⊹──⊱✠⊰──⊹
— А наш?.. Он хочет сказать «дом», но сбивается. — Я его продал, — тут же отвечает Арсений, затягиваясь вновь. — Не продал… — шепчет Антон, криво усмехаясь и вновь обхватывая фильтр губами. Табак горчит на языке и в горле — но помогает хоть немного притупить боль, что с каждой секундой разрастается изнутри. Антон сбрасывает пепел в раковину, даже не следя за этим — прожигает взглядом стену напротив, стараясь заставить себя не смотреть по сторонам. Не выцеплять в слишком знакомой обстановке то, что так рвался забыть. Не думать о том, что когда-то они здесь вместе… Он чертыхается, туша сигарету о дно раковины и оставляя ее там. Мельком косится на спички, которые удалось чудом найти в многочисленных ящиках, но все же решает не курить снова. Хотя благодаря дыму фантомные запахи их общего прошлого наконец перебиваются — почти такой же горькой гарью, которая клубится сейчас в душе. Арсений не продал их дом. Так и не смог — все эти годы существовал с мыслью, что их общее место все еще живо. Что жива их прошлая жизнь — и что, возможно, все еще живы их… Антон качает головой, запуская в волосы пальцы — собственный череп хочется проломить, чтобы унять крики внутри. Все это время Арсений… Антон был уверен, что они отпустили — был, черт возьми, в этом уверен. Но сейчас уверенность сыпется — сыпется пониманием, осознанием, что все эти годы Арсений не только не отказывался от их брошенного дома, но и… Антон заметил, что у него на цепочке. Заметил, потому что сейчас, когда Арсений переоделся, чертово украшение не скрылось за тканью футболки — а Арсений из-за своего состояния не обратил на это внимания. Антон заметил чужую подвеску, только когда Арсений уже уходил — и осознание, что может висеть у него на груди… Это ведь не кулон — слишком большой, слишком круглый. Неужели?.. Голова кружится — Антон трет руками лицо, пока бесшумно поднимается по лестнице и идет по недлинному коридору до спальни. Еще никогда его магические резервы не тратились полностью — такое будто бы вообще невозможно — но сейчас в теле такая слабость, что почти вынуждает ползти, а искру точно не удастся выжечь даже с помощью десяти палочек. Его так истощило то заклинание — Антон понимает это. Не понимает только, как он так легко смог снять руны, наложенные другим магом — ведь это попросту невозможно. По крайней мере, без долгого и упорного колдовства, разрушающего чужую магию уж точно не одним словом. Так могут делать лишь те, кто эти руны наложил сам — так, как одним заклинанием снял собственную руну Эд с его руки вчера. Антон замирает перед закрытой дверью, прислушиваясь — но в комнате стоит тишина. Он аккуратно нажимает на ручку, приоткрывая дверь, и заходит внутрь. Арсений, конечно же, спит — его состояние определенно плачевнее, потому что влияют не только полученные в бою увечья и полное истощение магии, но и длительное постоянное разрушение организма от артефакта Часовщика. От артефакта Часовщика. Блять. Антон вновь чувствует расходящуюся по крови ярость — одна мысль о том, что Эд мог… Почему, блять? За что? Неужели та ситуация с чертовым насланным возбуждением — не шутка и «недо-помощь», а что-то более страшное? Шаги почти бесшумны, и Антон склоняется над кроватью, прислушиваясь к размеренному дыханию Арсения. Тот хмурится даже во сне — выглядит таким измотанным и слабым, что хочется накрыть еще парочкой одеял и пообещать, что скоро все это кончится. Но Антон этого обещать не способен. Он смотрит на Арсения всего пару мгновений — чувствуя, как сбивается дыхание от наложения картинок того, как видел его в этой же постели шесть лет назад — и аккуратно отодвигает край одеяла, что скрывает шею. Цепочка еле видна — но Антон аккуратно поддевает ее и тянет на себя, чтобы уже в следующее мгновение почувствовать, как в горле сворачивается комок, а сердце замирает. Ведь на цепочке — чертово кольцо, которое он когда-то подарил Арсению еще в Хогвартсе. «Помни» — издевательски шипит надпись, и Антон несдержанно проводит по ней пальцем, с трудом удерживаясь от того, чтобы на эмоциях не растолкать Арса и не наорать прямо в лицо. Все это время… Антон аккуратно отпускает цепочку и так же бесшумно выскальзывает из комнаты — прижимается к закрытой за собой двери спиной и зажмуривается, пытаясь восстановить дыхание. Помни — помни о том, чем у вас все закончилось. — Почему, Арс?.. — шепчет Шастун, обессиленно закрывая лицо руками вновь. Он возвращается в гостиную — и снова курит. Перекладывает чужие брошенные на пол вещи на самый край дивана и садится на него тоже, хотя в доме есть гостевая комната — но бродить по брошенным помещениям кажется еще более страшным, чем остаться в том, что уже изучено взглядом и погаными мыслями. Воспоминания и так разрушают — с каждой секундой сильнее. Антон вытягивает руку и смотрит на гребанные кольца, что подарил ему Эд — при одной лишь мысли о том, чтобы снять их, в груди комком сворачивается тревога и несогласие. Но такое же кольцо было создано для того, чтобы уничтожить Арсения. Эта мысль выпускает в кровь очередную злость и животный ужас — и Антон одним движением стаскивает то кольцо, которое обещало их команде «защиту». Эд ведь бросил его — тогда, в Хогвартсе, около пятнадцати лет назад. И только сейчас, спустя все это время, оказался рядом опять — по стечению обстоятельств или все же по… собственной воле? Антон не думал об этом — замешательство кружит в голове, потому что Антон вспоминает, что, в целом, действительно за все прошедшее время не думал про Часовщика будто бы вовсе. Не думал о том, как все складно сложилось. Не думал он и о том, почему Эд тянется к нему явно не дружественно — и сейчас, после той чертовой руны, понимается, что провокационное «давай выведем Попова на ревность» было отнюдь не помощью, а предлогом подобраться ближе. Как и просьба Эда о квартире в служебном доме, как и походы в служебку, как и постоянные ненавязчивые касания и стабильное присутствие рядом в лаборатории. Почему Антон ни разу не спросил, что именно создает Выграновский? Почему не просил рассказать, как будущий артефакт будет работать? Почему Антон защищал его перед Арсением после того, как Эд чуть не разрушил все окончательно? И почему сейчас, черт возьми, даже сейчас не может решиться снять чертово кольцо, что долгие годы на пальце, — после того, как из-за Часовщика Арсений чуть не погиб?! Антон рычит — на собственный страх, на собственное бессилие. Сердце в груди разгоняется до предела — будто бы он делает шаг в чертову бездну. Будто снова — прямо обскуру в пасть. Снова — перед глазами чужая беспомощность, разбивающийся взгляд голубых глаз от понимания, что не способен создать защиту — и собственный ужас, когда палочка в чужих руках и вчерашняя потеря сознания связываются воедино. Антон не мог позволить Арсению умереть — просто не мог. Он бы себя не простил. И он не будет способен простить себя, если сейчас продолжит убивать Арсения уже сам — собственным предательством всего лишь в чертовом украшении, наличие которого, если по-честному, для Антона не должно быть важным от слова совсем. Зато для Арсения — да. И поэтому Антон, впитывая собственную злость и отвращение к самому себе за промедление, рывком срывает с пальца второе кольцо, несдержанно отбрасывая его подальше — то ударяется о стену и замирает на полу, скрываясь в полумраке комнаты. Но ничего не меняется — лишь пальцы выглядят до невозможности пусто без привычного украшения, да и внутри странное ощущение… Будто что-то забыл? Будто чего-то не хватает? Будто исчезло что-то… необходимое? Антон не знает, что имел в виду Арсений, когда говорил ему избавиться от колец — возможность ли заложенной в эти артефакты магии или личную обиду на то, что Антон все эти годы носил чужой подарок. Арсений ведь тоже носил кольцо Антона все эти годы — пусть и не на пальце, но все еще на себе. Почти что у сердца. — Черт… — выдыхает Антон, рушась на диван и впиваясь взглядом в потолок. Антон не понимает, что чувствует — боль всех прожитых лет множится, вырываясь сквозь стены, потому что сейчас в реальности его окружают материальные, те самые, в которых они с Арсением прожили слишком много счастливых моментов; те самые, которые застали их угасание, постепенно появляющуюся обиду и раздражение, нелюбовь, которая… Действительно ли она вообще была — или это угасание было последствием их чертового неумения говорить? Но если нет — если все эти года Арсений действительно помнил, если все это время не мог отпустить, если все это время… Любил? То почему, почему, черт возьми… Почему же он не сделал совсем ничего? Почему — даже не попытался? Антон не замечает, что дрожит — нервы сдают, или эмоции расходятся, черт его знает. В висках бьются все новые мысли — а в груди сворачивается едкое, отвратительное понимание, что все это время врал не только Арсений. Врал и Антон — не только окружающим его людям. Не только Саше, которого целовал вопреки собственному иссохшему сердцу, которому позволял испытывать слишком искренние надежды; не только Варнаве, молчание к которой заставлял себя хранить все эти годы, в необходимости одиночества без которой убеждал сам себя; не только Диме, которого заверял, что все «уже давно кончено» и «уже давно не болит»… …но и себе самому. Потому что это сожаление сейчас — о том, что Арсений так и не изменил их исход — новой честностью перед собой. Ведь все эти годы Антон, оказывается, отчаянно этого ждал.⊹──⊱✠⊰──⊹
Арсений с трудом разлепляет глаза, чувствуя, как слабость в теле все еще остаточной пульсацией шипит о желании закрыть глаза снова. И поначалу он поддается — зарывается в подушки вновь, стараясь заснуть. Но, конечно же, не выходит. Жалкие часы сна, к сожалению, помогают прояснить разум — и мысли лезут в сознание без спроса, скручиваясь неуправляемым вихрем сразу же обо всем, что произошло за эти жалкие сутки. Обскуры пытались его убить. Убить в тот момент, когда он был слаб — в тот момент, когда Арсений собирался арестовать чертового Выграновского, когда понял, что тот осознанно разрушал его организм ради… Ради того, чтобы подобраться к Антону — или все-таки ради того, чтобы война завершилась в пользу обскуров? Арсений не недооценивает значение ревности — но не верит в то, что Часовщик настолько мелочен, чтобы убивать его из собственной злости. А вот ради того, чтобы лишить Министерство руководителя мракоборцев, разрабатывающего все стратегии против угрозы — вполне. Потому что не может быть совпадением то, что Арсения попытались убить тогда, когда он дошел до мыслей о причастности Эда ко всей этой игре. Что, если Эд узнал о том, что Арсений все понял — про чертовы артефакты, про все эти утечки — и сделал так, чтобы нападение обскуров состоялось до его задержания? Чтобы там — Арсений погиб? И если не Эд — тот, кто стоит за всем этим, то со злоумышленником он явно связан. Только Арсению кажется, что правильный ответ лежит на поверхности. Действительно ли желание подобраться к Антону со стороны Эда — проявление его больных чувств? Действительно ли приглашение Часовщика в Министерство — осознанная идея Арсения, или все же продуманное кем-то стечение обстоятельств, в котором у него не осталось бы выбора? Действительно ли Часовщик создавал тот артефакт — или все это было слишком хорошей актерской игрой? Руны на проклятых детях, артефакты везде и всюду, повышенный интерес Выграновского к Антону, который должен стать необходимой частью пророчества… Что, если руны на телах обскуров — дело рук Эда? Что, если артефакты — это не единственные способности его магии и выточенных за годы умений? Что, если именно из-за Антона условием Часовщика была «работа в отделе вместе со всеми»? Им с Антоном ведь не повезло выжить — им обоим это позволили. Потому, что Шастун закрыл Арсения своим телом — и обскур просто остановился. Остановился, когда должен был снести их обоих темным потоком — и от смерти их защитило не кольцо Выграновского. Сам обскур — своим промедлением — так, будто бы… Антона ему приказали не трогать. Ужасающиеся мысли сдавливают горло, сердце заполошно стучит — Арсений резко садится на постели, отбрасывая одеяло, потому что дышать становится трудно. Он трет лицо, царапает кожу ладоней ногтями и переводит взгляд в окно, что почти теряется среди темных стен и полумрака помещения. Видимо, сейчас ночь — черт знает, ее начало или конец. По ощущениям Арсений мог проспать как и полутора суток, так и пару часов — и скорее всего верен второй вариант, потому что отдохнувшим он себя не чувствует от слова совсем. Только сходящим с ума — от стучащих в голове мыслей и понимания, что ставки повышены как никогда. В причастности Эда Арсений больше не сомневается — более того, он почти уверен в том, что… Вторым королем когда-то мог быть именно Выграновский. Ведь даже у тех маргиналов, что сражались на стороне Масленникова шесть лет назад, Арсений видел чертовы рунные татуировки — и неизвестно, были ли у тех артефакты. Руны ведь были и у тех магов, которые были убиты за время войны с обскури — у тех, кто, возможно, сейчас является частью пророчества. «Часики тикают», — вспоминаются слова Масленникова. — «Тик-так». Часики чертового Часовщика. Арсений выдыхает, отводя взгляд от окна, за которым все равно ничего, кроме почти черного неба, не видно — и замечает на прикроватной тумбе стакан с водой. Подхватывает его и делает несколько глотков — только едва не давится, когда в голову просачивается понимание. Воду ему принес Антон. Арсений прижимает руку к груди — в ладонь сразу же упирается кольцо, висящее на цепочке, только вот без привычного ощущения скрывающей от лишних глаз ткани. Арсений криво усмехается, сжимая печатку в руке и допивая воду — несколько капель скатывается по подбородку, и он, отставив стакан, небрежно вытирает влагу, хотя больше хочется стереть из этого мира себя самого. Сегодня он, судя по всему, решил ненароком раскрыть Антону все свои жалкие тайны. Арсений откидывается обратно на спину, проводя руками по простыне — потолок отвечает ему тем же молчанием, пусть внутри и разрываются отчаянием крики собственных мыслей. Понимание того, что война — за порогом этого дома, перекручивает собственную тревогу и желание подорваться и пересечь расстояние до Лондона пешком в отвратительное, реальное понимание того, что без магии они с Антоном не смогут покинуть этот дом. И до тех пор — остается только смириться с тем, что они вынуждены бездействовать тогда, когда стране нужнее всего. Арсений может добраться до разрушенного управления и попробовать поймать хоть одного мракоборца — наверняка те уже занимаются восстановлением здания — ему помогут трансгрессировать обратно в Лондон, в этом не возникает сомнений. Вот только это нужно делать хотя бы утром — а на улице сейчас глубокая ночь, да и сил едва-едва хватило на то, чтобы ровно держать в руке чертов стакан. Арсений сгибает в колене одну ногу, морщась от боли — забыл, черт возьми, что без магии повреждения так быстро не проходят, а потому тут же возвращает ее в прежнее положение. Взгляд цепляется за аккуратно повязанные бинты — и в груди вновь мешается что-то горячее вместе с едким, болезненным сожалением. Он ведь поцеловал Антона — поцеловал сам. И воспоминание об этом — еще хуже, чем душащие стены их дома; хуже, чем тысяча ножевых и понимание скорой смерти, когда на тебя бросается обскур. Антон — его личная смерть. Каждый гребаный раз. Арсений закрывает глаза, но от мыслей уйти не выходит — они лишь гиперфиксируются пониманием того, что тот самый человек находится в этом же доме. В их доме. И уже бессмысленно спорить с самим собой — Арсений осознал собственную неспособность бороться, кажется, задолго до этого момента. Тогда ли, когда в состоянии опьянения позволял Антону себя целовать, зная, что на следующий день в Лондон приедет Гудков? Или тогда, когда отец сказал, что вновь вернет в его жизнь человека из прошлого? Или — тогда, когда не решился продать их дом? Когда слушал песню еще незнакомого ему лично Лазарева в темной служебке, чувствуя, что болит все еще? Действительно ли у Арсения получилось отказаться от собственных чувств — или все эти годы он слишком профессионально занимался не только службой, но и самообманом? Арсений вновь садится на постели. Кровь, кости, все тело — горят. Горят несдержимым, отчаянным желанием наконец все понять — наконец выместить собственную боль и агонию, разделить ее с тем, кто является его палачом и его же надеждой. Неужели Арсений все еще его..? Он вспоминает — вспоминает чужие прикосновения, чужой дрожащий взгляд, чужие горячие губы. Чужую готовность отдать собственную жизнь и сделать все для того, чтобы сохранить в безопасности. И отвратительно, неизменно понимает. Антон ведь — все еще — его тоже. И это понимание — слишком болезненно. Как и ощущение натянутой в душе нити — той самой, видимо, чертовой красной, которая никогда не рвалась — но Арсений не сдвигается с места, не прячет под футболку кольцо, не притворяется спящим. Потому что они оба — чертовы бабочки, неспособные проигнорировать свет, который так тянет. Тянет — даже спустя столько лет. Когда дверь беззвучно приоткрывается, Арсений даже не вздрагивает — как и Антон не удивляется тому, что он не спит. Замирает неподалеку от двери — прислоняется спиной к стене, будто в желании найти опору хоть в чем-то. Смотрит куда-то в пол, на собственные босые ноги. Антон тоже уже в каких-то знакомо-незнакомых одеждах из этого дома — видимо, успел принять душ за то время, пока Арс отсыпался. Судя по заметным даже в полутьме синякам под глазами и бледному лицу — Шастун тоже вряд ли поспал больше пары часов. И какое-то время они молчат — молчат, потому что, кажется, все уже давно было произнесено. В том самом чертовом поцелуе — и в тишине этого дома, пока у них обоих было время все осознать и прийти к одинаковым, слишком болезненным, но правдивым итогам. Я ведь все еще — тебя — … — Почему ты ушел, Антон? «Почему ты ушел тогда — шесть лет назад?» Собственный вопрос режет — Арсений сжимает в ладони чертовое кольцо, что все еще висит на шее, и не может поднять на Шастуна взгляда. Потому что он ведь — все еще — не способен простить. — Что? — Антон резко вскидывает голову, и если голос сначала звучит глухо, то за следующее мгновение пропитывается слишком искренней, непонимающей злостью. — Почему я ушел?! Он даже отталкивается от стены, чтобы встать прямо напротив кровати — от звука шагов Арсений все-таки поднимает голову, тут же ненароком перехватывая чужой запальный настрой. Меланхоличная тишина, перемешанная с болью, разрывается сбивающимися дыханиями — рушится осколками слишком давно разбитых жизней — и уже не позволяет молчать. Боль, пережитая шесть лет назад, взрывается в груди вновь — отчаянной, чистой обидой и непониманием, что резонируют в глазах обоих словно в сошедшем с ума танце. Словно корку льда разбивают — и уже не представляется возможным заделать дыру, ведь вода начинает выливаться, а трещины расползаются все быстрее. — Это не я все закончил, — напоминает Арсений. — Это ты, Антон. Ты, — рычит он, — ушел тогда, когда был мне нужен! — О, а я был тебе нужен? — шипит Антон в ответ, и от его неуверенности и потерянности не остается и следа. — Так нужен, что ты не сделал ничего! Хотя знал, что я был в России! Ты знал! — Антон срывается тоже, резко делая шаг вперед и сжимая кулаки. Арсений рывком встает с кровати, делая шаг ближе — плевать на чертову ногу — чтобы смотреть прямо в чужие глаза. — После чего, Антон?! Ты хоть знаешь, через что я… — Ох, и через что же? Через успешно выполненную операцию? — Антон прищуривается, выплевывает слова — так, будто той самой операцией по поимке Масленникова Арсений сам объявил их отношениям конец, хотя не ему принадлежали те осколочные слова. — Через что, Арс?! — Через кровь на своих руках, блять! — рявкает Арсений. Антон вздрагивает, дергано отступая — теряется лишь на мгновение — но тут же цедит, опасно прищуриваясь: — Видимо, ты хотел добавить к ней и мою? И смотрит — так пробирающе, до ужаса ранено; так, словно Арсений… — Что?.. — Ты предал меня, — дрогнувше отвечает Антон, отводя взгляд и поджимая губы — так, словно вспоминать об этом слишком, почти физически больно. — Ты оставил меня там, Арс. Оставил умирать. Оставил под куполом.⊹──⊱✠⊰──⊹
Шесть лет назад
Антон злится — ух, как он злится! И руки не слушаются, когда надевают униформу, и взгляд контролировать не выходит, отчего к нему никто в этот день лишний раз не суется, и желание наорать на Арсения велико слишком, чтобы себе в этом отказывать. Антон смиренно ждет, пока чертово собрание закончится — в этой операции задействовано достаточно много людей, почти три дюжины мракоборцев, весь третий отдел, и потому Попов проводит последний инструктаж в одном из залов собраний, и его решительный, твердый голос эхом отлетает от стен и высоких потолков. Он говорит так, что план вбивается каждому в голову сразу в подкорку — их цель сегодня оправдывает многие средства, и каждый из присутствующих понимает, чем он рискует. Особенно «альфы» — та самая группа, которая должна будет пробраться в, на первый взгляд, заброшенный замок, что скрылся среди теней полуострова на севере Англии. Пожалуй, самые отчаянные и смелые мракоборцы — ведь им предстоит удостовериться в присутствии цели внутри и, если что-то пойдет не так, сделать все, чтобы Масленникову не удалось сбежать, став его первым барьером. Но только лишь первым — потому что Арсений очень точно ставит акцент на том, что они сами должны будут спасти свои жизни. Он не говорит этого напрямую — воздух разрезают предсказуемые слова про то, что главная задача остановить Масленникова — но каждый присутствующий в этом зале знает, что Попов закроет глаза, если кто-то из его людей между замедлением опасного преступника и собственным шансом выбраться из-под купола не выберет первый вариант. Арсений закроет на это глаза так же, как и на злость Антона — на злость того человека, который сам вызвался быть частью той самой группы. И которому Арсений цинично, отвратительно отказал. Точнее, даже не отказал — просто не внес в чертов список. План операции был известен давно, но распределение состоялось только сегодня — Антон утром с трудом удержался, чтобы не разорвать чертово объявление, которое было повешено в каждом кабинете их отдела. Ведь определен Антон был к тем, кто должен будет накладывать тот самый купол — к магам, которые будут работать под защитой других, ничем практически не рискуя. Но Антон слишком привык к тому, что именно он — этих других защищает. И решение собственного любимого человека объяснить невозможно — потому что Арсений знает, как для Антона важна эта гребаная операция. В конце концов — они живут вместе, они оба варятся в этом чертовом деле Масленникова слишком долго и глубоко, и Шастун действительно оказывается втянут в это все слишком сильно. Арсений знает, что Антон справился бы с задачей — потому что без преувеличения является одним из лучших мракоборцев их отдела. И вместе с этим не допускает его, заставляя оставаться в тени. И потому Антон сидит, сжимая в руках чертовы документы — на них подробная карта местности и чертежи внутренностей самого замка — сжимает их так сильно, что бумага рвется, пока где-то впереди, через несколько рядов, вещает подробный план миссии Арсений Попов, их авторитетный руководитель. — Выступаем сегодня ночью, — говорит он напоследок, оглядывая внимательно зал, но даже мельком не смотрит на Шастуна; голос его тверд, словно камень. — Будьте готовы. Свободны. Антон дожидается, пока зал пустеет — даже не смотрит в ответ на Катю, которая, кажется, порывается было к нему подойти, но в последний момент не решается и все же уходит — и уверенно подходит к руководителю ближе. Арсений на него даже не поднимает головы — сидит за широким столом в центре зала, хотя до этого, пока вел собрание, конечно, стоял. Антона это злит еще больше. — Какого черта, Арс?! — рычит он, опираясь руками о стол, словно сдерживаясь, чтобы не броситься на мага от переизбытка эмоций. — Ты же знал, куда я хотел! Ты знаешь, что я могу помочь! Они обсуждали это — обсуждали этот чертов план несколько, по ощущениям тысяч, раз, и Антон всегда говорил так, будто уже среди альф — но Арсений ни разу не заострял на этом внимания. Не заострял — но и не подтверждал, что Шастун будет именно там. Арсений наконец поднимает голову — и Антон в бессилии сжимает зубы, потому что видит это снова. Отвратительное, холодное безразличие — то самое равнодушие до чужих душ, присущее большинству вышестоящих этого Министерства. Равнодушие, которым Арсений пропитывается с каждым днем все сильнее — и если о нарушении субординации речи никогда и не шло, то тот факт, что Арс все чаще приносит эту холодность и домой, постепенно начинает душить. Так же, как и сейчас — ведь Попов смотрит на Антона так, будто он всего лишь один из многих. — Я так не считаю, — сухо отвечает он, смотря прямо в глаза. Антон рычит — бьет ладонями по столу, отходит в пару шагов; делает небольшой круг на месте и поворачивается вновь. — Почему? Что не так? — раздраженно, нервно спрашивает он. — Я не справлюсь? Не смогу адекватно среагировать в опасной ситуации? Не смогу работать в команде?! Скажи же, блять, что, скажи мне! Пренебрежение к навыкам и умениям — пренебрежение к вложенным силам и его магии — Антон, черт возьми, действительно слишком долго ко всему этому шел, чтобы сейчас, в одну из самых важных операций за последние годы, его любимый человек не хотел его слышать и оценивать по достоинству. Арсений ведь будто не видит того, что может Антон — хотя все эти года они помогали друг другу эти силы наращивать, и Шастун никогда не подводил Арсения не только в те времена, когда они были напарниками, но и когда стал его подчиненным. — Нет. Голос Арсения звучит тихо — но пробивает легкие. Ответом не на его вопросы — а на самое главное; чертовым принятым решением, которое Антон не имеет права оспорить. И вместо того, чтобы объяснить — чтобы успокоить хоть как-то — Арсений сейчас так же, как и в их чертовой жизни, выбирает поставить очередные рамки и вбить реальность своего выбора. — Что, дорвался до власти? — прищуривается Антон, улыбаясь так мерзко, как никогда раньше не — просто потому, что чужая самоуверенность, чужое нежелание решить что-то вместе забивает в крышку их гроба последние гвозди, ненароком заставляя повышать голос: — Дорвался, Арс?! Приятно иметь возможности управлять чужими решениями, да? — Антон вновь подходит к столу, склоняясь над руководителем. — И не слышать других! Не слышать меня! Арсений все-таки вздрагивает — то ли от того, что в порыве Антон практически врезается в его лицо своим, то ли от брошенных слов. Но мелькнувшие было тяжестью голубые глаза тут же затягиваются вновь — и Арсений рывком поднимается из-за стола, отходя на шаг, но продолжая смотреть прямо на мракоборца. — Закрой рот, — цедит он, и по сути является правым: Антон перегибает палку сейчас не только как подчиненный, но и даже как человек, с которым Арсений состоит в отношениях. — Что ты себе позволяешь, Шастун?! — Я буду в альфах, — твердо произносит Антон, отвечая на пристальный, постепенно закипающий взгляд. — Нет. Антон не спорит — лишь выдыхает запально, сжимая в кулаки руки, но тут же разворачивается и в пару шагов выходит из кабинета, хлопая дверью; он не королева драмы — но та тяжелая настолько, что по-другому ее закрыть невозможно. Он проносится мимо бесчисленных дверей, чувствуя кипящую внутри лаву — и уже зная, что собственное решение не поменяет. Что бы там ни решил Арсений. Замок ужасает — своим ощущением забытости и покинутости, тем, что скрывается, словно юродивый, среди деревьев и ближайших к нему обломков непонятных скал, вызванных будто землетрясением. Разрушающийся, слишком старый — стены кое-где обвалились, везде сияют чернильные дыры проходов, а в округе не доносится ни одного звука, кроме шелеста леса, что придавливает строение к самому краю отвесной скалы, под которой бушует, пенится море. Строение даже на замок-то не похоже — всего одна едва целая башня, что лишь слегка возвышается над прямоугольной, в несколько гигантских этажей, каменной коробкой. Даже без внутреннего двора — словно маяк среди лесной и морской стихии, окутанный дымкой тумана и неслышными шагами мракоборцев, скрывающихся в тени. Маги работают слаженно — «беты» распределяются ближе к стенам обветшалого замка, занимая свои позиции у выходов, через которые темные маги могут попытаться бежать; «альфы» — под их прикрытием ныряют внутрь стен, огибая строение и пользуясь памятью скрытых входов и разрушенных оград; те, кто должны будут накладывать купол, занимают необходимые точки чуть дальше — чтобы ничего не могло помешать закрыть купол даже в том случае, если присутствие мракоборцев на чужой территории заметят сильно раньше нужного срока. Антон скрывается в темноте — вновь чувствует в крови привычные адреналин и собранность — вот только в этот раз к привычной готовности выполнить свою работу примешивается упрямое, злостное противостояние одному человеку. Арсению Сергеевичу Попову, который в последнее время сходит с ума. Потому что Антон видит — видит, как переступает Арсений через себя, соглашаясь на такие отвратительные маневры; знает, что тому убивать даже виновных людей — против совести тоже. Только пока Антон пытается придумать хоть что-то, чтобы не проливать пусть и не невинную кровь темных магов зазря — Арсений на сделки с собственной совестью соглашается. Антон уже сбился со счета попыток убедить Арсения в том, что все это отчаянная ошибка — тот не слышит его совершенно, делает только то, что считает правильным сам; подчиняется, черт возьми, вышестоящим — выбирает сложить руки и не рваться наперекор, пусть отданный им приказ ужасающий от слова совсем. Убить столько людей лишь ради того, чтобы остановить одного. И Арсений ведь может бороться — он может, потому что в его руках третий отдел, в его руках какая-никакая, но власть. Он мог бы пойти руководителю мракоборцев наперекор, мог бы — оспорить приказ, если бы захотел; так считает, искренне считает Антон. Потому что сам привык бороться за справедливость даже тогда, когда ее душат со всех сторон. Но Арсений не слышит — не слышит его и ни на какие обсуждения планов с вышестоящими не идет; все идеи Антона о том, как обхитрить их общего начальника и его корыстную тактику, отбрасывает, даже не слушая. Закрываясь так, как никогда раньше до. Их дом превращается в продолжение Министерства, где между ними все чаще либо напряженная тишина, либо нервные споры. И потому Антон сейчас, во тьме ночи, вместо того чтобы занять определенную ему позицию — неподалеку от той самой почти разрушенной башни — ныряет в ближайший сквозной проход замка, и туман вокруг стен предсказуемо скрывает его мятеж. Потому что Антон все еще верит, что они могли этого избежать. Верит, что организуй они операцию по-другому — все могло бы получиться. Они могли бы схватить Масленникова — та самая альфа-группа — а остальные прикрыли бы их спины от других темных магов, и мракоборцы бы справились. Туман влетает в легкие от перебойного дыхания — Антон бредет по одному из коридоров, в которых темно, хоть глаз выколи, в быстром темпе. Прикидывает в голове карту и вспоминает расположение помещений — примерно представляет, где может быть Масленников, следуя будто какому-то внутреннему чутью. Он не знает, чего именно хочет добиться сейчас — схватить этого мага в одиночку точно не хватит сил, а звать на помощь альфа-группу и менять весь план только собственным словом, если он отыщет Масленникова первым, он банально не сможет — никто его не послушает, даже Катя, которая тоже скрывается где-то в глубине этих запутанных лабиринтов. Катя, которой Арсений участие в альфа-группе позволил. Антон скрипит зубами, поднимаясь по винтовой лестнице и прислушиваясь — с каждым шагом до слуха доносится все больше меркнувших голосов, которые витают по на первый взгляд пустым коридорам. Наверное, просто хочется доказать — ты зря недооценил меня, я могу! могу не попасться, могу быть тем, на кого ты так ставишь! — и плевать, что это необоснованно драматично и слишком в духе каких-то глупых подростков. Антону хочется утереть Арсению нос и вновь показать, что он все еще чего-то достоин. Хотя бы такого, блять, чертового внимания. Наверное, он не поступил бы так, если бы прошло еще хоть немного времени — Антон понимает это, но отступать уже поздно, потому что под ногами старая кладка замка, а на коже даже под униформой ощущение леденящего ветра, что прорывается через незаметные в стенах дыры. Антон проходит по темному коридору, почти сливаясь со стенами, огибая один из проходов, откуда слышатся более громкие голоса — кажется, там внутри явно одно из каких-нибудь помещений для сборов этих уродов — и скрывается в другой комнате, где кроме камня вокруг и пыли, конечно, ничего нет. Темно, словно ночью — но Антон, в руке у которого уже давно тускло горящая маленьким огоньком палочка, замечает в стене небольшую дыру. Пролезает в нее — и попадает в странный проход между стенами, едва вмещающий его тело. Но где-то далеко впереди — полоска света, и Антон пробирается к ней, гася палочку и чувствуя, как все внутри напрягается. К очередной дыре в стене он подходит бесшумно — потому что полоска света превращается в несколько, и, аккуратно выглянув, Антон видит полноценно освещенное помещение. Несколько свечей закреплены на стенах, создавая здесь теплый мрак — в желтоватых отблесках удается рассмотреть типичную мебель для спальни, пусть наравне с каменными потрепанными стенами та и выглядит больше сюрреалистично; но важнее не это. А то, что, стоя к той самой дыре спиной, у высокого резного стола, замечается фигура темного мага, не узнать которую невозможно. Масленников. Дрожь проходит по телу до самых кончиков пальцев. Антон крепче сжимает палочку, зная, что пока его заметить нельзя — свет свечей не доходит до дыры в полной мере, да и находится темный маг достаточно далеко. Даже если Антон сейчас отступит назад — его не услышат, потому что из арки, что является выходом из помещения, долетает скрывающее любые шорохи завывание ветра и едва слышные голоса других пособников, находящихся, видимо, не так далеко. Масленников не двигается — смотрит куда-то в поверхность стола, возможно, на какие-нибудь документы. Не напряженный, совсем спокойный — чего нельзя сказать об Антоне, который ловит собственное дыхание, чувствуя леденящий душу холод. Он должен послать сигнал Арсению — или Бузовой — прямо сейчас. Сообщить о том, что их цель действительно здесь — и тогда у всей альфа-группы будет время сбежать из-под купола и остаться в живых. Тогда купол успеет закрыться прежде, чем Масленников его заметит — и операция будет выполнена. Однако следующей дрожью по коже проносится отчаянная, безрассудная мысль. Он ведь может сделать все сам. Может — оглушить противника прямо отсюда, потому что сейчас остается в тени; может — сделать так, чтобы использовать купол не пришлось вовсе, потому что, если они захватят их лидера, переловить остатки шайки потом получится без труда. Он может — может спасти Арсения от той крови, что окажется на его руках с закрытием купола. На Антоне нет следящих амулетов, через которые Бузова могла бы увидеть картинку в своем шаре — их выдали лишь альфам, а потому купол все еще не активирован, и на бескровное решение их общей проблемы есть все шансы. И потому Антон уверенно делает шаг вперед, выходя из провала в стене и вскидывая палочку. Угол обзора меняется лишь слегка — Антон успевает заметить, что смотрел все это время Масленников не в бумаги перед собой. А в чертово зеркало. Вспышка болезненной магии пронзает все тело — темные потоки прорывают наспех выставленную защиту, и Антона отбрасывает обратно к провалу. Только уже в следующий момент невидимые путы срывают с места вновь — и он падает прямо на камень, в самые ноги к темноволосому магу, что широко ухмыляется. — Так-так-так, — нараспев шепчет он. Антон рывком бросается в сторону, подхватывая палочку — но сорвавшееся с чужих губ заклинание пронзает новой волной боли и полным онемением всего тела. Животный ужас появляется откуда-то из желудка — тогда, когда Масленников подходит ближе и поднимает его лицо за подбородок. — Какие вы ловкие, таракашки, — чужая ухмылка режет взгляд; голос, хоть и тихий, словно бы снисходительный, навевает ощущение полной беспомощности. — И что же вы тут забыли? Антон рычит, дергая головой — чужие пальцы с подбородка пропадают, но в тот же момент Масленников шепчет новое заклинание. Тело скручивает едкой болью — Антон взвывает, падая на пол и на чистых инстинктах сжимаясь, словно его собираются избивать. Но это, конечно, не так — зачем применять физическую силу, если есть магия? Перед глазами блекнет, но Антон все равно замечает — в той самой дыре всего на мгновение мелькает тень. «Закрыть купол», — раздается в голове голос Арсения перед тем, как новая порция боли связывает все тело и вырывает из горла хрипы. Мракоборческий браслет на руке разогревается до рези, словно бы пропуская чужую магию через себя, но в океане боли это не ощущается. Масленников подходит к нему вновь и пинком переворачивает на спину, чтобы вглядеться в лицо. Антон загнанно дышит, сжимая в руке палочку — чары паралича с него сняли — но все равно понимает, что уже обречен. Кажется, именно он будет тем, кто задержит Масленникова ради закрытия купола. Эта мысль впускает в кровь адреналин и агонию — страх и ужас сдавливает легкие, но Антон все равно подрывается, шепча заклинание; потому что хочется — всему вопреки — надеяться на тот самый шанс, что ему удастся сбежать. Что он останется жив. «Арс!» — на продолжение мысленного сообщения не хватает времени — Антона отбрасывает в стол, и тот ломается от силы удара, сваливаясь на измученное тело всем своим весом. Шастун хрипит, откидывая чертово дерево от лица — и, когда вскидывает голову, видит Масленникова прямо перед собой. Тот сидит на корточках — и еще недавно безмятежное, почти довольное в истязательствах лицо сейчас выражает задумчивость, что отражается в темном взгляде и слегка нахмуренных бровях. Он скользит взглядом по лицу Антона — медленно, слишком внимательно — так, будто пытается его узнать. — Гост! — раздается крик из темного коридора, и в следующее мгновение в комнату забегает неизвестный мужчина в черных одеждах. — Купол! Они используют сжимающий купол! Заметили. Масленников ведет бровью, хмыкая — а потом резко встает, кивком показывая слегка растерявшемуся от представшей перед глазами картины магу, что тот может идти. Точнее — бежать, потому что из коридора уже доносятся более громкие звуки ругательств и чужих спешащих скрыться от смерти ног. — Мне бы убить тебя, — произносит спокойно, медленно Масленников, смотря прямо Антону в глаза; Шастун надеется, что в собственные удается вложить все презрение, что он еще в состоянии чувствовать. — Но кое-кто расстроится этому. Еще раз ухмыльнувшись — так, словно, блять, никуда не торопится, — Масленников в два шага выходит из комнаты, и Антон резко садится, чувствуя вспышку головной боли и неверящее… Масленников его отпустил. Только медлить времени нет — из коридора доносятся очередные крики — и Шаст подрывается на ноги, бросаясь в дыру. Он протискивается между стен, практически выпадает в тот коридор, по которому крался минуты назад — сейчас он бежит, проносится мимо провалов в стенах почти не осознавая, потому что уже дышащая в затылок смерть ехидно посмеивается в такт сбившемуся дыханию. Антон выбегает на чертову винтовую лестницу — практически врезается в стену, в которой несколько камней выбито, и видит сквозь дыру улицу: купол опустился практически полностью. — Блять, нет, нет, — шепчет он, бросаясь вниз по ступеням. Уже плевать, что его могут услышать — кажется, заметившие купол темные маги вообще сбегают не по этой стороне замка — плевать на все, потому что Антон понимает, что опоздает. «Арс! Я внутри! Я не успею!» Но ответа нет — и Антону хочется отчаянно выть, но он сбегает по лестнице и ныряет в тот коридор, который, по его воспоминаниям, должен уводить через скрытый туннель к потайному выходу за пару десятков метров от замка. В состоянии опасности мозг работает поразительно ясно. Если ускорится — есть шанс успеть проскочить под землей до того, как купол пробьется через почву. О тайных подземных ходах вокруг замка мракоборцам известно, но на их перекрытие потребуется еще пару жалких минут. «Помоги!» — последним отчаянием, когда Антон бежит по влажному туннелю, и шаги эхом бьются от потревоженных луж и отсыревших стен. Но ответа ему не дают — а прямо перед глазами сквозь потолок пробивается голубое свечение. Антон рычит, ускоряясь — стена разрезающего туннель купола опускается буквально в нескольких метрах. Он должен успеть. И Антон бросается вперед, практически проезжаясь лицом по жесткому каменному полу. За ступнями в ту же секунду схлопывается ловушка. Одна из капель срывается с потолка, слишком громко в туннельной тишине разбиваясь о пол. А в следующее мгновение из-за спины вырывается яркий свет — Антон несдержанно оборачивается, чтобы увидеть, как все, что осталось за голубым свечением купола, становится ослепляющим, практически белым полотном. Все, кто остались внутри — мертвы. Ужас схватывает все тело; Антон судорожно, на грани стона выдыхает — но свечение уже исчезает. По ту сторону едва заметной на полу черты остается все тот же темнеющий коридор. Дальше туннель ведет выше — уровень пола с каждым глухим шагом поднимается едва заметно, но Антон не смотрит по сторонам. Не освещает путь палочкой — хотя теперь у него есть время на это — не слышит даже собственных шагов и едва сошедшего на нет дыхания. Тело все еще дрожит — практически колотит — и когда перед глазами вместо прохода появляется каменная стена, Антон не реагирует абсолютно никак. — «Бомбардо», — произносит он глухо, и препятствие разрушается оглушающим взрывом. Кажется, обломки попадают по лицу, царапают руки — но Антон, будто на автомате, пробирается сквозь завалы, уже через пару мгновений чувствуя, как в легкие вихрем врывается ледяной воздух и такой желанный туман. Снесенные взрывом обломки валяются еще на пару метров вокруг от пригорка, где был спрятан потайной выход. Где-то вдалеке раздаются звуки борьбы — лязг магии и, чуть позже, вспышки практически у самых стен замка. Но вместо того, чтобы броситься прочь, Антон медленно идет именно туда, чувствуя, как внутри все опускается вновь. Предчувствие не обманывает — он останавливается достаточно далеко, скрываясь в тени деревьев, но в тумане все равно замечает слишком знакомый стиль боя одного из волшебников, что сражаются у того здания, где только что беспощадно убили десятки людей. Арсений сражался с Масленниковым в тот момент, когда Антон так отчаянно ждал его помощи. Ледяной ветер пробирает до самых костей, лязг магии и крик Масленникова практически не доносится до ушей. Вокруг будто собирается вакуум — словно чертовый купол — в те жалкие минуты, пока Антон, не в силах отвернуться, наблюдает за тем, как Попов связывает чужие руки и завершает их общую миссию. И Антон уже не дрожит и даже почти не дышит — внутри становится так оглушающе пусто и вместе с тем больно, словно вырывают разом все органы. По щекам дорожками катятся слезы — слезы непонимания, предательства и агонии — они расчерчивают щеки, но Антон даже не чувствует этого. Все, что остается в сознании — осколочная, режущая мысль. Арсений выбрал службу, а не его.
⊹──⊱✠⊰──⊹
— Ты выбрал работу, Арсений, — глухо произносит Шастун. — Не меня. Боль в груди режет — открытыми ранами, вспомненными осколками — пусть Антон и описал ту ночь сухо, лишь фактами, что именно происходило внутри того замка, но смотреть в чужие глаза не получается все равно. Ведь он чувствует, что безжалостное предательство все еще горит холодной лавой и разочарованием где-то в самой груди. — Я был внутри, Арс. Был там, и ты знал это. Я просил тебя о помощи, черт, — он несдержанно выдыхает, зажмуриваясь, — просил, когда понял, что не успею. И я знаю, что сделал ошибку, когда подумал, что смогу изменить все, но блять, — он поднимает голову резко, и голос скатывается в отчаянное, униженное рычание, — я просто не мог поверить, что ты оставишь меня! Даже если бы ты не успел, даже если бы… Но ты выбрал задерживать Масленникова! Выбрал миссию, пока я там умирал! Последний выкрик разрезает тишину — Антон заполошно дышит, чувствуя, как сердце стучит уже в самом горле, и всеми силами не пропускает через себя чужой взгляд. Разорванный, убитый окончательно взгляд голубых глаз. — Зачем, Антон?.. — неверяще шепчет Арсений; так, будто с трудом выговаривает слова, будто хочет сказать что-то еще, но… — Я хотел, блять, тебя уберечь, — рявкает Шастун. — Не хотел, чтобы эти смерти были на твоих руках, Арс! Но в итоге даже моя смерть показалась тебе, — он болезненно морщится, отворачиваясь, осознавая в очередной раз, — не такой уж большой ценой. Злость, обида, все то темное, что таилось внутри все эти чертовы годы — оно бурлит с такой силой, прорываясь сквозь ткани, что остановиться уже не выходит. — Ты ведь не слушал меня, Арсений, — продолжает Антон. — Ни в той чертовой операции, ни в жизни. Я ведь пытался, Арс! Пытался все время… Но ты пропадал на работе, и в какой-то момент… Ты стал другим. Будто тем, кого презирал все годы до этого, — сорванный выдох и шелест постельного белья, но Антон запрещает себе повернуться. — Ты был готов на то, чтобы убить тех, кто не заслуживал этого! Я ведь предлагал другие пути, но ты… ты не слушал меня. Даже, блять, не в работе дело, а… Разве ты хотел хоть что-то спасать? Разве ты хотел спасти нас? Потому что Антон, как сейчас, помнит чужое равнодушие — к себе самому, к ним обоим, к его собственным попыткам исправить хоть что-то и… Полутьма помещения сдавливает — даже сильнее, чем тишина. Погружает в себя, оплетает вязким болотом — в ней трудно дышать и трудно заставить себя не сбежать, не сорваться с места опять, чтобы избежать ножевых, которые сам же себе и наносишь, и именно это ощущение заставляет совершить очередную ошибку. Поднять взгляд — и увидеть Арсения. Арсения, который каменной статуей замирает, уже сидя на кровати — недвижимый и будто бы обескровленный — в глазах которого даже не темнота, а самая настоящая пустота. — Я не знал, что ты был под куполом, Антон. Всего несколько глухих слов — и ребра будто ломаются в щепки. С губ срывается безмолвное «что?» — а Арсений лишь смотрит, продолжает смотреть; прямо в глаза — и этот взгляд будто бы стирает весь тот поток, что вырвался минутами ранее, тушит ту злость, что еще мгновение назад саднила в каждом участке тела. — Твой браслет не передавал сообщений, — произносит Арсений. Вздрагивает, будто бы выходя из транса — из состыковки собственных фактов — и опускает взгляд, продолжая еще тише, будто осознание и воспоминания накрывают только сейчас. — Я нашел его. Ты ведь оставил его здесь, когда уходил. Он был испорчен, — голос срывается, и руки, еще мгновение назад равнодушно лежащие на постели, поднимаются к лицу, сжимаясь в кулаки у глаз и с силой вжимаясь прямо в них. — Неужели ты не заметил?.. «Почему же ты не проверил?!» Ощущение обвала — кажется, будто из-под ног рассыпаются камни, последняя грань пред обрывом, в который уже летишь. Антон мельком смотрит на браслет, что на его запястье сейчас, и не может сдержать дрожи в руках — понимание того, что он действительно не обращал в ту черную ночь внимания ни на что, кроме собственной боли, пронзает стрелой. Он мог этого не заметить — действительно мог. — Но я… Но… — шепчет он, возвращая к Арсению взгляд. Тот не смотрит в ответ — лишь опускает руки, сжимая себя за плечи, и качает головой, словно бы в желании слиться с окружающей их темнотой; словно в груди — пулевое от чужих брошенных слов. — Ты ушел, потому что думал, что я оставил тебя там, — слышится глухое, болезненное осознание. — Я ведь… Антон, если бы я знал, что ты там, я бы… Он едва поднимает голову — чтобы все же смотреть в глаза — и от следующих слов пулевое появляется уже в груди у Антона. — Я бы отменил всю миссию к черту, — осознанно, слишком твердо шепчет Арсений. Я бы отменил миссию к черту. — Я сам бы этот купол разбил, — в голос примешивается шипящая злость, и ноты теряются среди неверящей боли. — И плевать на сраного Масленникова. Плевать, блять, на всех! Я бы никогда не выбрал что-то другое! — Арс… — Как ты, блять, мог подумать, что я выберу не тебя?! — громко, отчаянно кричит Арсений, резким движением опуская руки обратно на постель. Смотрит прямо в глаза — яростно, преданно, так, будто Антон сам вонзил в его сердце нож. — Как ты мог уйти, думая так?! Почему ты не поговорил со мной, почему?! «Почему ты не сделал этого?!» — Арсений… Голос теряется, обрывается — потому что к горлу подкатывает отчаяние, потому что собственная ошибка начинает душить так сильно, словно вот-вот вырвет с корнем чертово сердце, а пылающий взгляд голубых глаз и не думает отводиться. Все эти годы… Все эти годы он думал, что Арсений предал его, но… Руки дрожат — Антону от этого взгляда больно, так больно, словно снова бросают, словно предают вновь. Только это предательство — от себя самого, изнутри — потому что в ту чертову ночь он выбрал сбежать; сбежать вместо того, чтобы хотя бы попробовать найти оправдания любимому человеку. Любимому человеку — черт возьми, Антон ведь так сильно его любил, и при этом… — Не слышал тебя, да?! — продолжает злится Арсений, уже не контролируя себя. — А ты, Антон?! Ты хоть раз попытался услышать меня? Потому что я тогда, блять, понимал, что не могу пойти на такие жертвы, Антон! На моей чаше весов стояли жизни моих людей против жизней тех мразей. И если бы мы сделали так, как предлагал ты, количество потерь бы не изменилось, или вообще стало бы больше. И я не был готов рисковать вами. Я не был готов… — голос ломается, словно вся злость неожиданно заканчивается, и продолжение вылетает уставшим, болезненным выдохом и прикрытыми веками, — …не был готов рисковать тобой. Очередным признанием — и еще более глухим, искалечивающим шепотом. — Это была моя первая операция, Антон. Первая операция, в которой… — Арсений болезненно поджимает губы. — В которой ты был мне нужен. Вспыхнувшие эмоции — они гаснут так же резко, как и появились; сгустившаяся тишина сдавливает горло. Впитывается в кровь, во все тело — в котором агонией проносится невозможное, предельное осознание. Это все — ебаная ошибка. — Но я думал… — выдыхает Антон, с трудом делая шаг ближе; Арсений открывает глаза, но опускает голову, избегая контакта. — Арс, я… Антон ведь бросил Арсения сам — и все это время был уверен в своей ошибке. — Нет… — шепчет он, чувствуя, как агония обхватывает все тело. — Нет, Арс, я же… Почему тогда Катя? Почему ты разрешил ей? — цепляется он хоть за что-то. — Потому что Сережа сказал мне не лезть. Это было ее решение — и он верил в нее, — Арсений осекается, слыша сорванный выдох; поднимает взгляд, и от болезненного блеска в зеленых глазах продолжает будто бы тише. — Но тебя я мог защитить. — Поэтому поставил на купол, — шепчет Антон в ответ. Выбрал единственный безопасный вариант — без возможности отстранить — несмотря на отчаянное желание самого Антона прыгнуть в самую гущу событий. Но вместо этого Антон покинул свой пост — и именно в том месте образовалась брешь, через которую успел выбраться Масленников, и все жертвы действительно оказались напрасными. Кровь всех этих людей оказалась не только на руках Арсения — но и на руках у Антона, потому что их смерти он обесценил тем, что открыл преступнику возможность сбежать. Но уничтожает даже не это — по крайней мере сейчас — а собственное осознание, понимание того, что тогда, шесть чертовых лет назад, они оба пытались сделать друг для друга все, что могли, но не смогли сделать самого важного — друг другу об этом сказать. И, наверное, именно поэтому Антон находит в себе силы сейчас — отворачивается, но шепчет глухо, на грани. — Я хотел не защиты, а твоей веры, Арсений. Всего пара мгновений тишины — Антон рассматривает старый пол их дома — и поворачивается снова, уже не отводя взгляда. — Я хотел, чтобы ты верил в меня, — повторяет он, словно осознавая это только сейчас. — И чтобы мы могли так же, как Катя с Сережей, об этом поговорить. А в голове у Арсения — чертово «мы разговаривали» Сережиным голосом — и он смотрит в ответ в зеленые глаза, видя, как разбивается осколками их прошлое и чертово настоящее. — Мне не хватало тебя, Арс, — голос Антона ломается тоже, когда тот делает шаг ближе, отчаянно, будто пытаясь найти то самое «чтобы хватило» сейчас. — Ты постоянно был в Министерстве, и наши отношения… Что у нас осталось? — Мы оставались, — глухо отвечает Арсений, хоть и сам не верит в собственные слова. Пара секунд тишины, чтобы хотя бы попробовать собрать из глубин сознания то, что так терзало в те годы, хотя сейчас признание выходит до ужаса пугающим для себя самого. — Я не… Не справлялся. С работой и… с нами. Мне было тяжело, это ведь было мое первое повышение, и я надеялся, — он криво усмехается, опуская взгляд будто в попытке скрыть разочарование в себе самом, — что ты поможешь. Что ты почувствуешь. Мне было страшно, Шаст, и я тоже не был согласен с тем планом, и уже тысячу раз пожалел о том, что в итоге так ничего и не изменил, но тогда… Глупо, наверное, но я хотел, чтобы ты остался со мной при любом исходе и… поддержал? — Арсений поднимает глаза, и Антон сглатывает. Они оба хотели друг от друга одного и того же. — Но ты ушел, Шаст, — слова в повисшей тишине звучат очередным выстрелом. — Тогда, когда на моих руках оказалась кровь всех тех, за кого я отвечал. Кого я отправил на смерть. Ты был мне нужен. Но все, что ты сделал — оставил меня с новым трупом. Трупом моей любви. Больно. Антон замирает — смотрит в ответ долго, бесконечно долго. Слова застревают в горле — першит, режет, заставляет опустить взгляд, но уже в следующий момент услышать, как оставшееся между ними расстояние разрезается шорохом быстрых шагов. Разрезается пониманием и тем самым отчаянием, что все прошедшее время — ебаная ошибка. Антон падает прямо на пол, обхватывает за ноги, утыкаясь лицом в колени — вжимается с такой силой, будто это касание может повернуть время вспять; беззвучно воет, дрожа всем телом — и качает головой отчаянно, остервенело, жарким дыханием опаляя даже сквозь слои ткани, потому что лава изнутри раскаляется до предела. — Прости меня, Арс, прости… — шепчет он загнанно. — Боже, блять, я же… мы… И чертова любовь, которая тогда была убита ненастоящим предательством — она разрезает все изнутри, она скручивает в истерике органы и вырывается горячими, сожалеющими слезами, что пропитывают чужую одежду. И тело дрожит — дрожит не останавливаясь, пока Антон подается вперед, пока руки в агонии хватаются за чужую талию, а лицо вжимается в чужой живот, словно надеясь удержать, исправить ошибку, которую уже никогда не исправить. Они потеряли так много времени — так много, только из-за того, что Антон… Арсений не предавал его. Арсений его любил. — Ант… Арсений не договаривает — болезненно зажмуривается, с силой обхватывает руками в ответ, чтобы склониться ближе самому. Словно бы в той же жалкой попытке удержать чертово прошлое — вжимаясь лицом в чужую макушку, дрожа сам от того, как сотрясается тело в руках. — Почему, Арс, почему?! — задушенно воет Антон, вжимаясь в чужие руки еще сильнее. Почему я бросил тебя Почему все сложилось так Почему, черт возьми, почему?! Арсений не искал его, не возвращал не из-за отсутствия чувств — а потому что думал, что Антон сам отказался от них; сам сбежал тогда, когда был нужен рядом больше всего, предал сам, и глупым и отвратительным было бы бежать следом. И слезы продолжают течь — опалять щеки и чужую одежду жаром ошибки. Отчаянным, слишком сильным желанием — прости меня, прости, боже, я не хотел, я не знал, что так будет, я ведь все это время… Вжиматься в то самое тело, что прижимает к себе так дрожаще — все это очередным признанием, новой порцией боли, желанием быть ближе и исправить, исправить, блять, все, что сломал, потому что этого всего могло бы не быть. Они ведь могли не расставаться тогда — шесть чертовых лет назад. И эта мысль вызывает новую волну воя, пока Арсений, закрыв глаза, прижимает Антона в ответ и утыкается носом в чужие волосы. Осознание того, к чему привела эта ошибка, чертово недопонимание — рвет обоих на тысячи граней. Время скручивается в пружину — в сознаниях проносятся все чертовы годы, чертовы месяцы поглощающей сердце тьмы; все последние недели перед их разрывом, воспоминаниями тех моментов, когда еще не было поздно исправить, но они оба не находили в себе сил и желания попробовать сказать друг другу хоть что-то. Антон и сейчас не находит этих чертовых сил — лишь обессиленно позволяет увидеть собственную слабость и слезы, и поганый стыд и ненависть к себе самому прожигают до костей; Арсений молчит тоже — молчит, прижимая к себе, позволяя выплеснуть всю эту боль, что кровоточит из них обоих, вырванная из плена, казалось бы, навсегда зашитых ран. И тот самый дом, что когда-то стал свидетелем слишком многого — сейчас он становится свидетелем самого болезненного осознания той самой ошибки, которая уже не исчезнет, потому что шестилетнюю боль не выжечь абсолютно ничем. Отчаяние душит со всех сторон и вырывается в громких, сорванных рыданиях и сбитом дыхании — почему же они, черт возьми, позволили себе все проебать? Неужели они действительно потеряли все, что между ними было, вот так? Минуты тянутся долго — так долго, что горло хрипнет в конец, что глаза начинают болеть, а слезы заканчиваются. Антон не отстраняется — лишь замирает в чужих коленях, шмыгая носом, боясь поднять взгляд и понять, что это — конец. — Прости меня, Антон, — слышится сверху тихий шепот, что заставляет вздрогнуть. Чужие руки скользят по волосам — мягко, все так же отчаянно, и голос, слишком осознанный, пускает новую волну мурашек по телу. Заставляет все-таки поднять голову — резко, чуть не сбросив с себя чужие руки — и встретиться взглядом с такими же покрасневшими голубыми глазами, под которыми еще заметен блеск влаги. — Этого всего не было бы, если бы… — Арсений закусывает губу, выдыхая рвано. — Если бы я сказал тебе тогда обо всем. — Или если бы я спросил, — выдыхает Шастун в ответ. Арсений горько усмехается. — Или если бы ты спросил. Знаешь, Сережа мне недавно сказал, что говорить друг с другом мы так и не научились. Каждое слово сквозит тяжестью — она оседает внутри, но уже не режет, потому что все самое осколочное вырывается со слезами; однако теперь — накрывает страхом, вязким и отвратительным, ощущением неизбежности того, что ничего уже нельзя изменить. — Я думал, что ты справляешься, — признается Антон тихо, так и замирая в руках и все еще сжимая чужие бедра пальцами. — Ты выглядел так, будто все под контролем, хотя на самом деле ты ведь… — Закрывался, — соглашается Арсений, прикрывая на секунду глаза. — Не хотел вешать это все на тебя. Потому что уже тогда что-то было не так, и это сделало бы хуже, но вместе с этим… Злился, что ты не замечаешь. Не чувствуешь. Как будто бы раньше у нас все было по-другому. — Блять, — стонет Антон, вновь роняя голову на чужие колени. — Арс, я… Но слов не находится — слишком много их внутри и одновременно с этим и нет совсем; лишь отчаянное, болезненное желание — прости меня, потому что я ведь тебя уже давно да. Арсений не отвечает — но зарывается пальцами в светлые волосы, и Антон, не осознавая и сам, подается на эту ласку вперед, и чертова нужда сквозит в касаниях рикошетом. В пальцах, что продолжают мягко оглаживать — даже тогда, когда Антон, осмелев, поднимает голову вновь, но не открывает глаз; когда с губ срывается сорванный выдох, ведь другой рукой Арсений скользит по его руке, мягко сжимая предплечье. Антон распрямляется окончательно, следуя будто бы за ладонью, которая стекает на скулу — и, открыв глаза, обнаруживает лицо Арсения прямо перед собой. Его пальцы начинают едва ощутимо дрожать — и, кажется, виной в этот раз не тремор от подкошенного здоровья. — Шаст… — шепчет Арсений, облизывая губы — от нервов, скорее всего, но Антон все равно мажет взглядом по этому движению. — Мы же?.. Потерянно — с чертовым предупреждением и просьбой, с непониманием и невозможностью самому дать ответ. Что — дальше? Антон не знает — он не может ответить и сам — знает лишь, что до ужаса боится услышать сейчас «не будем» или «не нужно». — Это ведь я все разрушил, — шепчет Антон болезненно, последним предупреждением. — Это мы все разрушили, — исправляет Арсений, и брови его слегка опускаются; он смотрит пристально, так, чтобы вбить: — Мы оба, Антон. Шастун поджимает губы, сглатывая; Арсений опускает взгляд, и ладонь, дрогнув, уже начинает отстраняться от щеки, но Антон перехватывает ее, накрывая своей, отчего голубые глаза вновь впиваются в него. — Тогда мы оба, — продолжает Антон дрогнувшим голосом, потому что в груди замирает панический страх, — можем попробовать… все исправить? Арсений не отвечает — лишь громко выдыхает, но рук не отстраняет, и это, кажется, тоже ответ; по крайней мере, Антону достаточно — и он, собрав жалкие остатки собственной смелости, лишь едва придвигается ближе, касаясь чужих губ почти что неощутимо. Все еще не закрывая глаз, вглядываясь в голубые радужки — всего одно «нет», и я прекращу. Но Арсений не говорит «нет» — он не говорит ничего, всего мгновение смотря в ответ — и прикрывает глаза, склоняясь ближе и прижимаясь губами в ответ полным прикосновением. Пугливая птица внутри груди взрывается — так, словно из недр бездны тебя вытаскивают, словно в последний момент вырывают из лап смерти и ужаса; чертовым облегчением, сносящим панику подчистую — или голову сносит выдох в самые губы, когда Антон едва подается вперед, проводя языком по чужой нижней и перетекая руками на напряженную спину. Арсений отвечает — медленно, практически неощутимо; так, словно снова впервые — словно все заново — запуская новый чертовый круг… ошибок ли? Это уже не важно — важно, что его пальцы сжимаются на коже, гладят на пересечении плеч и шеи; важно, что поцелуй постепенно становится все горячее, когда чувствуется, что никто не собирается останавливать — и когда Шаст, не сдерживаясь, резко подается наверх, заваливая Арсения на спину и совсем уж неловко пытаясь сбалансировать над ним, чтобы ни на мгновение не оторваться от губ. Можно — неужели теперь это можно? Осознание этого кружит голову, поджигает кровь пламенем — от перемешавшейся слюны, от горячего языка, что в ответ скользит в рот, от тихого мычания, когда Антон подтаскивает чужое тело чуть выше, чтобы одним коленом упереться в постель, а другим провокационно раздвинуть чужие ноги. Хочется больше, хочется — ближе. Взамен чертовым годам, взамен постоянному страху потери и жалкой надежде, взамен собственной тяжести изнутри, которая словно бы нагревается, переплавляясь в желание изменить, оставить и все же исправить. И слишком многое не проговорено — и слишком многое еще нужно будет отстроить — но это все позже, это уж точно ждет. А Арсений под ним такой податливый — боже — у него ресницы дрожат и с губ срывается задушенный выдох, когда Антон опускается поцелуями к шее. Мягкими, усиленно-нежными — не жестокими или сорвавшимися — потому что через каждое касание все еще хочется передать прощение, хочется растянуть, показать, что это не просто так, что все эти годы отсутствия были ошибкой. Прости меня — в каждом мягком поглаживании пальцами, скользнувшими под футболку, в каждом мокром прикосновении языка к оголившимся за воротом ключицам и ответном сорвавшемся выдохе, когда Арсений за волосы тянет его голову вверх, чтобы уже самому накрыть распухшие от долгих поцелуев губы. И руки дрожат — но уже не от страха, а от трепета, когда, не разрывая поцелуя, они крайне неуклюжим образом разворачиваются на кровати нормально, чтобы ноги наконец не свисали с самого края; когда Антон перехватывает чужие руки, заводя за голову и сжимая — но не сильно, все еще мягко, лишь показывая, что контроль ситуации мнимый и может быть разрушен в любой момент. Вот только его никто не разрушает — Арсений кусает его за губу, прогибаясь под другой скользнувшей по спине рукой, и подается тазом наверх, и от этого сочетания с горячими губами, накрывших укус, у Антона все внутри взрывается окончательно. — Арс, блять… — выдыхает он с трудом, сжимая руку на чужом бедре, чтобы удержать на месте, и пристально смотрит в глаза. А глаза у Арсения — темные, будто бы заплывшие алкогольным туманом, почти как в тот вечер, когда Антон сорвался впервые; только в этот раз помутнение — яркое какое-то, будто бы алое, будоражащее, и дыхание слишком горячее, отчего ведет слишком сильно, потому что все слишком, но все еще недостаточно. И Арсений, наверное, видит все это у него в глазах — и их общие страхи, и гниющие сомнения, и вместе с тем невозможное в утолении желание даже не секса, а возвращения — и облизывает губы поспешно, шепча прямо в лицо, словно срываясь, не контролируя: — Я скучал по тебе. Отдаваясь накрывающим эмоциям, что столько лет были запрещены, насовсем. Господи блять Хочется застонать лишь от этих слов — но Антон выбирает вжаться в Арсения, накрывая чужие губы уже жестче, будто в отместку; на деле — в неспособности выместить собственный крик о том, что он тоже, блять, тоже, боже. И пусть слова вырываются словно бы под влиянием алкоголя — из-за чертовой близости, из-за отчаянного позволения — Антон себя тоже не контролирует, опускаясь мокрыми поцелуями по шее, оттягивая ворот футболки так, что ткань нещадно трещит. В этот раз прикусывая ключицу до боли — до будущего алого синяка — несколько раз подряд, потому что Арсений под ним вздрагивает и выгибается каждый раз, совсем хриплым голосом срываясь на полу-стоны, вырывая руки из хватки, чтобы вцепиться в волосы и плечи, едва ощутимо царапая короткими ногтями. Он сам почти что отталкивает Антона, заставляя разогнуться, чтобы стянуть собственную футболку и упасть обратно на подушки — но Антон все равно замирает на пару секунд, проводя пальцами по бледной коже и слыша, как и так сбитое дыхание Попова теряется насовсем. Красивый. Просто до одури. Разбросанные по подушке темные волосы, порозовевшие от жара щеки и приоткрытые во влажных выдохах губы, пристальный темный взгляд — Антон очерчивает взглядом каждую деталь, и ему хочется собрать собственными губами каждую черту такого Арсения. Картинки в голове перемешиваются — их ночей в этой спальне шесть лет назад и сейчас — но сейчас это все абсолютно другое, Арсений сейчас — абсолютно другой. Они оба — все еще те и абсолютно другие одновременно. И на груди — то самое кольцо, с которого когда-то все началось. Быть может и не с него, но оно — тем самым напоминанием, что когда-то они все же друг друга нашли. И сейчас оно все еще на Арсении — и это правильно, это правильнее всего, что происходило за их чертовы жизни, потому что теперь у них обоих есть шанс сделать все, чтобы его ношение было не только частью их прошлого, но и будущего настоящего. Кожа на груди под цепочкой у Арсения мягкая, покрытая родинками — Антон собирает губами каждую, уже без укусов, слишком медленно, снова срываясь на вырывающуюся изнутри нежность, едва не задыхаясь от наслаждения. Не нарочно — просто по-другому не получается, просто хочется Арсения касаться везде и всюду, зная, что у них есть чертово время — только их время. Касаться так, чтобы в каждое касание губ вкладывать ответное — я тоже скучал. Чтобы поцелуями спуститься к пупку и оставить мокрую дорожку до самой кромки штанов, не сдерживаясь и потираясь носом — вдыхая слишком знакомый и вместе с тем совершенно забытый запах, отчего Арсений будет мелко дрожать, путая в его волосах пальцы и шепча хриплое «Шаст». — У тебя нога, помнишь?.. — шепчет Антон в чужую кожу, успевая подхватить за щиколотку поврежденную конечность, которую Арсений попытался закинуть ему на пояс. Тянуться рукой назад, выцеловывая при этом живот, крайне неудобно — и Шаст коротко чмокает подвздошную косточку и разгибается, аккуратно опуская чужую ногу обратно на постель. — Целых две, как и у тебя, — фыркает Арсений, однако, морщась уж точно именно от болезненных ощущений травмы, а не чужой заботы. От этой заботы у него в глазах наоборот загорается что-то — и Антону хочется обозвать того придурком, но выходит лишь улыбнуться, слишком, кажется, слащаво, потому что в ответ уголки тонких губ подпрыгивают в неожиданно смущенной улыбке тоже. Шаст одним движением стягивает собственную футболку, бросая ее куда-то на пол — плевать — и тянет за завязки штанов Арсения. Тот за его махинациями не наблюдает — пристально, жадно рассматривает открывшиеся участки тела — но все-таки приподнимает бедра, позволяя Антону спустить штаны сразу вместе с бельем. Напряженный член ударяется о живот — Антон сглатывает, с трудом отводя взгляд и пока откладывая желание ласк здесь и сейчас, и слегка отползает, аккуратно приподнимая поврежденную ногу и стаскивая штанину. Шумное дыхание Арсения врезается в уши — Антон видит, как его кроет от этих прикосновений, от чертовой заботы, которую Шаст шесть чертовых лет назад ему не додал; и потому сейчас не торопится — аккуратно избавляет от одежды, проводит пальцами по бинтам и мягко целует сначала в косточку на лодыжке, а потом и в икру прежде, чем опустить ногу обратно на сбившееся под ними одеяло. Арсений сам раздвигает ноги шире, давая Антону пространство — закусывает губу, ловя такой же поплывший темный взгляд, когда Антон резко подается вперед и припадает губами к члену. Захлебывается вздохом, когда тот размашисто проводит языком от мошонки до самой головки и накрывает губами, нарочито медленно изводя влажными движениями языка. — Анто-он… Арсений вплетает пальцы в волосы, тазом подается вперед, глуша стон закусанной губой — Антон стонет в ответ, от чертового осознания, что можно. Собственное возбуждение стучит в ушах — Шаст коротко сжимает собственный член через ткань, поддаваясь чужой руке на макушке и опускаясь ртом глубже, слыша еще один сбитый стон. Смазка на языке слегка горчит, хриплые стоны звенят в ушах, а руки сами скользят по чужой коже бедер и живота, распаляя и сводя обоих с ума. Арсений выгибается, сгибает ногу в колене, забываясь, и шипит от боли, что заставляет выпустить член изо рта и, перехватив чужую ногу на весу, податься вперед. — Невозможный, — шепчет укоряюще Антон ему в губы, большим пальцем поглаживая икру, что все еще продолжает придерживать. — Мне не больно, — выдыхает Арсений в ответ, но, услышав усмешку, поджимает губы. — Ладно, немного. Но блять, Шастун, это терпимая боль. Успокойся. У меня все еще есть рот, чтобы сказать, если что. — Ну да, мы же учимся говорить, — не сдерживается Антон, за что получает по боку той самой больной ногой и тихо посмеивается. — Ауч. — Заткнись. И продолжи. И кто Антон такой, чтобы ему отказать? Он вновь сминает чужие губы, голодно, жадно — в основном потому, что такой темп задает Арсений, потому что этот приказной тон очередным взрывом распаляет что-то внутри. Вся шутливость момента испаряется тут же — потому что все внимание сковывается на чужих губах и языке, на ловких руках, что скользят по обнаженному телу и ныряют под резинку штанов, сжимая изнывающий от напряжения член, и Антон несдержанно стонет прямо в поцелуй, подаваясь навстречу касанию. Выпутаться из собственных штанов, не отрываясь от этих сводящих с ума губ — та еще задача, и со стороны это наверняка смотрится донельзя глупо, но темнота скрывает неловкость хаотичных движений. Антон подается вперед, прижимаясь всем телом к Арсению — и от этого соприкосновения по разгоряченной коже бежит столько мурашек, что почти что выключает из сознания. Правильно. Близко. Как и должно быть. Два стона смешиваются в один, когда Антон двигается снова — их члены касаются друг друга, трутся, а руки бродят по телам, и чувствительность сносит голову под чистую, скручивает пульсирующие узлы внизу живота и где-то в груди. — Блять… Мы же… — шепчет загнанно Антон, проводя носом по чужой скуле и оставляя поцелуй на линии челюсти — едва отросшая щетина приятно колется. — Магия… — У меня хватит… — шепчет в ответ Арсений, слегка поворачивая голову — Антон послушно обхватывает губами мочку уха и следом обводит раковину языком, отчего фраза заканчивается хриплым стоном. — А как же трансгрессия? — Шаст шепчет это в самое ухо и провокационно вновь двигает тазом, закусывая от наслаждения губу. Самому ему, конечно, сейчас совершенно плевать на их обязанности по службе. И, словно чтобы Арсений не передумал, Антон скользит рукой вниз — обхватывает широкой ладонью сразу оба их члена, и ответ Арсения теряется среди хриплых выдохов-стонов от медленных, намеренно распаляющих движений. — Я… собирался идти… до управления, все равно… — с трудом проговаривает Попов. — Я только сейчас почувствовал, что… м-магия… появляется… Они встречаются взглядом всего на мгновение — ловят выдохи друг друга, чтобы, сорвавшись опять, впиться в губы, перемешивая дыхания в сводящем с ума, на грани разврата поцелуе. Арсений буквально отбрасывает руку Антона из их тел — и опускает собственную ладонь ниже, отчего-то не пугаясь использовать собственную магию напрямую; вздрагивает от смазывающего заклинания, а Антон вновь стонет прямо в поцелуй от осознания этой чертовой откровенности. Так, словно не было прошедших лет — все страхи сгорели еще при первых касаниях, и сейчас внутри и меж телами вьется лишь жгучее, болезненное желание и нужда быть ближе, стать буквально одним. Внутри Арсения горячо — слишком — а ведь это всего лишь палец. Антон теряется в пространстве и времени, закусывая губу, когда лишь слегка приподнимает голову, а Арсений, притянув его к себе, подается навстречу и вместе с этим кусает за шею. Надолго его не хватает — Арс стонет уже громче, когда к одному пальцу присоединяется второй, и откидывается на подушки, руками, однако, все еще пытаясь прижать к себе. Жарко — невероятно. С таким Арсением — да с любым — с хриплым голосом, срывающимся в стоны, с нетерпеливостью и вместе с тем полным доверием, растворением в моменте и полной отдачей, с перемешавшимися общими запахами, кружащими голову и забивающими разум. — Ты сказал, — шепчет Антон прямо в чужие губы, — что никогда не выбрал бы что-то другое. Вместо меня. Арсений согласно мычит — потому что ответить Антон ему не дает, целуя снова и одновременно с этим входя тремя пальцами почти до конца и чуть сгибая их, отчего Арсения почти что подбрасывает. — И я тоже, Арс, — Антон вытаскивает пальцы и сразу же приставляет к расслабленному колечку мышц член, перехватывая поплывший взгляд голубых глаз, вспоминая чужие слова, брошенные в пылу ссоры. — Слышишь меня? Я влюбился в тебя, потому что ты — это ты. И ты ни на кого не похож. Арсений не успевает даже вдохнуть — Антон подается вперед, плавным движением входя, и даже стон ловится очередным мокрым, слишком необходимым поцелуем. Чужие ногти врезаются в плечи почти что до боли — Арсений сам прижимается ближе, сгибает свои чертовы ноги, чтобы было удобнее, целует сильнее, глубже. Так, будто эти слова ему были нужны. И от этой отдачи сердце готово выскочить из груди — да и не только от нее — потому что так близко, так правильно и так хорошо. Потому что все чувства, резонируя изнутри, сдавливают и снаружи — закрывают их будто бы в плотный купол, в единые плавные движения тел друг с другом, в срывающиеся с кожи капли пота и тихие стоны, которые заполняют их спальню. Я ведь все еще — тебя… — Арс… Арс… — шепчет как в полубреду Антон, скользя губами по виску, лбу, носу — везде, куда дотягивается. Арсений ведь здесь — он здесь, боже, он стонет от его движений, прогибается под его руками и позволяет делать все, что захочет Антон. Арсений ведь здесь — его. Снова. От этого понимания сдерживаться уже не выходит — Антон входит глубже, сильнее, срываясь на более быстрый темп, но вместо того, чтобы сжать чужое бедро, перехватывает ладонь Арсения и резким движением прижимает к кровати. Переплетает пальцы — и Арс с силой сжимает его руку в ответ, ловя оргазменный стон поцелуем, и в пару движений другой рукой доводит следом себя. Я скучал по тебе. Антон обессиленно валится рядом — лишь едва сдвигается в сторону, половиной тела так и оставаясь на Арсении — и утыкается носом в чужую шею, пытаясь восстановить дыхание. Пахнет — домом. Арсений натягивает на них одеяло, попутно стирая им же с живота последствия их удовольствия. Кажется, о смене белья никто не задумывается — но сейчас наплевать, пожалеть об этом успеют и завтра. Какое-то время, по ощущениям как целая жизнь, они молчат. Шастун, слушая размеренное дыхание, поддевает пальцем кольцо на чужой груди, оглаживая металл. По шевелению у макушки понимает, что Арсений наблюдает за его действиями — надо же, не уснул. В груди сдавливает — впервые за последние дни не то чтобы совсем не болезненно, но очень… Тепло. По-прежнему горячо. Говорить — страшно, и кажется, что если сохранять молчание, то этот момент не закончится; однако тревога уже привычно скручивает в груди, и даже жар тела рядом ее не сбивает. — Мы же теперь… — Антон поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с уже более трезвыми, но все еще темными голубыми глазами. — Давай не будем торопиться, Шаст, — просит Арсений, и во взгляд его тоже постепенно возвращается привычная тяжесть. Он, кажется, и сам это чувствует — поджимает губы, сильнее сжимая пальцы на чужом плече. — Слишком много всего… сейчас. Антон закусывает губу, но сдерживается — едва заметно кивает, опуская взгляд и сжимая в пальцах кольцо. Он понимает, о чем говорит Арсений — сейчас они оба на слишком сильных эмоциях и вместе с тем их отсутствии из-за чертовой слабости, и принимать взвешенные решения не способны, но вместе с тем… С Арсением рядом Антон чувствует, что это все — стоит того. Что он сам — готов попробовать заново. — Ты нужен мне, Арс, — признается он тихо, закрывая глаза. И, почти провалившись в тревожный сон, чувствует, как рука Арсения накрывает его ладонь, переплетая пальцы вновь.