизительно абсолютно — и вместе с тем отчего-то слишком привязано к тому самому прошлому, после которого такие близкие контакты должны быть официально запрещены. У Антона в голове — так и есть, но не у Попова, который вновь разрушает все рамки. — О, я найду возможности, — все также хрипло, угрожающе шепчет Арсений, замирая всего на момент, будто раздумывая над чем-то, прежде чем вжаться сильнее и процедить в самое ухо: — Не забывай, где ты находишься. И да, я ведь и сам… ебал таких подчиненных. Всего одно достаточно грубое движение бедрами вперед, отчего Антон давится вздохом, дергаясь резко, но хватка на запястьях мешает. И вот уже собственная провокация чужими устами — правдивая, черт возьми — как от остатков запала не остается совсем ничего, поглощаясь чужой уверенностью и разъедающей пошлостью, не имеющей ничего общего с возбуждением и желанием. Только унижением — больным и скручивающим, заставляющим дыхание сбиться то ли от него, то ли от формата подачи. Что он, блять, делает? Какого черта, Попов?! — Ты меня понял?.. — тихо, не отстраняясь — еще миллиметр, и Арсений коснулся бы его уха губами. — Да, — выдохом. Все заканчивается тут же — Арсений отходит резко, отпуская, но Антон замирает на долгое мгновение, чувствуя, как по шее и ушам горячими волнами сквозит… Не смущение, нет — но полная потерянность в понимании того, что на секунду он на этом чужом движении сосредоточился, зациклился слишком сильно. Антон рывком встает ровно, вжимаясь поясницей в стол — невольно пытаясь уйти от Попова подальше, хотя бурлящая в жилах кровь требует броситься с атакой вопреки сбитой спеси, вот только чертов чужой шепот звенит в голове. Арсений смотрит в ответ — и взгляд его, как и голос чуть раньше, теряется в смешении ледяной ярости и уже успокаивающейся горячей злости, потому что во льдах чужих глаз виднеется и нечто другое. Припорошенное, словно снегом, самодовольство — от того, что последней выходкой удается буквально выбить Шастуна из колеи, который сейчас, несмотря на шумное тяжелое дыхание и потрепанный вид, и слова вымолвить не может в ответ. Самодовольство — потому что Попов знает, что Антон услышал его, и чертово «да» было искренним. Зрительный контакт длится всего пару секунд — обжигает мазком чужого взгляда по все никак не желающей успокаиваться в сбитом дыхании груди — а после Арсений отворачивается, направляясь к двери с идеально ровной спиной, будто и не вжимал он только что своего подчиненного в чертов стол так, будто далеко не беседы собирался вести. — Я поговорю о твоем переводе в другой отдел, — замирает тот у двери, едва поворачивая голову, но на Шастуна все-таки не оглядываясь. — А сейчас можешь присоединиться к Варнаве. Ровно — и сухо. Так, будто ничего не было. Дверь захлопывается, оставляя Антона наедине с горящими злостью — злостью ли? — скулами… …и мыслью о том, что перевода в другой отдел он не хочет.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Катя в очередной раз косится на дверь — она бросила на нее взгляды уже несколько раз за те жалкие минуты, что они ждут в коридоре. Марина лишь усмехается этому — подходит ближе, прикладываясь к щели между дверью и стеной ухом, но тут же разочарованно выдыхает, качая головой. — Заглушку поставил. Ох уж этот Арсений. — Оно и неудивительно, — чуть более зло, чем хотелось бы, отвечает Варнава. — Это не наше дело. «Не ваше — уж точно». — Да ладно, ребят, — топчется на месте Лазарев, поглядывая попеременно на обеих девушек. — Ну, подумаешь, поговорят. Антон ведь сам… — Хватит. Мракоборцы смотрят на Катю с легким удивлением — но все-таки замолкают. Переглядываются меж собой, наверняка перенося перемывающий кости разговор на потом, только вот Варнаве от этого не становится легче. Сама чувствует себя словно на пороховой бочке все то время, пока Антон с Арсением остаются наедине и ведут, наверняка, далеко не цивильный и соблюдающий приличия разговор. Потому что Антон перегнул палку — это факт. Позволил себе слишком многое — забыл, наверное, что за слова и менее дерзкие люди когда-то теряли свое место и нагребали проблем, если решались обращать их в сторону Попова. Нет, Арсений далеко не тиран — как не был им в тот момент, когда стал главой их отдела, так и позже не стал, взвалив на себя ответственность уже за всех мракоборцев. Тот всегда оставался особняком — сильным и статным, непробиваемым и помнящим историю того, что творилось вокруг, подобно тем вековым зданиям в тенях прошлого, вот только не пользовался властью во вред и не позволял себе рушить судьбы других, если на то не было оснований. Постоянным было одно — несогласным с Арсением мракоборцам в строю было не место, но не потому, что тот возомнил себя Богом, а потому что так было правильно. Ведь недаром Попов так быстро получил эту власть — ни одно из его решений за прошедшие годы не было ошибочным, а стратегии управления действительно вели к тому, чтобы преступность в магическом мире сокращалась, а мракоборцы только улучшали свои навыки и личные силы. Он умел слушать своих сотрудников — что важнее, умел их слышать, и потому подчиненные не позволяли себе сомнений в надежности главы. Никогда не рубил с плеча и всегда думал о последствиях, принимая все важные решения в одиночку даже тогда, когда команда могла быть с ним не согласна. Потому что, в конечном счете, все до единого оказывались верными — и волшебники Министерства часто гадали, что за вселенные в голове у Попова и не умеет ли тот часом заглядывать в будущее, удивительным образом спасая их всех от ошибок и имея смелость отстаивать свое мнение до конца, даже если и в одиночку. Окружающие скажут — прирожденный талант. Варнава ответит — работа, которая стала жизнью. Потому что тогда, шесть лет назад, у Арсения не было других вариантов — кроме как выбрать работу. Потому что иначе тот потерял бы себя — потерял бы с концами, сорвавшись в пропасть от ухода того, ради которого когда-то был готов эту самую жизнь отдать. Арсений сильный мальчик — слишком сильный мужчина — который направил всю разрушающую его энергию в собственную профессию, променяв любое спокойствие на дни и ночи в Министерстве, личные вылазки в особо опасные точки и полное отсутствие эмоций. Вместе с Антоном она сама, шесть лет назад, потеряла и Арса — близкого друга, способного искренне смеяться и открыто заботиться о тех, кто стал близок. На смену ему вернулся Арсений — жалкая реплика того парня, которого она когда-то встретила в Хогвартсе. Однако если в школьные годы тот был больше похож на ежа, сквозь иголки которого к мягкому брюху подобраться все же было реально, то после тех событий стал монолитной стеной, навсегда заточившей все переживания и эмоции за камнем собственной души, который, однако, не переставал заботиться о них с Сережей, но уже молчаливо и почти незаметно. Арсений не стал хуже, не сорвался на злобу к другим — ни на них, ни на подчиненных — и Варнава за это его искренне уважает. Но он закрылся — так сильно, что даже Сережа был не в силах подобрать ключ. Им обоим пришлось знакомиться с новым Арсом — не по годам взрослым мужчиной, за несколько черных месяцев убившим в себе не только прошлые чувства, но и любые новые, будь то простые человеческие радости или желания. Разговоры между ними стали короче — все чаще касательно службы и Министерства — а встречи сократились, потому что, казалось, Арсений искренне в них не нуждался. Он сбегал, продолжая закаливать себя в сталь одиночеством — и спустя многие годы у него это получилось достаточно. Настолько хорошо, что даже Сережа, знающий про приезд Антона и нагрянувший к другу следующим днем, не смог добиться от того никакой эмоциональной окраски ситуации. «Ему, кажется, и правда все равно», — говорил он тогда Кате искренне, потому что Арсений не просто не перевел тему, а поговорил с Матвиенко о том, чем Антон может помочь и как лучше организовать работу их слегка пополненного отдела. Но Катя не верит — слишком давно знает и Антона, и Арса. Учитывая пропажу Шастуна на шесть лет — почти одинаково, чтобы понимать. Все это не может просто пройти мимо них. Потому что она видит — видит, как Арсений закрывается в эти дни будто бы еще сильнее. Избегает возвращаться в кабинет без важного дела — и особенно избегает смотреть на Антона, вот только все-таки есть разница в том, чтобы не смотреть, потому что плевать, и не смотреть потому, что не можешь. Арсений — не может. Разумно пытается себя сохранить. Только Антон этих сигналов не слышит — вспыхивает от любой щепотки рассыпанного пороха, от любой ситуации, не несущей в себе даже особого смысла. Шастун тоже, казалось бы, тихий — все эти два дня закапывающийся в документы, теряющийся в серьезности и отдаче, которую уже пытается вложить в только появившееся для него дело. Но его тишина — слишком громкая, готовая сорваться вот-вот. Ждущая подходящего момента, чтобы вспылить — Катя видит это по нервным движениям, по бегающему взгляду и вздрагиванию тела каждый раз, когда в кабинет за эти дни дверь хотя бы приоткрывалась. Антон сейчас — словно натянутая струна, ждущая первого прикосновения, чтобы лопнуть. Не знающий, куда деть собственные эмоции, которые бьют через край — в потерянных взглядах, в неуверенном голосе в сторону самой Кати, с которой, конечно, не может вести себя как старые друзья, и вместе с тем по-другому сложнее, в полном отсутствии желания познакомиться ближе с Мариной и Лазаревым, хотя раньше Шастун был первым, кто перекидывал мосты к чужим душам. Антон изменился за эти годы — слишком сильно, чтобы теперь его не узнать. Варнава не говорила с ним о произошедшем — но у нее был пример в виде человека, который тоже потерял самое важное, но не сдался. Только Шаст, ее Шаст, кажется, все же не справился. Ее не было рядом с ним — не было в те темные ночи, когда человек, который всегда отдавал все другим, получал очередные ножи в свое сердце. Катя так и не знает, что послужило причиной того отъезда — того расставания — потому что, как это ни странно, Арсений не может на это ответить. Но Варнава уверена, что причина была достаточно веской — а если она таковой была, то ее другу, ее солнечному человеку, готовому на все ради других, тогда была нужна рука помощи. Но она ей не стала. Уже не важно, из-за обиды ли или из других побуждений — но она тоже бросила Шастуна тогда, когда он попытался оттолкнуть всех. И, кажется, она только сейчас понимает. Когда человек пытается тебя оттолкнуть — он отчаянно хочет, чтобы ты остался с ним вопреки. И думать о том, что Антон оказался там, в России, один — пугает. Да, там был Дима — и только понимание того, что у Шаста в России есть хоть кто-то близкий, все эти годы спасало от колкого чувства вины. Вот только сейчас Катя видит, что надежды, кажется, были зря. Если Арсений смог за эти годы похоронить всю прошедшую боль в себе — то Антон будто бы не пытался. Не заковывал в латы, не накрывал черной вуалью — лишь грубо сшил свои раны рвущимися нитками, что продолжают пропускать кровь и позволяют плоти гноиться. Открытость Антона и его эмоциональность теперь играет с ним злую шутку — он просто не смог взять себя в руки тогда, когда раздражитель вновь оказался так близко. Непережитая боль, непрожитая утрата — он не прощался с тяжелыми мыслями, не пытался прожить их и отказаться. Потому что Антон никогда не отказывался от людей. И сейчас само присутствие Попова поблизости убивает — Катя видит временами темнеющий взгляд, будто по ране проводят грубой наждачкой, слышит нервозность в знакомом голосе и видит то неконтролируемое поведение, которое вырывается из-за расшатанных нервов. Когда-то она не думала, что Антон, чуткий и понимающий, заботящийся о других Антон станет таким — потерянным в жизни и оттого колким, не подпускающим ближе и вместе с тем всем своим видом кричащий «я не справляюсь». И его эмоциональные выплески тому доказательство — не справляется. Пусть и сам не осознает этого. Потому сейчас, когда эти двое остаются в кабинете одни, Катя не может найти себе места. Арсений всегда был мастером контроля эмоций — но не с Антоном, и сейчас не только поведение, но и слова мракоборца того определенно задели. Антон же по жизни предпочитал давать эмоциям выход — но сейчас перегнул, и Варнава боится представить, в какую эмоциональную мясорубку может тот угодить, если Попов не сдержит себя и ударит намеренно. Так, как сейчас, они никогда раньше не способны были друг друга убить — даже тогда, когда разошлись. Катя не замечает, как начинает ходить по узкому коридору кругами. Не замечает и того, что осталась в коридоре одна — Сережа с Мариной, понявшие, что сплетен не будет, все же решили поехать на место задания и, кажется, даже с ней попрощались. За эти два дня Катя успела подумать о многом — и о прошедших годах, и о собственном друге, которого, вопреки всему, все еще таковым считает. И если Сережа сейчас предпочитает не вмешиваться и ждать, пока их помощь понадобится, Катя понимает — она должна сделать хоть что-то. Поэтому она ждет, пока откроется дверь — может быть, получится отвлечь Шастуна хотя бы работой. Несмотря на то, что Арсений, быть может и ненамеренно, но все же делает из Антона пустое, неважное для них место — она готова пойти начальству наперекор и сделать так, как должна. Так, как хочет волнующееся за другого человека бесполезное сердце. Потому что в тот момент, когда они говорили с Антоном — его «прости» было слишком искренним, чтобы его не принять. Дверь наконец открывается — это заставляет вздрогнуть, потому что Варнава настолько уходит в свои мысли, что почти забывает о своем местоположении. Она тут же смотрит на выходящего Арса — взгляд у того тяжелый, будто тот взвалил на себя несколько шкафов с осточертевшими бумагами разом, но уже не горящий. Он прикрывает за собой дверь, останавливаясь напротив — и сейчас Варнава искренне рада, что Марина с Сережей ушли, потому что это позволяет Попову не держать лицо и на мгновение прикрыть глаза, чтобы выровнять дыхание. — Арс? — зовет она осторожно. — Все нормально, — он открывает глаза, кивая едва заметно — по разгладившимся морщинкам на лбу Варнава понимает, что эта секунда передышки другу была нужна, пусть внутри на того все еще давит тяжесть прошедшего разговора. — Возьми Антона с собой, пусть поработает хоть над чем-то. А я пока подумаю, как сделать так, чтобы наши дни не уходили впустую. Катя не сдерживает слегка нервной, но облегченной улыбки, смотря на Попова. Он слышит — даже Антона, который, хоть и в эмоциях, но справедливо указывает на то, что они теряют драгоценное время. Слышит — чужую нужду быть причастным к чему-то, и не выбирает варианта мстить, заставляя чувствовать себя на когда-то родной службе чужим. — Я и сама думала предложить ему это, — отвечает она, в очередной раз смотря на друга с нескрываемым уважением. Попов этому взгляду лишь усмехается уголком губ. — Тогда за работу. Катя кивает ему вслед, берясь за ручку двери, хотя от облегчения хочется сжать Попова в объятиях — облегчения от того, что тот не выглядит сейчас разочарованным или злым. Отягощенным разговором — да, но вместе с тем менее напряженным, чем в тот момент, когда Антон взрывался минутами ранее посреди кабинета. Подтверждением тому, что все прошло не так уж и плохо, служит и сам Шастун — Катя видит его сразу же, зайдя в кабинет. Тот выглядит нервным — вздрагивает от открытия двери и бросает на нее почти панический, но готовый обороняться взгляд — но уже не кипящим, не готовым бросаться в атаку и разрушать все на своем пути сбившимися эмоциями. Волшебник выглядит потерянным. На русоволосой макушке почти незаметные кудряшки слегка растрепались, но Шаст вместо них мельком поправляет полы черной рубашки, будто та помята, и мнется на месте — вжимается поясницей в стол, будто бы блокируя саму возможность того, что кто-то может подойти со спины, и для верности тут же сжимает угол дерева пальцами. — Пойдем? — уточняет Варнава, уверенная, что Арсений и Шастуну дал распоряжение идти с ней. Антон еще пару мгновений смотрит на нее — Катя видит, как у него в голове мысли буквально кипят, но скорее от объема информации, нежели злости. Волшебник выглядит сбитым с толку — и потому Варнава решает оставить возможный разговор на потом, понимая, что, о чем бы они с Арсением ни говорили и в какой манере, тому еще нужно это переварить. — Да, — отмирает Антон, наконец отталкиваясь от стола.

⊹──⊱✠⊰──⊹

На нижних этажах всегда все ощущается по-другому — будто чем глубже, тем больше тайн. Антон не был здесь долгие шесть лет, но даже сейчас, идя по пустынным коридорам вслед за Варнавой, чувствует холодные мурашки, пробегающие по спине, от понимания, что здесь ничего не меняется. Только количество и качество тел — в зависимости от происшествий и необходимости доставки тех в Министерство. Антон за срок своей службы заставал как те моменты, когда в специальных помещениях от трупов, уже не пахнущих и не выглядящих так страшно благодаря заклинаниям, почти не было места, так и те времена, когда комнаты пустовали в периоды относительной стабильности правопорядка. Сейчас же в комнате, куда они заходят, обнаруживается всего одно тело — по крайней мере, только одно оставили на обозрение. Остальные, если такие и есть, хранятся в зачарованных камерах вокруг — о них свидетельствуют только едва заметные вырезы на кипенно-белых гладких стенах в форме квадратов, словно все помещение — огромные соты для хранения уже покинувших этот мир колдунов и колдуний. Здесь все также светло — помимо яркого освещения, даже пол белый, и это слегка выбивает из колеи после полутемных коридоров. Чем-то напоминает комнату для казней — там тоже все кипельно-белое, но скорее для того, чтобы приговоренные могли в свои последние минуты перед вечным забвением хотя бы постараться обрести внутреннее спокойствие. Здесь же — это спокойствие нужно разве что только тем, кому придется распутывать причины попадания убитых сюда. Они подходят ближе к парящей в центре комнаты белоснежной платформе — труп убитого мага на ней ничем не накрыт, что позволяет сразу же отметить посмертную бледность того и худощавость, которая, скорее всего, была с умершим еще при жизни. — Харлан Тилд, — называет Варнава имя жертвы, вставая напротив Антона, уже склонившегося к трупу между ними. Бумаги опускает пониже — успела ознакомиться и блестяще запомнить все данные, пока они спускались сюда. — Тридцать два года, год назад был освобожден из Азкабана. Официально на рабочих местах не числился, скорее всего промышлял чем-то незаконным, перебиваясь непостоянной работой. Жил, судя по реестру и магическому следу палочки, в Ист-Энде, — Антон помнит, что это один из самых бедных районов, и неудивительно, что многие испортившие себе жизнь заключением маги в итоге перебираются туда. — Тело нашли сегодня утром там же. Убили, предположительно, на днях. Магического следа происшествия нет. Мужчина выглядит старше своего возраста — покрытая морщинами кожа, отросшие сальные волосы и многочисленные ссадины на теле, кое-где — с зажившими тонкими линиями порезами. Следы не похожи на пытки или следы борьбы, скорее — на привыкшее к постоянным физическим конфликтам тело. Лицо у мужчины слегка хмурое, будто бы страдающее — словно даже в загробном мире тот не смог найти покой и продолжил скитаться в вечной борьбе. — За что осужден? — спрашивает Шастун, слегка прищуриваясь, чтобы внимательнее рассмотреть колотую рану возле сердца — вот эта точно свежая, скорее всего, именно та, которая привела к смерти. — Групповой разбой с целью ограбления магловского банка, — фыркает пренебрежительно Варнава, явно показывая свое отношение к тем магам, что считают обычных людей полностью беззащитными перед магией. — Туда же накинули статью за нарушение статуса секретности. Сам себе хуже сделал. — Не выглядит так, будто после заключения решил встать на путь истинный, — хмыкает Антон, распрямляясь и встречаясь с коллегой взглядом. — Кому понадобилось убивать волшебника оружием, а не магией? — Хороший вопрос, — Варнава без лишней брезгливости касается ногтем места рядом с раной и обводит ту по кругу, кивая Шастуну на движение. — Видишь рану? Не рваная, да и на теле следов борьбы нет — все шрамы, судя по всему, последствия его почти маргинальной жизни после тюрьмы. Кроме того, удар был точно в сердце — так точно незаметно ударить сложно, даже если жертва не ожидает. — Ритуальное убийство? — хмурится Антон, еще раз оглядывая тело волшебника. То, что на теле нет магического следа, как минимум исключает запрещенные заклинания, которые могли контролировать волю того, чтобы не брыкался, да и магия таких слишком сильна, чтобы даже опытный чародей смог эти следы потом скрыть; как максимум — убийца, если тоже маг, что скорее всего так, потому что маглы редко убивают волшебников, обладает достаточным уровнем сил, чтобы скрыть любые магические последствия не только своей палочки, но и чужой. — Ага, ритуальное убийство — в подворотне Ист-Энда? Очень живописно, — усмехается девушка, наконец отнимая руку от тела. — Но убийцу мог знать. Потому что на его палочке следов использования магии точно нет, этот парень не сопротивлялся. Либо просто не успел — и тогда убийца ювелир. Антон прикусывает губу, наконец отводя взгляд от тела и направляя его в темнеющее окошко в стене — то самое, где до этого хранился труп, который наверняка будет уничтожен после их осмотра и занесения всех данных и видов на бумаги. Зачем было убивать бывшего преступника? Чаще всего причиной таких дел оказываются банальные склоки между не слишком чистыми на руку волшебниками — кто-то кого-то обманул, подставил или сказал лишнее слово, а может в нужный момент и не сказал вовсе. В период своей службы Антон почти не прикасался к расследованиям таких дел — все же их отдел занимался непосредственно горячими ситуациями и противостоянием живым опасностям, а не их последствиям и причинам, но о работе коллег все же слышал, да и многие отчеты для общего развития читал. В магическом мире криминалистика мало чем отличается от мира преступностей у тех же маглов — мотивы чаще всего похожи, человеческий фактор часто приводит к убийствам, да и в целом мир устроен так, что во всех расах есть убийцы и их жертвы. С той единственной разницей, что магов обычно убивают другие маги — потому что, чтобы помереть от рук обычного человека, нужно быть уж полным придурком. Мало того, что с маглами волшебники сами по себе не сближаются почти никогда — в силу закона о секретности — так еще и большинство ран от людского оружия можно если не залечить, то задержать наступающую смерть заклятьями. У этого парня палочка при себе была — прямо в кармане в момент обнаружения тела, судя по сведениям, которыми продолжает делиться Варнава — но только помочь он себе не успел бы. Лезвие, быть может, и было недлинным — но прошло сквозь сердце полностью за раз, что видят мракоборцы, когда с помощью заклинания воссоздают перед собой полу-призрачное изображение оного в данный момент. Даже если жертва удара не ожидала — он был точен до мелочей и обречен на успех. — Арсений говорил, что это не первое тело? — хмурится Шастун, отходя на пару шагов и убирая палочку, которая вряд ли еще пригодится. — Верно, — подтверждает Варнава. — Это второе преступление, и они очень похожи. Первая жертва — тоже вышедший после Азкабана, правда полгода назад. Такой же маргинал, — Катя едва заметно кривится, видимо, вспоминая осмотр тела, если его производила она. — И убит тем же оружием? — догадывается Шастун. — Скорее всего. Раны почти идентичны, но не факт, что убийца один — все-таки оружие не магический след, чтобы сказать наверняка, — девушка тяжело выдыхает, качая головой. — У нас ведь не так много экспертов в области ножевых ранений. Но совпадения на лицо. — Как мы… ваш отдел вообще к этому относится? — не понимает Антон, кивая на выход — больше им здесь делать нечего, а от яркого света хочется поскорее сбежать. Катя следует за ним. — Мне казалось, что этим должен заниматься… — Шестой отдел, да, — усмехается невесело девушка, разводя руками; Антон придерживает ей дверь, и они наконец покидают белесую комнату, оказываясь в комфортной полутьме коридора. — Только нет его больше. Антон замирает всего на секунду — неосознанно оглядывается, только сейчас понимая, что за все прошедшие дни не встречал в коридорах практически никого, и от этого мурашки по коже. Может быть, в той части Министерства, где существуют офисные работники, и кипит жизнь — но в крыле мракоборцев до необычного тихо. — Ты хочешь сказать?.. — голос сам просаживается на пару тонов, а шаги, эхом отлетающие от стен, вмиг начинают стучать в висках. — На данный момент в стенах Министерства около пятидесяти мракоборцев, Антон, — она останавливается, поворачиваясь к парню, и Шастун сглатывает, смотря прямо в затянутые тяжестью, несмотря на недавнюю усмешку, светлые глаза. Пятьдесят — а должно было около двух сотен, если считать только Лондонский резерв. — Сколько… Было вспышек обскури? — Семь за последние полгода. Семь катастроф — масштабных, если судить по оставшемуся количеству мракоборцев. Семь боев, в которых, судя по уже прочитанным бумагам, убито было только двое обскуров — а данные говорят о том, что помимо них были замечено еще трое. Двое обскуров против более семидесяти процентов состава Министерства. — Блять… — шепчет Антон, закрывая лицо руками и делая шаг назад, чтобы спиной привалиться к стене. Катя не торопит — дает осмыслить информацию. Сама опирается о стену напротив, смотря невидящим взглядом на одну из дверей в стороне. Есть ли кто-то за ней сейчас? Абсолютно не факт. — Часть наших распределена по другим городам, потому что вспышки всегда в разных местах и вряд ли в ближайшее время будут в Лондоне, — продолжает рассказывать она спустя время, замечая, как Антон убирает руки от лица, но глаз все еще не открывает. — В Англии давно не было обскуров — каждому городу сейчас нужна поддержка, ведь их резервы… Ты же помнишь, что приоритет распределения городов для мракоборцев после обучения зависит от их способностей, — о да, Антон помнит, как они почти с боем вырывали у конкурентов возможность остаться именно в Лондоне и служить здесь. При всем уважении к коллегам, но это истина — чем дальше от центра несешь службу, тем ты слабее, если не уехал туда по своей воле. — Даже в Азкабане уменьшили количество наших, чтобы вызвать подмогу. Понимаешь теперь, почему ты здесь? — Бред какой-то… — шепчет Антон. Он вспоминает далекие, но приятные сердцу времена — Академию, само Министерство, где они все, скрепленные клятвой Англии и черной униформой, несли службу. Вспоминает лица знакомых и приятелей, с которыми вместе проходили огонь и воду — сражались против обезумевших преступников и группировок, останавливали вместе около-военные интриги и будущие теракты как против маглов, так и других волшебников. Он помнит их — не всех, но многих — других мракоборцев. Живых. Катя наблюдает за магом сочувственно — видит, как тот почти жмурится, словно в попытке прогнать неприятные мысли из головы, как кривит губы и шумно дышит. Их служба всегда была такой — непредсказуемой и жестокой. Их учили быть готовыми к смерти — но, так или иначе, сейчас их всех можно понять. По крайней мере, Антон теперь понимает, почему вся работа казалась в эти дни обреченной — с такими потерями сложно верить в успех. — Пошли, — зовет Катя, едва касаясь запястья Шастуна, и парень открывает глаза. Желание тихо выть никуда не уходит — но такое простое, не несущее ничего кроме поддержки прикосновение старого друга все-таки помогает. В кабинет они возвращаются в молчании, где ожидаемо оказываются одни. Катя передает свалившемуся за стол Шастуну папку с материалами по прошлому и этому телу — знает, что тот наверняка заинтересован сейчас в любой мыслительно-мракоборческой деятельности — а сама садится за свой стол, доставая палочку и свежую бумагу, чтобы перенести на нее заметки по только что осмотренному трупу. Антон достает документы из папки, но лишь чтобы раскрыть — смотрит на строчки и запечатленные кадры почти такого же, разве что чуть более рваного ножевого невидящим взглядом, не в силах выплыть из мыслей. Обскури убили так много. Невинных волшебников, у которых были свои жизни и мечты, свои близкие… Такие потери среди обученных магов — почти что нонсенс, потому даже страшно представить, сколько жертв среди маглов. Наверняка Министерство сейчас сходит с ума в попытках скрыть все эти зверства — сложно оправдать теракты, которые не похожи на привычные обычным людям взрывы или расстрелы. Антон, конечно, видел списки погибших в отчетах. Но не считал. И сказанные Варнавой цифры заставили понять весь ужас происходящего только сейчас. Такое количество жертв не случайно — пусть и может выглядеть так. Обскури по сути своей пугливые дети, которые обычно предпочитают бежать и прятаться, чтобы не уничтожили — но сейчас они атакуют намеренно, появляются в городах, где потери среди маглов могут быть достаточно крупными, если туда не явятся мракоборцы. «Ловушка». Их будто бы истребляют — теми силами, которые могут противостоять английской магической армии. Теперь понимается, почему Англия забила тревогу — в скором времени ее защита может упасть окончательно, и тогда почувствовавшие свободу темные маги превратят сначала Лондон, а затем и страну в хаос. — Кать, — зовет Антон, не поднимая взгляда от исписанных листов, — в каком городе было первое нападение? Варнаве требуется мгновение, чтобы понять, что Антон говорит не об убийствах, документы о которых, кажется, даже не читает. — В Лондоне, — отвечает она, хотя уверена, что Шастун помнит это из проштрудированных им ранее документов, а потому хмурится. — Ты к чему? — Много тогда погибло? — Среди Мракоборцев жертв, вроде, не было, — вспоминает девушка, принимая игнорирование ее вопроса. — А вот среди маглов… — Много, да? — Шастун поднимает голову, перехватывая непонимающий взгляд светлых глаз, и дожидается неуверенного кивка. — Да, почти целый район разрушен… Магловскому правительству потом пришлось с три короба плести про утечку газа, неисправные коммуникации и массовый взрыв, а нашим зачищать свидетелей забвением… Антон? — замечает девушка, как тот мрачнеет буквально за мгновение. Потому что укрепляется в своих мыслях. Цель нападения — действительно мракоборцы. А точнее, их численность. — Не находишь, Кать, что это похоже на показательное выступление, чтобы заявить о себе? — чтобы во все следующие разы, как только обскури будут обнаружены, на их поимку отправляли как можно больше мракоборцев, в том числе лондонских, ведь иначе будут жертвы среди маглов, что грозит раскрытием секретности всего магического мира, а значит выбора у Министерства не будет. Продолжения не требуется — Варнава тут же понимает ход мыслей коллеги и сама, отчего эмоционально выдыхает, сжимая в руках один из листов. Бумага неприятно шуршит. «За последние месяцы участились нападения групп обскуров в мирных районах. Не в центрах, но там, где ущерб тоже немал — нас будто предупреждают», — сказал Лазарев в тот день, когда Антон только приехал. Теперь же становится ясно — их уже давно не предупреждают. Их заманивают — настолько открыто, что это почти незаметно. Мракоборцы ожидают пика и какого-то эпицентра, как обыкновенно бывает, когда группы темных волшебников только начинают набирать силу, устраивая неистовства в отдаленных районах, и только после этого, накопив достаточно мощи, совершают последний, самый сильный удар. Первый сильный удар был по маглам — в самом Лондоне, чтобы показать, чем грозит неповиновение чужой хитрой тактике. Последний удар наверняка будет здесь же — как никак центр магии всей страны. Но перед этим обскури наверняка сделают все, чтобы сопротивления в конце практически не осталось.