⊹──⊱✠⊰──⊹
Жизнь вносит корректировки во все. Ты можешь расписать сотни планов, тысячи раз быть уверенным в своей правоте — но ты не сумеешь пойти против вселенной с ее правилами и уставом. С ее быстротечностью и своенравием. С ее собственным сценарием твоей жизни. Ты не можешь быть готов ко всему. Ты не можешь просчитать все. Всегда стоит оставить процент на то, от чего ты до последнего бежал в страхе. Арсений должен был привыкнуть. Он должен был не чувствовать ничего. Сколько смертей он видел — десятки. Самые разные за все прошедшие годы — когда его людей или напарников убивали темные маги самыми разными способами: быстро и медленно, прямо на глазах или в неизвестности, что потом раскрывалось простым сухим фактом «мертвы». За эти полгода на его глазах умирали многие — от страшной магии проклятых детей. Он видел, как умирали те, кто был в его группе — и всегда был обязан переживать это. Потому что это, блять, его чертовая работа. Он должен быть готовым к смертям — и тех, кого он почти не знал и, возможно, даже не видел никогда в жизни, но чьи фамилии после прочтет в списках погибших; и тех, кто был к нему ближе и даже был ему другом. Он к этим смертям быть готовым обязан. Но тупое человеческое сердце всегда оставляет надежду — что их это обойдет стороной. Что его команду обойдет стороной — хотя именно они лезут в самое пекло. Что Марина, которая последние месяцы уже не только ценный сотрудник, но и близкий товарищ, всегда поддерживающий своим рвением к делу и готовностью выполнить все, чтобы силы удвоить, не падет от такой несправедливой, пусть и не неожиданной для их опасной работы смерти. Что Катя, которая для него уже как сестра, любимая жена его друга и один из самых близких людей, который всегда будет рядом, даже если ты не попросишь о помощи, будет жить. Арсений предупреждал Лазарева, что он ходит по лезвию. Он ведь знал, что госпожа удача не настолько учтива, чтобы сохранять жизнь полным безумцам — он знал, но все равно разрешил. Разрешил еще слишком юному, глупому парню подписать себе договор на верную смерть, чтобы все оставшееся время где-то глубоко внутри ждать момента, когда же она случится. Он обещал себе не привязываться — но, видимо, не умеет обещания сдерживать. Ледяной ливень пропитывает одежду насквозь, пока Попов идет до Министерства. В голове пульсирует боль, в теле — она же, но не только снаружи, а еще и где-то внутри. В воспоминании — стеклянный, потерянный взгляд Антона у их общего дома, когда Арсений сказал ему отвести девушек внутрь. Прости меня, Марин. Я не справился. Снова. Быть может, если бы он тогда Лазареву отказал — то спас бы две жизни, а не одну. Отдел потерял бы Марину — но Сережа мог бы продолжать петь свои чертовы песни и светить широкой улыбкой, любить свою жизнь и заботиться любой ценой о тех, кто так близок. А может, если бы Марина ушла, то сегодня убили бы всех. Арсений не знает. Не может знать. Ведь жизнь вносит корректировки во все. Коридоры Министерства пусты. Тишина — оглушает. Но дверь нужного кабинета оказывается не заперта — и Попов входит внутрь, не замечая, как следом за ним тащится мокрый след, что стекает с испорченного насквозь влагой и битвой пальто и сбившихся, пыльных ужасами Бристоля темных волос. — Арсений! — Бузова восклицает так громко, что на мгновение закладывает уши; она яростно поджимает губы, а брови сдвинуты так, словно девушка одним взглядом готова убить. — Что за срочный вызов в ночи?! Ты думаешь, что я одна из твоих отделовских, чтобы по первому зову бегать?! Попов молча поднимает на нее взгляд, так и останавливаясь на самом пороге; девушка осекается. — С-сень?.. — брови нахмурены все еще, но в глазах в секунду зарождается легкая паника, когда она подходит ближе, осматривая мокрого насквозь мага. — У вас же был вызов, да? Что… Что случилось? Она, конечно, знает, что вызов был — ей управления всех городов отчитываются тоже. Оля делает все для того, чтобы обскуров если и не поймать, то хотя бы отследить или вовремя обнаружить — прикладывает все усилия, чтобы хоть как-то дать их надежде жить. К сожалению, Арсению не впервой убивать чужие надежды. В том числе личные. Это все — его чертовая работа. — Сережа погиб. Рваный выдох, похожий на всхлип — Оля обхватывает себя руками, которыми было тянулась к Попову, чтобы стряхнуть с волос влагу. Арсений не смотрит на волшебницу — дает жалкое, бесполезное время попытаться принять. Бузова отходит к столу, поворачиваясь к коллеге напряженной спиной. Опирается руками о покрытие белоснежное, ищет опору вовне и в себе самой. Но — не срывается на истерики. Оставляет все на потом — проклятая привычка тех, у кого по долгу службы не может быть в душе ничего, кроме работы на первом месте. Тихо, почти неслышно произносит: — Я тебя слушаю, Арсений. Попов сжимает руку внутри промокшего пальто. Следит за тем, как одна капля соскальзывает с челки и летит вниз, разбиваясь о светлый пол. Он больше не позволит им умирать. — Назначь мне встречу с Часовщиком.⊹──⊱✠⊰──⊹
Смерть не спрашивает, когда забирать. Ей плевать на неудобное время и обстоятельства. Или это просто люди не могут понять — подходящего времени для этого не бывает. Смерть — всегда незваная гостья, которой, однако, не открыть дверь нельзя. Долгий, болезненный сон не помогает совсем — за окном не видно даже солнца, хотя часы давно показывают, что световой день должен быть в самом разгаре. Антон еще долго просто лежит в постели — прислушивается к остаточной боли в теле, что почти вся уже вывелась благодаря магии и зельям из Бристоля, но то ведь лишь физическое ощущение. Болит-то сильнее — где-то внутри. За окном пасмурно — серые тучи застилают все небо, и волшебнику кажется, что похожий туман клубится где-то в душе. От траура погоды не легче — просыпаться ведь не хочется вовсе. Потому что кажется, что если еще не открыл глаз, то все фальшь — и не сражались они вчера в Бристоле, не получали ранения и не теряли… Сережа. Он не был ему другом, но — был своим. Он был человеком, был чертовым магом — у которого вся жизнь была впереди, который пел прекрасно и своим голосом пронзал чужие сердца, как и улыбкой этой понимающей, мягкой и близкой. За эти чертовы дни Антон привыкнуть успел — и даже успел подумать о том, что слишком рад этому боевому знакомству, что могло бы быть что-то большее. Больше встреч в баре, больше — улыбок, только уже с обеих сторон. Больше историй и, быть может, даже будущей дружбы. А теперь его нет. Человека, блять, нет — просто нет. Исчез за мгновение — был уничтожен обскури так просто, будто человеческая жизнь не стоит совсем ничего. За момент. Один чертов момент. Чертовая се-кун-да. И чужие глаза уже не горят, а губы не шепчут — «простите». Прости, что подвел вас. Прости, что обидел тебя. Прости, что не оправдал ожиданий. Простите, что я уже мертв. «Я не виню тебя». Это Антон сказал ему в баре. Это — шепчет сейчас в полубреду, вжимаясь в подушку, такую же серую, как и день за окном. «Никто тебя не винит». Сегодня в Министерство не нужно — у них у всех есть жалкий день на то, чтобы все это принять. Но Антон все равно выходит на улицу — смотрит на безликий переулок, чуть дрожит от промозглого осеннего ветра, что задувает под кофту, не прикрытую верхней одеждой. Шастун медленно выкуривает сигарету, выпуская в серую реальность такой же серый горький дым. Ему больно — но наверняка не больнее, чем тем, кому Сережа был ближе, чем просто новый знакомый. У Кати есть Матвиенко — он сможет усмирить ее боль. У Арсения он есть тоже. Антон не знает, есть ли кто-то у Кравец. Думает о том, что должен зайти к ней. Но пока возвращается в собственную квартиру — садится за письменный стол, пододвигает к себе чистый лист и перо. Неподалеку лежит уже распечатанное письмо, пришедшее из России вчера утром:«Как ты, Антош?
Всю неделю от тебя ни слуху, ни духу — я начинаю переживать. Понимаю, что служба, да и жарко у вас там, наверное, но…
Напиши мне?»
Антону тоже нужен человек — потому что он не справляется. Потому что за последние дни произошло слишком много всего — да сам приезд сюда, черт возьми, это уже много всего — и даже невозможно понять, что именно гложет сильнее. Просто — каждый раз очередной гвоздь в крышку гроба, который он, кажется, сколотил себе сам. Шастун так и не написал ничего вчера — потому что не смог побороть собственное чувство вины. Ведь за всю неделю он ни разу не вспомнил о том, с кем прожил последние несколько лет. «Прости меня, Саш». Потому что Антон не понимает, что происходит. Потому что не знает, что со всем этим делать. Потому что каждый день внутри что-то рушится — о встречу со своим прошлым, о чужую смерть и о… Те чертовые глаза цвета холодного неба, обладатель которых вчера смог удержать от падения всего лишь несколькими словами. То, что Арсений бросился к нему перед боем — так отчаянно, необходимо, будто бы для обоих. Последним желанием — ведь они могли из Бристоля не вернуться — чтобы успеть сжать чужие холодные руки в своих и уверить, что они справятся. Антону противно от себя самого. От того, что он думает об этом после смерти собственного коллеги. От того, что думает, когда должен писать ответ человеку, с которым находится в отношениях. Он просто хочет, чтобы все это ушло из его головы. Слишком много — слишком, блять, много. Светлый Сережа, который поет ему о том, что всегда было внутри, но что никогда не хотелось услышать. Его померкшие в тьме глаза. Катя, рядом с которой он не может оказаться прямо сейчас — потому что в том доме ему не могут быть рады. Потому что он уже не имеет права на то, чтобы близких людей спасать. Матвиенко, что не смотрит на него осуждающе и первым руку протягивает — и от этого хуже в сто раз, больнее. Потому что намного легче было бы получить удар, нежели чужое псевдо-принятие. Арсений… Просто. Блядский. Арсений. Антон едва дышит, с силой скрипя пером по бумаге.«Саш, пожалуйста,
приезжай»
⊹──⊱✠⊰──⊹
Если Арсений когда-то считал «служебку» захудалым и стремным баром — он забирает свои слова назад. Потому что помещение, где он оказывается, язык не поворачивается назвать даже задрипанной забегаловкой. Небольшое пространство, где столы понатыканы тут и там, а народу словно муравьев в муравейнике — к барной стойке приходится буквально протискиваться, чувствуя на себе сальные, опасно-темные взгляды. Посетители не то что доверия, а даже банального равнодушия не вызывают — только отвращение, граничащее с желанием поглубже покопаться в следах волшебных палочек каждого, потому что выглядят эти маги так, будто отпросились на выходные из Азкабана — маргинального вида, с грязными волосами и выцветшими татуировками везде, где это вообще возможно. Вонь вокруг стоит невыносимая — от потных тел и наверняка дешевого алкоголя. Бармен к Арсению даже не поворачивается — будто знает, что тот не то что не собирается пить здесь, но и уже подумывает уйти к чертовой матери, наплевав на собственные обязанности. Блядский, ебаный Часовщик. Мало того, что назначил встречу в этой кротовьей норе — так еще и опаздывает. Будто проверяет на прочность — хватит ли нервов у руководителя мракоборцев сидеть среди тех, на кого они, кажется, охотятся; не сейчас, но в обычное время. Попов поправляет капюшон, что, он надеется, достаточно скрывает лицо — если все так, как он думает, и это действительно место для маргиналов, то его известность ему не на руку абсолютно. Может, это все вообще — очень тупая ловушка? — Ебать ты не выделяешься из толпы, дядь, — хриплый, грубый голос раздается прямо над ухом. Некто в темном плаще тут же оказывается на стуле напротив — кладет властно руку на барную стойку, совершенно не брезгуя ее сомнительной чистотой, и раздвигает пошире ноги, будто бы места тут много. — Часовщик. Будем знакомы. Арсений рассматривает фигуру пристально — но не может рассмотреть лица под капюшоном, как ни старается. Лишь непроглядная тьма — скорее всего игры тех самых цацок, часть которых создатель наверняка носит и на себе. — Зовешься Часовщиком, а за стрелками своих игрушек следить не умеешь, — отзывается раздраженно Арсений, взгляда, однако, не отводя. Чувствует — Часовщик пристально смотрит в ответ. Но Попову плевать — он не собирается вести себя хоть на толику вежливо даже не из-за того, что место вокруг не располагает совсем, а потому, что и так согласился ради этого союза на многое. А еще он этому парню, молодому, судя по голосу, не доверяет совсем и даже видимости такой создавать не планирует. — Зовешься одним из главных чуваков в Англии, а с терпением проблемы, — прилетает в ответ надменное. — Но давай все же к делу. О да, пожалуйста. Давно, блять, пора. — Может, хотя бы представишься? Если мы будем работать вместе, то звать тебя Часовщиком… — Заебет, ага, — фыркает маг. — Не переживай, Арсений, имя мое ты узнаешь. Чуть позже. Это будет сюрприз. Должен же и я поставить на кон какую-то информацию, верно? А в голосе столько насмешки, ядовитого какого-то превосходства — что сводит горло. Но Попов лишь сжимает зубы, не позволяя себе терять остатки самообладания. — Ты же понимаешь, о чем просишь взамен своих услуг. Зачем тебе это? — Понимаю, конечно — я же не дурак, — пожимает плечами фигура в плаще. — Тебе кратко или по-честному? В команде, вроде как, честность це-енится, — ехидно. — Как есть. Какое-то время Часовщик молчит. Быть может, он даже не смотрит, но Арсений почти уверен, что тот следит за всем — за взглядом, руками и даже позой; потому терпеливо ждет, впрочем, не особо скрывая во взгляде терпкую неприязнь. С такими нельзя казаться слабее. Но и давить не получится тоже — остается только балансировать на грани чужой наглости и собственной сдержанности, не позволяя другому переходить рамки. — Я занимаюсь созданием артефактов около десяти лет, — говорит маг, и грубость голоса слегка понижает тон. — Смекаешь, что для таких вещей нужно немалое количество магии? Еще знаний, ясен хуй, но мы не об этом сейчас. Так вот, я тебе сразу скажу — пойманный обскур мой. В них дохера магии, а вы с ним управиться без моих украшений не сможете все равно. — Обскура мы бы и так тебе могли предоставить, — замечает Попов, едва не морщась от чужого лексикона. — Ты просишь место в отделе. За-че-м? — Мы живем один раз, — в голосе слышится усмешка. — А я в детстве, знаешь, мракоборцем стать мечтал… Когда я еще смогу оказаться внутри еботни Министерства? Шансами нужно пользоваться. Арсений чувствует, что его вот-вот начнет трясти — от непонятной, почти необъяснимой ненависти к этому магу. К отвратительно эгоистичному ублюдку, который, блять, ищет развлечение в том, чтобы выставлять собственные условия, пока вокруг умирают люди — как волшебники, так и обычные, беззащитные совсем маглы. — Знаю, о чем ты думаешь, — фигура склоняется чуть ближе, но Арсений не чувствует от него ни запахов, ни дыхания — видимо, артефакты действительно блокируют в образе все. — Что я ахуевшая мразь и все такое. В целом… Ты прав. Но я могу выставлять такие условия, не находишь? Без меня вам не справиться. Нагло. Как же, блять, нагло. Но Арсению хочется провалиться сквозь землю от понимания — Часовщик прав. И он это знает. — У меня тоже есть условия, — цедит Попов. Фигура отклоняется назад, показывая, что слушает. — Хочешь место в отделе — пожалуйста. Но никакого доступа к документам и информации по другим делам. Если хочешь рассмотреть обскури поближе — пеняй на себя, потому что защищать тебя там мы не будем. — Мне это не интересно, — фыркает Часовщик почти презрительно. — И как же ты сделаешь артефакт, если не встречался с проклятыми детьми? — А с чего ты взял, что я не встречался? — снова эта усмешка в голосе. — Не, ну я, конечно, не про еблю и все такое, а… — Я понял, — прерывает Попов резко. — Продолжим. В кабинете ты остаешься только в присутствии кого-то из нашей группы. По Министерству перемещаешься — тоже. Узнаю, что нарушил — вылетишь, как пробка, прямо обскурам в пасть. — О-хо-хо, какой строгий начальник, — тянет Часовщик, но кивает. — Окей-окей. Это все? — Сколько времени тебе понадобится на изготовление артефакта? — Зависит от ваших материалов, — слегка задумчиво отвечает маг. — Рунные камни, двимерит, эссенции?.. — Материалов у нас достаточно, — отвечает твердо Попов. — Ты получишь доступ к лаборатории. Так сколько? — Я ебу, что ли? — видимо, у Арсения и так на лице все написано, поэтому Часовщик соизволяет пояснить. — Арсений, как вас там по батюшке? — Сергеевич, — рычит тот, будучи прекрасно уверенным в том, что эту информацию Часовщик о нем знает. — Дак вот, Арсений Сергеевич. Если вы думаете, что я могу спрогнозировать сроки изготовления самого, блять, мощного артефакта из всех, что я когда-либо делал — вы ошибаетесь. Больше двух недель это занять не должно. Три — на крайняк. Но можешь не париться — заказ будет выполнен. Арсению безумно хочется сказать едкое «как только сделаешь — покатишься прочь», но он молчит. Он не понимает, почему чувствует такое острое недоверие к этому типу — возможно, это все натренированная годами подозрительность и привычка просчитывать все возможные ходы — но думает о том, что, если произнесет эти слова, Часовщик может намеренно начать тянуть время. Хотя тот, кажется, знает все это и сам. — Твой артефакт нужен как можно скорее, — твердо говорит мракоборец. — Ты же понимаешь это? — Да, мам, — и снова в этом неприятном голосе чертова ухмылка, что исчезает при следующей фразе — голос становится пугающе серьезным. — Так мы договорились? Часовщик встает, протягивая ладонь, что сокрыта черной перчаткой — ебаный конспиратор. Арсений встает следом, но руку пожимать не спешит — вглядывается в тьму под капюшоном, думая о том, что это самая худшая сделка из всех, которые он когда-либо заключал или хотел заключить. Но у него действительно не остается выбора — и он жмет чужую ладонь вопреки собственному желанию. — Через два дня я буду у вас, — бросает Часовщик, отпуская руку. — Еще увидимся, Арсений Сергеевич. И — шагает в наполненный зал, через пару мгновений пропадая из вида.⊹──⊱✠⊰──⊹
Антон, отправив письмо, возвращается к дому, по пути выкуривая несколько сигарет. Холодная осень слегка прочищает мозги, а выполненное дело помогает расслабиться, взращивая внутри надежду на то, что хотя бы какие-то проблемы решатся, когда Гудков — не если, а когда, Антон уверен — прибудет в Лондон. Он поднимается на свой этаж, но замирает среди потертых стен — смотрит на соседнюю дверь, что чуть приоткрыта. Там жил Сережа. Шастун открывает дверь до конца, проходя внутрь и закрывая ее за собой. В квартире стоит тишина — но маг отчего-то знает, кого увидит, если пройдет вглубь уже не жилой квартиры. В гостиной на большом диване сидит Марина. От звука чужих шагов даже не дергается — лишь поднимает взгляд на секунду и вновь опускает его в альбом, что держит в руках. Здесь уютно — помещение заставлено книжными стеллажами, на стенах висят картины, а у рабочего стола без чехла стоит гитара. Разбросанные тут и там бумаги создают ощущение того, что здесь все еще есть жилец, а приоткрытая дверка шкафа — что он отошел совсем недавно и ненадолго. К сожалению, это совершенно не так. Антон садится на диван рядом, Марина молча протягивает ему бутылку то ли коньяка, то ли виски. Шаст делает глоток, даже не морщась — и возвращает алкоголь, чтобы волшебница действие повторила. Они молчат. Марина безжизненным взглядом сквозит по снимкам, что сокрыты в широком светлом альбоме — запечатленные живые моменты, на которых Лазарев улыбается, чаще всего обнимая кого-то на фото или пожимая тем руки. — Как ты? — спрашивает тихо Антон. Это глупый вопрос — он знает. Но пытается показать, что рядом — в любом случае, даже в том, если Марина сейчас выберет ответить сухое «бывало и лучше». Но она лишь пожимает плечами, мягко проводя по очередной фотографии пальцами — на ней она вместе с Сережей, кажется, в Министерстве. Они там улыбаются оба, облаченные в униформу, моложе на пару лет — машут руками, обнимая друг друга за плечи. — Знаешь… — тихо, почти шепотом произносит она. — Я, наверное, никогда не привыкну. К потерям. Антон почти незаметно кивает — у него этой брони за все прошедшие годы тоже так и не выросло. Марина перелистывает страницу — разглядывает запечатленный момент Сережи и Оли. Лазарев смеется, качая часами в руке, в придурошном колпаке, что тогда нацепила на него Бузова в честь его праздника — та стоит рядом, улыбаясь довольно, и подмигивает в камеру. — Ты ведь любил, Антон, да? — тихо, не глядя; передавая бутылку. Глоток. — Да. Марина не пьет — так и держит рукой за горлышко, улыбаясь как-то печально. — И я любила. Его любила, — она прикрывает глаза, и губы ее дрожат. Антон приобнимает девушку за плечи почти невесомо. Но та сама прижимается ближе, склоняя голову ему на плечо. — Давно. Почти с самого начала нашей ебаной дружбы, — продолжает она, выдыхая рвано. — Но у него же Оля была. Он все никак не мог ее отпустить. А я, знаешь, так злилась всегда на это — думала, ну, блять, открой ты глаза уже, вот же я. Нам с тобой вместе так здорово, мы так друг другу подходим — я лучше, я симпатичнее, я понимаю тебя так, как не понимает никто… — горькая усмешка в чужом голосе и короткий глоток. — Я знаю, конечно, что это противно все. Но когда ты видишь, как твой человек выбирает кого-то другого… По-другому не получается. Оля ведь не виновата ни в чем. Но я ее ненавижу так, понимаешь? — она тихо посмеивается, почти истерически. — Это нормально, — выдыхает Антон, чуть сильнее прижимая мракоборца к себе. — Честно, Марин. Ты… Имела полное право испытывать это. Так бывает, когда любишь. — Да… Наверное, да, ты прав. Я, знаешь, в одном только ее не понимаю, — девушка отстраняется, заглядывая в глаза; взгляд этот осколочный, искалеченный. — Что она так и не отпустила его. Продолжала рядом держать, использовала — а он, как будто медом намазано, бегал за ней постоянно. Все мысли только о ней. Я правда думаю, что у нас… Могло бы что-то получиться. Я же чувствовала, видела, как он смотрит на меня временами. Но эта больная привязанность все портила. Всегда. Антон молчит — перенимает из чужих рук бутылку, делая глоток и прокручивая ее в пальцах, отводя взгляд к стене. Он может лишь представлять, каково Марине сейчас. — Я ведь… — продолжает Кравец тихо, отчаянно. — Я ведь знала, что так будет, Антон… Это же ебаный спецотдел, а Сережа… он… ради меня… Щеки прочерчивают дорожки — слезы катятся одна за другой, и Шастун, отставив бутылку на пол, притягивает Кравец к себе, в этот раз скрывая в кольце рук полностью. — Я ведь не успела, Шаст… Я не успела сказать ему… Он умер, он мертв, — шепчет она ему в грудь, сотрясаясь в рыданиях; обхватывает руками, вжимается так, будто сейчас исчезнет сама. — Его нет больше… А я… Я сильной должна быть, ради него… — Должна, — шепчет глухо Антон той в макушку, поглаживая невесомо по голове. — Должна, Марин. Но не сейчас. Сейчас ты… ты можешь, имеешь право быть слабой… Она имеет на это право — в данный конкретный момент. Потому что от мракоборцев только силы и ждут — бесслезного принятия смерти, равнодушия во время убийств других. И от Марины тоже всегда ждут ее — не зависимую ни от кого Кравец, знающую все обо всех, сильную женщину и непробиваемого мракоборца. Но Марина теряет самого близкого — любимого — человека. И она позволяет себе не сдерживаться — воет в чужую грудь, дрожа всем телом, ногтями вонзается в спину и выпускает, выпускает из себя эту боль. А Антон прижимает ее к себе и гладит по голове до тех пор, пока на город не опускается ночь.⊹──⊱✠⊰──⊹
Время не ждет твоей готовности и желания действовать — оно продолжает идти, сплетая свои нити судьбы вне зависимости от того, в состоянии ли ты продолжать. Ответ от Саши приходит следующим утром — и Антон позволяет себе слабую улыбку всякий раз, когда косится на распечатанное письмо, лежащее в углу стола.«Завтра буду у тебя.»
Время приближается к вечеру — сумерки застилают не только небо по ту сторону окна, но и их небольшой кабинет, в котором практически весь день стоит далеко не благоговейная тишина. Без Сережи — так непривычно, обжигающе пусто. Но с этим они тоже обязаны справиться. Антон уверен, что Арсений не сказал бы Марине ни слова, если бы та сегодня на службу не вышла — но она пришла точно вовремя. Как и они. День протек вялым, безэмоциональным и бесполезным болотом — потому что эмоций внутри пусть и много, но им всем приходится глушить их в отчетах и уже по горло сидящей работе. Они не спрашивали друг у друга, как они — потому что ведь и так ясно, что ненормально. Но они все обязаны продолжать — и работать, и даже банально существовать. Хотя бы ради Сережи. — Пока, ребят, — тихий голос Марины настигает в тот момент, когда Антон в очередной раз переводит взгляд в окно. — Увидимся завтра. Кравец все еще бледная, с залегшими под глазами кругами бессонной ночи — с потерянным взглядом и зарытой глубоко в душе болью. Но она дожидается кивков и выскальзывает за дверь, а следом поднимается и Шастун, мельком смотря на Варнаву. — Идешь? — Посижу еще немного, — едва заметно качает она головой. — Арсений должен зайти, забрать отчет о том трупе. Он ведь у тебя? — На столе, — бросает Антон и выходит за дверь. Им всем нужно время. Он добирается до дома без трансгрессии, думая над тем, какую информацию принес им сегодня Попов — договор с Часовщиком заключен и тот прибудет в отдел в ближайшее время. Антон не хочет думать о пустом взгляде руководителя — но вспоминает его всю дорогу. Вспоминает чужую напряженную спину, искривленные тонкие губы, мельком брошенный на товарищей взгляд, в котором под пустотой режет, гноится чувство вины и потери. Арсений с ними Часовщика сегодня не обсуждал — лишь донес сухой факт, задержавшись на Марине взглядом дольше положенного, и покинул кабинет. Потому что обсуждать никому не хотелось — все лишь кивнули, будто бы даже не осознавая надежду, которая должна была появиться. Все ведь обязательно будет лучше. Антон эту надежду в себе взрастить пытается — потому что иначе в этой тьме потонет совсем. Все будет лучше, когда Саша приедет. Все будет лучше, когда Часовщик поможет им защититься. Все. Будет. Лучше. Так ведь? Антон заходит в пустую квартиру, неспешно принимает душ и переодевается — ему некуда спешить и нечего делать. Пришедшая было мысль о том, чтобы сходить до «служебки», отметается сразу — он не хочет на утро перед Сашей вонять перегаром и помятым с ночи лицом, хотя в бар напротив отчего-то начинает нестерпимо тянуть. Но Антону плевать. Он делает себе чай, чтобы закурить прямо на кухне и так к нему и не притронуться. Он чувствует, что стоит на грани. Чего или перед чем — понять не выходит, но стойкое ощущение того, что черта проведена, не желает уходить из души. Завтра Саша приедет. Завтра все придет в норму. Завтра все будет по-прежнему — он будет обнимать правильного человека, будет его целовать и не думать о том, что все это лишь попытка сбежать от реальности. Он не будет думать о чужих голубых глазах, в которых сегодня не мог ничего рассмотреть — когда просил у руководителя себе выходной на завтрашний день. Арсений лишь уточнил, по какой причине он ему нужен — больше из обязанности должности, нежели интереса; и принял сухое «нужно решить некоторые дела» как подходящий ответ, хмыкнув чему-то в своей голове. Он на него не смотрел. Не уточнял, не говорил и не задерживал — лишь уткнулся в бумаги на своем разворошенном хаосом столе, переставая Шастуна замечать, вынуждая того покинуть чужой кабинет. Но Антон чувствовал, видел — тот не в порядке. И убедить себя не остаться, чтобы подождать, пока тот придет за отчетом — маленький подвиг. Потому что это не его дело — ему должно быть плевать, и Шастун убеждает в этом себя раз за разом, выдыхая горький дым в пространство квартиры. Но черта внутри режет — отзывается непонятной, натянутой болью, желанием разобраться и попытаться понять, что происходит. Понять, почему чужой шепот и прикосновение перед боем были тогда так важны. Понять, почему от песни Сережи внутри так много отчаяния. Понять, почему что-то идет не так. Антон чувствует, что на грани — что сорвется в любой момент, но куда и на что не понимает и сам. Просто отвратительное, назойливое чувство жужжит внутри — что-то должно случиться, что-то уже происходит. Но Шастун сам проводит черту — он пишет Гудкову, и Саша соглашается лететь в Англию. Антон верит, что это его спасет. Потому что понимает, что думает сейчас не о том — не о Саше — и все время до этого тоже. Но время идет, таймер отсекает секунды — Антон лишает себя любых сомнений и поспешных решений, потому что знает, что все будет лучше, когда человек, которого он выбрал, приедет. Антон выбирает — прямо сейчас выбирает Гудкова. Запрещает себе чувствовать чернь, что переживанием и волнением за другого; запрещает себе вспоминать те дни, что вновь бросили ближе к уже ушедшему человеку. Он все делает правильно. Он решил все уже давно. Пути назад — нет. На город опускается ночь — Антон бесцельно слоняется по квартире, пытается сотворить что-то вроде нелепой уборки в почти необжитых помещениях и раз за разом поджигает новые сигареты. Он пытается заснуть — так быстрее наступит завтрашний день — но тревога внутри не дает сомкнуть глаз. Он вновь курит на кухне. Вновь падает на кровать и утыкается лицом в подушку, с трудом сдерживаясь от воя. Черта проведена. Он уже все решил. Уже завтра все будет проще. Он почти проваливается в беспокойную дрему, когда слышит в конце коридора, у входной двери, странные звуки. Лязг, переплетающийся с магией — почти незаметный, но врезающийся в рецепторы, что заставляет резко сесть на кровати и подхватить с тумбочки палочку. Эти звуки похожи на то, будто кто-то пытается открыть магией замок на двери. Сонливость уходит в мгновение ока — и вот Шастун уже стоит перед дверью, замечая, как из замочной скважины едва заметно вылетают искорки магии. Его замок настроен лишь на его волшебную палочку — достаточно прикосновения — однако другим магам придется постараться, чтобы взломать его; так же, как и с любым замком в этом здании, где у всех буквально в крови повышенная безопасность. Что за чертовщина? Антон прикасается собственной палочкой к замку, резко распахивая дверь и поднимая руку с магическим артефактом для того, чтобы, в случае чего, обезвредить непрошенного гостя. — Арсений?.. — вырывается хриплое против воли. Попов, отшатнувшись от распахнувшейся двери, замирает на месте. Оглядывается растерянно, смотрит на Шастуна удивленно в ответ — так, будто не ожидал здесь увидеть. — А… — бормочет он, а после, оглянувшись еще раз, вдруг тихо хихикает, закрывая рукой лицо. — Блять… перепутать… этаж… У него дыхание тяжелое, на губах улыбка почти сумасшедшая — он на Антона не смотрит, делая шаг назад и качая головой. Тело Попова ведет — тот, не переставая тихо посмеиваться, приваливается плечом к стене, и зажатая в руке бутылка звенит, соприкасаясь с поверхностью, но не разбивается. Антон мельком смотрит на чужую руку — бутылка наполовину пуста. Вновь поднимает взгляд на Арсения — тот мажет взглядом в ответ, но губы его дрожат. Он пьян. Так чертовски пьян, что едва стоит на ногах. — Я п-пойду, — с трудом выдыхает Попов и делает шаг от стены. Оступается о свои же ноги, но Антон успевает схватить его за локоть сразу двумя руками — ненужная сейчас палочка летит на пол. — Никуда ты, блять, не пойдешь, — цедит Антон, одним движением затаскивая Арсения внутрь. Он прислоняет того к стене, держа за плечо, пока оборачивается, чтобы захлопнуть за ними дверь. Очередной смешок срывается с чужих губ — Антон смотрит на то, как Арсений всем телом опирается о стену, не съезжая по ней только благодаря чужой хватке. Голубые глаза — сплошной туман, и даже на лице Шастуна мракоборец сосредотачивается не с первого раза. — Ты сколько выпил? — требовательно спрашивает Антон, встряхивая коллегу за плечи, когда тот мычит что-то невразумительное в ответ и закрывает глаза. — Арсений! — М-м… Это… вторая? — он поднимает ладонь с зажатой в ней бутылкой и хмурится, а после вновь тихо смеется, так, что шепот за этим глухим смехом едва различим. — Пиздец… я честно… домой… как я умудрился?.. Перепутать этажи — это сильно и почти невозможно, особенно для Арсения. Но судя по состоянию Попова — счастье вообще, что тот в таком состоянии хотя бы нашел правильную парадную. — А я еще… думаю… почему не открывается… — Придурок, — почти рычит Антон, вырывая из чужих рук бутылку. — Дай сюда. Стоять можешь? Он отпускает Попова, чтобы отставить виски прямо на пол, куда-то в угол; руководитель фыркает, резко распрямляясь и делая шаг вперед. — Я пойду домой, Ш-шастун, — выдыхает тот перегаром прямо в лицо, когда Антон перехватывает рванувшегося к двери коллегу. — Отпус-с… — Рот закрой, — шипит мракоборец, с силой подталкивая в сторону. Что удивительно — Арсений не сопротивляется, пусть до комнаты Шастун его буквально дотаскивает. Попов шепчет что-то тихо, в одну секунду посмеиваясь, а в другую дыша так тяжело, словно марафон пробежал — у него взгляд неосознающий вообще, а тело так и норовит упасть в сторону даже тогда, когда Антон сам сажает мужчину на кровать, все еще продолжая держать за плечи. — Здесь сиди, — буквально приказывает Антон, даже не оборачиваясь, когда выходит из комнаты. У него внутри все взрывается осколками — он громко захлопывает за собой дверь, будто это может напившегося Попова удержать, и влетает на кухню. Едва не разбивает кружку, пока заваривает первый попавшийся чай — так сильно трясутся руки. Злость мешается с чем-то другим — Антон и сам не может понять, но раз за разом вызывает у себя в голове чужой сдавленный, истеричный смех и перекошенные в недо-улыбке губы. И пусть он давно не видел, как Попов улыбается — но эта улыбка явно не та, которую хотелось бы видеть. Блядский Арсений. Страх противными, жуткими щупальцами охватывает все внутри. Арсений ведь никогда не позволял себе напиваться до такой степени — чтобы едва стоять на ногах, с трудом выговаривать слова и даже не понимать, где находишься. Чтобы, блять, перепутать квартиру! И ведь действительно перепутать — потому что по искреннему удивлению на чужом лице в момент того, как Шастун открыл дверь, сразу было понятно, что это действительно череда отвратительных, невозможных случайностей, а не замаскированный под состояние ход. Потому что Арсений не пришел бы к нему по своей воле — Антон знает. Но боится сейчас представить, что могло бы произойти, если бы Попов ушел шарахаться по ночным улицам или вновь попытался отыскать собственную квартиру, грозясь в какой-то момент банально разъебаться на лестнице. Конченный идиот. Антон возвращается обратно в комнату, заставляя себя сжимать челюсти вместо того, чтобы сорваться на крик. Арсений все еще здесь — все также сидит на краю кровати, опустив голову, но уже заметно притихший и будто бы не дышащий вовсе. Антон садится рядом, буквально впихивая в чужие руки кружку. Стоило бы, наверное, включить свет, но эта мысль исчезает так же быстро, как и появилась — это сейчас не так важно. — Пей, — он сам обхватывает чужие пальцы, из которых посуда вот-вот выскользнет, и помогает поднести к губам. — Осторожно, блять, ну, горячий же… Арсений шипит, обжигаясь напитком, но послушно делает глоток. Морщится, качая головой и разжимая пальцы — Антон забирает стакан, отставляя на тумбочку, и вновь садится ровно. Арсений на него не смотрит, опускает голову еще ниже — челка скрывает лихорадочный блеск пьяных глаз, и Антон перебарывает в себе желание убрать ее к черту, чтобы увидеть чужой взгляд. Эмоции слегка успокаиваются — но он не отводит взгляда от Попова, что губу закусывает, опустив плечи и заламывая пальцы нервно. Он едва заметно дрожит — то ли в желании сидеть ровно, то ли в последних попытках скрыть разрастающиеся от алкоголя эмоции. Тишина медленно оплетает со всех сторон — слышно только срывающееся дыхание Арсения, что молчит еще пару минут, прежде чем, не поднимая головы, произнести: — Он умер, Антон. Тихо и четко. Настолько осознанно, что по телу проходит дрожь — от этого глухого голоса, в котором боль сквозит вперемешку с отчаянием, которые не перекроет даже самое сильное опьянение. Злость сгорает так же стремительно, как и накрывает — Антон сглатывает, придвигаясь ближе, чтобы коснуться коленом чужого и даже не заметить этого за шквалом накатывающих эмоций. Потому что Арсений поднимает голову и смотрит в ответ — прямо в глаза. И в голубых льдах сейчас — столько разбитого, искалеченного и срывающегося, что дыхание перехватывает, а в горле пересыхает. — Арсений… — шепчет Антон, но тот тут же отводит взгляд, зажмуриваясь наверняка до белых пятен перед глазами. — Поговори со мной? Просит — и собственный голос дрожит, потому что чужая боль проникает под кожу. Антон чужую боль чувствует — слишком хорошо, настолько, что становится плохо, и все внутри буквально кричит в желании сделать так, чтобы тому стало легче. Чтобы Арсению, что вечно держит все на замках, выпустить хоть толику этого яда, что продолжает разрушать изнутри каждый день. Но он молчит — лишь дышит едва, сжимая дрожащие пальцы в кулаки, словно последними усилиями пытаясь вернуть в себя трезвость, которая позволит продолжить хранить все, что режет, внутри. Чтобы не показаться слабым — но у Антона все равно сжимается сердце. — Ты не виноват, — чуть тише говорит Шастун и обхватывает чужие кисти. — Ни в чем, слышишь? Арсений… Тот вздрагивает, сжимается будто сильнее — чтобы в следующую секунду резко вырвать руки, развернувшись лицом. — Нет, Антон! Я виноват! Я… — он поднимает ладони, что дрожат. Сглатывает, и голос вновь проседает до глухого шепота. — На мне кровь каждого, кто умер за эти полгода… На мне, потому что я не справился… Он вздыхает судорожно, закрывая лицо руками — качает головой почти истерично, словно отказываясь от слов; от понимания, что не справляется, что не может сдержаться. Дрожит неосознанно — всем телом, будто сейчас рассыпется на кусочки — и Антон уже не думает, подаваясь вперед и обхватывая мракоборца руками, чтобы прижать к себе. — Тш-ш, Арс… — шепчет он, чувствуя, как чужое дыхание срывается вновь, а тело напрягается лишь сильнее, но вырваться не пытается. — Арсений, пожалуйста… Арс… Антон не знает, о чем именно просит — лишь прижимает Попова ближе к себе, чувствуя, как дрожь передается и ему. Скользит руками по чужой напряженной спине, зарывается пальцами в волосы, чтобы огладить — и утыкается в темноволосую макушку носом, чувствуя, как отчаяние и горечь сдавливают собственное горло. Мне ведь за тебя больно — так больно. Пожалуйста… — Арс, все… Все будет нормально. Обязательно будет, — шепчет Шастун, пока Арсений, так и продолжая закрывать руками лицо, издает нечто похожее на скулеж. — Сейчас все ужасно, я знаю, но… Мы справимся с этим. Вместе справимся, слышишь?.. И чертова грань внутри лопается — все нарисованные линии стираются со всхлипом, что вырывается из чужого горла с новой волной дрожи по телу. Когда Попов отчаянно мотает головой, мыча в собственные ладони, а после вдруг опускает их — и прячет лицо у Антона в плече, ткань на котором уже через пару мгновений становится мокрой. Божеблять, Арс… Всегда знающий что предпринять, всегда уверенный в своих силах — сейчас Арсений вжимается в него так отчаянно, что кажется, будто мир идет прахом. Абсолютно потерянный, доведенный — разбитый на тысячи граней, что разрезают слезами вечно равнодушное ко всему лицо, и Антону хочется закричать, потому что он не в силах забрать даже часть чужой боли, которая окружает их обоих удушливым вихрем. Ты ведь во всем этом один, черт возьми. Совсем, совершенно один — со своей болью и скорбью, со всей этой тьмой. — Арс… Арсень… Арс…. — шепчет Шастун как в полубреду, не осознавая, что оставляет почти невесомый поцелуй в чужих волосах. Арсений начинает дрожать сильнее, и голос срывается в болезненном стоне, переходящем в еще более громкие всхлипы; Антон бродит руками по чужому телу, будто в попытке скрыть от всего, не в силах слышать, как ломается его человек. Плевать, что они больше не вместе — плевать. Эти слезы выворачивают все внутри наизнанку, эти слезы — откровение себе самому и сразу все ножевые, потому что слышать, как теряет себя тот, кого ты когда-то любил — слишком больно. Как же ты довел себя до этого? Как же так получилось? Зачем? Антон не знает, что говорить — из головы все слова исчезают кроме чертового «Арс» и «пожалуйста». Но он должен, он должен — потому что по-другому не может, потому что все еще хочется защищать. Все еще — ради и вопреки, на все что угодно, лишь бы не дать испытывать эту боль. — Ты должен быть сильным. Без тебя… — Я устал быть сильным, Антон! — отчаянно вскрикивает Арсений, резко поднимая голову и отстраняясь, заглядывая прямо в глаза — сердце колет от блеска влаги под ресницами и в уголках глаз. Больно. Безнадежно. Беспомощно. Арсений мигом опускает взгляд, будто стыдясь, на собственные руки, которые тут же сжимает Шастун. Маг дергается так, будто это приносит физическую боль — но не сопротивляется, зажмуриваясь и выдыхая сорванно. — Я так… Я так чертовски устал, — признается он глухо. — Все только и ждут от меня, что этой ебаной силы, а я… Я не знаю, откуда брать их, эти силы, ты понимаешь? Мои люди умирают один за другим! — он снова смотрит в глаза, и Антон сжимает чужие руки сильнее. — Все эти, блять, месяцы, Антон! А я не могу их спасти! — Ты не… — Нет, я обязан! Я сам взял на себя эту ношу! Это я, я за их жизни в ответе! Арсений вырывает руки, но Шастун не дает сбежать — сжимает плечо, разворачивая вновь к себе. Удерживает отчаянно — дрожащей рукой обхватывает за скулу, поворачивая чужую голову и придвигаясь ближе. — Посмотри на меня, пожалуйста, — просит он тихо, и Арсений, вздрогнув, поднимает на него взгляд. — Ты спасаешь людей, Арс. Слышишь? Каждый день их спасаешь. Даже тех, кто умер уже — потому что ты продолжаешь бороться. Ради них всех. Идиот… Неужели ты правда не понимаешь, что ты делаешь? Что ты делаешь для страны, для мракоборцев, для нашей команды, в конце концов? Англия загнулась бы без тебя, Арс. Только благодаря твоим решениям оставшиеся мракоборцы все ещё живы. Арсений дрожит все еще — мелко, почти незаметно; бегает взглядом по чужому лицу, на последних словах опуская взгляд вновь. У Антона перехватывает дыхание, когда он слышит болезненный шепот в ответ. — Я… Я так устал, Антон. Я не справляюсь. Я не… — Я знаю, знаю. Арс… — он сглатывает, но не дает себе права усомниться ни в одном слове — шепчет убежденно, не замечая, как подается вперед, вжимаясь лбом в чужой и прикрывая глаза. — Мы должны идти дальше. Ради тех, кто погиб. Да, это всего лишь ебаные заезжанные слова, но блять, — он смотрит ему в глаза, слегка подаваясь назад, — ты слышишь? Мы обязаны жить ради них! Мы обязаны разобраться со всем этим дерьмом, чтобы их жизни пали не зря. И ты… Ты не должен быть сильным всегда. И держать все в себе не обязан, блять, тоже. Прошу. Послушай меня… Мы справимся. Вместе справимся. Арсений, кажется, даже не дышит — он замирает под чужими руками, не отводя взгляда; слезы на щеках уже высыхают, но Антон все равно обхватывает чужое лицо и второй рукой тоже, проводя по скулам бережно большими пальцами, будто пытаясь стереть следы чужой боли. — Слышишь?.. — шепчет, чувствуя, как голос срывается. Потому что знает — слышит. Потому что обещает — я останусь, я здесь, я никуда не уйду. То, что еще парой часов назад казалось самой опасной ошибкой, превращается в искреннее, болезненное желание. В отчаянную необходимость — остаться и разделить эту боль. Я рядом. Я не брошу тебя. Ты не один. Потому что Антон не пьян — и он видит, видит в чужих глазах боль, что разрывается ураганом от его прикосновений. Чувствует, как сбивается чужое дыхание, когда он опускает взгляд на тонкие губы — и как вновь начинают дрожать чужие пальцы, которыми Арсений обхватывает его за колено в последней попытке остановить. Таймер отсчитывает секунды — Антон стоит на линии, стоит на чертовой грани, чувствуя, что вот-вот упадет. Его тянет — утягивает в темноту за чертой, обжигает чужими прикосновениями, когда Арсений кладет ладонь на его руку, сжимая слегка. — Что происходит, Антон?.. Не сейчас — не в чужом опьянении дело и не в чужом срыве. Оно ведь в том, что сквозит вокруг каждый день — во взглядах и ощущениях, в собственных чувствах и мыслях, в противоестественном желании вновь оказаться ближе и уберечь с обеих сторон вместе с таким же сильным желанием оказаться подальше, чтобы никогда больше не видеть. Но эта ночь откровением — у них не выходит, не получается. Что между нами, черт возьми, что? — Я не понимаю… — шепчет Арсений. — Я тоже, — шепчет Антон в ответ, подаваясь вперед. Таймер отсчитывает секунды — линия исчезает, бросая во тьму. На губах горьковато-сладкий вкус виски и чужой сорванный выдох. Под руками — горячие скулы и дрожь, что молниями по телу, и сжавшаяся на коленке чужая рука. Тьма раскрывает объятия в ответ, опаляя огнем. Арсений ему отвечает. Позорный стон срывается с губ, когда Попов подается вперед, обхватывая чужие скулы в ответ. Арсений размыкает рот, позволяя Антону углубить поцелуй — языки встречаются в переплетении жара и алкоголя, срывая дыхание у обоих и подталкивая вжаться еще сильнее, когда Шастун резким движением тянет мракоборца на себя, сжимая чужие бедра и затаскивая на колени. Арсений Арсений Арсений Чужое имя пульсирует в крови, в бешеном стуке сердца и рваных касаниях к телу — в желании завладеть, забрать, отразить не только чужую боль, но и собственную. Таймер отматывает время без звука — все ближе к секунде, которая разделит все на «после» и «до», потому что Антон сделал выбор. Потому что он выбрал Сашу — и уже сегодня с утра он увидит его, и эту временную петлю не стереть и не выжечь. Его время кончается — и потому он вжимает Попова в себя, прикусывая мягкие тонкие губы и задыхаясь от того, что чужие руки забираются в волосы и прижимают лишь ближе, не позволяя остановиться. Все мысли вылетают из головы — все сгорает в этот момент. Они совершают ошибку — они горят в собственных ошибках, как на костре, но не позволяют друг другу оторвать губ. Касание за касанием — голодные, жадные, пьяные не от выпитого Арсением виски, а от собственных сбившихся чувств. От потерянных вздохов, что срываются друг за другом от каждого прикосновения языка и зубов; от вонзающихся в бедра Арсения пальцев, когда тот провокационно двигает тазом вперед; от тихого стона сквозь поцелуй, смешанного в двух голосах. Вселенная схлопывается — не существует ни времени, ни реальности; лишь чужое дыхание и темнота вокруг, что скрывает ночные ошибки и неправильные желания. Не прекращай меня целовать — не смей прекратить. Потому что за этим космосом — лишь черные дыры, что поглотят кислород. Потому что за ним — разумная и принятая решениями жизнь, в которой нет места вселенным. За ним — их ошибки и их последствия. Но пока губ касаются другие горячие губы — это все только в будущем, за той самой чертой, еще не рожденное и не мертвое, еще не существующее. Пожалуйста, останься со мной. Не под алкоголем и опьянением — не под болью и последствиями разлуки. Всего лишь на эту ночь — на эти жалкие мгновения. Останься, чтобы укрыть от боли, чтобы укрыться от нее самому — останься, будь, существуй в моем сердце и моей комнате. — Антон… — сорванно, едва слышно. Арсений отстраняется сам — резко, сжимая плечи, чтобы не позволить утянуть в космос вновь. И пусть в поплывших голубых льдах все такой же туман — кислород уже поступает в легкие без чужого дыхания, а очертания мебели возвращают понимание, что вместо звезд вокруг по-прежнему все та же реальность. Попов все еще пьян — а Антон все еще сделал выбор. И потому он отводит взгляд, чувствуя, как тяжесть чужого тела пропадает с коленей, когда Арсений, покачнувшись, встает. — Не нужно, — Шастун встает следом, головы так и не поднимая; обходит коллегу, берясь за ручку двери. — Я посплю на диване. Ты все еще… — Пьян, — выдыхает Арсений, и в чужом голосе на мгновение сквозит едкая, укоризненная провокация. — И не замечу, если ты вернешься сюда, Шастун. В этой секунде все ошибки сойдут тебе с рук — потому что новый виток вселенной еще не запущен. Антон выходит за дверь, закрывая ее и прижимаясь к ней спиной. За собственным рваным выдохом он слышит, как шуршит одеяло — и как через какое-то время установившуюся тишину нарушает лишь успокоившееся дыхание наверняка заснувшего от большого количества алкоголя волшебника. Таймер отматывает секунды. Антон вновь открывает дверь, чтобы подойти к собственной кровати и рассмотреть чужое лицо. Линия уже стерта. Арсений заметит — не сегодня, так утром, и их ошибки не сойдут никому из них с рук, но Шастун все равно приподнимает уголок одеяла, чтобы лечь под него и почувствовать чужое дыхание на губах снова. Завтра все кончится — их ошибки останутся лишь пылью звезд этой ночи. Но секунды еще идут — и потому Антон сгребает руками собственную сверхновую, не замечая, как из-под черных ресниц его космоса вновь катится несколько слез.