Осколки

Антон бредет по главному холлу Министерства, где снуют работники, но даже не смотрит в чужие лица. Решение выйти из Министерства на жалкие десятки минут определенно было верным — голова проветрилась, а ударная доза никотина слегка успокоила кровь и стучащие мысли. В широком зале, откуда расходятся служащие, привычно шумно — это слегка снижает тревожность после вечной тишины в крыле мракоборцев. Будто бы жизнь не остановилась, будто бы проблем нет, и все идет своим чередом — сотни работников все еще трудятся на благо страны, нет никаких кризисов и опасных ситуаций. Шастун мельком оглядывается на окружающих: цветные причудливые шляпки у женщин, что еще не сняли их в своих кабинетах; старая, но опрятная одежда и уставший блеск в глазах у одних, а у других — выше статусом — более дорогие костюмы и строгие лица; совсем молодые, зеленые новички и уже умудренные опытом, заваленные долгами службы взрослые маги. — Антон! Голос едва различим, но мракоборец слышит — однако не останавливается, продолжая путь к лифту, потому что мало ли тут Антонов. У него не то чтобы здесь осталось много знакомых — он, правда, не узнавал, но не сильно горит желанием с кем-либо встречаться, даже с той же Бузовой. Ебал он эти приличия, ему сейчас, если честно, вообще не до них. — Шастун! А вот теперь Антон замирает на месте. Голос кажется смутно знакомым — но так он не может его узнать — однако внутри поселяется противное чувство тревоги. Он, кажется, слышит приближающиеся шаги — хотя вокруг все продолжают идти по своим делам, и это попросту невозможно. Но все же находит в себе силы повернуться как раз в тот момент, когда за его спиной останавливается невысокий мужчина. — Ну, привет, — улыбается Матвиенко, прищуриваясь слегка. В голове мысли от «блять» до «да ничего, ничего» проносятся за мгновения — черт, он ведь знал, что эта встреча может произойти. Знал, и все равно… Сережа выглядит хорошо — уже не тот молодой парень с игривостью в карих глазах, а действительно серьезный мужчина в одном из тех строгих костюмов, что носят люди «повыше». Повзрослевший и чуть больше упитанный — видно, Катя о муже заботится прекрасно — но все еще опрятный и цепляющий взгляд, с негустой темной бородой и все тем же дурацким хвостиком на обритой по вискам голове. Однако хитрый блеск из взгляда никуда не ушел — к нему просто добавилась серьезность и строгость, да и губы тот растягивает в полуухмылке донельзя привычно. — Здравствуй, — кивает Антон, изо всех сил стараясь не показать растерянности. На деле же он даже не понимает, может ли пожать ему руку — но мужчина тихо усмехается и первым протягивает ладонь. Хватка у него все еще крепкая — да и в целом Матвиенко не выглядит как человек, который хотел бы заехать Антону по лицу. По крайней мере, сейчас. — Ты бы еще «здравствуйте» сказал, — фыркает насмешливо тот, равняясь с Шастуном и кивком предлагая продолжить путь. — Ну, как твоя служба? Освоился? Он говорит это легко, но смотрит с интересом, пытливо — почти что двусмысленно, потому что на взгляд цеплять маску вежливости и дружелюбия не собирается. Но взгляд этот спокойный — не несущий в себе злость или обиду, раздражение или презрение, хотя, пожалуй, Антон бы таким чувствам во взгляде мужа Кати не удивился. — Я… Нормально, — сухо отвечает Антон, не смотря на собеседника, пока они минуют людей и выходят к более спокойному коридору, который ведет к одному из лифтов. Антон, честно, не понимает, почему Матвиенко подходит к нему. Почему продолжает идти рядом, хотя после ответа диалог гаснет — они оба предпочитают делать вид, что даже в этом коридоре слишком шумно, да и они лишь старые знакомые, которым кроме как о службе поговорить не о чем. Хотя, на самом деле, есть о чем. О том, что шесть лет назад Антон бросил его жену, оставив ту в одиночестве, с новыми шрамами от токсичных речей самого близкого человека. О том, что шесть лет назад Антон разбил его лучшего друга, с которым клялся «вместе до смерти»; которого потом собирал по кусочкам не сбежавший мракоборец, а его товарищ и почти брат. О том, что Шастун сейчас перед ним имеет разве что возможность подставить обе щеки, чтобы по ним заслуженно ударили — и как минимум кулаком. Потому что Антон понимает, как все это выглядит для Сережи — и, что еще хуже, он ведь и его оскорбил в тот день, когда наговорил Кате слишком много лишнего. В коридоре людей практически не остается. — Хорошо, — говорит Матвиенко, будто не было этой паузы, — что хоть кого-то направляют из других стран. Глядишь, чем-то да поможет. — Будем надеяться. Антон не развивает диалог в ответ — это все глупо. Это все чертовы маски. И ему не неинтересно узнать о Сереже — нет — ему стыдно, хоть ни одним мускулом он этого сейчас не показывает. Как минимум за то, как с Катей себя повел — потому что тут действительно в полной мере только его вина. И он ждет. Ждет, когда последний человек в уже более узком коридоре скрывается за поворотом, когда они остаются вдвоем, все еще идя в сторону лифтов в полной тишине. Он ждет, когда Матвиенко скажет — да хоть что-нибудь! — что-то, что касается их общего прошлого и близких людей. Но Сережа молчит. Они доходят до лифта, остановившись, и Антон все же поворачивается к волшебнику, чтобы вновь увидеть протянутую ладонь и спокойный, слегка насмешливый взгляд карих глаз. — Удачи. Увидимся, — говорит Матвиенко, когда Шастун руку все-таки пожимает. — Передавай привет Кате. Антон лишь кивает, как болванчик, и наблюдает за тем, как человек из прошлого неспешным шагом скрывается за следующим поворотом. «И что это было?» Шастун заходит в лифт и нажимает на нужную кнопку — и, только двери закрываются, тяжело выдыхает и взъерошивает собственные волосы, прислоняясь к стене. Он старается не думать о том, почему муж Кати — да и в какой-то степени бывший друг самого Шастуна — вел себя так. Так, будто действительно ничего не случилось. Будто нет у них общей истории и двух раненых близких людей. Но, в целом, Матвиенко всегда таким был — по нему черт что поймешь, если тот этого не захочет. И на все у него всегда свой взгляд был — да и свои принципы тоже — и Антон банально не знает, что служит тому причиной сейчас делать вид, словно ничего не произошло, но думать об этом не хочет. Он возвращается в отдел, замирая перед дверью всего на секунду — чтобы глубоко вдохнуть и выдохнуть. Ему уже лучше. После чертовой тренировки прошел почти час. Он заходит в кабинет, замечая, что все уже здесь — однако никто не косится на него укоризненно за опоздание или что-то вроде того. Марина улыбается ему довольно, щурясь, как кошка, на мгновение отвлекаясь от разговора с Сережей, рядом с которым сидит — Антон едва заметно кивает в ответ. — Тебе привет от Сережи, Кать, — бросает он девушке, которая, уместившись задницей прямо на своем столе, в удивлении приподнимает бровь. — О, — выдыхает она, нахмурившись слегка. — Спасибо? Она смотрит немного взволнованно, но Антон не ведет даже бровью — говорит так, будто они с Матвиенко действительно лишь поздоровались. А так ведь и было. Однако почти такой же, но более напряженный взгляд Шастун замечает — Арсений мельком бросает его в сторону Антона, но тут же отводит. — Итак, — говорит он, складывая кисти рук в замок и переключаясь на остальную команду. — Надеюсь, все успели прийти в себя. Антон не понимает, есть ли в этих словах издевка конкретно над ним — потому что Арсений говорит равнодушно, так, как обыкновенно говорят тренеры после перерывов. Но никто из ребят не реагирует как-то особенно, не косится на Шастуна, по которому — черт, нет же? — могло быть что-то заметно, лишь кивают и готовятся слушать, и Антон заставляет себя расслабиться. — Нам удалось связаться с Часовщиком, — Арсений медлит, смотря на свои руки, но все послушно ждут. — И пока… Мы не можем принять его условия. Возвращаемся к старому плану. Команда непонимающе переглядывается, и тревожащий всех вопрос все-таки задает Варнава: — В чем дело? Арсений едва заметно качает головой, поднимая взгляд — и в нем твердость вперемешку с холодным решением. Катя поджимает губы, но не спорит — да и остальные заметно сникают, но ни слова против не говорят и не выпытывают причин. Они Попову безоговорочно доверяют — и это все еще цепляет что-то внутри. — Часовщик? — хмурится Антон, который понятия, о чем они говорят, не имеет совершенно. — Кто это? Сережа мельком смотрит на Арсения — но тот не останавливает — и поворачивается к Антону, улыбаясь слегка неуверенно. — А ты не слышал? Мне казалось, его уже вся Англия знает. — Последние шесть лет я жил в России, — напоминает Шастун, хмыкнув. — А, ну да… В общем, — Сережа ерзает на месте, запуская руку под пиджак — отцепляет от жилетки часы на цепочке, вытягивая повыше. — Он создает всякие артефакты, которые усиливают какие-то стороны твоей магии или добавляют новые умения. Часы, в основном, поэтому его так и зовут, но и другие украшения или предметы иногда тоже. — М-м, — тянет Шастун, наблюдая, как Лазарев подходит ближе, передавая ему в руки часы. Простые, ничем не примечательные — то ли бронза, то ли латунь, с красивым, слегка выпирающим рисунком музыкальной ноты на крышке и резными узорами вокруг в виде незнакомых символов. Антон нажимает на кнопку, и те открываются — циферблат совершенно обычный, римские цифры на светлом фоне и двигающиеся стрелки поверх. — И что они могут? — с интересом спрашивает Антон, отчего Лазарев улыбается едва смущенно, почесывая шею. — Да в целом… Мне они помогают писать музыку, — он замечает, что остальные в ожидании наблюдают за ними, и забирает артефакт. — Я потом тебе расскажу. — Иногда в такие вещи Часовщик пакует порталы, — добавляет Катя, пожимая плечами. — Мне кажется, там вообще уже сотни вариантов того, что он сотворил. У нас половина Министерства с такими цацками ходит. — А вы? — Да ну, — фыркает девушка, мельком косясь на Попова. — Я этому всему… Не слишком доверяю. — Но оно работает! — не соглашается Сережа слегка обиженно. — Вы же и сами слышали… — Твои часы самые лучшие, да, мы не спорим, — усмехается Кравец, а после вновь переводит взгляд на Антона. — На самом деле, штуки реально дельные. Но дорогие жуть. Но оно и неудивительно — не знаю, как этот Часовщик их создает, но это, считай, тебе дополнительная магическая палочка со своими свойствами. Кто-то покупает себе способности к прорицанию, другие — к управлению человеческой волей и желаниями. Ты не думай, что у Лазаря — самый сложный механизм, — она косится на друга, но тот вместо того, чтобы оскорбиться, честно кивает. — Ага, — соглашается он. — Эра мантий-невидимок и других габаритных артефактов прошла. Этот парень вывел свои украшения на новый уровень. — Или девушка, — замечает Катя и, словив непонимающий взгляд Антона, поясняет: — Никто не знает ни его имени, ни внешности. Разумная перестраховка, когда создаешь мощные артефакты, — хмыкает она. — И Министерству удалось выйти на него? — понимает Антон, смотря на Арсения. Тот кивает, но выглядит так, будто не слишком хочет говорить об этом. — Связаться с ним не так сложно, иначе у него не было бы покупателей, — говорит он. — Наша цель была в том, чтобы начать с ним сотрудничество ради поимки обскури. — Артефакт для усмирения их силы? — Арсений кивает. Шастун вновь переводит взгляд на Сережу, который прячет свои часы в карман, едва заметно поглаживая его — становится ясно, что вещью маг дорожит. В целом, звучит неплохо — иметь при себе предмет, который дает дополнительные способности в чем-либо. И пусть от понимания того, что в эти артефакты может быть заложена самая разная магия — даже на границе разрешенной, как сказала Марина — жутко, но этот неизвестный Часовщик вызывает как минимум интерес. И мысль о том, что этот маг мог бы создать нечто, что удержало бы обскури в руках мракоборцев — дает надежду. Только по заметно расстроенным, загруженным лицам команды видно, что теперь это вряд ли осуществимо. — Почему? — Антон ловит взгляд Арсения. — Почему мы не можем сотрудничать с ним? Антон не понимает, какие должны быть причины, чтобы отказаться от такого союза — в конце концов, на кону жизни сотен людей, если не тысяч. Атака обскури может повториться вот-вот — и они не знают, какой урон будет на этот раз. Шаст помнит о разговоре с Поповым — помнит о том, что время поджимает. И пусть о реальном положении дела знают лишь они — Катя, конечно, оставшимся членам группы не рассказала о мыслях Шастуна, да и о полной картине происходящего не в курсе, — это не отменяет того факта, что ко дну они пойдут всем Министерством. Арсений смотрит на него долго — тяжело, показывая в очередной раз, что Антон лезет, куда не просят. Однако не лезть он не может — потому что пожар вокруг них уже давно проник и в его душу, и бездействие он себе никогда не простит. Команда молчит — не заступается ни за одного, ни за другого, терпеливо ждет ответа руководителя, хоть и видно, что им причины интересны тоже, но те определенно примут любой исход, будь то честность Арсения или же очередное принятие решения в одиночку. — У Министерства нет денег на такой артефакт? — давит Антон, замечая, как раздражение начинает плескаться в голубых глазах. — Или он принципиально не хочет работать на нас? Я просто не понимаю, мы же… — Он просит то, что я не могу ему дать, — цедит резко Арсений, а после переводит взгляд на команду. В кабинете повисает молчание. Марина поджимает губы, встречаясь взглядом с Поповым, Катя — едва заметно кивает, словно показывая, что он может им доверять. Антон наблюдает за тем, как злость в голубых глазах постепенно угасает — Арсений опускает голову и действительно задумывается, закусывая щеку изнутри. Кажется, причина и правда важная — и Антон сжимает под столом руку в кулак, чувствуя, что в очередной раз перегибает. — Часовщик просит доступ к данным о нашем деле, — говорит тихо Арсений, уставившись в пол. — И место в нашем отделе на время работы. Напряжение звенит в воздухе — команда переглядывается, и взгляды сменяются с обеспокоенных на настороженные, слишком тяжелые. Потому что каждый из них понимает — желание кого-то получить информацию от Министерства, а уж тем более настолько опасную, редко когда является простым приколом от скуки. Зачем ему это? Антон молчит — он не задает этого вопроса, потому что хватит уже с него. Но, черт возьми, этот ответ действительно был им нужен — можно бесконечно доверять руководителю, но неизвестность в какой-то момент все равно начнет душить слишком сильно. Однако, несмотря на буквально вшитую мракоборцам под кожу подозрительность и осторожность — надеяться все еще хочется. — Если ему нужно создать артефакт против магии, которую он еще не встречал, — задумчиво бормочет Марина, постукивая пальцами по столу, — то неудивительно, что он хочет встретиться с обскури. А безопасно это возможно сделать только в том случае, если он будет под нашей защитой. — Я понимаю это, — соглашается Арсений, хотя взгляд у него — слишком тяжелый. — Но в таком случае он мог просить конкретно такую вылазку, а не постоянный доступ. Это слишком большой риск. Все вновь замолкают, обдумывая услышанное. — Ты прав, — наконец произносит Катя, охватывая взором всю команду. — Вернемся к старому плану. Внутри горит смутное чувство тревоги — то ли от всей ситуации, то ли от собственной беспомощности. Антон понимает и сам все риски, он сам разумом склонился бы к отказу, однако… Ему так банально хочется иметь надежду на простой путь. Надежду, что все станет хорошо вот-вот. Но Шастун смотрит на команду — теперь свою — и выдыхает. Он ведь должен им доверять. И Арсению — тоже. — И каков он? — уточняет Антон, складывая руки на груди и смотря прямо на руководителя. Тот смотрит в ответ — читает, видимо, в глазах это пусть и вынужденное, но согласие. И говорит уже спокойнее. — Когда обскури объявятся, наша цель в первую очередь — выжить. Если что-то пойдет не так — не выбирайте между собой и риском, — предупреждает он, смотря серьезно, так, будто они выдвинутся на задание вот-вот. Впрочем, они не могут знать, когда — и поэтому этот инструктаж действительно нужен. Попов дожидается вдумчивого кивка от каждого из группы и продолжает. — Нам нужно ослабить обскура атаками так, чтобы подвести его к смерти, но не убить. Ребенок начнет терять свою боевую форму, если будет близко к черте, и тогда мы сможем схватить его. Я думаю, моей магии должно хватить, чтобы сдерживать остатки его сил до Министерства. — Ты же понимаешь, что это опасно? — тут же хмурится Катя. — Арс, он может тебя истощить! Мы не знаем, как быстро восполняются их силы, и… — У нас будет около двадцати минут, — сообщает Попов, и Шаст вспоминает, что тот изучал информацию по таким детям более тщательно, чем они. — Этого должно хватить для того, чтобы мы доставили его сюда. У нас есть помещения, способные сдержать даже обскура. — А если мы не успеем? — спрашивает уже Марина. Обеспокоенно, но твердо — больше с той целью, чтобы сразу просчитать все варианты. — Тогда мне повезет, если я останусь в живых, — мрачно усмехается Арсений. У Антона по спине бегут холодные мурашки — от усмешки этой, от тяжелых, но вынужденных смиряться взглядов коллег. Он сглатывает, пытаясь увидеть на лице их руководителя хоть толику страха — но видит лишь темную уверенность и готовность рисковать всем. Всем — то есть собой. Но не Министерством — в том варианте, что кажется легче. — Не накручивайте себя, — предупреждает Арсений, сразу же чувствуя общее настроение. — Как мы… — голос просаживается, поэтому Шаст сглатывает, внутренне раздражаясь от собственных реакций. — Как мы будем следить за состоянием обскура, когда будем атаковать? Если делать это одновременно — легко переборщить. — Этим тоже займусь я, — Арсений смотрит на него — снова мельком — и вновь на всех остальных. — Я предупрежу вас, когда нужно будет остановиться. На волну обскури можно настроиться, но в таком случае… — Ты не сможешь колдовать сам, да? — понимает Варнава. — И нам нужно будет защитить тебя, — кивает Лазарев, но взгляд его — уверенный, без тени страха. — Верно. Сережа, — Арсений слегка наклоняется вперед, смотря пристально на волшебника, и приподнимает уголки губ — совсем слегка, но ободряюще, — у тебя сильная магия защиты. Прикроешь? — Конечно, — тот улыбается, сжимая руку в кулак. — Конечно, Арсений. — А вы втроем, — Попов обводит оставшуюся команду взглядом, — хороши как раз в нападении. Вашей задачей будет постараться уничтожить обскури. — И не подпустить его к вам? Арсений от этого вопроса смотрит на Антона — снова — но взгляда уже не отводит. Шастун надеется, что тот слышит в его голосе лишь слегка нервный интерес к делу — но и сам понимает, что… Ему до жуткого не хочется представлять Попова под защитой кого-то другого, потому что Антон не может знать, справится ли Сережа. — Если возникнет такая опасность — да, — наконец отвечает Арсений, отводя взгляд. Антону кажется, что вечная дымка равнодушия в чужих глазах трескается в этот момент — но то, наверное, только кажется. — Мы постараемся найти безопасное место, откуда сможем следить за ситуацией. Я буду с вами на связи, но не тратьте силы на телепатию через браслеты напрасно. И вновь все кивают — не сразу, спустя время, окончательно осмыслив информацию. Антон не замечает, как под столом начинает нервно стучать ногой — благо, что никто из присутствующих этого не может увидеть. Сережа — слишком неопытен, чтобы бросать его на амбразуру уничтожения — ослабления — проклятого ребенка. Если так поступить — тот окажется первым, кто скорее всего погибнет от неконтролируемой магии. И сил Кати, Марины и самого Антона действительно может хватить для того, чтобы удержать существо в безопасных пределах — они неплохо сработались, Антон понимает это и сам, вот только… Если они подведут — вряд ли Сережина магия сможет уберечь не только его самого, но еще и Арсения. Чертов Попов. Чертов Попов, который вновь выбирает рискнуть собой — чтобы защитить остальных. Защитить Лазарева — и пусть опасность в их деле нормальна, но сейчас Шаст эгоистично зол на то, что этот парень вообще пришел в их команду, пусть Сережа и импонирует ему как человек. Потому что Антон видит, что делает Арс. Видит, как Марина, когда тот смотрит на нее, одними губами шепчет «спасибо». — На этом все, — произносит Арсений, поднимаясь из-за стола. — Будьте готовы. Завтра проведем еще одну тренировку, но уже с иллюзиями обскури. Все кивают — все, кроме Антона. Он наблюдает за тем, как Попов выходит из кабинета — и подрывается следом, с трудом удерживаясь от хлопка дверью и не замечая встревоженных взглядов коллег. В пустом коридоре он хватает Арсения за плечо, отталкивая к стене и вжимая в нее — заставляя остановиться, чтобы прорычать прямо в лицо: — Ты что творишь?! А Арсений лишь смотрит — холодно и закрыто, так привычно, что от этого внутри зудит еще хуже. Не обращает внимания на чужую руку, сжимающую плечо — сам опирается о стену спиной, показывая, что бежать пока что не собирается. — Не понимаю, о чем ты, — произносит он негромко и едва заметно ведет кистью в воздухе у бедра. Антон чувствует — пространство вокруг них закрывается, незаметно, но ощутимо. Арсений ставит на коридор заглушку — чтобы из кабинета их не могли услышать. — Не строй из себя идиота, — цедит Антон, сильнее сжимая чужое плечо. — Арсений, ты… Блять! Я понимаю, что ты защищаешь своих людей, но ведь Лазарев пришел сюда не для того, чтобы вокруг него бегали и пылинки сдували. Он мракоборец. Как и мы все. И он должен был знать, чем рискует. Думаешь, он сам не понимает нихрена? — Понимает, конечно, — отвечает ровно Арсений, не отводя пристального взгляда — у Антона кровь кипит от ощущения, что тому его слова будто ничего не значащий писк. — Только наша с ним работа — это наше дело, а не твое, Шастун. Попов становится прямо, сбрасывая чужую руку с плеча — но не пытается отойти, потому что Антон и не думает сдвигаться, преграждая путь. — Ты ставишь на свою защиту самого слабого, — шипит он. — Если что-то пойдет не так… — То я прерву связь с обскури и защищу нас, — перебивает уверенно Попов, понижая голос до опасно тихого. — Антон, я думаю о всех вариантах. И умирать в этой битве не собираюсь. Очередные слова о смерти — и вновь внутри стягивает, а по коже ледяные мурашки. — А если ты не успеешь? — зло, чтобы прикрыть собственный страх. — Позиция Сережи и нужна для того, чтобы дать тебе это чертово время. Но ты просто прячешь его подальше от эпицентра — наплевав, что в чрезвычайном случае тогда придется рассчитывать лишь на себя. Антон чувствует, как на его грудь ложится рука — выдыхает рвано, опуская взгляд на мгновение, и в следующий миг вновь смотрит в чужие уверенные, непоколебимые глаза. — Прекрати, — твердо произносит Арсений. Делает шаг вперед — и ощутимо надавливает, отталкивая Антона, чтобы тот шагнул назад. Шастун сглатывает, чувствуя, как прикосновение исчезает — Попов делает еще пару шагов в сторону, останавливаясь спиной к нему, и продолжает: — Мы уже не первый раз выбираемся из сущего ада. Я верю вам и верю себе, — он делает паузу, чтобы Антон этими словами успел пропитаться. — Если что-то пойдет не так — будем действовать по ситуации. Я не стал бы рисковать зря. И уже делает шаг, чтобы уйти, но… — Арс! Замирает. Антон слышит его — слышит, разумом понимая, что все, что сказал Попов сейчас — правда. Что тот не станет без дела рисковать собой, пусть и беспокоится о членах своей команды уж слишком сильно — что держит все под контролем и будет держать даже в самый пик лютой жары, но… Но страх внутри скручивает и давит — заставляя думать о том, что будет, если. Если они не удержат. Если Сережа не среагирует вовремя. Если Арсений просчитается в своей вере и за это поплатится жизнью. Попов молчит. Задетый, раненный отчаянным «Арс» — потому что это что-то из прошлого, что-то близкое, слишком, особенно этим голосом, и Антон замечает, как у вечно холодного, держащего себя в руках руководителя подрагивают руки, хотя спина по-прежнему остается идеально прямой. У Антона — дрожит все внутри, но вся решимость заканчивается на чертовом «Арс». «Я смогу тебя защитить! Я!» Но он не выдавливает из себя ни одного слова. — Ты говоришь это все потому, — тихо произносит Арсений, и Шастун слышит, как лед в чужом голосе мешается с разъедающим, жгучим ядом, — что я слишком ценен как руководитель, или потому что хочешь? Собственный яд, пропущенный через зеркало — Антон вспоминает эти же слова, сорвавшиеся с его языка, когда они говорили в первый день у служебного дома. «— Моя квартира этажом ниже. Если вдруг что случится. — Ты говоришь это потому, что я твой подчиненный, или потому что хочешь?» Арсений медлит мгновение — едва поворачивает голову, и Шаст видит искривленные в злости губы, дрожащие над потемневшими глазами ресницы. Арсений не смотрит на него — и этим же давит. Он напряжен весь — до колкости, до желания попросить отвернуться — и чужие руки уже не дрожат, а сжимаются в кулаки. Не лезь. Не смей переживать обо мне. Он бьет — бьет и попадает, потому что от чужой едкости, что должна бы уже стать привычной, вдруг становится необъяснимо больно. От того ли, что всего на мгновение Шастун вновь срывает собственные замки — собственное безразличие, что трескается, когда он задумывается о том, что Попов может просто умереть, черт возьми; или от понимания, которое и так уже было, что Арсению наплевать. И он — молчит. А Арсений отворачивается и быстрым шагом удаляется по коридору, уже не видя, как тихо рычит Шастун, выплеском ударяя кулаком по стене.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Антон не отслеживает, как день подходит к концу и на город начинают опускаться сумерки — за окном виднеется рыжее марево заката Лондона, а он все так же, как и несколько часов до этого, сидит за своим столом, безжизненным взглядом уткнувшись в разложенные на нем бумаги. Информация в голове не усваивается, желание разбираться в чем-то гаснет с каждой секундой — даже идея отвлечься от всего работой над теми двумя странными трупами или размышлениями над новой информацией из Ковентри постепенно сгорает внутри. Теперь Антон понимает, как чувствует себя каждый мракоборец их отдела — бессмысленно выжидающе. Потому что все, о чем сейчас можно думать — это только будущие опасности и страх смерти, что, по сути, окружает каждого из них с каждой секундой сильнее. Он устал. Он так чертовски устал, хотя не прошло еще даже недели. — Шаст, — зовут его, и Антон резко поднимает голову, чтобы увидеть перед собой Сережу. — Ты идешь? Тот выглядит спокойным, однако встревоженность чужим состоянием плещется в глубине карих глаз — но Лазарев не пытается залезть в душу, зная, что этим сделает только хуже. Однако он его ждет — девочки уже ушли домой, хоть Антон этого и не заметил. — Да… Наверное, да, — выдыхает Шастун, пряча лицо в ладонях и надавливая, пытаясь стереть горькую пыль прошедшего дня. Слишком много всплесков за один день. Он Сережу не гонит — потому что это было бы верхом грубости; тому ведь, кажется, и правда не все равно. Встает из-за стола, подхватывая пальто и накидывая на плечи, и равняется с Лазаревым, чтобы вместе выйти из кабинета. — Я что утром хотел спросить, — говорит тот, пока они идут по тихому коридору. — Не хочешь выпить сегодня? У нас напротив служебки бар, может, помнишь, он вроде всегда там был. — Помню, — кивает Антон. Косится на Сережу, но тот лишь улыбается мягко, не пытаясь давить. Этот день был действительно слишком долгим — но, с другой стороны, продлить его еще немного не кажется худшим вариантом. Особенно, если в том самом баре, где они пили еще в юности, до сих пор подают тот самый крепкий виски, что когда-то помогал прочищать голову в самые тяжелые дни. — А знаешь, давай. Только трансгрессируем до него сразу, ладно?

⊹──⊱✠⊰──⊹

Этот бар всегда неофициально считался местом сбора служащих Министерству — именно потому, что какой-то гений догадался открыть его прямо в здании напротив служебного дома, где выделялись квартиры всем работникам, кто в этом нуждался. Небольшое здание с лестницей со стороны улицы, ведущей в подвал — без вывесок и чего-то опознавательного, но если ты волшебник, то с легкостью сможешь открыть эту дверь и попасть в затхлое, пропахшее алкоголем и тяжелыми запахами помещение с тусклым светом. Тут все так же, как и было шесть лет назад — просторная комната с десятком столов, где по центру потрепанная временем деревянная стойка, за которой ряды полок с бесчисленными бутылками алкоголя. За стойкой бармен — уже взрослый мужчина с забавными усами хмельного цвета — взмахивает палочкой и наблюдает за тем, как тряпки натирают стеклянные кружки, а пивные краны разливают сами по себе напиток в подлетевшую под струю посуду. Иногда он магией вытягивает бутылки с полок позади — отдает более крепкие заказы на огневиски и прочее. Антон становится тем, кому через пару минут в руки, скользя по стойке, прилетает такой стакан — Сережа же берет себе медовуху, с интересом наблюдая за причудливыми заклинаниями бармена, что занимается этой показухой, кажется, чисто ради собственного удовольствия. Они проходят за один из столиков в самом углу, минуя арку, что ведет во вторую, более тихую комнату бара. Тусклое освещение помогает расслабиться, а первый глоток — ощутить внутри приятное жжение. Соседний столик пуст — но практически все остальные заняты, потому вокруг царит какофония из непонятных разговоров, звона бокалов и редкого смеха. Разобрать, как ни старайся, не выйдет — практически все пришедшие предпочитают накладывать на пространство своих столов заглушки, чтобы редкие маги, что не служат в Министерстве, но набредают на этот бар, не смогли услышать чего-то, не предназначенного их ушам. Антон заглушку ставит тоже — по привычке, скорее. Хотя, казалось бы, не был в этом баре шесть лет. — Так и не смог проникнуться всем этим, — Сережа кивает на стеклянный рокс в руке коллеги. — Слишком крепко? — хмыкает Антон, покачивая бокал в руке — лед приятно звенит, ударяясь о стенки, остужая и так прохладный напиток. — Ага. Зачем пить, если невкусно? Все ведь должно приносить удовольствие, — он улыбается, делая большой глоток из своего высокого бокала, и смешно облизывает губы. — М-м-м. Вот это другое дело. Антон усмехается, делая глоток тоже — виски привычно дерет горло и обжигает, но в этом всем тоже определенно есть доля удовольствия, пусть и какого-то мазохистского. — Крепкий алкоголь хорош тем, что ударяет в голову быстрее, но мягче, — говорит он, отставляя рокс на стол. Поверхность даже почти не липкая — удивительно. — И похмелье потом не такое противное. Особенно если водой запивать. — Если воду пить, то даже после водки легче будет, — Антон на это усмехается, вспоминая, как парой месяцев назад он вместе с Димой в какой-то компании ей нажрался — вода там вряд ли бы помогла. — Но что-то я не вижу у нас стремления поберечь здоровье. — Да похуй, — машет рукой Шастун. Вокруг кипит жизнь. Этот бар редко бывает пустым — практически в любой день недели находятся работники, пытающиеся утопить тяжести трудовых будней на дне стакана. Правда, раньше тут чаще всего можно было увидеть в большинстве своем мракоборцев — с их-то нервной работой — но сейчас Антон не хочет думать о том, что они с Лазаревым тут из упомянутых, кажется, одни. Огневиски бьет в голову так, как и сказал Антон — мягко и почти неощутимо. Восприятие слегка притупляется, а внутри перестает так сильно тянуть. Мракоборец откидывается на спинку стула, смещаясь чуть, чтобы положить туда же локоть и осмотреть заведение — в моменте этот шум кажется нужным, необходимым, чтобы позволить себе потеряться в нем и не гонять собственные одинаковые мысли по десятому кругу. Сережа напротив тоже по сторонам поглядывает, но на Антона все-таки чаще — с интересом. Улыбается мягко, но не пытается выстроить навязчивый диалог — дает привыкнуть к своей компании, пока они молча пьют, и даже сам вызывается сходить за добавкой, когда их напитки кончаются. Первые порции алкоголя всегда выпиваются как-то быстро и без причин — быть может для того, чтобы настроить на нужную волну и расслабить. Сережа возвращается — пододвигает к Антону бокал. Взгляд у того слегка затуманенный, но все еще ясный — Лазарев, может, и выпивший, но заметно, что все еще прекрасно осознающий себя и ситуацию вокруг. — Слушай, Антон, — говорит он, привлекая внимание залипшего на пространство мракоборца. — Не то чтобы я звал тебя сюда для этого разговора, но… просто не хочу, чтобы у тебя сложилось обо мне неправильное мнение. — О чем ты? — Я ведь не дурак, — усмехается Лазарев. Прячет лукавую улыбку за бокалом, что подносит к губам. — Видел, как ты смотрел на меня, когда мы обсуждали сегодня план. — А… Черт, Сереж, — теряется Антон, поджимая губы — он не хочет делать вид, что не понимает, о чем говорит коллега. — Я не думаю, что ты слабый, просто… — Да нет, это действительно так, — пожимает плечами легко парень, отчего Антон в удивлении брови приподнимает. — Я ведь и сам знаю, что в нашей команде слабое звено. Я просил, чтобы для меня не было поблажек, но Арсения ведь хрен переубедишь, если он что-то решил, не правда ли? Улыбается снова — неукоряюще, понимающе как-то, а в глазах все равно огонек горит. И Антон не сдерживается — усмехается в ответ, приподнимая бокал. — Это точно. Сережа кивает, чувствуя себя комфортнее — видя, что Антон не настроен к нему негативно как-либо, потому что это действительно так. Противная злость и обвинение этого парня сегодня, пусть и внутри самого себя, были на эмоциях — Шаст понимает это и сам, но ему все равно от этого неприятно и толику стыдно, потому что Лазарев, кажется, и правда не заслужил даже импульсивных обвинений в свою сторону. С Сережей комфортно — и тому, кажется, тоже вполне комфортно с Антоном, несмотря на его атрофированность в общении в последнее время. Парень садится ровнее, слегка отодвигая от себя бокал — смотрит куда-то в стол, губы облизывает, и Антон понимает, что тот собирается сказать что-то важное, поэтому не торопит. — Знаешь, я не рассказывал никому почти, но… — он мельком смотрит на Антона, что взгляда не отводит. — Думаю, тебе стоит. Это ведь на деле все кажется просто — что я попросился в отдел, а меня сразу взяли. — Разве не так? — спрашивает Антон, пока в груди против воли становится теплее — ему доверяют вот так просто. Это приятно. — Нет, — качает головой тот, — совсем нет. Я ведь это не ради себя сделал. Я трусливый пиздец, на самом деле, Шаст, — он усмехается слегка нервно, закусывая губу. — Потому и разведку выбрал когда-то. Потому что жизнь рано начал любить и… не то чтобы хочу ее потерять. — Но зачем тогда? — У тебя есть человек, ради спасения которого ты отдал бы жизнь? Вопрос звучит тихо, но гулко — сбивает дыхание, и Антон не осознает, как сильнее сжимает в руке бокал. — Да… — сглатывает он. — Был. Двенадцать — и шесть — лет назад. — И у меня есть, — кивает Сережа, игнорируя намеренно прошедшее время и отводя взгляд; не обращает внимания на замершее чужое лицо и заметно потяжелевший взгляд. — Марина. Ты заметил, наверное, что мы друзья. Антон молча кивает — не решается заговорить, чувствуя, как горло слегка пережимает. Прочищает его глотком виски, чтобы продолжить слушать коллегу. — Я пришел после того, как у нее срыв случился. Она на эмоциях была готова бросить службу и сбежать, просто потому что нервы не выдержали, — парень поджимает губы, и во взгляде его плещется беспокойное, болезненное море. — У всех ведь такое бывает. Но она ко мне пришла — не просила о помощи, но нуждалась в ней. — И ты поэтому вступил к нам? — понимает Антон, не замечая, как «ваш отдел» в его голове превращается в «наш». — Ага. Я знал, что она жалеть будет, если уйдет. Что ей просто близкий человек рядом нужен — это ведь придает сил всегда. Тогда, знаешь, это было даже не просто выбором между собственной безопасностью и чужими эмоциями, — он смотрит Антону в глаза. — Для Марины ведь служба — это и есть ее жизнь. А я для того, чтобы она жила, на что угодно готов. Антон поджимает губы, кивая едва — он понимает. Понимает слишком хорошо, потому что для него тоже служба — это все, по сути, что осталось. Что действительно дорого. Да и когда-то давно — он точно также был готов бросаться в огонь за тем, кто по доброй воле сжигал себя во благо другим и зову Англии. Так же — поддерживал в другом человеке любовь к опасной, но такой манящей работе. — И я тогда к Арсению пришел, — продолжает Сережа так кстати. — Он меня сначала даже слушать не хотел. Прямым текстом сказал, что если останусь — умру, скорее всего. Но мне плевать было. Он знал, конечно, о том, что происходит с Мариной. И готов был ее отпустить, пусть это и ударило бы по отделу… Так на него похоже. —…Но он услышал. Я сказал, что поступаю так ради близкого человека, потому что мне важно это, — он вдруг смотрит пристально, глубоко как-то, будто бы зная о чем-то, о чем не догадывается сам Антон. — Что готов жизнь за нее отдать, потому что люблю очень. И что он должен понять, если у него был когда-либо такой человек. Блять. Еще один глоток — Антон отворачивается, не в силах выдержать этот взгляд, морщась от алкоголя. Но Сережа на старые раны не давит — продолжает говорить тихо, едва слышно в шуме подпольного бара. — Я тогда пообещал, что сделаю все, чтобы не подвести их. Что не буду мешать, если мне скажут сидеть в углу — но Арсений никогда так не делал. Предупредил, что мне тяжело будет, но позволил рискнуть. Он защищает меня сейчас, да, — Лазарев улыбается мягко, благодарно. — Но он правда старался не выделять меня. Назначал нам тренировки дополнительные, со мной занимался отдельно — чтобы натренировать на то, чему я и не учился-то никогда. Он мне сразу сказал, чтобы я не пытался геройствовать — моя цель выжить. Ради Марины. И ради себя. И я понимаю, почему сейчас он просит меня быть его защитником, хотя какой из меня, к черту, защитник… — парень горько усмехается, хватая бокал слегка дрожащей рукой и делая глоток. — Я не виню тебя, — тут же говорит Антон, и по резко метнувшемуся к нему тревожному взгляду понимает, что произносит правильные слова. — Я… понимаю, Сереж. Ты смелый очень. Чертовски. Они молчат какое-то время — огневиски Антон допивает одним глотком и встает, направляясь к стойке, давая обоим время переварить. Чужой рассказ глухой печалью и отчаянием бьется в самом горле. Это страшно — слышать от человека принятие своей возможной смерти. Страшно — понимать, что это все ради другого, а не ради себя самого. Хотя Антон может его понять. Он возвращается, вновь садится напротив. Лазарев выглядит лишь немного расстроенным, но взгляд у него все еще ясный — светлый, несмотря на цвет глаз. Тот смотрит на Шастуна и улыбается уголком губ. — Нам с Арсением повезло очень, — у Шастуна сердце обрывается на мгновение из-за этого чертового «нам». — Он лучший руководитель, который мог бы быть. Не злись на него. — Я не… — Переживаешь, — почему-то убежденно кивает маг. — Я знаю. И я обещаю, Шаст, — он ловит дрогнувший взгляд зеленых глаз, переходя почти на шепот, — я не позволю ему по моей вине умереть. Да и он не позволит. У него, кажется, тоже есть тот, ради кого стоит жить. У него тоже есть тот, ради кого стоит жить. Виски жжет горло, губы саднят ранками, что Антон сдирает зубами сейчас в попытке сдержать неясные, волнами разрастающиеся эмоции. Он взгляд опускает, зажмуриваясь на мгновение — черт. Черт-черт-черт! Признаться себе в том, что он по-прежнему за него боится — оказывается слишком сложно. — А Марина?.. — хрипло спрашивает Антон, поднимая взгляд. — Вы с ней… Только друзья? — потому что в голове чужая жертвенность, такая сильная и чистая, не укладывается. — Да, — Сережа улыбается почему-то печально. — Она мне как сестра, я за нее… Ну ты уже понял. Но в сердце у меня другой человек. — Кто? — Антон осекается, когда Лазарев смотрит на него, и спешит продолжить. — Если не хочешь, можешь не говорить. — Да нет, это не тайна, — пожимает тот плечами. — Оля. — Бузова, что ли? — Ага, — к улыбке примешивается какая-то щемящая нежность, но менее печальной та от этого не становится. — Мы ведь с ней еще с Академии вместе. Друзьями были. А потом, уже в Министерстве, я понял, что чувствую к ней большее что-то. Просто в один день осознал — не могу без нее, но уже не как без подруги. Тянуло жутко. — И… как? — аккуратно спрашивает Антон. — Мы встречались какое-то время, — карие глаза светятся почти от, наверняка, счастливых воспоминаний, но улыбка дрожит, пусть и не сходит с лица даже тогда, когда Лазарев заканчивает мысль. — Но расстались потом. Я ее не виню — иногда чувства просто уходят. Тут, скорее, моя вина, что я так и не могу ее отпустить. Антон поджимает губы, едва касаясь чужой руки, лежащей на столе. Лазарев бросает на него благодарный взгляд. — Как она отнеслась к твоему переводу? — Отпустила, — пожимает плечами парень. — Она переживала, конечно, но… Отговорить не пыталась. Я ей рассказывал, как это для меня важно. Да и общаться мы все равно продолжаем. Я готов ей даже другом быть, знаешь? Антон ловит его взгляд. — Разве это не больнее? — Да как-то… — задумывается Сережа, но в итоге вздыхает. — Знаешь, это лучше, чем без нее. Без нее не выходит, понимаешь? Понимает. Они замолкают, но ненадолго — Сережа подбирается как-то резко, улыбаясь уже светлее, почти что весело. — Слушай, мы что-то совсем раскисли. Споем, может? — он заглядывает в глаза лукаво, одним движением доставая часы из-под пиджака и показывая Антону. — Ой, не-е, — тихо посмеивается Шастун, но на артефакт косится с интересом. — Из меня певец никакой. Но тебя я бы послушал. Сережа вздыхает обрадованно, на ноги тут же поднимается — идет к барной стойке, говорит о чем-то с волшебником за ней и уже через пару мгновений возвращается обратно с гитарой в руках, взмахивая палочкой, чтобы снять с их пространства заглушку. — Лазарь, петь будешь?! — кричит кто-то с одного из столов. Некоторые люди вокруг присвистывают и единично хлопают в ладоши, поддерживая чужую затею. — Да я так, — смеется парень, присаживаясь на стул, отодвигая его слегка, чтобы удобнее разместиться с инструментом. Косится на Антона смущенно почти — будто стесняясь этого внимания, хотя глаза загораются сильнее. — Тебя тут знают? — удивляется Антон, с улыбкой наблюдая за тем, как некоторые посетители разворачивают свои стулья, чтобы понаблюдать и послушать мракоборца. — Да. Я пою иногда тут, — он поднимает уголки губ, касаясь струн, но не перебирая их пока что. — Иногда и в город хожу — в бары разные, рестораны. На улицах даже пару раз пел. Моя музыка и маглам нравится тоже. Но нам светиться никак, ты же знаешь, — он вздыхает тяжело, сжимая гитару в руке сильнее. — Поэтому, если это прям выступления были, память им потом приходилось стирать. Когда начинали просить контакты и говорить, что хотят еще меня послушать. — Это… Ужасно. Мне жаль, Сереж. — Да ничего, — тот взмахивает рукой, вновь улыбаясь. — Я же понимаю, что уже выбрал для себя путь. Был бы я простым магом — может быть и подался бы в музыканты, жил бы под прикрытием обычную жизнь, но… Министерство свои рамки накладывает. Я же знал, на что шел. Антон кивает — все они чем-то пожертвовали для того, чтобы быть сейчас здесь. Но за Сережу пусть и печально, но радостно все равно — тот вопреки всему находит возможности любимым делом заниматься, и от этого в груди уважение, поселившееся еще после рассказа музыканта, только усиливается. Сережа наконец поворачивается слегка к немногим зрителям — перебирает струны мягко, лаская будто, и по помещению плавным звучанием разносится начало мелодии. Антон замечает, как все больше волшебников поворачиваются в их сторону — смотрят заинтересованно, отставляют на время стаканы, кто-то даже улыбается, видимо, узнавая певца. — Твердили все — она не для тебя Но с каждым днём сильней влюблялся я Не слыша никого от взгляда твоего Куда-то подо мной плыла земля… Парень прикрывает глаза, наигрывая аккорды словно интуитивно — погружается в достаточно динамичную музыку полностью, поет негромко, но отчетливо. У него голос приятный очень, мягкий и вместе с тем в меру звонкий — обхватывающий сразу за сердце, вызывающий на губах практически у всех слушающих улыбки. — Я не боюсь! Я не боюсь! В твой сладкий плен я сам сдаюсь Осудит кто-то — ну и пусть… Антон откидывается на спинку стула, улыбаясь и уже более размеренно потягивая виски — Сережа с душой поет, и это приятно слушать. Атмосфера в баре неуловимо меняется — становится как-то легче, и грузные запахи усталости уже не так давят на виски, ведь чужой голос, словно свежий воздух, разгоняет тьму прочь. Антон слушает и тоже на мгновения прикрывает глаза, наконец чувствуя, что ему становится легче. Сережа, закончив петь, улыбается волшебникам, что прикрикивают ему со всех концов бара что-то восхищенное. Парень отставляет гитару на пол, прислоняя к столу, и придвигается ближе, чтобы сделать глоток медовухи и вновь взмахнуть палочкой — поставить заглушку обратно. Слушающие его до этого маги постепенно отворачиваются, понимая, что пока продолжения ждать не стоит. — Ты очень красиво поешь, — искренне говорит Антон, улыбаясь. — Это прям… Вау. — Спасибо, — посмеивается Сережа. — Ты сам музыку пишешь? — М-м, — он задумывается на мгновение, — что-то вроде. Помнишь, я сказал, что мои часы в каком-то смысле помогают мне с этим? — он дожидается кивка и продолжает. — На самом деле, благодаря им я могу… Скажем так, считывать чужие эмоции и мысли, а после облекать это в текст. У меня раньше плохо получалось писать, но петь я любил. И Оля подарила мне их. — Сколько же она отдала этому Часовщику? — приподнимает бровь Антон. — Она, конечно, руководитель разведки, но… — О, да нет, такие игрушки не слишком дорогие, — успокаивает Шастуна парень. — Да и она мне их подарила, еще когда мы обычными служащими были. На день рождения. Но я ей до сих пор благодарен — мне это все приносит намного больше удовольствия, чем распитие медовухи, — он усмехается, но вопреки все же делает еще один, последний в бокале, глоток. — Пойду возьму еще выпить. Сережа возвращается через пару минут — Антон поднимает на него взгляд, поджимая губы на мгновение. — Слушай, — уже тише говорит он, — ты сказал, что… Чувствуешь чужие эмоции? И создаешь из них музыку, так? — Ага, — гордо делится Лазарев, постукивая пальцами по бокалу — даже эти звуки от него звучат как-то мелодично. — Я, когда на силу часов полагаюсь, интуитивно текст пою и музыку подбираю. Но запоминаю, конечно — у меня дома блокнотик есть. Это прикольно, — он улыбается чему-то своему, — быть, знаешь, немного психологом для людей. Некоторым моя музыка помогает. А они помогают мне — дают вдохновение. — М-м, — тянет Антон, отводя взгляд и делая глоток виски; но Сережа, кажется, понимает, что вопрос был задан не просто так, и потому ожидающе смотрит на коллегу, который наконец возвращает к нему взгляд. — А мне сыграть можешь? — Конечно! — тут же светлеет Лазарев, будто только этого и ждал. Антон наблюдает за тем, как Сережа достает на мгновение часы, поглаживая их большим пальцем и прикрывая глаза — настраиваясь, видимо, ловя его волну. Сердце с каждой секундой разгоняется все быстрее — когда маг берет в руки гитару, Антон, кажется, перестает дышать. Это плохая идея. Это, наверняка, очень плохая идея. Но любопытство пополам с жгучим, вымученным желанием хоть немного распутать что-то в своей голове не дают отказаться в последний момент. Лазарев едва задевает струны — новая мелодия отличается от той, что звучала не так давно. Печальная, но мягкая, переливами струн с тихими паузами — еще до того, как Сережа открывает рот, Антон чувствует, как внутри что-то колет в тон музыке. А потом он поёт. — Я в глазах твоих видел снег в океане Этим снегом с тобой никогда мы не станем… Тот самый снег возникает прямо перед глазами — тает в голубом океане, что скрывается за черными ресницами на слишком знакомом лице, и Антон, кажется, знал, что так будет, еще при первом звучании струн — но сейчас закусывает губу так, что становится больно. — И пускай всё растает, ведь между мечтами Мы теряем любовь, как снег в океане… Нет. Нет. Это же не… — Кажется, что в нас холода Прямо внутри, это беда Кажется, что мы — города Что в нас вода и столько льда… Чужие глаза горят где-то в душе — чертовыми воспоминаниями. Чужим тяжелым дыханием, что касается губ в темном тренировочном зале; уверенными, горячими прикосновениями во время боя; едким льдом, что звучал в том самом голосе сегодня, когда Антон сказал больше, чем хотел сам. — И так холодно пальцам Твоих мыслей касаться Как опять не влюбляться В тебя не влюбляться, скажи?.. Сережа поет отчаянно, почти надрывно — будто бы про свою собственную, больную любовь. Но Антон знает, он чувствует, что каждое слово — ни разу не про Сережу, и от этого то самое отчаяние пережимает горло, а руки дрожат настолько, что не выходит даже поднять стакан, чтобы спрятать собственную боль в алкоголе. — Я в глазах твоих видел снег в океане Этим снегом с тобой никогда мы не станем И пускай всё растает, ведь между мечтами Мы теряем любовь, как снег в океане… Они действительно потеряли любовь — они ее потеряли; она горит сейчас где-то внутри, в той самой ране, что расходится по всем швам. Горит чужим взглядом голубых глаз — и слабой улыбкой в том зале, когда Арсений одним взглядом сказал ему чертово «ты молодец». — Я в глазах твоих видел снег в океане Мы чужие с тобой и другими не станем Так пускай всё растает, течёт между пальцев Я тебя отпускаю, и не возвращайся… Антон отпустил — он ведь отпустил эту боль. Он сам себе сказал, ему в своей голове сказал, он сейчас это воет через чужой голос и перебор струн — не возвращайся. я прошу — И так холодно пальцам… Антону холодно — холодно, потому что перед глазами проносятся все чертовы двенадцать лет. Гребаный Хогвартс, собственная отчаянная готовность отдать жизнь за когда-то любимого человека, его готовность сделать это в ответ. Долгие годы в далекой России, что сейчас темным пятном — Антон не может вспомнить из своей жизни там практически ничего, но до каждой детали помнит всего несколько дней здесь, и внутри это понимание проносится сейчас лезвиями. — Твоих мыслей касаться… Их касания в школе, их нужда друг в друге и горячие поцелуи тогда — и все годы позже. Чужие чувства, что всегда проникали сразу вглубь и не вытравливались даже под муками разума. — Как опять не влюбляться… Пожалуйста Это ведь уже в прошлом. Это все в чертовом прошлом. Но почему тогда сейчас так… —…в тебя не влюбляться? больно — Скажи! Сердце сжимается так, словно в грудь вонзается нож. Все мешается окончательно — их прикосновения утром на тренировке, слишком открытый взгляд голубых глаз; собственный страх за другого, что отчаянным криком в груди, когда они обсуждали тот чертов план; одна мысль о том, что в каждом слове, в каждом чертовом слове… Он слышит Арсения. — За… замолчи…

⊹──⊱✠⊰──⊹

Ночь, как и многие предыдущие, выдается беспокойной и холодной — Сереже снятся льды и огромные волны, что разрезаются о жестокие углы айсбергов. Снится снег, что почему-то покрывает сверкающую траву, буквально сжигая ее холодом. Снятся чужие слезы и крики, что пропитывают болью и отчаянием. Он просыпается с первыми лучами солнца — и те, пробивающиеся сквозь старые шторы в служебной квартире, тоже морозят кожу. Погода на улице пронизывает ветром, а пустой в такую рань кабинет их отдела — одиночеством. Сережа снимает пальто, аккуратно вешая его в общий шкаф, и поворачивается к столу рядом с окном. Он вспоминает вчерашний вечер — голова от медовухи, пусть они и не запивали ее водой, почти не болит. Но что-то внутри — да. От чужого взгляда, что похож вчера был на те самые разрушенные, разбитые океаном айсберги — когда Антон попросил его замолчать. Тот ушел практически сразу, едва сумев прошептать банальное «я пойду», не желая услышать отчаянных «прости, Шаст, черт, я не…» от Сережи. Он ведь не слышал, когда пел, собственных слов — да и не успел вызвать их еще в памяти в тот момент, когда его коллега, дрожа буквально всем телом, сорвался из-за стола, будто сбегая от чего-то. Но Сережа все равно извинялся, потому что видел — задел. А потом, уже дома, открыл блокнот и вызвал в памяти собственную музыку, что всегда легко вспоминалась в первые сутки после контакта с «вдохновителем» — одна из сильных сторон его амулета в виде часов. Вызвал в памяти текст, чтобы перенести его на чистую страницу под аккуратно выведенным «Антон Шастун» — как первоначальным автором тех самых нот в собственной закрытой душе — и понял. Черт возьми. Сережа ведь не хотел — он не хотел делать больно. За это он, отчасти, и ненавидит эти часы — они всегда чувствуют слишком тонко, помогают облечь в слова слишком личное, обходя все замки и стены внутри чужих душ. Видимо, сильная магия запрятана в этом металле. Быть может, Оля действительно весомо потратилась тогда, несколько лет назад. Антон ведь сам попросил — и в этом оправдании можно было бы найти успокоение, но у Сережи не получается. Не получается, когда он видит мракоборца утром — тот приходит последним из их четверки. Видимо, чтобы не пересечься с кем-то, как было с Лазаревым днем раньше — по Антону видно, что он совершенно не хочет сейчас говорить. Он занимает свой стол, раскладывает вокруг себя так много бумаг, что становится дурно. Всем своим видом изображает слишком важную, чтобы его отвлекали, деятельность — но Лазарев замечает, как пуст его взгляд, и Шастун не придуривается, когда действительно не слышит с первого раза зов Марины, которая пытается поинтересоваться тем, как у него дела. — Все в порядке, — отвечает он сухо, даже взгляда не поднимая. У него по лицу сейчас нельзя ничего прочитать — стены настолько прочные, что никакие волны не могут снести. Сережа касается медальона под пиджаком — тот привычно холодит пальцы — но сейчас ему не нужны его подаренные способности, чтобы понимать, что эффект в этот раз был слишком силен. — Все в порядке, — говорит Антон, едва Сережа подходит к его столу — мага он отчего-то замечает сразу же, но головы так и не поднимает. — Антон, я… — Я не хочу говорить об этом, — он наконец поднимает взгляд, — Сереж. И в зеленых глазах, что затянуты на первый взгляд непроницаемой пеленой — где-то внутри, слишком глубоко, мольба. Чертова мольба — не лезь, прошу; просто дай пережить. Сережа игнорирует настороженные, почти встревоженные взгляды девушек, что слышат их короткий диалог — едва заметно качает головой, возвращаясь на свое место. Не лезть — меньшее, что он теперь для Антона может сделать. По крайней мере, он очень надеется, что тот не закроется от него вновь после всего — у Шастуна действительно ведь улыбка светлая, когда он расслабляется и скидывает весь свой груз, как было вчера в том чертовом баре. Ему бы хотелось быть с ним друзьями. Антон уходит курить, будто бы чувствуя — в его отсутствие в кабинет приходит Арсений. Тот останавливается у двери, переговариваясь о чем-то с Варнавой. А Шастун приходит через пару минут — и, как и все утро, не поднимает головы, из-за чего чуть не врезается в Попова, замечая того в последний момент. Он шарахается от него так резко, что это замечают все — и Антон шипит тихо, прикрывая это ударом, что пришелся ему углом стола прямо в бедро. Арсений смотрит особенно пристально — как коллега уходит обратно за свой стол, словно прячась за ним. Но отчего-то сегодня не пытается добиться внимания, которого всегда ждет — банального взгляда, когда он говорит, чтобы знать, что его слушают — он будто интуитивно не трогает Шастуна, объявляя команде о том, что их тренировка пройдет через пару часов, а пока они могут заняться делами. Они говорят еще какое-то время — Арсений делится новостями из городов, спрашивает о тех делах, которыми они вынуждены заниматься параллельно. — Антон, — обращается к нему Попов, но Шастун даже головы не поднимает — лишь напрягается заметно сильнее, — что там с тем телом, что вы осматривали? — Ничего, — отзывается резко. Осекается тут же — и добавляет поспешно, пытаясь выровнять тембр. — Ничего нового. Все, что есть в отчете. И это — слишком заметно, так, что даже Арсений, нахмурившись, озадаченно смотрит почему-то на Варнаву. Она едва заметно пожимает плечами и качает головой, губы поджимая. Попов еще пару мгновений пристально смотрит на игнорирующего их мракоборца, но все же уходит. Антон поднимается через пару минут — отвечает на Катино «ты куда?» безликим совсем «в архив» и закрывает за собой дверь, исчезая из-под обеспокоенных взглядов. — Что это с ним сегодня?.. — растерянно спрашивает Марина, оглядываясь на коллег. Варнава вновь пожимает плечами; Сережа знает, что ей не все равно больше всех. Она сидит еще какое-то время, крутит в руках перо, периодически косясь на дверь — но, только встает, слышит голос Сережи. — Не стоит, Кать. Не сейчас. Она понимает — сразу все, кажется, понимает. — Пел ему, да? Виновато опущенного взгляда и поджатых губ оказывается достаточно. — Ох-х, блять. Она садится обратно, качая головой и устало проводя рукой по лицу. — Пиздец, — вторит Марина, и Сережа переводит взгляд на нее. Она смотрит на него с жалостливым пониманием — и к нему, и к Антону. Сережа уже привык к тому, что все в отделе петь ему запрещают — даже напевать что-то бессмысленное во время работы, потому что черт его знает, что волшебник с помощью своих часов, что никогда не снимает, может перехватить в воздухе. Они все на себе уже испытали его способности — кто-то из любопытства, а кто-то из искреннего желания понять, что творится внутри. Результат всегда выходит один. — Ничего, — Марина подходит ближе, обнимая за плечи, и Сережа вздыхает тяжело. — Ты же не хотел ему зла. Это нормально. С нами же также было. Редко когда бывает приятным заглянуть в глубины своей души, — она подмигивает ему, и Лазарев с трудом, но все же улыбается уголками губ. Катя, кажется, тоже не осуждает — улыбается ему слабо, соглашаясь с Кравец, пусть в светлых глазах и плещется морем беспокойство за друга. Сережа бы, наверное, уже давно бросил все это к черту — потому что чужую боль, что через песни, что когда видит последствия, всегда пропускает через себя. Бросил бы, если бы не знал — его музыка действительно помогает, как бы больно не резала. Ведь практически каждый из тех, кому он когда-то пел, через какое-то время его все же благодарил. Да и не всегда он играет грустные песни — потому что и счастье тоже превращается в прекрасную музыку, и радость, и чужие надежды. Хотя страдания и боль всегда звучат мощнее всего.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Тренировочный зал вновь встречает их комфортной темнотой и эхом шагов. Они переодеваются, сразу же распределяются по пространству — Сережа мельком бросает взгляды на Шастуна, что держится чуть в стороне, но выглядит чуть живее, пусть своей энергетикой и сливается почти с цветом мракоборческой униформы. Арсений остается за линией — они собираются отрабатывать ту операцию, что планируется, поэтому его присутствие на поле сейчас не так необходимо, да и кто-то должен те самые иллюзии создавать. Задачи сегодня в другом. Показать неопытному в этих делах Шастуну, кто вообще такие обскуры и как они ведут себя в битве. Усовершенствовать командную работу Марины, Кати и Антона, что должны будут сдерживать проклятого ребенка. Смоделировать ситуацию, при которой Сережа окажется с опасностью один на один — чтобы тот был готов к такому в реальной битве. Ну и, конечно, не дать никому расслабиться. Попов может создавать иллюзии полного погружения благодаря своим способностям так, что практически не тратит собственный резерв магии — а значит, их ждет долгая тренировка. Гул истинной магии эхом отлетает от стен, заворачиваясь вокруг туманом — и через пару мгновений вместо непроницаемой дымки мракоборцы видят вокруг себя полуразрушенный город. Иллюзия натуральна до последней песчинки — воздух холодит не закрытую униформой кожу, запах гари и побелки от разрушенных домов прожигает легкие. Где-то вдалеке слышатся крики и стоны — трупов пока не видно, но наверняка Арсений моделирует по памяти один из городов и момент, который уже происходил за последние полгода. — Блять, Бирмингем… — шепчет Марина, заметно бледнея, но тут же сжимая руки в кулаки. В этом городе она потеряла многих товарищей — и это же стало спусковым крючком ее желания сдаться. Но сейчас она берет себя в руки — вытягивает палочку, напрягаясь всем телом, готовая вот-вот сорваться в сторону от атаки или прикрыть коллег. Сережа мельком оглядывается за спину — туда, где должен быть Попов — но видит лишь продолжение широкой разрушенной улицы с парой перевернутых автомобилей. Но он все равно улыбается — зная, что руководитель увидит — в благодарность за то, что Арсений каждый раз делает все для того, чтобы каждый из них стал сильнее и преодолел собственных демонов. Обскури появляется неожиданно — Сережа едва успевает увернуться от потока черной магии, что почти задевает лицо. В воздухе поднимается страшный гул — слишком много магии, что просто не успевает рассеяться — а перед ними в воздухе замирает огромное нечто, пугающее своей темнотой. В одну секунду черная, сконцентрированная пыль — а в другую уже плотное, похожее видом на слизь проклятие. Оно не дает себя рассмотреть — бросается в сторону магов, что тут же трансгрессируют от атаки, потому что отражать большинство из них бессмысленно и опасно. Сережа замечает, как бледнеет Антон, что появляется недалеко от него — они скрываются в одном из разрушенных домов, через пробоины в стенах наблюдая за тем, как обскур сносит чудом уцелевшее до этого соседнее здание. — Блять… — шепчет Шастун, сжимая в руке палочку. Его стеклянный взгляд наконец исчезает — сначала замещается инстинктивным страхом, но после берется под контроль собственной волей и натренированной годами готовностью. Антон следит за противником какое-то время — изучает, запоминает хаотичную модель поведения обскура — а после с хлопком исчезает, появляясь практически перед ним. Сережа замечает, как неподалеку от него появляется безликая фигура — простая черная иллюзия, что стоит прямо. Его тренировка начинается тоже — поэтому он вновь поворачивается к пробоине в стене, наблюдая за чужой схваткой, готовый в любой момент подхватить «лже-Арсения», чтобы трансгрессией спасти им обоим жизнь, если что-то пойдет не так. Шастун бьет заклинанием прямо в центр тьмы, что сейчас словно роем ртути над ним — та незамедлительно атакует в ответ, гулом закладывая уши. Антон трансгрессирует, позволяя Кате и Марине, которые появляются с другой стороны, нанести совместный удар. Они атакуют, кажется, бесконечно. Хлопки трансгрессии эхом разносятся по улице, бьющихся магов практически невозможно заметить — те появляются тут и там, продолжая бить, рыча сквозь зубы и вкладывая в удары все силы. У каждого в глазах — уверенный, темный пожар, что усиливает магию каждого. Решимость, что помогает не сдаться, когда одна из иллюзорных лап тьмы сбивает с ног Варнаву, что кричит от боли — темная магия прожигает униформу насквозь в нескольких местах и, сделав круг, атакует снова с целью добить. Шастун появляется рядом с подругой, бросаясь к ней — и, докоснувшись, собственной трансгрессией отбрасывает их обоих на безопасное расстояние, пока Марина атакует с отчаянным криком с другой стороны. Катя оправляется быстро, хотя иллюзия боли, что вплетает в их измерение Арсений, еще не отступает — но они все научены справляться с ранениями и страхом, так что уже через пару мгновений трое мракоборцев вновь окружают обскура, без пауз атакуя самой сильной магией из своего арсенала. Это длится, кажется, вечность — Сережа периодически задерживает дыхание. С трудом не срывается с места в тот момент, когда тьма сбрасывает с крыши Марину, что в последний момент успевает смягчить себе падение магией; когда кричит от боли Шастун, который попадает прямо в неожиданный эпицентр одной из самых сильных атак обскура. Не будь они в иллюзии, он бы уже погиб — и по зажженному, полному ужаса взгляду зеленых глаз становится ясно, что тот понимает это и сам. Но Арсений не выводит никого из них из тренировки иллюзией смерти — сейчас в этом нет смысла. Пусть у них до прихода Антона и были такие занятия — где они не раз отрабатывали ситуации, когда товарищи вокруг умирали — но тогда задача стояла в том, чтобы научиться в моменте справляться с болью за смерть близких и продолжать бой. Такие тренировки начались после второго нападения — когда стало понятно, что обскуры не остановятся. Когда Арсений увидел, что большинство смертей было не из-за проигрыша в силах перед проклятыми детьми — а из-за того, что мракоборцы банально впадали в панику, видя, как соратники вокруг умирали слишком быстро. Эта эпоха в истории магической Англии — пожалуй, действительно самая страшная. Обскур ревет так громко, что хочется закрыть уши — маги, что окружают его, вымотаны до предела, но все еще продолжают атаковать. Первая цель выполняется — Лазарев понимает это, когда черная бесконечность, несколько раз изменившись в размере и форме, резко сужается до маленького пятна, а после взрывается пеплом, внутри которого можно заметить светлую иллюзию, похожую на ребенка. И в тот же момент гул вновь врывается в уши, и Сережа в последний момент подхватывает темный силуэт рядом с собой, трансгрессируя — магия появившегося прямо перед их зданием обскура сносит дом подчистую. Сережа появляется между Мариной и Катей, что одновременно создают защитный купол, который выдерживает одну из прямых, не самых сильных, атак обскура. Антон перемещается на соседнюю крышу — отвлекает внимание шквалом огня, отчего тьма ревет, бросаясь в его сторону. Все начинается вновь — только темная иллюзия, которую Сережа успел спасти, исчезает, чтобы тот тоже мог вступить в бой. А потом Арсений начинает делать то, отчего у Лазарева перехватывает дыхание — он думал, надеялся, что этого не будет сегодня. Но Попов, видимо, решает загонять их по полной — для их же блага. Или показать Шастуну, что действительно может случиться и к чему быть готовым необходимо — потому что с каждым разом их битвы становятся все страшнее. Катю сносит мощным темным потоком в тот момент, когда Антон появляется неподалеку от нее. Сережа по себе помнит этот ужас, что сейчас, помня о симуляции, испытывает все равно — когда ты даже не успеваешь понять, что произошло, а твоего близкого уже не существует. И почему-то в этот момент где-то глубоко то чувство, что тянет уже несколько дней к самому полу, колет так сильно, как никогда до. — Катя! — срывается Антон, но трансгрессирует тут же, когда черная пыль метит в него. Он появляется всего в десятках метров — смотрит на место, где недавно стояла подруга, широко раскрывшимися глазами, в которых боль мешается с недоверием и попытками себя убедить, что все это нереально. Но Шастун собирается — переключается на обскура, атакует еще агрессивнее, трансгрессией пользуясь так отменно, что создается ощущение, будто он сразу везде. Лазарев замечает первым — на крыше неподалеку появляется точная копия Попова, будто бы готового нападать тоже. У Сережи замирает сердце. Не сейчас, Арсений, пожалуйста. Не после вчерашнего. Но уже поздно — Антон замечает иллюзию и сразу трансгрессирует ближе. Ближе к тому, с кем они оба, кажется, в одиночку могли бы обскура одолеть — еще не понимая, что это не настоящий Попов, а лишь проекция, созданная им самим. — Нет! — кричит Лазарев, но из-за гула его не слышит никто. Обскур резко бросается в их сторону — а проекция Попова поворачивается к Шастуну. Арсений убивает в этой симуляции сам себя, заставляя Антона увидеть, как меркнут голубые глаза всего в паре метрах — в потоке чернеющей тьмы.

⊹──⊱✠⊰──⊹

— Блять! — рычит Антон, когда симуляция пропадает — они вновь оказываются в темном зале, и тот подрывается с пола, смотря прямо на Арсения, что все еще стоит за чертой. — Какого черта?! Руководитель, сложив руки на груди, ждет, пока взбешенный мракоборец окажется рядом — тот останавливается в паре шагов, хотя дрожит так, что со стороны создает впечатление, будто вот-вот убьет Арсения голыми руками еще раз. Еще раз. — С каких, блять, пор в Министерстве такие тренировки?! — рычит он в чужое напряженное лицо. — Сука! Ты мог предупредить! — Если бы я предупредил, такого эффекта бы не было, — прищуривается Арсений, и голос его сквозит яростным холодом. — Или ты хочешь, чтобы обскуры предупредили тебя, когда соберутся убить кого-то из нас? — Ты… Да ты… — Антона трясет. Он делает шаг вперед, поднимая руки резко, будто в желании схватить Арсения за грудки, но останавливает себя в последний момент — и опускает руки по швам, выплевывая злое. — Ублюдок! Шастун прорывается мимо, грубо толкая Арсения плечом — тот от этого жеста сжимает кисти рук, что все еще крестом на груди, в кулаки, но удерживает себя. Громко хлопает входная дверь — в этом хлопке все слышат очевидное. Вряд ли Шастун сегодня еще появится в Министерстве. Оставшаяся команда подходит ближе, но молчит — Арсений зол тоже, и это заметно. Но он берет себя в руки и, глубоко вздохнув, смотрит внимательно на волшебников: — Надеюсь, мои комментарии не нужны. Все в состоянии оценить свои же ошибки? Ответом служат неуверенные кивки и обеспокоенные взгляды; заговорить никто не решается. — Свободны. Девушки переглядываются с Сережей, но молчаливо решают не лезть — сейчас Арсений в первую очередь руководитель, а не их товарищ. Но только Лазарев делает несколько шагов в сторону, раздается тихое, но уверенное: — Сережа, останься. Он послушно замирает, выдыхая. Заметил. Но легче от этого не становится. Когда волшебницы скрываются в раздевалке, Лазарев поворачивается к Попову лицом — тот смотрит требовательно, пытливо, все так же сложив руки на груди. — Я слышал то, как ты кричал, когда я создал свою иллюзию, — говорит он тихо, пусть в раздевалках даже без заглушки не будет слышен их разговор. — Что это было? Сережа знает — Арсений все понял, но пока не может быть уверенным до конца. Потому что состояние Антона только слепому не бросилось бы сегодня в глаза — и, состыковав этот факт со странным поведением Лазарева на поле, к верному выводу прийти не так сложно. Поэтому маг не видит смысла врать — признается, не отводя взгляда. — Мы с Антоном пили вчера. И я ему пел. Голубые глаза вспыхивают — горьким пониманием, переходящим в злость и… болезненное волнение? Но уже в следующую секунду в голубых льдах Сережа видит лишь ярость. — Какого. Блять. Черта?! — Попов делает шаг вперед, опуская руки, но не прикасается к подчиненному даже пальцем — лишь смотрит пристально в глаза, и этот укоряющий взгляд хуже, чем любой из ударов. — Лазарев! Чем ты думал? Ты понимаешь вообще, что сейчас совершенно неподходящее время? Особенно для Антона! Сережа кивает, взгляд опуская — вот теперь становится искренне, до глубины души больно от собственного стыда. — Ты понимаешь, что было бы, если бы сегодня произошло настоящее нападение? — продолжает Попов, цедя. — Ты, блять, понимаешь?! Да я же его следующим ударом снес! Сле-ду-ю-щим! Он был бы мертв уже, будь все это по-настоящему! Сережа молчит — потому что эти сорванные, отчаянные обвинения полностью заслужил. Заслужил слышать и пропускать через себя чужую боль, что сквозит в рычании, почти переходящем в крик — маг еще никогда не видел Попова таким, потому что того чертовски трудно, практически невозможно вывести из себя до такой степени. — Прости, — бесцветно шепчет Лазарев, слыша, как руководитель выдыхает свистяще, отходя на пару шагов назад. Арсений быстрым шагом проходит пару кругов, закусывая губу — он весь напряжен, а на скулах играют от сдерживаемой ярости желваки. Останавливается, на мгновение закрывая лицо руками — и Сереже действительно становится жутко. Он таким не видел его никогда. Столько боли в этих глазах при мыслях о чужой смерти — тоже. — Иди, — выдыхает глухо Попов, поворачиваясь к парню спиной. Сережа кивает глупо, хоть его и не видят. Едва переставляет ноги, пока идет до раздевалки — но замирает возле нее, оборачиваясь. Арсений, кажется, забывает о нем — но из зала не уходит, лишь глушит взмахом руки лампы практически полностью, так, что его силуэт остается едва заметен. Выходит на самый центр поля, где недавно сам строил иллюзии — и садится на пол, будто бы смешиваясь с темнотой. Тишина в зале оплетает наравне с ней — но Сережа не сдвигается с места. Он достает из внутреннего кармана униформы часы — свой чертов талисман, что даже на задания и тренировки носит с собой — и оглаживает металл пальцами, прикрывая глаза. То, что он делает — низко. Неправильно. Потому что Арсений не давал разрешения на то, чтобы попытаться услышать его — но Сережа не может сдержаться, потому что, кажется, окончательно все понимает. Ведь Сережа когда-то пел и ему. Маг тихо, так, чтобы эхо стен не отразило его звуки, напевает мелодию, что проходит по венам, себе под нос. И тут же открывает глаза, шумно выдыхая. У Арсения в душе все та же музыка, что и несколько лет назад.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Два года назад

«Служебка», как называют знакомый всем служащим бар напротив их служебного дома, полнится народом. Здесь редко бывает тихо — но сегодня большинство из посетителей именно мракоборцы, потому что есть повод отметить. — За Арсения! Поздравляем! Какой-то парень кричит это громко, и возбужденным гулом отзывается практически весь маленький зал заведения. Сдвинуто всего пару столов — за ним сидит сам темноволосый виновник сумбурного торжества и, насколько становится понятно из разговоров и воспоминаний, маги из его отдела, руководителем которого он был до того, как получил предыдущую должность. Остальные волшебники сидят за другими столами, что разбросаны по пространству — но о новостях, конечно, знает наверняка каждый. Ведь сегодня было объявлено о том, что после ухода с должности руководителя мракоборцев Англии, который больше не может выполнять обязанности в силу возраста и усталости от выслуги лет, освободившееся место занимает Арсений Попов — тот самый темноволосый волшебник, что, казалось бы, только недавно стал отвечать за мракоборцев их города, но уже через пару лет, вот сейчас, в очередной раз поднялся выше. Об этом человеке бродит множество слухов и мнений — кардинально противоположных, благоприятных и не очень. Кто-то считает, что виной такому быстрому росту — родственные связи с Министром Магии, который эгоистично продвигает своего сына; другие — что повышенная ответственность целиком и полностью результат стараний еще молодого парня, что практически живет в Министерстве то ли от собственной страсти и воспитания, то ли по какой-то другой причине. В любом случае, сам Попов, кажется, не обращает внимания на инфополе вокруг — он просто занимается своим делом. И, судя по всему, не зря — ведь практически все, кто пьют сегодня в этом баре, периодически поднимают бокалы за чужой успех и кричат что-то столу, за которым собрались старые боевые товарищи уже повзрослевшего мужчины, пусть некоторые другие и закатывают глаза равнодушно такой шумихе, не будучи заинтересованными в изменениях внутри вышестоящих чинов. Сережа с Мариной сидят в стороне, но так или иначе тоже оказываются вовлечены в атмосферу чужого праздника — им обоим от этого назначения, если честно, тоже не холодно и не горячо. Попова они знают, да — его невозможно не знать, ведь последние два года он отвечал за все отделы мракоборцев внутри Министерства, но близко с ним они никогда не общались. У Лазарева есть свой непосредственный начальник, у Марины — свой, а что там выше происходит… Да кто его знает. Есть и есть этот Попов — главное, чтобы хорошо исполнял обязанности и вел Министерство к лучшему. Марина увлеченно болтает с одной из девушек из своего отдела, что решила отдохнуть сегодня вместе с ними. Чужой праздник они втроем мельком уже обсудили — и девушки перешли на проблемы более насущные для них, но Лазарев особо не вслушивается. Он рассматривает Арсения, которого, конечно, уже видел в здании Министерства и на собраниях разных — но мельком и не в такой атмосфере. Хотя тот даже сейчас несильно отличается от себя «рабочего» — все тот же спокойный, властный взгляд голубых глаз, прямая спина и незаинтересованный в целом вид, в котором, однако, можно заметить полный контроль ситуации, пусть даже это простой поход в бар. Мужчина сидит между светловолосой девушкой с острыми чертами лица — Катя, кажется, которая как раз работала с тем в одном отделе до его повышения — и упитанным мужчиной с бородой, темные волосы которого собраны в забавный хвостик на самой макушке. Вокруг них и другие служащие — Сережа не рассматривает особо — но эти двое, как замечается по брошенным Попову улыбкам и легким касаниям плеча, наверняка тому ближе, нежели остальные. Арсений не выглядит сильно заинтересованным в том, что происходит вокруг — он мерно потягивает виски из стеклянного рокса, говорит редко и емко, улыбается скорее учтиво и выверенно самыми уголками губ, нежели широко и искренне. Скорее всего, не сам собирал эту компанию — это заметно, да и редко когда, на самом деле, такие высокие «чины» оказываются искренними любителями шумных компаний и посиделок. По крайней мере — не в таких местах точно. Сережу чужой образ заинтересовывает — ему, в целом, всегда было любопытно наблюдать за другими людьми. Есть в этом Арсении что-то, что цепляет — то ли слишком взрослый для такого возраста взгляд, то ли удивительное умение подавать себя так, что хочется то ли изучать не переставая, то ли спрятать взгляд побыстрее, потому что кажется, что не имеешь права смотреть. То ли загадочный, то ли просто «слишком из высшего круга» — Лазарев бы описал этого человека так, но интерес от этого не уходит. Наоборот, сильнее становится, потому что светлый лагер в голову дает, да и цепляет эта чужая подача — кажется, будто Арсения в этом зале знают все и вместе с тем совершенно никто; будто есть в нем нечто, что зарыто так глубоко, что никому не пробраться. В некоторых людях просто есть что-то, что цепляет и заставляет хотеть узнать, что же скрывается в глубине их души. — Лазарь! Спой нам! — кричит громко парень с противоположного конца зала, улыбаясь широко. Сережа улыбается тоже — он этому делу рад всегда. Поэтому встает из-за стола, подходит к стойке и просит гитару — он около полугода поет тут периодически, и бармену настолько понравился когда-то его экспириенс, что тот даже приобрел инструмент ради таких спонтанных выступлений не известного ранее никому мракоборца разведки. Когда маг возвращается к своему месту, держа крепко гитару, то всего на мгновение ловит блеск чужих глаз. Арсений скользит по нему взглядом секундно — как по новому пазлу картины вокруг — но тут же равнодушно отводит взгляд, отвлекаясь на беседы ближе к нему. Обычно, если его просят сыграть здесь, Сережа поет что-то из старого — того, что он уже записал в свой блокнот, что завел сразу же, как получил от Оли подарок. Он все тексты записывает, хоть и наизусть помнит, но иногда все-таки пополняет свой сборник чем-то новым — либо когда его просят спеть лично, для того чтобы разобрать что-то в своей голове, либо по собственному настроению. Ведь когда поешь для большой аудитории здесь или в городе — никто и не заметит, если поймаешь волну эмоций конкретного человека и на ходу создашь из нее мелодию, что поразит, наверняка, немало сердец. Лазарев обводит взглядом посетителей; половина зала с интересом замирает за своими местами, другие же продолжают беседовать. Он мягко перебирает струны, чувствуя, как на мгновение возле груди становится теплее — то часы, что лежат в нагрудном кармане, ловят чужие волны и мысли. Интерес никуда не уходит — и Сережа решает, что нет ничего такого в том, чтобы хотя бы одним глазком заглянуть в чужую душу; вряд ли ему еще представится такая возможность, а сейчас о том, на кого он настроился, никто даже и не узнает. И Лазарев прикрывает глаза, чтобы в темноте сознания увидеть взгляд незнакомого ему лично темноволосого мага, что смотрит на всех с равнодушием и непомерной внутренней силой. Перебирает струны, чувствуя на подушечках магию собственной музыки, и позволяет часам помочь ему в том, чтобы вновь создать нечто новое, личное, вдохновленное, пожалуй, самой необычной и неизвестной ему фигурой этого вечера. Сережа уверен — вряд ли он когда-то к этому загадочному Арсению Попову будет ближе; и потому он поет. — Когда обиды сойдут на нет Когда ты будешь готовым сгореть в огне Когда я буду готовым простить тебя Впустить тебя в свой рассвет… Когда желанья одержат верх Когда от жажды остаться с тобой навек Я перестану бояться, что гнев небес Скажет мне: «Это конец»… Маг своей музыке полностью отдается — поет, но вместе с этим слов будто не слышит; знает, что вспомнит их детально уже после выступления, как только захочет, однако чужие эмоции чувствует каждой клеточкой тела. Что-то темное, зарытое глубоко — и вместе с тем горячее, отчаянное, закипающее с каждой секундой мелодии, что создает сейчас посредством его рук чужая душа. Не мимолетное чувство — что-то с самого дна, с глубины, что-то постоянное и сильное, такое, что может не вспоминаться годами, но вместе с тем не уходить никуда. — Сдавайся! В твоей войне ничья, и я прошу — возвращайся Сдавайся! В моей пустыне ты мираж Что не исчезает… Сереже кажется, что в темноте он видит расплывчатые образы; силуэт, что горит, и вместе с тем растворяется среди пыли, которая поглощает будто намеренно, заставляя уйти. — Не верил Что без любви душа, как без воды, высыхает Я больше тебе не враг Сдавайся! Он чувствует эту сухость — ощущение похоже на выжженное, пустое поле, где практически невозможно вдохнуть. Терпкое, пыльное одиночество, что скребет желанием возвращения чего-то или кого-то — отчаянным, как и голос, что почти ломается от чужих переполняющих чувств, замок с которых так умело срывает его артефакт. — На расстоянии двух шагов Когда я буду коснуться тебя готов Дай слово, что не появится пропасть и Любовь удастся спасти… Когда захлопнется твой капкан Когда я буду готов умереть от ран Дай слово, что перестанешь казнить меня Стала жестокой игра… Сережа растворяется в чужой песне, не замечая, что еще с первых аккордов одна пара глаз наблюдает за ним особенно пристально. Не замечая, как с неким удивлением и обеспокоенностью косятся на певца спутники руководителя мракоборцев, наверняка наслышанные о неком парне, что вдохновением для своих песен выбирает чужие души и травмы. Он не может знать и заметить, что в этот момент Арсений Попов, что все еще кажется равнодушным среди своих подчиненных, сжимает бокал до побелевших костяшек; он не увидит, как под столом рука той самой Кати Варнавы, что через пару лет станет ему самому боевым товарищем, сжимает колено друга, который не позволяет себе и вздоха сейчас. — Сдавайся! В твоей войне ничья, и я прошу — возвращайся… Последнее прикосновение к струнам — Сережа выдыхает, опуская голову. В груди глухо, разрывающе пульсирует чужая боль — и он почти не слышит аплодисментов, что срываются с разных концов зала. — Ого, это было сильно, — говорит Марина, когда ловит взгляд музыканта, и улыбается слегка пьяно. — Давно написал? — Да… Пару дней как. Сережа не говорит, кого он сегодня слышал — он в этом никогда и никому не признается. Потому что, обернувшись, встречается с пристальным взглядом голубых глаз — те в полумраке зала неразличимы почти, но Лазарев готов поклясться, что видит. Видит каждую ноту чертовой боли, что ураганом в этом непонимающем, разбитом взгляде. Это немое, кричащее «зачем, черт возьми?» — видит, всего за мгновение, которое Попов смотрит на него среди продолжающей жить толпы, прежде чем резко подняться из-за стола и направиться в сторону выхода. Лазарев отворачивается, чувствуя, как в груди разрастается стыд вперемешку со страхом. Что он, черт возьми, сделал? Зачем? Арсений ведь понял. Но ему так ничего и не сказал — ни в тот вечер, ни через несколько лет после, когда Сережа пришел молить о возможности вступить в специальный отдел. Не стал мстить или перекрывать воздух. Забыл? Забил? Совершенно сумасшедше простил за вторжение в душу? Сережа не знает. Но до сих пор помнит, что до конца того вечера Попов, что вернулся через какое-то время, больше не поднимал на собеседников взгляда и говорил еще меньше, чем было до.

⊹──⊱✠⊰──⊹

«Соберись». Этот голос звенит в голове в тот момент, когда вокруг разверзается ад. Когда чужие крики закладывают уши, а грохот разрушенного здания заставляет замереть, пропитываясь отчаянием полностью. «Мы справимся с этим». Когда в воздухе, на расстоянии жалких десятков метров, разрастается в размерах тьма, что постоянно меняет форму, и одна из этих форм — смерть. «Шаст, посмотри на меня». Он должен быть сильным. Он должен верить им. Он должен верить ему. И потому Антон сжимает палочку в руке, делая шаг вперед — прямо в битву со смертью.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Антон выходит из кабинета в конце рабочего дня самым последним. Но не успевает пройти и нескольких метров — замирает, видя, как в самом конце коридора открывается дверь кабинета, что идет вторым после поворота к служебному лифту. Арсений выходит в коридор и, закрыв дверь, поднимает голову — они встречаются взглядами. Им следовало бы поговорить — наверное. Если бы они были нормальными людьми — стоило бы. Но Шастуну уже легче — прошел целый день. Вчерашняя тренировка действительно отрезвила его — в том, чтобы не позволять себе выпадать из реальности, чтобы не провалиться вновь в то, что может стать началом конца. Антон приехал сюда работать, он должен работать. Поэтому он гонит от себя все чертовы мысли, запрещает думать о звенящих в ушах строчках мелодии — не сейчас и не потом. Это неважно, он должен это забыть. Шастун опускает голову, вновь переходя на шаг — они просто пройдут мимо друг друга так же, как и всегда. Это самое правильное, что они могут сделать. Антон не видит, но Арсений в этот момент опускает взгляд тоже — и направляется навстречу так, будто действительно собирается пройти именно в тот конец коридора по своим важным делам, а не к лифту, к которому собирался — позволяя Шастуну покинуть Министерство без никому из них не нужной компании. Но равнодушную игру прерывает жжение, что почти неразличимой, но от того не менее отчаянной болью отдается не только в запястье, но и где-то в душе в ту же секунду. Сталь браслетов, что неизменно покоятся на руках мракоборцев, разогревается, вплетая в их сознание голос подавшего сигнал мага: «Бристоль. Бат-стрит. Срочно. Обс…» Связь прерывается — и вряд ли из-за того, что у мракоборца из того города закончились магические силы. Скорее, закончилась жизнь. Они поднимают головы одновременно, в ту же секунду — встречаются взглядами, в которых отчаянный ужас перекликается с пониманием. Прямо сейчас. Обскури нападают прямо сейчас. И они должны трансгрессировать — оба, как можно скорее. Но Антон замирает на месте, запечатывая на себе взгляд голубых глаз; чувствуя, как внутри против воли разрастается паника и отчаянное желание сбросить к черту браслет и просто сбежать. Он вспоминает о том, как вчера Попов погиб на его глазах, понимая, что именно сегодня это может случиться в реальности. У них время на секунды идет — но Арсений все равно бросается к нему. Не исчезает, не бросается в бой, хотя должен — вопреки обязанностям рывком оказывается рядом, хватая за руки и дергая на себя. — Шаст, посмотри на меня, — шепчет он твердо, тут же ловя чужой взгляд. — Соберись. Мы справимся с этим. Быстро, последней возможностью отрезвить — хоть так, лишь бы не позволить усомниться, не позволить упасть; глаза в глаза и ответным дрожащим прикосновениям к запястьям, последней возможностью почувствовать, возможно, в последний раз. Антон кивает — кивает поспешно, тут же отступая назад. У них больше нет времени. У них и этого времени не должно было быть. Арсений отпускает его, позволяя трансгрессии тут же поглотить их.

⊹──⊱✠⊰──⊹

«Мы справимся с этим». Антон сжимает палочку в руке, делая шаг вперед — прямо в битву со смертью. Трансгрессией он минует сразу несколько домов — чтобы оказаться прямо под существом, что очередным выплеском разрушает крышу невысокого здания. В легкие осколками вонзается воздух с примесью пыли и влажности — обскур парит над Темпл Мидс Ферри, перекрывая безумно вращающимися потоками магии парк по ту сторону канала. Всего один быстрый взгляд, чтобы заметить — в паре десятках метров на этой стороне, трансгрессировав на крышу пока еще целого дома, замирает Варнава. Они ловят взгляды друг друга на мгновение — но никто из них не может позволить себе медлить. Магия вырывается из тела через палочку жгучим потоком — Антон атакует. С крыши в существо летит еще один поток магии, а откуда-то позади, с той стороны канала — еще, от Кравец, что направляет на существо перемешанный с электричеством столп воды. Обскур ревет, бросается вперед, слепит магией — но под ногами уже черепица крыши соседнего дома, а из палочки вновь вырывается магия. Боевой адреналин плещет в кровь, отбрасывает все мысли и страхи — переключает в голове тумблер, оставляя в зоне видимости только существо, что в реальности ощущается еще сильнее, чем было в иллюзии. Темная магия сдавливает пространство вокруг — заползает под кожу, разъедает будто бы внутренности — но Антон колдует снова и снова, перемещаясь с места на место, когда черные потоки устремляются следом за ним. Страх и ужас становится энергией, что движет отточенными за долгие годы движениями, не давая отвлечься и подталкивая вперед. Мелькающие тут и там темные силуэты — мракоборческий резерв города эвакуирует жителей, пока лондонское управление отвлекает. Грохот, что обрушивает близстоящий к каналу дом в самую воду. Отчаянный, злой крик Варнавы: — Их двое! Антон, прижавшись спиной к одному из обломков, оглядывается — видит, что в сотне метров, над крышами города, появляется еще один обскур. Сметает на своем пути несколько домов за секунды — обломки летят во все стороны, гул перекрывает все звуки — уничтожает город, пробираясь к ним. Блять! Антон трансгрессирует за мгновение до того, как его укрытие разрушает первый обскур, что ураганом проносится по остаткам разрушенной улицы. Варнава появляется рядом со второй целью — атакует, перемещаясь по крышам, пытается сбить с цели приблизиться к первому. Но обскур будто чувствует — Антон не слышит чужого крика, но видит, как здание, на котором появляется волшебница, буквально валится на землю, рассыпаясь камнями и пряча в пыли и обломках оказавшуюся в западне девушку. Гул. Грохот. Запах пламени и огня, что охватывает один из домов. «План отменяется! Защищайте город!» Голос Арсения врывается в сознание, и уже через мгновение можно увидеть, как тот появляется между двумя обскурами — гасит одну из атак, отводя ее в сторону, так, что еще один дом лишается части стены. Лазарев уже рядом с Мариной — они окружают одного из обскуров, колдуя одновременно, сбивая того с места и тут же трансгрессируя от ответной атаки. Катя появляется в зоне видимости всего на мгновение — живая — и с рыком метает магией в один из сгустков тьмы, что ртутью беснуется между домов и языков пламени вспыхивающих зданий. Антон поддерживает атаку, заставляя обскура ворваться в чей-то дом, чтобы секундой позже тот раскрошился практически в крошки, выпуская создание вновь. Этого не должно было произойти. Такого не было раньше. Антон чувствует это — ему не нужны даже сигналы Арсения. Он появляется неподалеку от него, чтобы словить чужой взгляд — плевать на все, сейчас наша задача выжить — он понимает чужие посылы кожей, подхватывает чужую магию, чтобы не дать обскуру броситься в сторону тех, кто эвакуирует район и прикрывает спины ни в чем не повинных жителей. На передышку дается секунда — трансгрессия выкидывает их обоих в завалы одного из домов. — Что-то не так! Антон! — громко, поспешно говорит Арсений, прижимаясь к противоположному обломку спиной и ловя взгляд коллеги. — Они нападают направленно! Очередной грохот раздается почти за углом — и оба мага появляются уже там. Обскури, словно в безумии, метаются от одного мракоборца к другому, едва те появляются в поле зрения. Атакуют агрессивно, разрушают все — с целью, направленной и очевидной целью — убить. — Блять! — Варнава, появившаяся в паре метрах, с трудом кричит так, чтобы Шастун услышал. — Антон! Но не успевает — мракоборцу удается трансгрессировать от нескольких, направленных подряд атак, но следующая прожигает почти насквозь, сбрасывая с одного из разрушенных этажей на улицу. В сознании расходится тупая боль, в ушах звенит — но Шастун поднимает голову, рыча и скребя ногтями по камню под собой. «Район почти эвакуирован! Продержитесь еще немного!» — командует внутри голос Попова. Продержаться — они должны продержаться до тех пор, пока пространство не будет очищено. Тогда они смогут бежать — проклятые дети не могут долго находиться в своем боевом облике, они не станут тратить его на уничтожение пустой зоны, ведь их цель — жизни вокруг. Зона будет отсечена от города магическими полями, что создаст резерв, едва команда покинет пепелище — на их разрушение у существ уйдет слишком много сил, чтобы они попытались продолжить атаковать ту зону города, где сокрыли жителей. Они сбегут. Обскуры всегда сбегают — они не преследуют, так говорил Попов. Но Шасту хочется кричать, когда он видит, как существа раз за разом преследуют их, нападая намеренно. В этот раз все по-другому. В этот раз они атакуют открыто, чтобы уничтожить как можно больших. «Приоритет на уничтожение!» — очередная команда, что пониманием окончательного провала. Потому что избегать атак вечно не выйдет — у обскуров стоит цель их убить, и это единственный способ выжить. Пространство вокруг кипит — время то замедляется, то ускоряется до бешеной колесницы. Тело ревет агонией боли в мышцах и полученными ранениями — но магия снова и снова вырывается из палочки. Антон замечает мелькающих вокруг коллег — свою команду — и понимание того, что все живы, придает сил, заставляя трансгрессировать быстрее, нападать — агрессивнее. Атака. Еще одна. Почувствовать своих людей рядом, чтобы понять — сейчас. Ударить одновременно с Арсением, загоняя обскура в угол, чтобы с другой стороны появились остальные и усилили их урон. Услышать, как ревет существо — и практически ослепнуть в тот момент, когда то взрывается черной пылью; прогнать наваждение тонкого, бессильного детского крика, что сбивает всего на секунду. Антон отчаянно оглядывается, когда черная пыль закрывает обзор — он хочет понять, послышалось ли ему; хочет убедиться, что они действительно убили его. Он трансгрессирует на соседнюю улицу. Пересекается взглядом с Варнавой, что прижимается к перевернутому автомобилю. Та дышит заполошно, сжимая в руках палочку, но взгляд ловит — и кивает уверенно, подтверждая догадки. Но все продолжается. Гул вокруг. Бесчисленные потоки волшебства, срывающиеся с палочек. Трансгрессирующие и атакующие, словно в танце, лондонские мракоборцы вокруг метающейся по улицам твари. Темная магия, что пробивает щит, но не успевает задеть — Лазарев появляется рядом, утягивая в свою трансгрессию и отбрасывая их обоих в конец узкой улицы, к самому краю напрочь разрушенной набережной. Обскур вихрем появляется рядом. Еще одна трансгрессия из последних сил — и мракоборцев отбрасывает в противоположные стороны. «Район очищен! Уходим!» — спасительное в голове. Антон заставляет себя подняться рывком, наваливаясь всем телом на покореженную ограду канала. Он смотрит вперед — на другой конец набережной. На того, кого атакует обскури. Он видит, как неподалеку появляется Арсений, что вскидывает ладони; но не успевает. Видит, как бросается вперед Катя; но уже поздно. Видит взгляд карих глаз и бледные губы, что в последней секунде шепчут «простите». Тьма проносится сквозь Сережу прямым потоком, расщепляя чужую защитную магию на песчинки. «Пожалуйста, пожалуйста, нет…» Отчаянный крик Кравец разносится по округе.