⊹──⊱✠⊰──⊹
— Антон? Катя зовет его, кажется, уже во второй раз — но Шастун взгляда не поднимает, продолжая прожигать дыру в поверхности стола перед собой. Эд. Это Эд. Ебаный Выграновский. Он его не видел пятнадцать лет — но узнал еще до чертового «малыш». Он его ведь забыл почти — и вместе с этим никогда не забывал будто, даже после того, как бросил все затеи отыскать и связаться. А Выграновский все это время был — существовал где-то, продолжал жить, и сейчас вот оказался в их гребаном кабинете. Сейчас — согласился работать с ними. Сейчас — улыбался Антону так, будто ничего не было, и смотрел так, будто нет этих прошедших лет, будто они друзья все еще и все хорошо. Черт. — Шаст! Антон наконец поднимает голову — встречается взглядом с Варнавой, что вновь стоит у стола близко. Марина заинтересованно косится на них из-за своего места — наверняка задаваясь вопросами внутри себя, но не решаясь произнести вслух. — Нормально, — выдыхает тяжело Антон, отклоняясь к спинке кресла и прикрывая на мгновение глаза. — Просто неожиданно. Мы раньше и правда дружили, — он смотрит на Марину, которая отвечает понятливым «м-м». — Тогда занятно, что теперь он с нами, — говорит девушка, ловя взгляд и Кати тоже. «Занятно» — почти равно «подозрительно». Они молчаливо обмениваются взглядами — все уже давно отучены верить совпадениям, однако внутри, почему-то, нет сейчас сопровождающей прежде тревоги и мрачных предчувствий. Почему-то становится легче — от понимания, что Антон знает того, кто скрывался за именем «Часовщик». И пусть пятнадцать лет прошло — но Шаст помнит о чужом пылком характере и преданности тому, во что верит вечно горящее сердце обросшего татуировками и новыми силами мага. Ведь Эд всегда был особенным — не добрым, но и не злым. Он всегда знал, когда нужно прийти на помощь, и не боялся защищать слабых — да того же Антона — а еще вполне в его характере было развыебываться и потребовать место в отделе чисто ради «прикола», пусть на кону и стоят многие незнакомые ему жизни. Ведь ключевое слово — незнакомые. Эд может отдать другим многое — Антон по себе знает — но ради чужих вряд ли захочет тратить лишние силы и время. По крайней мере, так было в те годы, когда они были друзьями. — Посмотрим, — пожимает плечами Варнава, возвращаясь за свой стол. — Может, это действительно совпадение. Антон кивает, Марина — тоже, и все неспешно возвращаются к работе, предпочитая не обсуждать ситуацию, по крайней мере пока. Шастун перехватывает периодические взгляды Кати — прямые, обеспокоенные — но лишь устало улыбается ей в ответ, давая понять, что чужую поддержку слышит. Он знает, что она понимает — и что он может поговорить с ней. Но сейчас в кабинете Марина, да и ему самому не мешало бы хотя бы попробовать уложить в своей голове хаос от еще одного привета из прошлого. Примерно через час возвращается Арсений. Он останавливается возле двери, даже не закрывая ее до конца, и смотрит сразу же почему-то на Шастуна — пристально, ожидающе. Антон молчит, но на взгляд отвечает — он чужие эмоции чувствует почти кожей. Арсений не доверяет. Эду не доверяет — и ищет причины чужого внезапного появления в глазах у единственного человека, который с ним связан. Но Антону нечего сказать совершенно — он действительно не был в курсе, да и сам испытывает странное ощущение розыгрыша, потому что все складывается слишком уж сумбурно и странно. И реакция Попова на это нормальна — потому что он за них отвечает, потому что это решение тоже лишь на его плечах и осуждать в крайнем случае будут его. — Марина, — Арсений наконец переводит взгляд на девушку, что поднимает от бумаг голову. — Спустись в лабораторию к Эду. Мне нужно работать. Марина не спорит — кивает тут же, поднимаясь из-за стола. Они оба уходят из кабинета — и Антон ловит взгляд Кати, которая хмурится тоже. Они оба видят, как собран Арсений — и оба знают его достаточно хорошо для того, чтобы чужой бдительностью заражаться. Потому что понимается — Арсений бы при желании ни на шаг не отходил от их нового коллеги, если бы мог; что он сейчас ограничивает и Шастуна, и Варнаву от общения с Выграновским, давая обоим вплетенным в эту историю время переварить и понять. Какой-то ебаный сюр. — Пиздец, — усмехается Катя, откидываясь в кресле и смотря на Антона из-под ресниц. — Если ты спрыгнешь с башни без метлы, Шаст, то я тебя прекрасно пойму. Антон тихо посмеивается. Эта фраза раньше крылатой у них была — в честь реального прыжка Антона с Башни Старост когда-то — и сейчас она внутри отзывается кусочком прошлого, пропитанным какой-то теплой, смешной ностальгией. — А Попов потом на меня донесет, ага. Он улыбается, встречаясь взглядом с Варнавой — и она улыбается тоже. Становится совсем немного, но легче. Вернуться бы в те времена, когда все это считалось проблемами — ох, как это было бы славно и хорошо. Ведь раньше, в далекие года в Хогвартсе, в какой-то момент основной проблемой действительно был лишь Попов — который из себя выводил и своими выходками будоражил что-то в душе. Сейчас, впрочем, эта часть тоже не совсем поменялась — в половине дурнеющих мыслей виновен все тот же маг, да и друг друга они вновь не переносят почти, однако сверху накладывается еще одна куча и маленькая тележка всякого пиздеца. Улыбка на мгновение становится горькой — Антон ненароком вспоминает их молодость и, отчего-то, чужие голубые глаза. Которые сейчас, когда Арсений вошел в кабинет, все равно смотрели с неосознаваемым, молчаливым вопросом «Как ты?» — как и во время их общего прошлого — ведь Попов действительно может сейчас представить, как тяжело от появления Выграновского Шастуну. Антон об этом думать не хочет. Не сейчас — к черту. — Вечер уже скоро, — Варнава украдкой косится на часы, улыбаясь. — Как тебе идея напиться сегодня? — Потрясающая идея. Таких бы побольше. Потому что Антону сейчас, пожалуй, действительно нужно это — абстрагироваться от всего хаоса его собственной жизни и просто вдохнуть. Быть может, даже прекратить в одиночку тащить на себе весь этот ебаный груз — и подумать над всем расслабленным алкоголем мозгом, а еще чужими историями, которых за прошедшие шесть лет наверняка скопилось достаточно. Антону всего лишь нужен друг — так важно и так банально одновременно. И мысль о том, что Катя все еще хочет им быть, дает силы отработать день до конца.⊹──⊱✠⊰──⊹
По истечении рабочего дня Эд так и не появляется в их кабинете — но Шастун не удивляется, когда слышит чуть хриплое «Антон!», едва они с Катей подходят к лифту. Двери уже открыты, но Шаст оборачивается — видит в другом конце коридора фигуру татуированного мага, который машет ему рукой с просьбой подождать, и мельком смотрит на Катю: — Встретимся в служебке, ладно? Девушка хмурится. Одним взглядом спрашивает, уверен ли Антон — и тот кивает, потому что вечно убегать от этого разговора не сможет все равно. — Хорошо. Когда двери лифта закрываются, а механизмы увозят волшебницу вниз, Шастун оборачивается вновь — Эд уже почти рядом, улыбается широко, почти радостно. — Класс! Ты не уехал, я хотел… — Давай спустимся, — отвечает Антон, отворачиваясь. Выграновский окает, но кивает — становится рядом, и они вместе дожидаются лифта. Спускаются в тишине тоже — и эти жалкие секунды бесполезной, но необходимой помощью настроиться и привыкнуть. Привыкнуть к тому, что Эд — снова здесь. Что стоит рядом и косится периодически, замечая напряженное лицо Шастуна и не решаясь разорвать гнетущую тишину. Улыбка у того с губ уходит тоже — Выграновский, пусть и прикидывается клоуном, все-таки не дурак и не слепой совершенно. Они выходят на улицу, заворачивая в следующий за Министерством ближайший переулок, и Антон закуривает. Молча протягивает пачку Эду — тот кивает в благодарность, вытаскивая сигарету и поджигая ее тоже, и какое-то время они так и стоят, молча изучая стены домов вокруг и уже привычное серое небо. — Сорян, Шаст, — хрипло выдыхает Выграновский, не смотря на него — рассматривает что-то вдалеке, и голос звучит до пугающего серьезно по сравнению с тоном, который был при его знакомстве с командой. — Я не знал, что ты работаешь здесь. — А я не знал, что ты — Часовщик, — в тон отвечает Антон, затягиваясь вновь. — Бля, — кряхтит Эд. Отходит к стене, прислоняется к ней — и скатывается вниз, подпирая камень дома спиной, устроив локоть на согнутом колене, чтобы продолжать держать сигарету у рта. Антон поворачивается к нему — смотрит сверху вниз, в эти глаза серые, что когда-то впервые увидел в похожей подворотне. На окольцованные пальцы, что сигарету держат — как и когда-то в прошлом — и на лицо, с годами едва ли изменившееся, разве что заметно повзрослевшее и украшенное разводами чернильных символов. На коже кистей тату тоже заметны — такими же незнакомыми разводами и непонятными переплетениями, а на темной одежде и под тут и там виднеются цепи и закрепленные часы, украшения и булавки. Эд смотрит в ответ — долго. Затягивается сигаретой, взгляда не отводя, выдыхая дым в сторону — прищуривается, рассматривая пристально, наверняка тоже думая над тем, как выглядит теперь Антон. — Ты изменился, — говорит он негромко. — И с чего такой вывод? — Глаза уже не горят. Антон усмехается, отводя взгляд. Затягивается еще раз — выбрасывает окурок под ноги, взмахом палочки заставляя тот исчезнуть — и вновь смотрит на Часовщика. — Чего ты хочешь, Эд? — он замечает, как маг приподнимает брови в немом вопросе. — Не делай вид, что не понимаешь. Прошло пятнадцать лет, Выграновский. Пятнадцать. — И — что? — тот тоже тушит сигарету, однако кладет бычок рядом с собой. — Ты для меня — чужой человек. Антон думал, что говорить будет сложнее — но выходит отчего-то почти равнодушно. Потому что за прошедшие часы потерянность от неожиданности уходит — и на плаву остаются лишь сухие, безликие факты. Антону — уже не больно. Он Выграновского уже давно отпустил — и сейчас, смотря в чужие глаза, действительно больше не чувствует той нужды в человеке, в котором когда-то нашел спасение. Лишь легкое напряжение и непонимание, как им теперь друг с другом себя вести. — Мы друг для друга чужие, — повторяет Антон, отворачиваясь и убирая руки в карманы пальто. — Я понимаю, — отвечает Эд, и Шастун слышит, как шуршит одежда о стену. — Шаст, бля, правда… Я расскажу тебе, почему так поступил. Если захочешь. Чужая рука опускается на плечо — но Антон отходит на шаг, уворачиваясь от прикосновения и все также не смотря на волшебника. — У меня на сегодня другие планы. — Значит, не сегодня, — Эд встает прямо перед ним, вынужденно ловя пустой, слегка напряженный взгляд Шастуна. — Эй, не думай, что я считаю, будто ты должен меня простить и сразу в объятия кинуться, окей? Антох, я понимаю, что проебался — и проебался сильно. И похуй, что это было давно. Но я не хочу доставлять тебе дисконнект тем, что буду работать рядом и этим тебя бесить. — Это называется «дискомфорт», — фыркает Антон. — И его тоже, — усмехается Выграновский, заглядывая в глаза. — Слушай, я правда… Хотел бы попробовать реабилитироваться. Не говорю, что мы обязаны стать друзьями, но я же могу… попробовать? А? Дашь мне шанс? Он наклоняет голову слегка, и усмешка у него все та же — заискивающая, лукавая, очень-очень похожая на ту, что обычно не слезала с этих уст в их подростковые годы. Антон разглядывает чужие губы, потом — татуировки над бровью, на скуле и у виска. Смотрит в глаза, но молчит — ответ теряется где-то внутри. — Я не буду тебя торопить, — Эд делает шаг назад, едва прикасаясь к его плечу — как если бы хотел ударить «по-братски», но более бережно, не переступая границ. — И пойму, шо бы ты не решил. Если что — найти меня не так сложно, глянешь за соседний стол в кабинете. Он усмехается от собственной шутки, на прощание махнув рукой — и, отчего-то не пользуясь трансгрессией, медленно уходит вниз по улице. Антон выдыхает, закуривая вновь — наблюдает за постепенно пропадающей из вида спиной, перекатывая сигарету во рту. «Дашь мне шанс?» Антон не знает, не может знать — у него в последнее время с принятием решений и их последствиями сплошные проблемы. Но он обещает себе подумать над этим.⊹──⊱✠⊰──⊹
В доме у Матвиенко тепло и уютно — как и всегда. Арсений проваливается в мягком кресле, покачивая в руке бокалом с виски — наблюдает за тающим льдом, пока Сережа суетится вокруг, то ли наводя уборку, то ли пытаясь еще что-то притащить к их маленькому столу, на котором уже лежат остатки вчерашнего ужина и какие-то закуски по типу сыра и вяленой колбасы. Наверное, хорошо, что Сережа позвал его сегодня к себе — Арсению и правда не мешало бы с кем-нибудь поговорить. Тот сказал, что Катя «сбежала в бар с Шастуном» — но Арсений предпочел не уточнять, почему вместо хмурости на лице друга была усмешка, а взгляд не выражал каких-либо противоречивых эмоций. В конце концов, их дела с Шастуном — только их, и Сережа, даже как друг, не обязан испытывать к тому ненависть тоже. — Все, — выдыхает Матвиенко, наконец падая на диван напротив, и сразу же подхватывает со стола наполненный прежде Арсением бокал. Приподнимает в воздухе, улыбаясь другу. — Ну, за встречу, получается. — Ага, — лениво кивает Попов, делая глоток и опуская бокал на колено. — Что ты делал сейчас? — Убирался, — пожимает плечами друг. — У нас что-то срач тут и там, а Катя же выпившая придет — ей не до этого будет. Арсений приподнимает брови, но вопрос не озвучивает. А Матвиенко наблюдает за чужой реакцией отчего-то с усмешкой — и начинает объяснять сам. — Счастье в совместной жизни, Арсений, не только на любви держится, — он обводит взглядом гостиную, задерживаясь на семейных фотографиях в стеллаже. — А на стараниях. Обоюдных. Это работа, понимаешь? Попов хмурится — тон друга, поддевающий этот, нравоучительный, он знает. Знает слишком хорошо — чтобы понимать, что тот эту шарманку заводит не просто так. — К чему ты? — Да ни к чему, — мужчина откидывается на спинку кресла, но поглядывает из-за бокала, с которого делает еще глоток, хитро. — Как дела на работе? Арсений тяжело вздыхает, отводя взгляд и сжимая в руке бокал. Все же выпивает сам — рассматривает картины на стенах, отсутствие пыли на комоде и чистые полы, перекатывая на языке вкус виски и непонятные намеки товарища. Сережа с Катей, действительно, прямо-таки семья — с полноценным общим бытом, разделением обязанностей и теплым семейным кровом, который всегда готов принять друзей и знакомых. И все эти годы, что прошли — все это время любовь в этом доме чувствовалась всегда, в каждой мелочи и каждом жесте от этих двоих. Арсений был свидетелем многому — и чужим ссорам, и крикам, и обоюдным или личным обидам, все еще будучи самым близким другом этой семье. Но даже когда те ругались — а в определенные периоды это происходило действительно часто — у него почему-то не возникало и мысли о том, что они когда-либо будут способны расстаться. — Никак, — признается Арсений, прикрывая глаза и откидывая голову на спинку кресла. — Полная хуйня, Серый. Я не знаю, что с этим делать — хоть к прорицательнице иди. Потому что правда не знает — вокруг, по всем фронтам, сплошной хаос. И вроде бы движение есть — а ощущение все равно такое, будто они все в болотной тине барахтаться пытаются, не понимая, что это топит лишь глубже. — И что, думаешь, предсказание тебе поможет? — Да хоть провидение, — фыркает Арсений. — Может, скажет, когда сдохнуть лучше. Не вывожу уже, блять, совсем. Слегка злобно — к себе самому — потому что снова вспоминаются события той ночи, когда он сорвался. Когда вместо того, чтобы культурно напиться у Сережи и поговорить как взрослые люди — нажрался до топографического кретинизма и… — Ну, датой смерти я тебе не помогу, — задумчивый голос друга заставляет приоткрыть глаза и взглянуть на него, — но, в целом, могу пошерстить по общим предсказаниям на этот год. Авось, там есть что-нибудь. Арсений улыбается, кивая — и как он сам не додумался. Вряд ли такой страшный год не предзнаменовался прорицателями никак — и наверняка в Отделе Тайн есть хоть одно предсказание о страшных событиях, что происходят сейчас вокруг. — Спасибо, — говорит искренне Арсений, подаваясь вперед, чтобы чокнуться о чужой бокал своим. Матвиенко улыбается довольно — да не за что — и снова впечатывается спиной в мягкую спинку дивана. Наблюдает за другом какое-то время, а после склоняет голову, спрашивая осторожно: — Как… с Шастуном? Арсений отводит взгляд, не осознавая, как секундно мажет по губам подушечками пальцев. — Никак. Все нормально. Сережа жест замечает — прикипает к нему взглядом, и Арс поспешно возвращает руку на колено, пряча сорвавшийся выдох в бокале. Опустошает до конца — наклоняется к столу, чтобы налить еще и вернуться в прошлую позу, вновь обращая взгляд к другу. — Как вы… — он осекается, в последний момент страшась собственного вопроса, но все же произносит. — Как вы вообще вывезли это, Серег? Это — чертовы отношения. То, что у него самого выгорело и слетело, разорвавшись по швам — как эти двое смогли пронести свою любовь через годы, хотя Арсений видел, что и эти отношения идеальными не были никогда? — А ничего сложного, на самом деле, — пожимает плечами Матвиенко, улыбаясь едва. — Это ж только кажется все страшным и серьезным, Арс. А на деле решения пиздеца оказываются максимально простыми. — И какими же? — хмыкает недоверчиво маг. — Работать не вместе? — О-о, не, — посмеивается Сережа. — Хотя не видеть друг друга какое-то время тоже пиздец как важно. Ты думаешь, почему я рад, что она сейчас с Антоном? — он ловит непонимающий взгляд друга, что вместо ответа. — Да потому что мы оба устаем, Арс. И друг от друга тоже — это нормально. Особенно, когда долго вместе. Это как, не знаю, никогда не проветривать маленькую комнатушку, в которой живешь — в какой-то момент сдохнешь от духоты. Физиология. — И тебе с Катей душно? — усмехается неверяще Попов, отчего Матвиенко фыркает и показательно закатывает глаза. — Да не-ет. Я тебе про то, что, как это… Избыток вкуса убивает вкус, во. Я ее люблю очень, ты знаешь, — он дожидается кивка, — но и себя я тоже люблю. И тебя. И иногда мне хочется вот так посидеть с тобой без нее — и нет в этом ничего страшного. А иногда одному хочется. И ей тоже. И мы это сначала научились понимать, а потом уже принимать. — М-м-м, — тянет Арсений, делая еще глоток. Виски слегка бьет в голову — и, отчего-то, сегодня хочется позволить себе задать больше вопросов. — А то, что она с Антоном сейчас? Ты к этому?.. — Никак, — равнодушно отвечает тот. — Это ведь ее жизнь. Да, он тогда, шесть лет назад, повел себя как мудак последний, и я сам его убить был готов за вас, но… Знаешь, я не имею права вам советы давать. — Ей, — поправляет Арсений резко, но Матвиенко пропускает ремарку мимо ушей. — Не маленькие, сами разберетесь, — продолжает он. — Да и Антон, когда я его встретил, выглядел таким, знаешь… Запуганным, пиздец просто. Он, наверное, думал, что я его прям там и прибью, — Сережа смеется глухо, перекрывая смех бокалом. — Забавно. Но он, конечно, другим стал. — Каким? Это само вырывается — и Арс закусывает губу, когда взгляд Сережи обращается к нему. — Никаким, — эхом отзывается Сережа, и во взгляде его отражается уже знакомое болезненное сопереживание. — Убитым. Потерянным. Я похожего человека встречал. — Кого? — Тебя. Арсений громко ставит бокал на стол, резко поднимаясь на ноги. Отходит на пару шагов, спиной к другу поворачиваясь, запуская в волосы пальцы — зажмуриваясь так, будто ему под силу выгнать из головы чужие слова. Потому что в груди от них — глухая, звенящая боль. Сережа молчит — словно после выстрела, прямо в сердце. Но так ведь, по сути, и есть — для Попова всегда разговоры на эту тему если не начинались, то заканчивались именно такими реакциями, перерастающими в очередной слой брони, что тот потом надевал. И лишь Сережа — только Сережа, и еще, может быть, временами и Катя — могли видеть его таким, в моменте перед очередным уходом в себя. С дрожащими руками, с чернеющим от заскорузлых эмоций взглядом, с непониманием себя самого и личным, разрушающим хаосом. И Арсений не поворачивается — он не в силах — а Сережа в этот вечер, отчего-то, решает добить. — Мы с Катей справились, Арс, потому что мы разговаривали, — говорит он тихо, и Попов замирает, едва в силах дышать. — Потому что оказалось, что проблемы действительно можно решить — если о них говорить. Словами через рот, представляешь? Не копить в себе месяцами, не бросаться друг в друга колкостями с накопленной желчью — а прогнать лишние мысли прочь и сесть, чтобы спокойно, без эмоций, поговорить. Прям фактами. О том, что не устраивает, что вас обоих сжирает, хотя кажется мелочью. Дорогая, мне не нравится, что после тебя в нашей ванной будто сдох соседский кот — убирай, пожалуйста, за собой волосы. Ага, окей, дорогой, — Сережа делает писклявый голос, совершенно непохоже передразнивая свою жену, — а мне не нравится, что я, как собака сутулая, прибираю этот сраный дом после того, как ебашила весь день на работе и чуть не сдохла от лап обскури. Убирайся в нем, пожалуйста, тоже — или себя из этого дома убери уже, заебал. Арсений не удерживается — закрывает лицо руками, хихикая истерично от чужого акцента. Только Сережа может вот так — серьезно, но аляписто-пошло, до жути тупо и невероятно смешно, несмотря на тяжесть самого разговора. Но проблеск забавы исчезает так же стремительно, как и появился. — Ладно, не прям так, конечно, — продолжает уже спокойнее Матвиенко, смачивая горло виски. — Без оскорблений. Но смысл такой. А знаешь, какой второй самый сложный пункт этой простой стратегии? Арсений молчит. — Научиться друг друга слышать. Не вот это вот «да-да, обязательно, я потом» — а постоянно ее слова в памяти держать и думать о том, будет ли ей комфортно, понравится ли. Вместо того, чтобы сразу бухать с тобой вместе сесть, выделить жалкие десять минут — и убрать, бля, собственные носки, а уже потом убраться вискарем самому. Десять минут — ну хуйня же, да? А это минус один скандал и плюс к крепости нашей семьи. — Мы пытались, — прерывает Арсений, разворачиваясь резко. Смотрит другу прямо в глаза — озлобленно, оскорбленно, потому что внутри все противоречиво воет. — Мы пытались, Сереж, ты же знаешь! — Да нихуя вы не пытались, — фыркает тот, взглядом указывая на кресло. — Сядь, а то щас дом подорвешь. И дыши. Арсений рычит почти, но слушается — садится вновь напротив, прожигая в друге взглядом дыру. Ему обидно, почти что до ярости — это чужое обесценивание, которое в моменте кажется до жути несправедливым. Но Сережа продолжает. — Вы говорили, но так и не научились слышать друг друга, Арс. Да и говорить потом бросили. Что я, не помню, что ли? — с укором, слегка повышая голос. — Вы что нам к концу вечно твердили «нормально все», что друг другу. А хоть раз, хоть раз, спрашиваю тебя, было такое, чтобы вы сели и искренне, начистоту, блять, поговорили обо всем, что вас гложет? Что нравится, что не нравится? Почему искра пропадает, а? Чужой монолог не то душит, не то заставляет дрожать — отчаянным пониманием, что Сережа попадает, черт возьми, каждым гребаным словом. Тем, что тот от шутливого, поучительного тона переходит к такому же разозленному — почти обвиняющему, режущему, но так, чтобы до друга, видимо, что-то дошло наконец. — Мы, блять, за всем этим со стороны наблюдали — но вы же не давали влезать, — объясняет свою злость Матвиенко, выдыхая взбешенно. Допивает виски одним глотком — и с громким стуком ставит бокал на стол, возвращая взгляд к другу. — Ты думаешь, мы через то же не проходили? Когда искра гаснет, страсть уходит и вся хуйня, а? — И что… делали? — глухо шепчет Попов. — Искали, во что влюбиться, заново, — фыркает Матвиенко недовольно, так, будто это самая простая истина. Он молчит какое-то время — подливает и себе, и Арсению, который в эту паузу осушает свой стакан тоже, еще виски; закрывает бутылку и вновь делает глоток, но остается сидеть прямо, отставляя бокал обратно на стол. — Со временем то, что раньше восхищало, начинает быть не таким заметным, — продолжает он уже спокойнее. — Перестаешь ценить то, что для тебя человек делает. Принимаешь, как должное. И, чтобы этого не было, приходится себя самого заебывать — будь внимателен, смотри, она заправила за тобой постель! А сегодня принесла твое любимое пирожное, хоть и бурчала о том, что ты весу набрал! Ага, а вот сейчас я вместо того, чтобы грубость ей сморозить, попросил ее ласково сделать то, что она забыла — и она сделала, надо же. И ты прям тренируешь себя замечать эти мелочи, приевшиеся уже — и учишь себя ценить их, говорить спасибо в ответ, через свои мелочи любовь выражать. Ахуеешь, Арс, вроде пустяки — а работает еще как. Особенно в долгосрочной перспективе. Особенно — если оба стараетесь. Еще крепости на язык — виски противен почти, но Арсений пьет. Пьет и хмурится, пытается вспомнить. И вспоминает — все эти мелочи, что в последние годы действительно не бросались в глаза. Которые Антон делал когда-то — и которые, быть может, совсем неосознанно, но делает сейчас тоже. Вспоминает и себя тоже — как пытался, показывал свое отношение в мелочах, но в какой-то момент… просто устал? От того ли, что Антон, как Сережа и сказал, перестал его вклад замечать? Так же, как и сам Арсений. — Мы не из-за этого расстались, — шепчет Попов. Потому что действительно — не из-за этого. Не из-за этого же?.. — Но это было одним из всего, — нравоучительно замечает Сережа. — Отношения — штука сложная, Арс. А брак уж тем более. Двухместная лодка не сдвинется с места, если грести будет только один, да еще и одним веслом. — Мы… Я… — совсем уж бессмысленно шепчет Попов, зажмуриваясь. Сука. — Вот ты, блять, — отчего-то вновь злится Сережа, перехватывая взгляд друга, — ты знаешь, почему Шастун уехал тогда? Знаешь? Арсений молчит. Нет. — А может, если бы вы, блять, хоть раз нормально поговорили — знал бы, — выдыхает Сережа, падая к спинке и выдыхая так, будто только что пробежал марафон. Арсений сглатывает — сжимает двумя руками бокал, впиваясь взглядом в затемненное виски дно. Но они же говорили. Они же пытались. Они же… Только, видимо, все было не так, как хочется сейчас думать — потому что каждое слово Сережи задевает так, как никогда раньше. Потому что где-то внутри болезненно ноет — он прав, черт возьми. Лучше бы Арсений снова напился в служебке. — Я уверен, что у вас там похуже пиздец, — говорит Матвиенко, поджимая губы слегка виновато. — И может я, конечно, не прав в чем-то, Арс, но… Вы могли попытаться. Но почему-то выбрали довести все до той точки, когда уже будет поздно, и сжечь все к хуям. — Ты прав. Горько — собственные слова отдаются на языке горечью, которую Арсений запивает остатками алкоголя. Он качает головой и вновь откидывается в кресле — закрывает глаза, давая себе передышку, чувствуя, как все внутри перемешано так, будто его искромсали десятком ножей. Почему он вообще заговорил об этом? Почему — сейчас? Зачем? Привкус виски вновь бросает в воспоминания — в воспоминания о чужих губах. О том чертовом поцелуе, что стал очередной ошибкой — очередной, потому что до этого эти ошибки сквозили во всем, кричали в предчувствиях и неосознаваемых действиях, в несдержанных взглядах. Арсений вспоминает взгляд Гудкова — потерянный, выброшенный. Антон ведь расстался с ним. После их поцелуя — расстался. Блять. Блять. Блять. Блять. — Мне страшно, Сереж. Тихо, едва слышно — выпитым виски и собственным отчаянием в голосе. «Мне страшно упасть в это снова». Но друг не осуждает. Отвечает негромко — уже не зло, понимающе. — Дай вам время. И начни хотя бы с разговоров с собой. «— Потому что я любил тебя, Шастун. — А сейчас?» Ответить на вопрос Арсений не может даже в своей голове. «Я не знаю».⊹──⊱✠⊰──⊹
— Если хочешь, можешь посмотреть поближе. Антон вздрагивает, поспешно отводя взгляд, хотя Эд и не думает смотреть на него — продолжает копаться на своем столе, совершая непонятные Шастуну манипуляции с материалами. Они вот уже который час сидят в лаборатории — Антон раньше, даже шесть лет назад, тут не был, и потому первое время с истинным интересом рассматривал темноватое за счет цвета мебели и стен помещение, часть которого напоминает скорее склад из стеллажей с материалами и томами ученых книг. Здесь несколько комнат — но это основная, рабочая, и потому место в большей степени все же занимают широкие металлические столы и различное оборудование непонятного назначения. Но сейчас, когда окружающая обстановка изучена вдоль и поперек, а их время здесь измеряется несколькими часами, Антону не остается ничего другого, кроме как смотреть за работой Эда, который за все это время не проронил практически ни слова. Как и за несколько прошедших до этого дней — Выграновский действительно, кажется, следует своему обещанию дать Шастуну время. Он его, конечно, не игнорирует — но перекидывается общими фразами, не выделяя особо на фоне Марины и Кати в редкие часы отдыха в их отделе, и только по периодическим пристальным взглядам Антон может понять, что Эду не все равно. Что он ждет — ждет, пока Шаст созреет сам и решит, готов ли давать те пресловутые шансы. А пока делает все, чтобы сблизиться с их командой — слушает их и рассказывает удивительные истории своей жизни. О том, как путешествовал по странам в поисках знаний и навыков, когда понял, что хочет связать свою жизнь с алхимией и ей подобному, как и какие артефакты создавал и чему научился. Эд выглядит больше, как выходец из Азкабана — но за прошедшие дни успевает пропитать отдел своим хриплым смехом и задорным блеском в глазах, и, как ни парадоксально, в чужой незаинтересованности в хаосе вокруг и обскурах получается найти хоть каплю успокоения. Потому что Эд ведет себя по-другому, да и напрямую говорит о том, что происходящее вокруг — «ебаная хуйня, на которую мне в целом насрать». Он не цепляет витающее в воздухе напряжение и безвыходность — наоборот, скорее разрезает ее своей широкой улыбкой и порой дебильными, несерьезными шутками и историями, и этот глоток воздуха всем в команде оказывается неожиданно важен. Продуктивность от этого никак не страдает — работа все еще идет полным ходом, да и сам Выграновский проводит больше половины рабочего времени в выделенной лаборатории. Однако его появление в кабинете уже не воспринимается с таким напряжением — Марина за последние дни, наконец, вновь начинает улыбаться и временами светиться своим лукавством, обсуждая с Выграновским какие-то щекотливые темы, а Катя не смотрит волком и не скрывается от чужого общения, идя на контакт в разумной степени, позволяя Антону самому разобраться со своим отношением к человеку из прошлого. И Антон — разбирается. По крайней мере, пытается — наблюдает за Эдом, слушает его голос и редко, но все же улыбается с чужих каламбуров и слегка грубого хаотичного поведения. И сегодня, наконец, спускается в лабораторию вместе с ним — до этого эту обязанность между собой делили Марина с Катей, которые, отчего-то, возвращались в отдел всегда с более приподнятым настроением. И потому Антон поначалу удивился тому, что Эд сейчас работал в молчании — не поднимая на него даже взгляда. И от этой чужой заботы и желания не нарушить границ где-то внутри ощущение, отвечающее за доверие и расположенность, неумолимо нагревалось все больше. — Хочу, — отвечает Антон, поднимаясь с хлипкого стула и чувствуя, как все тело ломит от долгого сидения в одной позе. Эд изменился — пусть Антон и помнит из их детства не так много, как он мог бы хотеть. Выграновский больше не грубый взрывной подросток — уже взрослый маг, знающий себе цену, выбравший для себя собственное направление и правила поведения, не включающие в себя рамки из чужих осуждений и мнений. Эд просто такой, каким выбрал стать — слегка надменный, временами резкий, живущий по своим принципам и убеждениям, все еще не лезущий за словом в карман, но вместе с этим удивительно опытный и переживший, кажется, многое. Многое — потому что взгляд серых глаз уже взрослый. И пусть Выграновский в большинстве своем предпочитает создавать видимость безразличия и высмеивания всех и всего — Антон замечает, что тот понимает в этой жизни больше, чем позволяет другим увидеть. Эд усмехается, вскидывая бровь — наблюдает за тем, как Антон подходит ближе, но, как только маг оказывается рядом, вновь опускает голову к разбросанным на столе вещам. Тут и там — различные металлы, какие-то камни, незнакомые колбочки и куски материалов. Расположение вещей на столе кажется хаотичным — но Эд настолько легко ориентируется в беспорядке, периодически подтягивая к себе нужные ингредиенты, что это ненароком заставляет не отводить взгляда. — У меня не получится сделать артефакт, который повлияет на обскури издалека, — говорит Выграновский, не поднимая взгляда, пока продолжает работу. — Кому-то из вас придется приблизиться вплотную к цели, чтобы был физический контакт. Поэтому сначала придется создать защиту. — Для одного из нас? — понимает Антон, склоняясь над столом. Эд крутит в руке кольцо — металлическое, еще не ограненное, с рваными краями и неправильной дугой. — Ага. Самого отчаянного, — усмехается Выграновский. — Того, кто полезет к обскуру. В идеале — эта штука позволит пережить прямой поток его магии, чтобы кто-то из вас мог оказаться ближе. Второй шанс, так сказать. — Тому, кто полезет… — бормочет Антон. Он представляет, как это будет происходить — и ни секунды не сомневается в том, кто возьмет на себя самую опасную часть плана. Арсений не даст им рисковать лишний раз. — Хочешь? — Выграновский поднимает голову, взглядом указывая на кольцо в пальцах. — В нем еще недостаточный запас магии, но даже ты почувствуешь. Антон кивает. Эд встает с места, позволяя Антону сесть на стул — сам замирает за плечом, наклоняясь слегка, чтобы вложить в чужие пальцы бессмысленное на вид украшение. — Чувствуешь? Антон чувствует — он прикасается к кольцу, прокручивая его в пальцах. На самых подушечках появляется жжение — едва различимое, почти незаметное. Тепло проникает будто бы в кровь — Шаст ощущает, как магия внутри податливо реагирует на чужой артефакт, концентрируясь и вместе с этим почти шипя, заставляя кожу покрываться мурашками. — Да, — выдыхает Шастун, закусывая губу. — Сейчас оно… — Бесполезно, — раздается над ухом, и Шаст чувствует, как чужая грудь касается плеча. — Но в перспективе сможет нехило помочь. По крайней мере, защитит, пока я не создам артефакт. Э-э, стопэ, так лучше не делать! Эд перехватывает украшение в момент, когда Антон почти надевает его — сжимает чужие пальцы предостерегающе, но отчего-то не спешит извлечь артефакт. Так и замирает, держа чужие руки — и Антон резко голову поднимает, теряясь и дергаясь, натыкаясь на смешливый, снисходительный взгляд серых глаз. — В нем потоки магии не скоординированы еще — уебет, — усмехается Эд, забирая кольцо и отстраняясь тут же. Антон губу закусывает, опуская взгляд вновь — больше не ощущая чужого дыхания на щеке, и понимание этой неожиданной близости сейчас внутри балансирует между удивлением и неловкостью. Хотя ему, наверное, кажется. — И долго тебе работать над ним? — Не очень. Формулу я подобрал, так что… — Сделаешь всем? Антон поднимает голову, замечая, как брови Выграновского в удивлении ползут вверх — но взгляда не отводит. Они молчат какое-то время — Эд вздыхает тяжело, качая головой, словно недовольный тем, что работы становится больше, однако вслух ничего не говорит. А Антон отчего-то уверен — им это нужно. Даже если дополнительная работа оттянет сроки изготовления главного артефакта — у каждого из них появится хоть какая-то защита, что сможет уберечь в случае неудачи. Да и неизвестно ведь, какая ситуация будет на поле боя — и логичнее было бы, чтобы все трое, помимо Арсения, могли перехватить на себя ведущую роль в жаркий момент, имея возможность подобраться к обскуру. — Попов против не будет? — все, что говорит Эд, когда кладет кольцо обратно на стол. — Понятия не имею, — Антон пожимает плечами, однако смотрит на коллегу уверенно. — Похуй, Эд. Если это защитит нас… Стоит попробовать. Выграновский бровь приподнимает, усмехаясь, однако кивает. Отходит от стола к тому стулу, на котором все это время сидел Антон, и подтаскивает его ближе — ставит, чтобы сесть рядом и лукаво глянуть на мага. — Тогда тебе придется мне помогать. Антон улыбается — благодарно, почти что радостно, чувствуя, как все внутри отзывается готовностью и воодушевлением. — Что делать? — Будешь мутить сами кольца, — Эд придвигает ближе неизвестные Шастуну материалы. — Я покажу. Последующие несколько часов пролетают почти незаметно — Эд учит тому, как правильно плавить металлы, чтобы залить сплав в оставшуюся после первого кольца форму. Параллельно рассказывает какие-то интересные факты про украшения и их изготовление — Антон не слушает почти, потому что пытается не проклинать свои неподвижные пальцы, из которых то и дело все выскальзывает. Однако дело идет — первое «пустое» кольцо они делают вместе, а с оставшимися двумя разбирается Шастун, пока Эд продолжает вплетать магию в самое первое, над которым работал до. — Не парься ты так, они не должны быть идеальными, — усмехается Выграновский, слыша очередное матерное бурчание. — Из меня ювелир, как из тебя мракоборец, — огрызается Антон, отчего Эд смеется громко. Они заканчивают на сегодня — Эд обещает в ближайшие дни разобраться со всеми кольцами, вплетя в них защитную магию, и Антон соглашается, пока пытается прибрать разбросанный хаос после своей работы. — Да забей, — фыркает Эд, отходя к двери. — Пошли покурим лучше. Они покидают лабораторию, поднимаясь на этаж их отдела. Антон странным образом действительно чувствует себя лучше — компания Эда отчего-то больше не напрягает, да и те незатейливые диалоги, что скрашивали время работы, помогают слегка отпустить вечную настороженность и ожидание пиздеца. Они выходят на балкон и курят в молчании — вновь сигареты Антона, потому что у Эда их, кажется, не водится совсем. Шастун периодически косится на смотрящего вдаль мага — рассматривает, пожалуй, слишком открыто, потому что в какой-то момент Эд поворачивается, цепляя его взгляд, и растягивает губы в ухмылке. — Марина рассказывала про бар, в котором все мракоборцы пьют, — говорит он. — Покажешь? Антон хмыкает, отводя взгляд и затягиваясь остатками сигареты. «Дашь мне шанс?» С работы они уходят вместе.⊹──⊱✠⊰──⊹
Служебка, как обычно, полна народу — Эд с интересом оглядывается по сторонам, пока они идут вдоль столиков к самому дальнему, чтобы уже через некоторое время засесть там с бокалами, полными пива, и упереться взглядами друг в друга. Эд улыбается — одними уголками губ, хищно почти — довольно, потому что Антон действительно соглашается. А Шастун взгляда не может от чужого лица отвести — все рассматривает, пытается вспомнить и состыковать их прошлое и настоящее, пытаясь понять, правильно ли поступает. Но с Эдом — легко, и это могло бы быть странным, если бы не цеплялось за банальное понимание, что они всегда без труда находили общий язык, пусть и были разными почти что полярно. — Ну рассказывай, как тебя жизнь помотала, — усмехается Эд, приподнимая бокал в воздухе, прежде чем сделать глоток. Он пьет темный стаут — словно под собственный темный образ, за которым скрывается этот поблескивающий неравнодушием взгляд. Осушает одну треть бокала в пару глотков — словно показывая пример — и Антон поступает так же, надеясь, что это поможет чувствовать себя не так напряженно. Все-таки это все — странно. Странно сидеть с человеком, который когда-то был близок, и понимать, что вы пропустили практически всю жизнь друг друга — и вместе с тем вопреки всему иметь желание рассказать, поделиться и восстановить пропущенные моменты. С Эдом — легче. К нему тянет — как к последнему оплоту тех дней, когда все было просто, когда они вместе творили безумства и находили друг в друге поддержку. К нему — пусть и слабый, но интерес, потому что всегда хочется узнать больше о том, кто был когда-то близким. В конце концов, ведь когда-то Выграновский действительно спас ему жизнь — тем, что позволил жить у себя после смерти родителей. Когда-то он не дал ему упасть в пропасть — он был с ним и в школе, и вне, и та всеобъятная благодарность внутри, всему вопреки, жива до сих пор. Эд изменился — и Антону любопытно узнать, через что тот прошел за пролетевшие годы, потому что Выграновский действительно повзрослел. Но говорить оказывается сложнее, чем представлялось — и Антон качает головой, не зная, с чего начать. — Ладно, — вздыхает Эд, постукивая пальцами по бокалу. — Тогда спрашивай сам. — Почему ты ушел? Чужое лицо из насмешливого превращается в напряженное — взгляд тяжелеет, а пальцы обхватывают бокал сильнее. Эд кривит губы, взгляд в сторону отводя — Антон чувствует чужую вину почти кожей, чувствует, как у самого внутри все напрягается, потому что обида, оказывается, жила в нем все эти долгие годы, несмотря на появившееся вместе с тем безразличие. Но Эд не осуждает чужую зацикленность — понимает, наверное, что для Шастуна это самый важный вопрос к нему, первостепенный, пусть и прошло столько лет. Вздыхает тяжело, но взгляд все-таки возвращает — смотрит глаза в глаза, говоря тихо, до странного тяжело для его привычной манеры. — Не знаю, как объяснить так, шобы ты понял… Если кратко — то заебался. В Хогвартсе мне не место было, ты знаешь, — он усмехается напряженно, губы поджимая. — Я не вписывался в их рамки. И в учебу тоже не вписывался. Профессора ведь меня заебывали постоянно этим «в тебе потенциал, а ты ничего не хочешь, Эдуард», блять. А им разве объяснишь, что я вижу магию по-другому, что заниматься ей хочу не так, как они преподают? Что хуй я клал на сраную травологию, когда могу уделять внимание действительно классным штукам — и не трансфигурацией перья в цветы превращать, а собственной магией делать обычные вещи реликвиями. Я нуждался в большем, чем они мне давали, смекаешь? Антон хмыкает, но кивает — он помнит те времена. Помнит, как горело у Выграновского практически со всех преподавателей, как он все чаще пропускал пары, пропадая в пустых классах и библиотеке, пусть никогда и не рассказывал толком, чем занимался, да и с книгами Антон его видел редко. Эд был старше его — и знаний у него было больше, пусть тот никогда не слыл отличным учеником — он умел концентрироваться на том, что было важным ему, а не системе образования. — И в какой-то момент меня все так довело, что я психанул, — продолжает Эд. — Вот прям пиздец. У меня тогда впервые получилось что-то похожее на то, чего я хотел добиться — и это было типа, м-м… Сигналом. Что пора всю эту хуйню кончать. — Но ты мог сказать, — не отводя взгляда, тихо произносит Антон. — Я бы понял тебя. Зачем было сбегать? Он ведь помнит — помнит, как обивал пороги директора, переживая за друга. Помнит, как потом было стыдно — когда выяснилось, что Выграновский жив и здоров. Помнит собственную потерянность — от ощущения, что не был важен человеку настолько, насколько он был важен ему самому. Сейчас это уже не вызывает злости — почти. Сейчас — они повзрослели оба, и у них действительно есть шанс если не принять, то хотя бы попробовать разобраться в причинах и следствиях. — Дураком был, — пожимает плечами Эд, заглядывая в глаза виновато. — Я тогда, знаешь, решил типа новую жизнь начать. Без прошлого. Не знаю, было у тебя такое или нет, но иногда все настолько заебывает, что… Хочется забыть просто. Исчезнуть. Начать заново. Короче… — Я понимаю, — прерывает Антон. Он отводит взгляд, сжимая в руке бокал. Каждое слово Выграновского — словно маркером, напоминанием о том, что случилось шесть лет назад. Ведь тогда Антон тоже кончился — почти что как человек. Тогда все сдавило так, что еще шаг — и сразу в петлю, и это низменное, слабое желание сбежать и закрыться казалось единственно верным. Единственно правильным — попытаться начать заново, снова, превратив себя в пепел и после воссоздав из него же. Антон когда-то тоже хотел просто начать все сначала. И не ему судить Эда — не сейчас. Не после того, как он поступил так же со своими друзьями — ведь он тоже, по сути, так и не решился Кате ничего объяснить. Ебаный бумеранг. Эд в этом «понимаю», кажется, все это слышит — смотрит пристально, заинтересованно, но дает молчанию время, чтобы обвиться вокруг привычной петлей. — Так же делал, да? — догадывается Часовщик. — Да. Это странно — понимать, что иногда жизнь может вернуть тебя в те же сценарии, что уже когда-то произошли, но сменить тебе роль. Когда-то ты осуждал чужие ошибки — а через какое-то время попадаешь в ту же ситуацию, становясь именно тем, кто их совершает. Словно в назидание — вот, смотри, ты тоже можешь «таким» оказаться. Нечего впредь зарекаться. — А у тебя шо… случилось? — осторожно уточняет Эд, замечая, как морщится своим мыслям Шастун. — Это долгая история, — неохотно отвечает мракоборец. — Но и мы не торопимся, — парирует Выграновский, делая еще глоток. — Мне тоже интересно узнать, что с тобой стало, Шастун. Антон вздыхает тяжело — делает еще пару глотков, облизывая губы и пряча глаза в стол. Через какое-то время вновь смотрит на Эда — тот отвечает взглядом пристальным, ожидающим, но вместе с тем почти равнодушным, давая понять, что с любым ответом смирится. И с Эдом, отчего-то, говорить проще — даже проще, чем с той же Катей. От того ли, что тот не знает об Антоне ничего и не может судить, или же от возможности переварить самому все истории заново, озвучивая их непосвященному, но все же. — Расстался с одним человеком, — все-таки произносит Антон, кусая губы. — Вот и сбежал. — М-м-м, — тянет Эд, отводя задумчивый взгляд. — Ну да, мне от Попова сбежать тоже хочется… Антон вздрагивает, не контролируя, как удивленно выдыхает и округляет глаза. Эд мельком смотрит на него и пожимает плечами. — Марина рассказала, — объясняет он. — Попросила не лезть и ничему не удивляться. — Класс, — фыркает раздраженно Антон, подхватывая бокал. Допивает пиво до конца и поднимается с места. Эд провожает его задумчивым взглядом. Шастун берет себе еще пива, но на несколько мгновений замирает у стойки — смотрит невидящим взглядом на бутылки позади бармена, сжимая в руке свой бокал. Ничему не удивляться, значит. Не лезть, видите ли. Было бы, блять, куда. Потому что Арсений его игнорирует — все эти чертовы прошедшие дни. Потому что в сторону Антона даже не смотрит — и в отделе вновь не появляется почти, практически не выходя из своего кабинета, а Антону туда путь заказан как минимум потому, что причин для этих визитов нет. И должно было стать легче — потому что им действительно стоит держаться друг от друга подальше. Но Антон все эти дни пытается хоть что-то понять — внутри себя самого — и почему-то ощущение того, что для этого нужен Попов, никуда не уходит. И вместе с тем видеть его не хочется тоже — их трещина после той ночи становится еще глубже. Пропасть между ними не то что растет, а разверзается — с такой скоростью, что проще забыть и запретить себе думать об этом. Антон так и делает. Антон — пытается о той ночи не думать. Антон понимает, почему Арсений избегает его — хоть это и вызывает внутри противоречивую злость. Наплевать. Он возвращается за стол, вновь садясь напротив Эда. Тот тяжелый взгляд и скованные движения замечает, однако молчит, ожидая слов от Антона. Он лишь смотрит в ответ — думает еще какое-то время, прежде чем произнести. — К черту. Забыли. Ты ведь нашел себя — это главное. Эд улыбается — и от этой улыбки вновь становится легче. Наверное, если чему Антон и учится в своей жизни — так это умению других людей не осуждать. И это не значит, что он Выграновского простил — нет, пока еще нет. Но он другого человека пытается просто принять — такого, каков тот есть, с его тараканами и решениями. В человеческих отношениях ведь это действительно истина — ты либо принимаешь человека таким, какой он есть, либо нет. И если уж принимаешь — будь добр не вешать на него собственные ожидания и ярлыки. Решай за себя, как к чужому поведению относиться — и, если что-то не устраивает, просто не оставайся рядом; уходи и ищи свое, а не пытайся других переделать. А пока они ведь действительно могут попробовать начать все сначала. — Ну расскажи, что ли, как школу закончил, — Выграновский усмехается, почти хихикая, будто они снова те самые школьники. И Антон улыбается в ответ, решая плыть по течению. Решая не задумываться раньше времени о том, к чему их общение приведет — даже, если они снова не станут друзьями, то вряд ли так или иначе смогут остаться чужими. У них общее прошлое — да, и, несмотря на прошедшее время и побег одного, это не мешает попробовать узнать человека заново, а уже потом все решить. Они повзрослели оба — и оба стали другими. И у Эда было право тогда сбежать — точно такое же, какое позже появилось и у Антона. В конце концов, это правильно — выбирать в первую очередь себя самого. — Ахуеть хочешь? — уточняет Антон, усмехаясь. — Я там едва не подох. — Чё? И Шастун рассказывает — рассказывает про то, что случилось в Хогвартсе ужасом двенадцати лет назад. Со слетевшим с катушек Шеминовым и будоражащим кровь предсказанием, про собственный страх и вместе с тем жертвенность, когда он был готов за других отдать жизнь. Рассказывает про то, как они с Поповым решили вместе те странные пропажи «расследовать» — не уточняя, правда, более личных подробностей, но уже не боясь упоминания чужого имени и их совместных решений. Эд слушает внимательно, на пиво почти не отвлекаясь — смотрит непрерывно, задает уточняющие вопросы и то и дело вставляет резонные «ахуеть» и «ну и пиздец», в конце концов говоря о том, что всегда подозревал в Шеминове приебнутость, отчего Антон глухо смеется. Они берут еще несколько бокалов пива — время за длинной историей проходит незаметно, да и Выграновский, кажется, не врет в своем интересе, что внутри вопреки всему отзывается все равно. — А с Арсением этим ты спутался как раз во время этого, да? — уточняет Эд ожидаемо. — Да, — отвечает Антон, задумываясь на мгновение. Пиво бродит где-то внутри — и говорить получается проще, в особенности о том времени, что сейчас воспринимается скорее счастливым, вопреки всем трудностям, нежели наоборот. — Он был… Другой какой-то. Раздражал меня жутко. Вечно себе на уме, напыщенный, как индюк, — Антон усмехается, воссоздавая в голове чужой образ тех лет. — Вел себя так, будто особенный. Мы терпеть друг друга не могли поначалу. — А потом поскользнулись и упали друг к другу на члены, да? — произносит Эд, после этого сразу же разрываясь в раскатистом смехе. Антон хмурится недовольно, но улыбку сдержать не может — наблюдает за угорающим Выграновским и лишь качает головой. А сам вспоминает то время — и улыбка от этих мыслей становится почти горькой. Он ведь помнит, как их тянуть начало — и как за чужими масками открывалось с каждым днем что-то новое, скрытое раньше. Что-то особенное и важное, такое, за что не полюбить было нельзя — потому что внутри у Арсения действительно космос оказался, такой, в который Шастуну когда-то не упасть было попросту невозможно. Арсений ведь всегда — особенный был, просто никто не пытался это увидеть. — И чего? — возвращает к истории Эд, отсмеявшись. Антон моргает пару раз, возвращаясь в реальность — смотрит на собеседника и поджимает губы. — Да ничего, — пожимает плечами он, чувствуя, как последние остатки теплой ностальгии исчезают, а улыбка пропадает с лица. — Не вышло у нас. Вот и все. Вот и все. Эд хмыкает понимающе и переключает внимание на свой бокал. По взгляду чужому видно — тот соображает, что история глубже намного, и, наверное, именно поэтому спрашивает тихо: — Любил его? Антон опускает взгляд, сглатывая. Безумно. Так сильно, что до сих пор рикошетит — вновь появляющейся внутри болью от воспоминаний, от мыслей, что тот Арсений, которого он когда-то знал, сейчас уже совершенно не тот. Потому ли, что вокруг разверзается хаос — или все же из-за того, что когда-то их пути разошлись? — Это уже не важно, — выдыхает глухо Антон, поднимая взгляд и натягивая улыбку. — Теперь твоя очередь. Эд чужое «не хочу говорить об этом» понимает — и потому делает вид, что не было этой темы, охотно начиная рассказывать про себя. Они сидят в «служебке», кажется, до поздней ночи — рассказывают друг другу о своих жизнях, о прошедших пятнадцати годах, не касаясь, однако, больше слишком уж личных тем. Эд хвастается своими часами и другими украшениями, что прячет в одеждах — рассказывает, что они могут, дает в руках подержать и обещает после того, как сделает артефакт против обскури, создать что-нибудь для Антона в честь старой дружбы, пусть Шастун и отказывается поначалу. Неловкое, напряженное нежелание и настороженность к концу вечера превращается в смирение — и Антон усмехается чужим шуткам, слушает чужой голос и пусть и немного, но позволяет себе довериться человеку из прошлого вновь, пусть пока это доверие и заключается просто в том, чтобы продолжать вместе пить. И, может, этот шаг навстречу не так уж и бескорыстен — ведь Антон понимает, что сейчас банально пытается избежать того, чтобы остаться с собственными мыслями один на один. Он ведь знает — дома, в пустой квартире, его ждет лишь тысячное переосмысление одного и того же и пропасть, в которую он проваливается с каждым днем все глубже. Антон ведь пытается — он пытается не ненавидеть себя. Но в последние дни, отчего-то, это не получается вовсе. А Эд сейчас рядом — смотрит и улыбается, не осуждает никак, в отличие от голосов в голове. Не попрекает ошибками и причиненными другим ранами — сам ведь много хуйни в жизни тоже творил — и, пусть Антон ему об этой ситуации вряд ли расскажет, ощущение того, что этому человеку будет на его поступки плевать все равно, помогает. Плевать не потому, что на Шастуна ему все равно — нет — просто Эд, кажется, вообще с совестью не в ладах и всю жизнь живет по принципу «хули нет, если хочется». Антону сейчас — именно такое и нужно. Пусть даже в другом человеке — найти эту возможность не осуждать себя хотя бы мгновение, потому что иначе скоро точно сойдет с ума. Поэтому Антон просто плывет по течению — в конце концов, он ведь может хоть иногда побыть не взрослым мракоборцем, а простым человеком. Он всего лишь хочет дышать — и рядом с Эдом это выходит.⊹──⊱✠⊰──⊹
Стены собственного кабинета давят — Арсений выходит на чертов балкон за прошедшие дни в несколько десятков раз больше, чем обычно. Потому что смотреть на приевшиеся взгляду стены и шкафы тошно — тошно думать о том, сколько это место хранит информации, которая ему все равно не может помочь. Раньше он давал себе передышку в отделе — порой занимался работой прямо там, ведь его личный стол всегда оставался свободным. Он свободен по-прежнему — однако Арсению больше не хочется в кабинет заходить. Потому что там, блять, Антон. Самому от этой слабости тошно — но Попов не может с этим ничего сделать. И казалось, что, если не видеть, станет лучше — обязательно станет, но… Даже в стенах собственного кабинета мысли вьются вокруг — душат и режут, перекрывают кислород и почти что доводят до рвоты. «Он всегда выбирал тебя». Арсений чувствует себя чертовой школьницей — потому что, после разговора с Сережей, не может перестать думать. О том, в какой именно момент все когда-то пошло не так. О том, почему они выбросили друг друга из жизни, хотя оба были уверены, что готовы стараться. О том, почему их снова столкнула судьба. И, сука, о том, зачем Шастун его целовал. Потому что Арсений этого человека не понимает — совсем. Не понимает, как можно, имея отношения, поступать вот так — и дело здесь не в осуждении вовсе, потому что Попов в целом старается другим в головы не лезть и их действия не оценивать; нет, дело в другом. В том, почему между своей жизнью в России и Арсением — Шастун выбрал его. Всего лишь на одну ночь — в трезвости и здравом рассудке. Ладно, быть может, не до такой степени здравом — в конце концов, у них всех в этих стенах медленно, но верно крыша съезжает — однако оправданием может стать только это, да и то слабым. «Зачем, блять, Антон? Почему?» Слишком близко, слишком — пиздец. Арсений не хочет думать — не хочет, но чувствует, что с каждым днем теряет остатки своего разума. Теряет, потому что мыслями постоянно возвращается к той чертовой ночи — к чужим губам, к сильным рукам, что сжимали так нужно, необходимо, к чужим лживым словам и желаниям. «Мразь. Какая же ты мразь, Шастун». Арсений еще никогда не был к ненависти так близок — ведь то, что делает Антон сейчас, отвратительно. Пользуется, играет или издевается — Арсений не хочет знать, он предпочитает обвинять того, кто танцует на их совместном прошлом, словно на бульваре, хотя по определению там лишь сплошные осколки, а выступать небосыми нельзя. И какая-то часть внутри воет — все ведь не так, присмотрись! Присмотрись, чтобы увидеть — Антону тоже хуево. Антон тоже теряет себя — быть может, с той самой ночи. Антон тоже себя разрушает и себя же боится — боится, и потому они оба решают делать вид, что ничего не было, ведь это единственно правильная стратегия. Антон ошибается — в ту ночь ошибается, но переживать это приходится Арсению. Арсению, который запрещает себе наблюдать за виновником его боли — который останавливается на злой мысли о том, что Шастун отказывается от заваренной самим собой каши, не желая отвечать за поступки. И он не слушает свою душу — он не станет — потому что не хочет давать Шастуну оправданий. Потому что пытаться услышать его — не хочет. Антон ведь даже не пытается говорить. Но Арсений не может — так тоже не может. Потому что, всему вопреки, все равно бросает взгляды на Шастуна, который выглядит больше тенью, нежели человеком. Который снова встречается с прошлым — с чертовым Эдом, что предал его когда-то. Арсению не плевать. И убедить себя в обратном не получается. А еще с трудом выходит контролировать себя — потому что проходит несколько дней, и Арсений начинает появляться в отделе чаще, напоминая себе, что не может позволять личному мешать рабочему, пропуская тревожные звоночки о том, что проблема, кажется, не только в его рвении к делу. Он по-прежнему Эду не доверяет — и хочет следить за тем, что тот делает за его спиной. Но это решение оказывается отвратительным — потому что план выполняется. Потому что всякий раз, когда Арсений заходит в их кабинет, он попадает на присутствие там Часовщика — и неизменно видит то, что команда его принимает. Он видит, что Антон ему улыбается. Не сразу, к концу недели — но Арс замечает, что они общаются ближе, чем он представлял. От Кати он узнает, что Эд действительно не проебывается — исправно ходит в лабораторию и занимается делом, вот только… Антон все чаще ходит с ним вместе. А на пятый день пребывания Часовщика в Министерстве Эд с довольной ухмылкой отдает всей команде непонятные кольца, на которые он потратил все это время — объясняет что-то, якобы это поможет в битвах с обскури, но Арсений чувствует, что вот-вот самолично отправит паршивца прямо к ним в пасть. — Какого черта?.. — рычит он, когда Выграновский подходит к нему и протягивает ладонь с зажатым в ней украшением. — Хочешь сказать, что ты тратил время на это?! — Э-э, ну да… — Эд теряется, оглядываясь почему-то на Шастуна. — Я подумал… — Это моя идея, — вскидывается Антон, делая шаг вперед. Смотрит пристально, пылающе — так, будто готов в бой броситься. — Я попросил Эда сделать экземпляры для всех. И это — первые слова после всех этих дней тишины. Первые слова, в которых… Антон защищает Часовщика. — О-о, — шипит Арсений, прищуриваясь и делая шаг навстречу. — Подожди-ка, Шастун, а я и забыл… В какой момент ты стал нашим руководителем? Антон, однако, с места не сдвигается, взгляд выдерживая; а Выграновский в это время делает шаг к нему, касаясь плечом плеча, и приподнимает подбородок, точно так же прожигая взглядом Арсения. — Эу, дядь, ты слышишь вообще? Эти кольца защитят вас, алло. А Часовщик защищает Антона. — Я не с тобой разговариваю, — цедит Попов, мажа взглядом по Выграновскому. — А я — с тобой, — рычит Шастун, вновь ловя взгляд руководителя. — Арсений, блять, послушай… — Так вот, чему не надо было удивляться, — фыркает вместе с этим Эд, мельком смотря на Антона, а потом на Марину. Арсений смотрит тоже — интуитивно проводит параллели — по этому чужому взгляду и поджатым в вине губам Кравец. Понятно. Арсений вздыхает глубоко, растягивая губы в ухмылке — нервной и кривой. Едва сдерживает себя от того, чтобы не засмеяться — ведь это класс, просто класс. А Часовщик молодец. Много успел узнать — и со многими успел поговорить. Попов даже не удивлен. — Арсений, я… — бормочет Кравец, но мужчина останавливает чужие извинения поднятой рукой. Плевать. Эд не выведет его на эти эмоции — на недоверие к его команде. Арсений опускает голову, глубоко вздыхая, и ухмылка уходит с его лица. Все в напряжении замирают — ждут, пока руководитель поднимет голову, чтобы вновь посмотреть на Шастуна, который единственный, кажется, смотрит все с той же темной уверенностью и вызовом. — Продолжай, Антон. Тот теряется всего на мгновение — хмурится от обманчиво спокойного тона, но быстро берет себя в руки. Забирает у Эда кольцо — и делает шаг навстречу, пока сжимая его в своем кулаке. — Это отняло время, да, — говорит он твердо, не отводя взгляда. — Но эти кольца могут спасти нам жизнь. Эд ведь сказал, что они выдержат прямой поток атаки обскура — а под нее может попасть не только тот, кто полезет к нему с артефактом, а любой. Арсений, понимаешь? Поэтому я попросил его. Попов сжимает зубы, чтобы сдержаться — потому что разумом понимает, что Антон прав, но вместе с тем чужая самоуверенность и очередной переход границ выводят из себя. — Арсений, пожалуйста, — просит тихо Марина. — Мы не знаем, кто… может стать следующим. Он смотрит на нее — и в чужих глазах, помимо вины, плещется темная боль. Боль от потери — от потери Сережи, который мог бы выжить, если бы на тот момент у него было такое кольцо. Этот взгляд сбивает всю спесь — Арсений опускает взгляд, закусывая щеку изнутри. И пусть в крови все еще злость и раздражение, но Арс понимает — своими людьми он не может так рисковать. — Хорошо. Носите. Но ты, — он поднимает взгляд на Шастуна, — еще одно решение в обход меня — и будем говорить по-другому. Антон хмурится — видно, что хочет съязвить в ответ, но удерживает себя; лишь протягивает вперед руку, чтобы Арсений забрал кольцо. — Обойдусь, — выплевывает Попов, в два шага отходя к двери и открывая ее. Только Антон вылетает следом за ним — хватает за локоть, как только дверь за ними закрывается, и дергает на себя, шипя прямо в лицо: — Как же ты заебал, блять! — он щурится, когда Попов вырывает руку, но путь все равно преграждает. — Арсений, надень это ебаное кольцо! От чужой выдержки и следа не остается — Антон загорается тоже, но Арсений не хочет думать, почему чужие эмоции сейчас скачут так сильно. — Засунь его себе в задницу, — рычит маг. — Я не стану им пользоваться. Потому что Арсений Часовщику не доверял никогда — еще с тех самых пор, как его игрушки только начали заполнять собой магический рынок. Не только легальный — от количества преступлений, часть которых скрывалась благодаря этой магии, Арсу в какой-то момент становилось до бешенства дурно, потому что темные маги не теряли возможностей усилить свои способности артефактами, пусть прямых доказательств Министерству на Часовщика собрать так и не удалось. И Арсений, зная все это, никогда не мог смириться с халатным отношением собственных коллег, что статусом выше, чем обычные служащие — те покупали для себя игрушки, игнорируя мнения о том, что полностью быть уверенным в чужой вложенной магии нельзя никогда. Что они своим равнодушием чужое дело поддерживают — и, возможно, ставят под опасность и себя самих тоже. И сейчас Арсений не собирается изменять своим принципам — пусть это и звучит как предложение шоколадной конфеты в яркой обертке. Да, он воспользуется этим кольцом — но лишь тогда, когда придет время. Когда будет готов артефакт для ослабления обскури — когда без этого риска выполнение плана не будет возможным. Арсений ведь знал, что это понадобится — Часовщик ему отчитался еще в первый вечер после своей работы, предложив этот единственный план. Но Антону чужих слов мало — у него взгляд пылает так, будто сожжет вот-вот все вокруг. Арсений порывается уйти, но Шастун цепляется снова — вновь за локоть хватает, сжимая до неприятного, и Арсению кажется, что он готов убить его прямо здесь. — Идиот, блять, я же как лучше хочу… — шипит Антон. А Арсения это выводит — до дрожащих коленок, до сбившегося дыхания и желания не просто вырваться, а грубо оттолкнуть, пусть он этого и не делает. Останавливается послушно, вскидывая голову, чтобы встретиться с разозленным взглядом коллеги — и руку не вырывает, произнося тихо: — А ты что, переживаешь, Шастун? Боишься? Что со мной что-то случится? Антон теряется — так, как Арс и планировал. Даже хватка на локте ослабевает на доли секунды — в зеленых глазах растерянность перемешивается с испугом от чужих слов, но… — Боюсь. И Арсений теряется сам — попадает в свою же ловушку, потому что не ожидал такого ответа. Замирает под чужой хваткой — а Антон этим пользуется, подаваясь вперед и вкладывая чертово кольцо в карман пиджака, тут же отстраняясь. Смотрит — нечитаемо, задерживая пальцы на одежде руководителя до последнего. Осознание накрывает следом — новой волной злости и ярости. Боится, значит. Боится, блять! Арсений не понимает, что творится у него внутри — чужие слова задевают так сильно, что самому становится страшно. Он не контролирует себя, делая шаг вперед — так близко, что намеренно перемешивает их дыхания, отчего Антон дергается, но остается на месте, выдыхая рвано. — Помнишь, ты спрашивал, что сейчас?.. — шепчет Арсений, прищуриваясь. Он видит, как дергается Антонов кадык — тот сглатывает, а взгляд дрожать начинает, потому что его провокация перекрывается Арсеньевской в полной мере, и от напускной уверенности не остается и следа. — Сейчас — я тебя ненавижу, Антон, — шипит Попов, резко подаваясь назад. Он на него больше не смотрит — пусть желание увидеть, как разбивается чужой взгляд, велико до предела; уходит быстрым шагом по коридору, с хлопком двери закрываясь в своем кабинете. Мерзко. Мерзко от чертового Шастуна — который бросается на защиту Выграновского, но который делает вид, что ему не плевать и на него, Арсения, тоже. Который снова решает все за него — прикрывает это ебаной заботой, продолжая играть и использовать. После всего, что он сделал — после того, как разрушил чертову жизнь Попова уже несколько раз. И плевать, что Арсений поступает жестоко — плевать, потому что, продолжай Антон его игнорировать, не порываясь строить из себя неравнодушного в этот момент, Попов бы забил. Но то, что делает Антон — отвратительно, все еще. Спелся с Часовщиком — так с ним и оставайся. Хватит с Арсения лжи прямо в лицо — хватит. Хватит чужой обеспокоенности и лживых речей. Хватит — того чертового поцелуя, что выжег что-то внутри. Он поверил ему тогда — всего на мгновение, тогда, когда чужие губы коснулись собственных. Когда чужие руки сжимали в объятиях — когда чужой голос дрожал будто бы в желании исцелить, разделить эту вечную боль, от которой Попов почти задыхается каждый день. Но это было ошибкой — сейчас он больше Антону не верит. Арсений достает из кармана кольцо, сжимая его в руке — импульсивно хочет выкинуть к черту, но все еще не может позволить себе срывать собственные операции. Чужая магия легким током по коже — сила артефакта действительно чувствуется, и Арсений, в целом, понимает, ради чего они потеряли почти неделю, пусть и не хочет этого признавать. Однако все внутри ноет — что-то не так. С Эдом — что-то не так. Потому что не может быть, чтобы тот из чистой совести делал все, чтобы к Антону приблизиться — Арсений таким порывам души не верит, пусть и не понимает, почему его так заботят чужие взаимоотношения. Он убирает кольцо обратно в карман и возвращается к рабочему столу — вновь открывает все папки, что выудил из архива в последние дни, пусть и наверняка знает, что ничего не найдет. В конце концов, Антон уже давно все это проверил. Однако Арсений затею не оставляет — уже как несколько дней. Пытается нарыть хоть какую-то информацию не только про Выграновского, но и про «Часовщика» — узнает имена и фамилии тех, кто когда-то попадался на темной магии и имел артефакты, по памяти прикидывает работников Министерства, что хвастались подозрительными покупками. Успевает за эти дни даже поговорить с Бузовой — но та не дает никакой новой информации, рассказывая о том, что при встрече лишь отдала деньги и забрала часы для Сережи, не увидев за скрывающей мантией, которую видел и сам Попов, даже лица продавца. О «Часовщике» информации больше, чем о Выграновском — но вся она пустая. «Эд» же, по документам, бесследно исчез — как раз около пятнадцати лет назад, видимо, в тот самый момент, когда сбежал из Хогвартса. Ни следов палочки, ни замеченных нарушений — его досье пусто, а все зацепки кончаются школьным возрастом, и то только лишь на отметках о том, что он переходил на следующие курсы в учебе. Родители — «уехавшие из страны», как говорил Антон. А отсутствие следов магической палочки Выграновского можно объяснить очень просто — если тот уже в том возрасте умел создавать свои артефакты, то вполне мог повесить на себя защиту, которая бы перекрыла его след для Министерства. И вся эта информация — бессмысленна и глупа. Однако сейчас у Арсения есть то, чего не было у Антона несколько лет назад — доступ к архивам других городов. Впервые он искренне рад собственной власти — и впервые использует ее для личных целей. В досье Выграновского есть его место рождения — Ковентри. Арсений едва заметно улыбается, подтягивая ближе чистый лист и перо. Азамат. В нем Арсений уверен — в это смутное время в одном из немногих, кто сейчас занимает посты руководителей управлений городов. Это можно считать маленьким везением — потому что Мусагалиев, Попов уверен, не только предоставит ему необходимую информацию, но еще и попробует накопать что-то сверх, что вполне в характере этого проницательного и дальновидного мага. Арс пишет руководителю управления письмо с запросом всех данных с архива по семье Выграновских — если в детстве парня было что-то подозрительное, это должно быть зафиксировано. К сожалению, пока Арсений может начать лишь с начала — с этого периода — потому что другой информации нет. Но это — лучше, чем ничего. В крайнем случае — он сможет обратиться в Хогвартс и поднять характеристики оттуда, но вряд ли школьная информация даст ему больше пользы. Арсений помнит, как безразлично эти бумаги там заполнялись. Он сидит за делами еще пару часов, отправляя письмо ближе к позднему вечеру — надеясь, что информация от Азамата не заставит себя долго ждать. Но, только он было подходит к двери, в нее раздается стук — и Попов тормозит, удивляясь чужому позднему визиту. Однако, открыв дверь, видит Сережу — тот замирает на пороге, смотря на Арсения мрачно, тревожно так, что перехватывает дыхание. — Так и знал, что ты еще тут, — выдыхает обеспокоенно тот, мельком оглядываясь по сторонам. — Сереж? Что-то случилось? — Да. Нет. В общем… Он кивком обозначает просьбу войти — Арсений отступает, пропуская друга в кабинет, однако они оба не проходят дальше. Так и замирают посреди помещения — и Матвиенко достает из внутреннего кармана пиджака лист, свернутый в несколько раз, медленно протягивая Попову. — Я нашел предсказание. И тебе оно не понравится. Арсения чужое поведение напрягает — слишком заметная нервозность, слишком тяжелый взгляд, так редко свойственный его другу. Поэтому он не медлит — разворачивает листок, внимательно вчитываясь в текст. С каждый строчкой чувствуя, как холодеет что-то в душе. «В год змеи грянет день, когда кровь четырех стихий смешается. День, в котором людские слабости откроют путь к бессмертной и бескрайней силе. Пошедшие за ним добровольно прольют свою кровь против воли — чистую кровь, но лишь отданная добровольно жизнь того, кто не должен был колдовать, завершит ритуал. Этот день станет рождением смерти». — Нет…