⊹──⊱✠⊰──⊹
Ошибка. Ошибка. Ошибка. Арсений с силой ударяет в стену соседнего Министерству здания. Антон. Антон. Антон. — Сука… — шепчет он, чувствуя, как с костяшек на землю стекает кровь. Ему в таком состоянии на работу нельзя — он обязан взять себя в руки. Он, блять, обязан держать себя в руках дальше — потому что прошедшая ночь показывает, что отпуск контроля в его случае всегда заканчивается провалом. Арсений не хотел, чтобы все вышло так. Он ведь даже не думал — не думал, блять, что может быть в несостоянии до такой степени, чтобы действительно перепутать вчера чертовы этажи. Чтобы обнаружить себя напротив разозленного Шастуна, у которого в глазах ярость смешивается с волнением, который затащит его в квартиру вместо того, чтобы отпустить и позволить не сорваться при ком-то. Который снова, опять станет свидетелем его слабости — одного из черных моментов, когда Арс уже не может справляться. Он устал — он так чертовски устал. И ему было плевать на то, что он всей душой ненавидит «служебку» и их отвратный вискарь — он оказался там вчера не случайно, ведь понимал, что если не задушит собственные мысли хотя бы на один вечер, то слетит с катушек совсем. Потому что ему казалось хорошей идеей потеряться среди шума и гама других — но в итоге все вышло совершенно не так, как планировалось. Потому что Арс не сдержался. Потому что Арсений потерялся — где-то внутри себя самого, а не только среди этажей. Потому что вечером, когда он пришел за гребаным отчетом, он увидел на чужом столе то письмо — и это стало спусковым крючком. Он ведь знал об их отношениях — спасибо Денису. Но все эти годы не относился к этому ровным счетом никак — потому что у него не было к Шастуну ничего, кроме разочарования и терпкого осуждения, что почти перешло в ненависть. Подумаешь, с кем он живет и кого ебет вечерами — Арсения это не касается, потому что он больше с этим человеком никак не связан. И даже когда Антон вернулся — даже тогда. Даже когда тот рассыпался при мыслях о том, что с Арсением может что-то случиться — даже тогда Арс был в силах напомнить самому себе, что все это не значит ничего ровным счетом. У них разные жизни. У них разные любимые вещи — у кого-то работа, а у кого-то стремный парень с дурацкой фамилией, про которого когда-то твердили «да никогда в жизни». Арсений прислоняется лбом к холодной стене, чувствуя, как магия внутри бурлит огненными волнами злости и ярости. Не к Антону — к себе самому. Потому что вчера он позволил себе слишком многое. Опьянение — не оправдание, и Шастун в этом прав. Потому что даже тогда, не в силах взять под контроль собственные слова, Попов все еще понимал, что происходит вокруг. В тот момент он действительно хотел рассказать — все то, что так гложет внутри. Хотел разделить черную боль хоть с кем-то — и он даже не удивлен, что воля случайности выбросила его на порог к тому, кто всегда разделял с ним самые тяжелые ноши. Но Арс не хотел слышать чужих обещаний, которые вырывались во взглядах, прикосновениях и словах. Ведь он знал, что Антоново «вместе» — пустая, отвратительная ложь. «Мы справимся. Я с тобой. Ты слышишь меня?» Чушь. Просто блядская чушь. Чертов алкоголь, чертова ночь и чертов Антон — Арсений бы не позволил себе прислушаться к чужой лжи даже мельком. Арсений. Бы. Не. Позволил. Если бы был в трезвом уме. Если бы помнил, что уже давно запретил себе думать об этом. Но вместо этого он выбрал упасть во вселенную, где его поглотили черные дыры. Антон целовал его. Антон пришел к нему спать, чтобы сгрести в объятия и быть рядом — а ведь Арсений сказал об этом лишь ради того, чтобы его отрезвить. Потому что он в чужих касаниях чувствовал — тот на грани. На грани понимания собственного проеба, собственной будущей лжи одному из двоих — и если в тот момент, когда они оба потеряли себя, едва их губы коснулись друг друга, его еще можно было понять… То тогда, когда он вернулся, уже вынырнув из их опиума — понять уже невозможно. Ты должен был уйти тогда. Должен был спать в другой чертовой комнате — но ты выбрал остаться, хотя это все было обречено. Обречено приездом того, кто этим утром целовал Шастуна, имея на это право. И кого тот целовал в ответ тоже. Пусть и не так, как целовал Арсения прошлой ночью — но ведь у этих двоих еще куча времени впереди. Арсений не хочет — не хочет думать и вспоминать. Прогоняет из себя прошедшую, смазанную в деталях ночь прочь — отказывается принимать тот факт, что прикосновения чужих губ и рук помнит почти посекундно всему вопреки. Ему мерзко и отвратительно — от Антона и себя самого. И он мог бы корить себя, если бы испытывал какие-то надежды — но ведь их не было. Арсений ведь знал, как закончится это утро — и все равно проиграл. Смотреть на них вдвоем было невыносимо. — Плевать, — твердо шепчет Попов, стирая с костяшек кровь. Это все ошибка — чертово недоразумение. И плевать, что он осознанно все творил — все еще можно обвинить алкоголь и того человека, из-за которого все случилось. Он не позволит себе думать об этом. Он об этом забудет, позволяя черной дыре поглотить собственные сомнения и чужое, чертово «Арс».⊹──⊱✠⊰──⊹
Саша обнимает его снова, когда они заходят в квартиру — прижимается сразу же, как сбрасывает на пол рюкзак, и утыкается носом куда-то в шею, пальцами поглаживая по загривку. — Ну как ты тут, м? — тихо спрашивает он. Антон хмыкает, пожимая плечами; прикрывает глаза, чтобы спрятать лицо в чужом плече, чтобы руками почувствовать чужое тепло и найти силы для слов. — Все хорошо. Я скучал по тебе. «Я скучал» — потому что это то, что он должен сказать. Это то, что он должен был чувствовать всю эту неделю — нехватку близкого человека, желание вновь прикоснуться и быть снова рядом. Это — то, что Саша хочет услышать и что услышать заслуживает. — И я, — мягко улыбается тот, когда они смотрят друг на друга. Гудков подается вперед — целует сначала осторожно, но с каждой секундой все глубже, нежно и совсем каплю тоскливо. Так, как целуются после долгой разлуки — а для них ведь она была долгой — и Антон отвечает, Антон следует за чужими губами, потому что так нужно. Он вспоминает его прикосновения снова, он его запах — помнит, и эти руки, что гладят его по плечам, тоже. Это ведь часть его жизни — и она вновь возвращается в норму, как Антон и хотел. Только желаемой радости от этого, почему-то, не чувствуется. Антон разрывает поцелуй, скрывая собственную потерянность за улыбкой. — Прогуляемся? Не показать тебе Лондон было бы упущением. Пожалуйста, дай мне время — оно сейчас нужно. Мне необходим воздух, чтобы привести себя в норму — все будет в порядке. Саша смотрит на него внимательно, но кивает. Отстраняется, чтобы поднять рюкзак и кивнуть в сторону комнат: — Я брошу вещи? — Конечно, — Антон улыбается, делая шаг к двери. — Я буду на улице. Душно — хочется убежать. Шаст предпочитает не думать об удивлении, что в этот момент отражается на лице Саши, но тот все же кивает. А Антон выходит на воздух и закуривает, прислоняясь спиной к перилам и цепляясь взглядом за один из дальних домов. Ему страшно. От собственного желания отгородиться — попытаться выстроить мысли, пока на это еще есть время. Пока Саша остается в его квартире — пока он на улице один, так, будто выиграл у таймера еще пару штрафных секунд. Панически хочется убежать. Ведь он правда думал, что когда коснется его — станет легче. Что радости будет больше, а все проблемы тут же уйдут — но этого не происходит, потому что чужие прикосновения неожиданно воспринимаются как что-то, уже не такое обязательное для поправок собственной психики. Сейчас стало лишь тяжелее, хотя должно было случиться наоборот. Антону кажется, что у него все во взгляде написано — и собственное разочарование в себе, и легкая паника, и чернеющая вина. Что через каждое касание того, с кем он был вместе годы, сочится ложь — и Саша не должен ее разглядеть, не должен понять. Все ненормально — но он об этом не знает. Гудков выходит из парадной через пару минут и сразу подходит ближе, касаясь свободной от сигареты ладони Шастуна. — Идем? — улыбается он, наблюдая за очередной затяжкой и переплетая свои пальцы с чужими. В глазах Саши — столько радости и ожидания, столько нежности и вместе с тем легкой тревоги. Антон видит, чувствует — тот правда скучал, правда переживал и этой встречи действительно ждал. Поэтому Антон сжимает чужую руку в ответ и кивает. — Идем. Но лучше возьмем такси — до центра далековато. Саша не заслуживает того, чтобы знать, что все не в порядке. И Антон вызывает в себе все свои силы и всю броню, чтобы, пока они едут в машине до центра, а Саша указывает в окно и улыбается восхищенно, улыбаться ему тоже в ответ. Чтобы всю дорогу держать того за руку, которую все-таки отпускает, когда они выходят на шумные утренние улицы города — им не впервой вести себя на людях как простые друзья, и эта привычка остается неизменной из-за менталитета России даже сейчас. Антон этому где-то в душе рад — дышать на мгновения становится легче, пусть понимание самообмана и вьется вокруг навязчивой мухой. Он действительно так и планировал — показать Саше город, в котором когда-то служил. Пройтись до Букингемского дворца, чтобы рассмотреть величественное здание за кованой оградой, погулять по прилегающему к нему саду с пестрыми цветами, что еще не успели замерзнуть из-за холодной осени. Зайти в первую попавшуюся булочную, чтобы в лучших традициях туристов потратить на свежую горячую выпечку сумасшедшие деньги, а потом посмеяться с того, что крошки украшают всю одежду, пока они пытаются есть на ходу, пересекая узкие светлые улочки. Они держатся друг от друга на дружеском расстоянии — и в какой-то момент Антону действительно кажется, что все хорошо. Он позволяет себе забыть о том, что произошло и происходит вокруг — он позволяет себе просто свободно гулять с Гудковым, пользуясь выпрошенным выходным на полную; он позволяет себе забыться хотя бы на один день. А Саша, кажется, чувствует — не лезет с расспросами, хоть тревога и пробивается порой в мельком брошенных взглядах; не пытается взять за руку лишний раз или коснуться — ведь оба знают, что на это еще будет время вечером, когда они вернутся в служебную квартиру; идет рядом и поддерживает совершенно сторонние разговоры, восхищается Лондонской архитектурой и смеется с глупых, бессмысленных шуток Антона. Это помогает чувствовать, будто ничего не случилось — и нет у Антона внутри той самой ошибки, что все равно продолжает жечь сердце каждый раз, когда он смотрит на счастливого парня рядом с собой. Как он мог так с ним поступить? А Саша продолжает ласково улыбаться ему — не зная совсем ничего. — Ты не собираешься рассказывать мне о службе, да? — тихо спрашивает Гудков, обнимая со спины и прикасаясь губами к шее, отчего по коже бегут мурашки. Они стоят на Вестминстерском мосту — у самой ограды, скрываясь среди прогуливающихся мимо людей и волшебников, чтобы получше рассмотреть старый добрый Биг-Бен. Антон кладет руки на кисти, что обнимают его, и переводит взгляд в воду — вечерний закат отражается бликами и сиянием, что растворяются в водах Темзы так же, как и остатки сил на беспечное равнодушие. — А что рассказывать? — спрашивает мракоборец; Саша кладет подбородок ему на плечо, забавно привставая на носочки и скрещивая руки на чужом животе сильнее, чтобы не упасть. — Все хуже, чем было по новостям. Это все… Тяжело. На днях умер один из наших. Антон слышит встревоженный выдох Гудкова и чувствует, как тот обнимает крепче. Но маг взгляда от воды не отводит — все продолжает смотреть, бесполезно пытаясь почувствовать внутри хоть толику облегчения от этого чужого тепла и волнения. Но не чувствует ничего. — Хочешь поговорить об этом? — уточняет Гудков. — Честно — не очень, — Шастун сжимает чужие руки, подталкивая отпустить, чтобы повернуться к партнеру лицом и слабо улыбнуться. — Пошли лучше на «Лондонском глазе» прокатимся, хочешь? Саша смотрит на него долго — обеспокоенно и встревоженно, но в итоге, конечно, вздыхает и улыбается в ответ, принимая чужое желание абстрагироваться от проблем хотя бы на время. — Конечно хочу! Это же панорама какая! Антон улыбается, наклоняясь вперед — оставляет на чужой щеке теплый благодарный поцелуй, от которого Гудков издает звук, отдаленно похожий на урчание. А Шаст хоть так пытается вновь почувствовать то, чего так сильно хотел — мнимое счастье и желание человека касаться; но почему-то не получается все равно, и это оседает очередным серым осадком где-то в душе. В каждом движении и слове — чертов обман. Они отстаивают очередь на колесо, заходят в большую шарообразную кабинку и пытаются не смеяться с того, что одна из туристок смотрит на открывающуюся панораму больше через фотоаппарат, чем через собственные глаза. Даже вечером людей все еще много — они почти приклеиваются к стеклам, ходят по кругу, чтобы рассмотреть город получше. Антон же садится на лавочку и лениво рассматривает то, что попадает в поле зрения, пока механизмы поднимают их над водой все выше. Контраст солнечного и теплого города немного бьет по восприятию — сегодня погода на удивление хороша. Золотой закат ласкает крыши домов и водную гладь под ними — они выбрали правильное время, чтобы решить подняться в небо на этом колесе обозрения, и по восторженному, горящему взгляду Гудкова, который крутится вокруг вместе с другими туристами, Антон понимает, что тому нравится. Антон наблюдает за Сашей — наблюдает и улыбается горько, потому что внутри все стягивает слишком большим комком чувств. Он не видел его неделю — и сейчас этот смешливый взгляд и забавная улыбка настолько привычны, будто они и не разъезжались. Но Антон ведь не только ждал эту встречу, но и боялся — во время жалких минут этого утра после осознания того, что сотворил. Он боялся, что все пойдет прахом — что все вскроется сразу же, как Саша его увидит, что все умрет тут же, бесповоротно. Но оно не умирает, а поворот все еще можно сделать — потому что под конец вечера Гудков все еще улыбается ему, а еще этому городу, который сейчас рассматривает через стекло кабинки. Потому что он верит — просто тем, что стоит сейчас здесь и принимает тот факт, что у них все хорошо, ведь Антон так решил. У них ведь действительно все хорошо — и будет хорошо дальше, если Гудков не узнает. А он не узнает — если Антон не решит рассказать ему сам. У Антона к этому человеку — море тепла, нежности и нужды. У него к Саше — желание быть рядом и быть принятым, чувствовать дом и комфорт. К нему — спокойствие и то самое расслабление, когда ты можешь быть кем угодно, зная, что тебя не отпустят. По крайней мере, так было все эти годы. Но сейчас он вновь со страхом думает о том, что будет, когда они вернутся домой. Что будет, когда ему придется и дальше наклеивать на лицо улыбку — чтобы Саша ничего не понял и ничего не узнал, и от этого мерзко. Мерзко, потому что этот человек ждал его — он прилетел в Лондон, он бросил все дела по первому зову, просто потому что… он любит. Саша любит его — и Антон знает об этом. Саша ведь всегда его принимал — был рядом, делал все, чтобы сблизиться и чужие стены пробить, окружал вниманием и заботой. Антон всегда старался отвечать тем же в ответ — пусть временами это было и тяжело, но он старался справляться, чтобы у них обоих был шанс. Он ведь его, наверное, любил тоже — он ведь был рядом с ним все эти два года. Он целовал его, он ему улыбался и с ним же спал — и всего этого хотел. Так почему же тогда не хочет сейчас? Почему? Антон действительно не понимает, почему поступил так — он смотрит на Сашу, что светится на этом лондонском колесе от восторга, у которого в волосах золотые блики играют, а в глазах слепая надежда на лучшее. Он смотрит на того, в ком видел свое спасение — и не понимает, почему сейчас это спасение кажется его смертью. Он ведь сам свое спасение выбросил — отчаянным желанием целовать того, кто все последние годы воспринимался как та самая смерть. И ему нет для себя оправданий — действительно нет. Потому что он вчера это сделать хотел — хотел прикоснуться к чужим губам, хотел оказаться ближе и вряд ли остановился бы, если бы Арсений не остановил это сам. От такого понимания Антона мутит. Они еще какое-то время бродят по улицам, ужинают в каком-то ресторанчике на углу старинного дома, что по атмосфере напоминает латиноамериканский бар. Антон все же рассказывает что-то о службе — о том, что практически не встретил знакомых, что, кажется, все-таки помирился с Варнавой, что та самая «служебка», в которой он пил шесть лет назад, работает все еще. Саша подробнее его не расспрашивает — знает, что иногда подробностями лучше не интересоваться, ведь привык уже к чужой мрачной работе за последние годы, к желанию неприятные события лишний раз не мусолить. Саша накручивает на вилку пасту, рассказывая о том, что делал сам всю эту неделю. Признается, что и сам думал приехать — и обрадовался тому, что Антон предложил это первый. Построенный хлипко сценарий действительно выполняется — и Антону бы радоваться, что все так, как он и хотел, но… С каждой минутой они все ближе к тому, чтобы остаться наедине — без шума города и архитектуры, что может отвлечь взгляд и внимание. С каждой минутой ближе к тому, чтобы Антон продолжал — продолжал смотреть в глаза человеку и врать, врать, врать в каждом своем слове и выдохе. Он думал, что он хочет увидеть Гудкова — но сейчас понимает, что это было лишь отчаянным желанием стопа, который помешал бы сорваться. Что это было необходимо чуть раньше — а сейчас уже поздно, потому что от прежде родного взгляда хочется спрятаться и сбежать. Они возвращаются домой, и Саша уходит в душ, пока Антон делает им бесполезный сейчас чай. Дает себе пару этих мгновений, чтобы дышать — не держать лицо и не заставлять себя делать вид, что все хорошо. Потому что все отвратительно. Потому что последние глотки воздуха уходят с закрывшейся дверью этой квартиры — и все, что было раньше, остается за ней, а иллюзия «нормальности» исчезает вместе с видами города. Потому что понимание накрывает — и собственным болезненным равнодушием, и отсутствием радости по приезде другого, и заполоняющим голову страхом. Антон мешает горячий напиток ложкой, наблюдая за жидкостью, и не может прекратить вспоминать эту ночь. Он не может об Арсении не думать — не может, черт возьми, потому что в сознании его податливые мягкие губы и сорванные вздохи; это его касания сейчас в мыслях и собственных желаниях, что вчера пробились сквозь все, что сидело в мозгу. Антон бы не поступил так, если бы этого не хотел. И это понимание убивает все подчистую, хотя на мгновение становится легче от того, что признаться получается хотя бы себе. Но дверь квартиры закрыта — эта ошибка может сойти ему с рук, если он так решил. Все, что произошло ночью, останется только там — останется в тайне и самом большом секрете, когда Антон выберет спокойную, счастливую жизнь с тем, кому он это пообещал. Или все-таки «если»? — Хей, — голос Саши, что появляется на пороге, заставляет вздрогнуть и поднять взгляд. — У нас чаепитие? Традиции Англии? Он улыбается — и Антон улыбается в ответ, кивая на место напротив. Саша садится за стол, придвигая к себе чашку — уютный такой и домашний, с влажными волосами, что роняют капли на футболку Антона, которую тот ему одолжил как домашнюю. — Конечно, как же без этого, — усмехается Шастун, но голос все равно проседает. Он чувствует себя в клетке — потому что самообман и прошедший день не делают лучше. Потому что времени подумать, окончательно осознать и разобраться в себе — не хватило. Потому что дверь закрывается, потому что он наедине сейчас остается не только с Сашей, но и с собственной совестью — с собственными воспоминаниями и желаниями, чертовым пониманием, что если бы он мог вернуться в прошедшую ночь, то все равно ничего бы не изменил. Прости меня, Саш. Боже, прости меня. Он смотрит на него — смотрит долго, и Саша молчит тоже, будто бы чувствуя чужую грань. Касается руки, на столе лежащей, берет в свою и поглаживает большим пальцем — опускает взгляд, улыбаясь тревожно. — Знаешь, я правда переживал все эти дни. Иллюзия «в порядке» трещит — рушится под чужим тревожным обеспокоенным взглядом и неуверенными движениями. Ведь Гудков чувствует — Антон видит, что чувствует — но не решается говорить, не решается вытягивать информацию и закатывать разбирательства, пусть эта тяжесть и лежит на плечах их обоих. — Почему? — тихо спрашивает Антон. — Ты же знаешь, — он поднимает глаза, смотря пристально, с отчаянной надеждой какой-то, но все равно признается. — Я правда боялся, Шаст. Здесь же Арсений. Я думал, что ты… можешь снова что-то почувствовать. «Я боялся, что ты захочешь вернуться к нему». Все внутри распадается, рушится — от этих слов и этого взгляда. Потому что Саша продолжает смотреть — одними глазами спрашивает, дает последнюю возможность решить, страшась чужого признания и вместе с тем ожидая его, потому что внутри что-то кололо все эти дни тоже. Но Антон взгляд выдерживает — выдерживает, пусть и чувствует, как раны внутри кровоточат так, что становится больно. Саша так боялся того, что Антон действительно совершил. — Нет, — твердо произносит Шастун, улыбаясь дрогнувше и сжимая чужую руку. — Ты дурак, что ли, Саш? Я же сказал тебе. Все хорошо. Врешь. Врешь. Врешь! Гудков выдыхает судорожно — улыбается неуверенно, расслабляется чуть и кивает. Встает из-за стола, не выпуская чужой руки, чтобы подойти ближе и наклониться, прикасаясь к губам. Ложь. Ложь. Ложь! Антон целует в ответ — целует, чувствуя, как в горле першит, как дыхание сбивается отнюдь не от возбуждения или желания, а от желчного разочарования и рези в самой груди. Ты ведь сделал это, ты сделал! Предатель, предатель, предатель! — Я схожу в душ, — выдыхает Антон, отстраняясь резко, удерживая Гудкова за руки. — Ладно? — Конечно, — улыбается Саша, делая шаг назад. Он поверил тебе он поверил тебе он поверил тебе Антон заходит в комнату, дрожащими руками вытаскивая из шкафа чистую одежду. Комок чертовой футболки, в которой он был сегодня ночью, попадается на глаза случайно — и Антон вытаскивает ее, сжимая в руках и зажмуриваясь, перебарывая в себе желание понюхать, чтобы проверить, действительно ли она пахнет другим человеком. Ты касался другого другого другого Вода в душе на полную, чтобы заглушить тихий вой. Антон прячется под струями, сжимая себя за плечи и утыкаясь лбом в старый кафель, чувствуя, как по телу бежит жгучая, болезненной температуры вода. Ты обманул его. Гребаный лжец. Он ведь верит тебе, он любит тебя! Антон не хочет выходить из ванной — не может этого сделать, он прячется под водой как последний, самый подлый и отвратительный трус. Потому что снаружи Саша — Саша, который смотрит на него с нежностью, который ждет его и который все чувствует, но который выбирает молчать и верить, доверять Антону, который сам его предал. Гребаный. Трус. Саша ведь не заслужил этого — чтобы ему врали в лицо. Не заслужил того, чтобы ему изменяли — чтобы бросали все обещания в пламя, чтобы предавали и выбирали другого. Антон не хотел — он, блять, действительно не хотел! — не хотел предавать, не хотел делать больно и разрушать человека, который остался ему одним из самых близких сейчас. Антон не хочет отвечать болью на чужую любовь — но ему хочется выть от поцелуев и касаний Гудкова, потому что тот делает это искренне, в то время как Шастун подло терпит, больше не ощущая желания отвечать. Потому что он не может больше ответить так, как делал это все время раньше. Как я мог, как я, блять, мог?! Осознание чертовой лжи прямо в глаза — это разъедает, это разрывает напополам и заставляет тихо рычать, царапая плечи ногтями. Потому что боль разрастается изнутри все сильнее — от взгляда Саши, от собственного решения и собственной слабости, от собственного желания исчезнуть сейчас. Антон снова стоит у выбора — и снова делает его в пользу Гудкова, продолжая обманывать. Потому что он знает, что его признание разобьет тому сердце — разобьет человека, полностью покалечив, убьет того, кто этого совершенно не заслужил. Он не хотел — он действительно не хотел; но почему-то в тот момент, когда целовал другого — о Саше даже не думал. Но должен подумать сейчас. Должен найти в себе силы не разрушать чужое сердце — не показать своего предательства, не убить ни в чем не виновного, найти в себе силы спасти их обоих ради него. И плевать, что договориться с собой оказывается намного труднее, чем представлялось. Антон наконец наливает в руки шампунь, закусывая губу и стараясь прогнать истерику, что с каждой секундой захватывает все больше. Он должен, обязан делать вид, что все хорошо. Он не имеет права разбить тому сердце. Лучше он будет мучиться сам. Потому что слова Саши неверны — Антон не хочет вернуться к Арсению, он не хочет испытывать что-то вновь и уж тем более не хочет из-за случайного срыва терять своего человека. Только разве «своим» — изменяют? — Заткнись… — шипит Шастун своему сердцу, смывая с волос пену. Он не понимает, что нашло на него вчера — кроме минутного желания сделать это. Ведь он знает, что не способен Арса простить — никогда не будет способен. Он ведь навсегда себе закрыл этот путь — закрыл же, но вчера оступился, погряз в чужой боли, что раньше всегда выбирал делить и забирать на себя. Слишком отчаянно, слишком — по-настоящему, но только в ту ночь и никогда после. Это все глупо. Это все ничего не значит — он справится с этим. Он сможет смотреть Саше в глаза и не чувствовать, будто рассыпается от собственного предательства на куски. В душе он проводит, кажется, полчаса. Кожа от горячей воды болит почти — Антон заходит на кухню, где Саша уже успел помыть кружки, наскоро пьет стакан воды и направляется в комнату по полутемной квартире, в которой Гудков почему-то решил не включать свет. Обманчивый солнечный день рассеивается темнотой квартиры, что резонирует тьме в душе. Саша уже лежит на кровати — на одеяле, одетый в домашние шмотки самого Шастуна. Улыбается мягко, раскрывает руки — и Антон опускается на матрас, подползая ближе, чтобы в эти объятия лечь и сразу же почувствовать к губам прикосновение чужих губ. Они сейчас переспят. Это нормально — нормально после такой долгой разлуки. В этот раз Саша целует настойчивее — жадно и жарко; руками забирается под футболку, опускается рывком к шее, чтобы прикусить нежную кожу. Антон под чужим напором ложится на спину, откидывая голову и давая волшебнику больше доступа — к шее, к задранной чужими руками футболке, к собственному сбивающемуся дыханию и сжатым до побеления перед глазами век. Только сбившееся дыхание — не от возбуждения, которое появляется от чужих прикосновений терпкой, режущей тиной; а от очередной, накатывающей внутри истерики, что заставляет пальцы дрожать. Я не хочу. Не хочу. Не хочу. Эта мысль бьется в голове отчаянием, эта мысль сквозит очередной ложью в позволении чужих касаний. Эта мысль — очередным поцелуем не тех губ. Эта мысль — в отражении потемневшего взгляда не тех глаз. Не тот. Не тот. Не тот. Он должен перетерпеть — должен, потому что иначе Гудков все поймет. Он должен делать вид, что все по-прежнему, все как раньше — физиология тела сделает все за него, это всего лишь очередная игра сегодняшнего актерского дня. Но когда Саша тянет его футболку наверх, то Антон перехватывает чужие руки в последний момент. — Саш, стой, подожди… Гудков замирает тут же, отстраняясь, но руки не вырывает; а Антон сжимает их сильнее, чувствуя, как дрожь продолжает бить тело. Он так не может. Он так не может, черт возьми, блять — не может! Потому что собственная ложь в каждом касании, потому что это против обоих играет — потому что Антон разрушает Сашу вот прямо сейчас, лишь позволяя любить себя, и это неправильно — кричать хочется о том, что неправильно и несправедливо, что нельзя так с людьми поступать и он бы сам не смог никогда. Он думал, что не сможет — думал, но ошибался. За что же ты, блять, Шастун, такой слабый — за что? Почему ты просто, блять, не можешь быть правильным? Не совершать всей этой хуйни и отвечать на любовь, что отдают тебе бескорыстно?! Антон смотрит в чужие глаза, что в полутьме комнаты все равно горят — только уже не желанием, а горьким, осознаваемым пониманием. Но мысль о том, чтобы разбить человека еще одной ложью, вытравливается остатками чести, что догорает с каждой секундой. Саша ведь не заслужил этого — и Антон больше не может врать. Саша заслуживает чертовой честности, даже если она принесет им обоим лишь боль. — Я не могу, — выдыхает Антон, смотря в чужие глаза. Он чувствует, как тяжесть другого тела пропадает — Саша слезает с него, садясь на кровати рядом где-то. Антон позорно подтягивает ноги ближе к себе, чтобы закрыть лицо руками и спрятать в коленях в жалкой попытке скрыться от всего, что витает вокруг. От мелькнувшей в чужом взгляде мольбы: «Не говори о том, что мои мысли — это действительно правда». — Саш… — шепчет Антон в собственные ладони отчаянно, чувствуя, как колотит все тело. — Прости меня, прости, я… Я не хочу… Обманывать тебя, не могу… я… Ему кажется, что он врал ему всю чертову жизнь — не только этот один долгий день, но и все время до; врал и использовал, обесценивал чужие эмоции каждый момент, просто потому что так и не смог сказать в ответ «да» на вопрос о любви, когда неделю назад уезжал из России. — Прости, черт, прости, я… Чужие руки касаются плеч — Антон чувствует, как Саша его обнимает. Мягко совсем, почти неощутимо — поглаживает по голове, продолжая молчать, и от этого хочется одновременно и кричать, и рыдать. — Это неправда, Саш… — шепчет Антон сорвано. — Это не из-за Арсения, я просто… Я… Он хочет сказать, что не изменял — потому что в голове «измена» всегда числилась как чертов секс, а не что-то иное, а этого у них с Арсением не было. Но Антон и сам понимает — того чертового поцелуя достаточно, тот чертовый поцелуй и есть то самое «все», потому что в тот момент Антон выбрал не Сашу, и сейчас он не имеет права врать ему об обратном. Ты всегда будешь выбирать своего человека — несмотря на обстоятельства, возможности и помехи. И если ты делаешь выбор в пользу другого — нет смысла оправдываться; тебе уже было плевать. Антон головы не может поднять, потому что боится; боится увидеть боль в чужом взгляде, боится услышать преданное «ты ведь пообещал». Он пообещал, потому что действительно был уверен. Но все изменилось — за одну чертову неделю — и Антону стыдно и страшно, ему отвратительно от себя самого и того, что сейчас он добровольно отказывается от человека, с которым у них все было, из-за собственной глупой ошибки. Любимым не изменяют. И Антону мерзко от себя самого за то, что он давал другому человеку пустые надежды. — Я его поцеловал, — выдыхает Шастун быстро, поспешно; ловя последние остатки смелости, в желании искупить свою вину перед Сашей хотя бы чертовой честностью. — Ничего больше не было. Я не знаю, зачем, Саш, я… Я целовал его на этой самой кровати. Я мог зайти дальше, если бы он не остановил. Мне больно, мне так больно понимать, что я жалею об этом — и что все равно не поступил бы иначе даже сейчас. — Тш-ш, ну все… — шепчет Гудков ему в макушку, продолжая успокаивающе поглаживать. — Шаст… У него самого — голос болью дрожит, и от этого хочется выть. — Прости меня, Саш, — умоляет Антон, отчаянно качая головой в чужих руках. — Я не заслужил этого, я знаю, я мразь и подонок… Но я не хочу делать тебе еще больнее, Саш, я… Я ведь предал тебя… Прости, если когда-нибудь сможешь, прости… — Тише, — просит Саша, скользя руками к чужим кистям; мягко отстраняет от лица, чтобы за подбородок приподнять чужую голову с бьющимся в истерике взглядом. — Антон, я… Блять, — он криво, горько усмехается, зажмуриваясь на мгновение, чтобы глухо произнести. — Спасибо, что рассказал. В чужом взгляде — боль; боль от предательства и от собственного понимания, что не могло быть иначе. Снова то чертово понимание — Саша даже сейчас умудряется показать, что не осуждает его; не попрекает токсичным «я так и думал», не добивает собственными эмоциями и разочарованием; льет на их общие раны смирением. — Знаешь, — глухо усмехается он, отводя взгляд, но не прекращая обнимать, — не зря взял с собой всего лишь рюкзак. Антону стыдно — так стыдно, что ради него Саша приехал сюда; сорвался ради того, чтобы в первый же день услышать о предательстве близкого человека, чтобы весь день обманываться чужой мыслью и верить, что все хорошо. — Прости. Это все, что Антон может ему сказать. Оправдания не нужны — не только потому, что в любви они не имеют веса, но и потому, что их действительно нет. У них есть лишь сухие факты и горькое, ржавое понимание — по-другому быть не могло. — Это конец, да?.. — шепчет Антон, находя чужую ладонь и сжимая ее в своей; виновато, отчаянно. Он и сам знает ответ — но едва различимое «да» забивает в крышку гроба последний гвоздь. Шастун выдыхает рвано, утыкаясь лбом в чужое плечо. А Саша вновь гладит его по волосам, теряясь взглядом в темноте, что вчера стала свидетелем… ошибок ли? Антону, черт возьми, все равно больно — пусть от признания и становится легче. Но, быть может, Шастун тоже заслужил хоть каплю честности по отношению к себе самому — что в порыве вчера, что в кощунственном облегчении от конца прямо сейчас.⊹──⊱✠⊰──⊹
Прощаться — странно. Не говорить «до встречи» или «увидимся», да и вообще не понимать, что стоит сказать. Потому что, когда вы прощаетесь из-за физической разлуки — это одно. А когда расходитесь с одного жизненного пути — совершенно другое. — Ты уверен, что не останешься до завтра?.. — спрашивает Антон, складывая руки на груди и опуская взгляд под ноги. — Уже ведь поздно, да и аэропорт… — Ночью тоже есть вылеты, Шаст, — печально улыбается Гудков, поправляя лямку рюкзака на плече. — И да, я уверен. Потому что нет смысла оттягивать, если все решено — уходи, если решил уйти, и не продлевай общую боль. Антон кивает глупо. Смотрит в темноте коридора на Сашу в последний раз — оставляет в памяти все еще живую в чужих глазах нежность, пусть та и догорает сейчас в последних конвульсиях. Говорить о том, что Шасту не больно — полная глупость. Потому что Саша не был ему чужим — и терять близкого все равно трудно, пусть даже внутри понимается, что все правильно. — Ты не вернешься в Россию? — Не знаю, — честно отвечает Антон, поджимая губы. — Не факт даже, что жив останусь… Но надеюсь, что Правительство не уволит меня раньше времени. Саша смотрит на него долго, будто задумываясь о чем-то; закусывает губу, обводит взглядом коридор и вновь возвращается к болезненно темным зеленым глазам. — Антон, ты ведь помнишь, как тебя приняли на службу? — Ну, да?.. — растерянно хмурится Шастун, не понимая посыла. — Я попросил, а они меня взяли? — А ты никогда не думал, что это звучит слишком просто? — усмехается Саша, и Антон замирает. Гудков смотрит так, будто хочет сказать что-то еще — словно последний подарок, последняя честность между ними, чтобы завершить историю полностью, оставив после себя хоть какую-то толику чистоты. Саша молчит, давая мракоборцу время задуматься и понять самому. И Антон, кажется, понимает — он вспоминает о том, что у него действительно не было проблем с трудоустройством в России, хотя редко когда тех, кто клялся в верности другой стране, допускают к даже подобию власти. Он ведь, когда только приехал, у Димы жил — проныл ему все мозги про то, что Российское Правительство скорее всего пошлет его лесом, а других идей для работы у него просто нет. Смущать своим присутствием Позова и его Катю хотелось в последнюю очередь — они уже, в конце концов, были семьей, а Антон не слишком походил на их возможное дитятко, чтобы сидеть на чужих шеях и дальше. Позов тогда, Антон помнит, предлагал подумать и все же вернуться в Англию — но Шаст отказался, категорически. А потом как-то неожиданно случилось, что с ним связалось Правительство и согласилось принять его мракоборцем в свои ряды, наплевав на изначальную верность другой стране. Только вот Антон думал, что ему просто повезло — насколько он понял, это Дорохов замолвил за него слово где-то повыше; видимо, в честь старого знакомства, пусть они и не общались никогда толком. — О чем ты говоришь, Саш? — хмурится еще сильнее Антон, потому что собственные мысли пугают. — Разве это не Денис?.. Саша ведь знает — они ведь с Дороховым друзья. — Денис, — соглашается маг. — Но ты правда считаешь, что он бы стал просить за тебя по собственному желанию? — Я не… — Просто подумай, — бросает Гудков, а после разворачивается к двери и открывает ее. Выходит за порог и оборачивается вновь, мельком скользя взглядом по Шастуну. — Ну… Пока, получается? Антон закусывает губу. Но потом плюет на все странности и неловкости этого вечера — в два шага подходит к Гудкову и сгребает в объятия, чтобы выдохнуть в макушку: — Прощай. Саша вздрагивает, но коротко обнимает в ответ; кивает поспешно и отстраняется, опуская взгляд. Когда он уходит по лестнице вниз, больше не поднимая головы, Антон возвращается в квартиру. Медлит пару мгновений, окончательно укладывая в голове чужое прощание — и сразу же направляется к большому зеркалу в зале, чтобы вытащить палочку и прочитать нужное заклинание. Зеркальная гладь идет рябью — и через какое-то время в отражении вместо Шастуна появляется знакомое лицо. — Шаст? — удивляется Дима по ту сторону, оглядываясь по сторонам как-то нервно. — Ты, блин, чего так поздно? У меня Катя спит. Позов выглядит так же, как и пару месяцев назад — ничем не выделяющийся волшебник с умным взглядом и выражением вечной усталости на лице. На фоне знакомая самому Шастуну комната — гостиная, в которой он жил около месяца, когда своим побегом из Англии свалился другу на голову. Но чужие слова в голове пульсируют слишком важным кусочком пазла — он должен проверить. Если и убивать себя этим днем — так по полной. — Дима, — требовательно произносит, шипит почти Антон, делая шаг к зеркалу, — а ну-ка расскажи про то, как меня так удачно взяли на работу. Маг в ответ мешкает; округляет глаза, коротко прокашливаясь, отчего Шаст понимает — попал. — А ты, ну… Уверен? — осторожно осведомляется он. — Не был бы уверен — не спрашивал бы, — и, не дожидаясь, произносит: — Это Арсений, да? Позов вздыхает, еще раз оглядываясь по сторонам. Поджимает губы виновато, наблюдая за тем, как в глазах друга с каждой секундой закипают эмоции — но все-таки отвечает. — Да.⊹──⊱✠⊰──⊹
Шесть лет назад
Диме от происходящего жутко — и далеко не из-за того, что уже около недели в его квартире живет нечужой, но все-таки посторонний человек. Оттого, что этот самый человек сам не свой — бродит по маленьким помещениям тенью, не реагирует на попытки поговорить и уже не сияет зеленью своих глаз так, как это было несколько лет назад. Дима ведь помнит Антона — он его помнит так хорошо, что сейчас становится страшно. Потому что Шастун, живущий в его квартире — не он. Жалкая реплика, подобие того веселого и открытого парня, с которым Дима дружит уже так долго. Потерянный, будто бы обескровленный — у него из глаз словно жизнь вырвали, а рану зашивать никто не планирует. И он ведь, сука, не рассказывает ничего — молчит как ебаный партизан. А Позову по кусочкам информацию собирай, по обрывкам чертовых фраз — «расстались», «да, это все, отвали», «в Англию не вернусь». И даже у Варнавы выведать ситуацию не выходит — та сбрасывает «звонок» сразу же, как Дима говорит, что Шаст у него, перед этим шипя злобно, чтобы он даже «не пытался, блять» связываться с Арсением. «Сука, да что за ебень вообще?» У Димы за друга сердце болит — видеть его таким невозможно. Пусть они и не встречались уже давно — но сейчас Позову больше всего хочется, чтобы важный для него человек вернулся домой и снова был счастлив. Только дома у того, кажется, больше нет. И работы нет тоже — потому что Российское Правительство даже не рассмотрит его заявку, это все понимают. И Дима понимает, что если не разузнать, то хотя бы попытаться помочь обязан, хоть как-то — иначе у Шаста совсем голова с катушек слетит, он и так сейчас едва жив, черт возьми. И он звонит Арсу — зная, что наверняка совершает ошибку. Но тот отвечает — и они оба долгое время просто молчат. Арсению ведь объяснять необходимости нет — он понимает, что Шастун у Димы, по взгляду, по поджатым губам и потерянному «привет, Арс». Выглядит — жутко, и у Позова во второй раз за все это время сжимается сердце. От чужих черных мешков под глазами, от взгляда убитого, который Попов старается на приятеля не поднимать. От этого слишком гулкого, громкого молчания, когда все становится ясно без слов. — Как он? — первое, что спрашивает Попов. Смотрит всего мгновение — а в голубых океанах такая боль и обреченность, что накрывает сразу же с головой. Дима понимает — все действительно страшно, и пытаться исправить ситуацию возможности нет, но он все равно пробует. — Хуево. Арсений, может, приедешь сюда? Приезжай — вытащи вас обоих из этого ада. Измени все. Попробуйте снова. Но Дима знает — пробовали, пытались. Слишком много раз пробовали — так, что сгорели в итоге дотла. Арсений лишь усмехается тускло — так, что горчит на губах. Медленно качает головой, отводя взгляд. — Не в этот раз, Поз. У Попова не только за себя все болит — за Антона тоже, Дима ведь это видит. Ведь первый чертов вопрос это «как он?», а не упреки или злость в обвинениях. Но это по-прежнему — их личная жизнь и их выбор. Не Позову в это лезть — по крайней мере, не так глубоко. Сейчас его задача — помочь им обоим хоть как-то. — Он хочет остаться тут, — произносит Дима с трудом, потому что видит, как замирает в отражении Попов, однако напоминает себе — сейчас он должен быть честным. — Но его не возьмут в Правительство. Я, блять, не знаю, что у вас там случилось, Арсений, но он такими темпами совсем себя потеряет. И я не ебу сейчас, что делать, он же… — Я все решу, — глухо отзывается мракоборец, отворачиваясь. Прерывает резко, подспудным желанием — «прекрати говорить об этом, я не могу слышать, что ему тоже больно». — Хорошо, — неуверенно отзывается Дима. — Хорошо… Вряд ли все хорошо — потому что Арсений прерывает связь тут же, а у Позова вопреки не остается радости от того, что, кажется, выбил Антону хотя бы шанс. Он понимает лишь то, что Арсений поговорил с Дороховым — потому что с Антоном связываются на следующий день. Потому что его приглашают на службу — и Шастун за хаосом собственных черных мыслей даже не связывает, что могло быть такой удаче причиной. И Позов этому мелочно рад — потому что понимает: все это должно остаться единственной и последней тайной между ним и Арсением. Понимает, что пытаться влезать в это черное марево равносильно самоубийству — эти двое должны справиться сами, потому что никто, кроме самих влюбленных, не сможет их любовь перестроить или спасти. Вот только они не спасают — и строить не собираются тоже. Арсений с Димой больше не связывается, а Антон — никогда больше не произносит этого имени вслух.
⊹──⊱✠⊰──⊹
Стук в дверь в темной квартире раздается гулкой волной — Арсений хмыкает, закусывая губу. Внутри все натянуто так, что хочется блевануть. Однако он открывает чертову дверь — открывает и видит в тускло освещенном подъезде Гудкова, что смотрит на него пристально, не спеша говорить. — Проходи. Арсений уходит в гостиную, замирая у рабочего стола и медленно перекладывая бумаги. Слышит, как в комнате следом появляется и волшебник, останавливаясь при входе. — Чай, кофе? — предлагает Арсений. — Не стоит. Я ненадолго, — тусклый смешок. Гудков чужую вежливость расценивает правильно — потому, когда Арсений поворачивается, поясницей опираясь о стол, даже не пытается пройти дальше. Так и замирает в дверях — ожидающе как-то, мрачно, будто Попов телепат и должен по этому тяжелому взгляду сам все прочесть. Они оба знают, почему Саша здесь — причина в одном человеке, который ожогом в их жизнях. Этот разговор должен был бы случиться — при каких-нибудь обстоятельствах и когда-нибудь позже точно, но сейчас Арс не слишком понимает, что именно послужило причиной такому неожиданному ускорению. — У нас с ним ничего нет, — говорит Попов твердо, тяжелого взгляда не отводя. Он не хочет, чтобы Саша думал иначе — потому что это чистая правда. Потому что Антон по-прежнему с ним — и чужая неуверенность сейчас внутри тошноту вызывает, но Арсений, видимо, из остатков банальной человеческой жалости, все равно не хочет другому человеку причинять боль. Саша ведь его правды действительно не заслуживает — пусть по венам с пугающей скоростью и разносится вязкая, противная ненависть к существованию этого мага. — Я знаю. Гудков медленно обводит взглядом пустую квартиру — пустую не из-за отсутствия мебели, а из-за ощущения при взгляде на это. Арсению хочется раздраженно глаза закатить — но он лишь убирает руки в карманы, ловя взгляд Саши, и решает разъяснить все за раз. — Я не собираюсь ставить его перед выбором, — четко и честно, догадываясь о том, что в душе у того, кто все еще стоит на пороге. Но Гудков почему-то не спорит — лишь усмехается криво, взгляда не отводя. — Тебе больше не нужно. И Арсений понимает — сразу все понимает. По чужому болючему взгляду, по дрогнувшим в темноте комнаты пальцам — по тишине, которая сплетается вокруг них смертельной петлей. Антон рассказал. Гудкова на мгновение становится жалко — тот взгляд все-таки опускает, губу закусывая; видно, что не хотел приходить сюда, видно, что в нем боль только начинает расти, грозясь вот-вот все кости переломать. Но он здесь — стоит и смотрит Арсу в глаза, приходит после того, как от него отказывается любимый им человек. Приходит — и пусть и не прямо, но все же доносит. Мы — всё. Арсений молчит — он не знает, что Саше на его честность ответить; он этого человека не понимает. А Гудков разворачивается, уже головы не поднимая. Бросает через плечо, продолжая свою больную, но слишком честную мысль — как неоспоримый, действительный во всех вариациях их вселенной факт. — Он всегда выбирал тебя. Маг покидает квартиру, оставляя слова висеть в воздухе — в тине удушливой тишины, которой Попов задыхается, закрывая глаза. Он. Всегда. Выбирал. Тебя.⊹──⊱✠⊰──⊹
Дверь почти разлетается от того, с какой силой ее открывает Антон — дерево трещит, ударяясь о стену, но мракоборца это мало волнует. У него в горле — злость и обида. В душе — чертово разочарование и болезнь, что прогрессирует почти каждый миг. — Это был ты! — рычит он, бросаясь к столу и хватая руководителя за грудки, чтобы поднять того на ноги. Арсений дергается, хватается за его запястья — отцепляет от себя резко, отталкивая; продолжает стоять за своим рабочим столом, пока в голубых глазах штормом разверзается ярость. — Шастун! Ты совсем… — Ты тогда поговорил с Дороховым, — выплевывает Антон, сжимая в кулаки руки. Дрожит, как лист, мать твою, хоть и стоит на одном месте — пронзает искалеченным, раненым взглядом Попова, который от чужого тона и этих слов замолкает тут же. — Ты сделал так, чтобы меня взяли в русское Правительство шесть лет назад. Ты, блять, это был ты! Он ударяет кулаком по столу — но Арсений даже не дергается, лишь злость из глаз пропадает. Сменяется чем-то темным, терпким и режущим — слишком крепкой броней, чтобы ее могли пробить чужие отчаянные эмоции. Антон замирает, дыша тяжело — чувствуя, как боль внутри, что еще со вчерашнего разговора с Димой, разрастается лишь сильнее. Арсений знал, что он был в России. Все это время знал — и не сделал совсем ничего, чтобы попробовать изменить. Вместо этого он устроил его на работу — он, блять, он попросил Дорохова сделать это. После того, как Антон ушел — после всей боли, которую сам получил и которую причинил, он все равно выбрал Антону помочь, хотя оба расходились с искренними пожеланиями смерти друг другу в своих душах и головах. — Зачем?.. — почти шепчет Антон, чувствуя, как голос просаживается. — Почему, блять?.. Почему ты помог мне тогда — у нас ведь все было кончено! Антон смотрит в чужие глаза — смотрит, не скрываясь, оголив в собственном взгляде всю боль, что душила так долго. Он ведь был уверен, что тому наплевать — все эти шесть лет; а сейчас выясняется, что Арсений за его спиной все равно сделал для него что-то, несмотря на конец. Что тот за него якобы переживал — но это ведь, блять, ебаное вранье! А Арсений смотрит в ответ — этими глазами своими потемневшими, скрывая все, до чего Антон мог бы добраться. Не позволяя прочитать или почувствовать; у него лицо — чертова маска, и лишь по тому, с какой старательностью та нацеплена, можно догадываться, что все это ложь. Потому что на глубине голубых озер — тяжесть. Чертова тяжесть, которая давит к полу, когда Попов отвечает негромко: — Потому что я любил тебя, Шастун. Больно. И честно — слишком честно, вразрез с чужим равнодушием, и Антону хочется закричать. Но внутри — так много гнева и боли, так много злости и непонимания человека, что получается лишь растянуть губы в гадкой, мерзкой улыбке. — А сейчас? Он, о стол руками опираясь, вперед подается — чтобы нос к носу, чтобы чужой взгляд рассмотреть, но все еще на позволительном расстоянии. У Антона внутри так много всего — грозовые цунами и все девятые валы разом. Непонимание и собственное разочарование — собственное отчаяние, осознание вчерашнего прощания и вчерашней же правды. И что делать со всем этим скопищем Шаст не знает — он ищет ответ в голубых глазах напротив, он пытается вынырнуть из собственного грузного океана и прозреть, найти путь, по которому действовать, потому что сейчас перед глазами лишь тьма и агония. Но Арсений даже не дергается — отвечает, все так же смотря в глаза. — Пошел вон. А Антон ухмыляется еще шире, подчиняясь своему шторму — от стола отклоняется пружиной, чтобы собственным взглядом чужое равнодушие выжечь. «Я добьюсь от тебя ответа» — через этот чертовый взгляд, уже не таким громким хлопком двери, когда он исполняет наказ и покидает чужой кабинет. Не узнавая, что Арсений, рыча, рывком сметает все со стола.⊹──⊱✠⊰──⊹
Антон никогда не сможет себя простить — это понимание приходит после того, как ураган в душе хоть немного спадает, а взгляд голубых глаз, обладатель которых парой часов назад стал свидетелем очередного срыва, наконец перестает маячить в сознании. Но Антона не отпускает — всему вопреки. От собственной злости и гнева — на Диму, на Арсения и на себя самого. Не отпускает и от остаточной головной боли тоже — он вчера выпил, кажется, полбутылки за жалкие полчаса, лишь бы поскорее выключить сознание и наконец провалиться в сон. Он сегодня утром сорвался — потому что вчерашняя заблокированная злость никуда не ушла. Потому что, стоило только оказаться в Министерстве, сразу же стало ясно — он не сможет пройти мимо кабинета руководителя. Он сегодня на работу шел лишь с этой целью, пусть и не понимал, чего хочет добиться. Но хаос слегка притихает — пусть эмоции и скачут от одной мысли к другой, кружа в своем вихре так, что хочется вместо кофе сейчас продолжать пить поганый вискарь. Антон думает о собственных словах — этом чертовом «а сейчас?». И он даже рад тому, что Попов его выгнал — Шастун в очередной раз черту перешел. Ведь в тот момент боль внутри была такой сильной, что хотелось задеть в ответ — резануть по больному, заставить Арса страдать. Ведь это из-за него все случилось. Из-за него, блять, все так — и собственная корчащаяся в агонии психика, и вчерашнее расставание с человеком, который имел право на счастливые отношения, а не низкое предательство за спиной. Антон не понимает, что происходит — он давно не чувствовал, что теряет себя так быстро и путается в собственных чувствах так сильно. Все рушится, словно карточный домик — слишком быстро, как по щелчку. Все его мысли и установки, все принципы и морали — и Антон малодушно обвиняет в этом Попова, хотя тот просто оказался с ним в одном месте, ибо так распорядилась судьба. Антон никогда не сможет себя простить. За то, как поступил с Сашей — потому что он предал не только его, но и себя, черт возьми. Потому что сам загнал себя в клетку — а, выбираясь из нее, погнул не только прутья, но и покалечил всех, кто старался помочь. Потому что калечит сейчас и Арсения — оттого, что желание вновь видеть, даже после всего, никуда не уходит. Тянет — не прекращает тянуть. Разочарование в себе самом остается в душе едкой дырой — вывести не получится. Может быть — лишь принять факт своего отвратительного поступка и подтолкнувших к нему причин, если удастся разобраться в своей же душе. — Шаст? Все нормально? Антон поднимает голову — Катя стоит перед его столом, смотря обеспокоенно, но уверенно. Почти что требовательно — она ведь видит, что что-то не так, все видит. А Антону так отвратительно тяжело — что хочется вскрыться. Но он лишь усмехается криво, качая головой вопреки. — Ага. Все о-кей. Но Катя не верит — хмыкает, кивая на брошенное на подоконник пальто мага. — Покурим? Антону не хочется думать о том, что Кате не все равно — он запрещает себе на это надеяться, потому что это еще одна вещь, которую он не может себе простить. Ведь он ее тоже предал когда-то. Но он кивает — кивает, потому что мысли пробивают черепную коробку, потому что внутри все слишком натянуто и в то же время разрушено. Он кивает и первым выходит из кабинета, едва не забыв вытащить из кармана пальто пачку — в последней надежде сдержаться и действительно просто выйти на перекур. Марина провожает их взглядом, но вновь опускает его в документы, когда Варнава выходит вслед за коллегой в коридор. Они идут до балкона в молчании. Шаст приваливается к перилам, зубами вытаскивая из пачки сигарету и поджигая ее — смотрит куда-то за крыши раскинувшихся впереди домов, боковым зрением замечая, что Катя останавливается рядом. Погода сегодня серая — снова. Кажется, вчера было какое-то чудо — может быть, оно намекало, что у Антона был последний шанс хоть на какое-то счастье. Но он опять все просрал — и потому в Лондонском небе сегодня вновь чернь и постепенно назревающий дождь. Холодный ветер грубо ласкает волосы, и Варнава ежится, но с места не двигается. — Ты ведь не куришь, — выдыхает Шастун вместе с дымом. — Люблю подышать свежим воздухом, — усмехается девушка, глубоко вздыхая и показательно закашливаясь от дыма, едва долетающего до нее. — М-м-м! Антон усмехается — не может не — но вновь затыкает себя сигаретой. Ему плохо — почти что физически. В груди режет и ноет — он думает о том, что Катя сейчас стоит рядом, что хочет помочь ему, и это осознание после всей черни их общей истории режет не хуже тех мыслей, что продолжают кружить в голове. Он ее не заслуживает. И он бы сдержался — он бы отгородил ее от себя, потому что сам на ее месте послал бы давно уже к черту. Но он ее любит — так любит, черт возьми, и так сильно хочет вновь чувствовать себя нужным в ответ, потому что эта девушка действительно всегда была для него большим, чем просто подругой. Почти как сестра — она всегда принимала его и прощала все, что бы он ни творил. И она прощает сейчас — продолжая рядом стоять, не говоря ни слова. Обхватывая чужую кисть, что с силой сжимает поверхность перил — держит за руку, показывая, что рядом, что Антон ей может довериться. Сигарета дотлевает до фильтра, обжигая пальцы. — Я так запутался, Кать. Антон опускает голову, кривя губы — то ли чтобы крик сдержать, то ли в последней попытке лицо сохранить. Но это не нужно сейчас — Варнава вытягивает из его пальцев окурок, а после подходит ближе, обвивая руками и поглаживая русоволосую голову, для чего приходится слегка встать на носочки. — Расскажешь мне, да? — шепотом, почти утвердительно. И Антон кивает — кивает нерешительно, прячась в чужих объятиях; обнимает сам крепче, вдыхает знакомый запах и прикрывает глаза. Так — легче. Без взглядов в глаза, чувствуя, что она рядом — что Антон не один. — Я с Сашей расстался. В этой фразе — так много боли и все того же разочарования. В этой фразе — все его ошибки в одном флаконе. Вся его поломанная в последнее время сущность — то, что он продолжает терять людей, отталкивать их и причинять боль. — Почему? — Я обманул его, — выдыхает Шастун, сглатывая. — Я… предал. Не мог врать и дальше. Я… Он не может сказать об Арсении — не может, потому что тогда это будет ответом себе самому. Пока слова не произнесены — все это не важно, все несерьезно и еще может быть возвращено вспять. Но Катя не давит — она позволяет Шастуну отстраниться, наблюдая за тем, как тот потерянно качает головой. Маг вновь достает сигарету — и, поджигая, садится прямо на холодный бетон, подтягивая к себе ноги, чтобы не задевать стоящую над ним девушку. Только Катя опускается следом — садится напротив, взгляда не отводя. Она слушает — слушает так внимательно, что с Антона почти все цепи слетают, а разъедающий изнутри ужас наконец получается выпустить хотя бы в словах. — Я чувствую себя таким подонком, Кать. Он ведь любил меня. И не заслуживал этого. У нас такие отношения были… спокойные, знаешь? — он поднимает взгляд, но тут же опускает, затягиваясь сигаретой и выпуская дым в сторону. — Я не знаю, что на меня нашло. Я сам себя не понимаю. Все ведь было хорошо. — Хорошо — или нормально? — уточняет она, склоняя голову. Антон смотрит на нее — но в итоге лишь беспомощно пожимает плечами. — Я его, кажется, не любил. Единственная мысль, к которой пришел Шастун за эти долгие сутки — единственное, что он так боялся признать и вместе с тем, кажется, всегда понимал. И сейчас это впервые звучит не как оправдание — а как новое принятие и одна из причин, что закопаны внутри глубоко слишком. Ведь любимым — не изменяют. От встречи с любимыми не хотят убежать — и любимых не отпускают так просто что в физическом смысле, что и в моральном. А Антон от чужого ухода где-то глубоко все равно чувствует чертово облегчение. И от этого «не любил» — тоже, всему вопреки, пусть признаться себе самому выходит слишком тяжело. — Возможно, — соглашается девушка, протягивая руку, чтобы аккуратно коснуться чужого колена. — Не знаю, что случилось, но… Я уверена, ты бы не поступил так, если бы эти отношения были тем, что тебе нужно. — Да я, блять, вообще не понимаю, что мне нужно, — выдыхает зло маг, зажмуриваясь и откидывая голову назад. — Сука… Он бы не поступил так, если бы этого не хотел. Так думал Антон о той ночи с Арсением — и слова Варнавы сейчас глухой болью рикошетят внутри. Потому что тогда все границы и нормы стерлись — Антон последовал за чертовой тягой, за тем, что прогрессирует сейчас внутри лихорадкой, вырванное из плена зашитых ран и страданий. — Я к нему ничего не чувствую, — тихо. Это правда — потому что по-другому случиться не может. Потому что у них слишком темное прошлое — и слишком широкий разлом, чтобы его можно было восстановить. «Я любил тебя». Антон сминает сигарету в пальцах. Сука. — Дай вам время, Шаст, — Катя ловит пронзительный взгляд зеленых глаз, что вздрагивает от давно забытого между ними обращения. Молчит какое-то время, прежде чем продолжить. — Оно вам обоим нужно. Вам обоим — тебе и Саше, конечно; речь же про него, потому что другого имени Антон не называл. Только он смотрит в чужие глаза — смотрит и понимает, что речь далеко не про Гудкова сейчас, и от этого в очередной раз режет где-то внутри. Катя все понимает — но позволяет двойному дну прятать страх от признания собственных травм. — Не спеши, — говорит тихо она, — принимать какие-то решения, ладно? Я понимаю, как тебе тяжело, Антон. Запутаться в себе — просто, знаешь. Тебе это время нужно тоже. Ты разберешься — обязательно разберешься. — На атомы, — хмыкает маг. — Может, и на них, — усмехается в ответ Варнава. — А может попробуешь и с собой честным быть, а не только с Сашей, м? Признаться себе, что это расставание — верное. Признаться, что не жалеешь. Признаться, что отчаянное «а сейчас?» — было не просто ударом, а отвратительной, поганой на-де-ж-дой, скрытой за маской. — Нет, — выдыхает резко Антон. Он поднимается, подавая девушке руку — давая понять, что тема закрыта. Варнава помощью пользуется — но больше не говорит ничего, хоть и выдыхает обеспокоенно тяжело с чужого ответа, и они вновь в молчании возвращаются в кабинет. Он не готов слышать себя. Не сейчас. Антон смотрит под ноги, заходя следом за девушкой, когда слышит голос Арсения. — Вы вовремя. Знакомьтесь — мсье Часовщик. Антон поднимает взгляд — и чувствует, как земля уходит из-под ног, когда стоящий напротив маг поворачивается лицом и широко ухмыляется, смотря прямо в глаза. Шастун узнал бы его даже через десятки лет. — Эд?..