Осколки

Взрывы до сих пор стучат в ушах — они бегут. Сбегают, как и всегда — когда мракоборцы Брайтона защищают мирную территорию куполом, когда обскуры в очередной раз не преследуют, будто бы теряя к ним интерес. Когда Антон с Арсением исчезают в потоке пыли, поднятой смертью проклятого ребенка — и, если бы Катя не видела своими глазами сам момент чужой трансгрессии, она бы подумала, что случилось самое страшное. И поначалу возникает мысль, что ей могло показаться — что в этой тьме погиб не обскур, а ее близкие люди; что вспышка трансгрессии, скрывшая их, была лишь следствием сошедшего с ума от ужаса разума. Но Кате хочется верить, что она не ошиблась — и что ее друзья, чертовы Арсений с Антоном, действительно живы. Именно поэтому она отсылает мысленное сообщение им обоим — в отчаянной надежде, что все получилось. Что у Арсения хватило сил хотя бы на перемещение. Ответа она, конечно, не получает — но заставляет себя подождать, вынуждая рационализм взять верх над чувствами. Выбирает поверить — так же, как и верила Арсению на протяжении всех этих прошедших лет. От управления Брайтона остаются лишь жалкие развалины — Катя морщится, наблюдая за тем, как потерянно вокруг собираются мракоборцы, осматривая повреждения и спектр будущих работ. Очередной звоночек раздается в голове, укладывая подозрения будто бы под этот самый фундамент. Ведь Катя оказалась совсем рядом в этот страшный момент — в тот самый, когда Арсений должен был умереть. И она видела — видела то, что в этот раз обскуры атаковали преимущественно Попова, и не связывать эту деталь с его утекающей магией было бы глупостью. Подозрения Арсения оправдались — она понимает это сейчас — потому что он ведь предупреждал их об этом. Арсения хотели убить — и его спасло только то, что рядом оказался Антон. С Мариной они возвращаются в Лондон лишь через пару часов — приходится просить одного из служащих о помощи с трансгрессией — но не сворачивают от Министерства, хотя на город уже постепенно опускаются сумерки, и один из тех, кого они оставили в этих стенах, уже тысячу раз успел бы сбежать. Но что-то подсказывает, что время у них еще есть. — Ты со мной? — Катя поворачивается к Кравец, которая замирает неподалеку. В тонких, слегка подрагивающих пальцах девушки — сигарета. Марина тяжело усмехается, затягиваясь и возвращая взгляд к Министерству — осматривает задумчиво, но спокойно, как-то решительно. Раньше она не курила. — Куда же я денусь, — отвечает тихо она. Гул голосов проходной Министерства почти не закладывает уши — они проходят сквозь магов, не обращая внимания на их пристальные, взволнованные взгляды. Потрепанные, грязные и едва выжившие — они наверняка выглядят ужасающе — но на собственный внешний вид сейчас совершенно плевать. Гул голосов сменяется гулом пустых коридоров, которые мракоборцы пересекают, с каждым шагом все быстрее приближаясь к лаборатории. Катя верит. Не только тому, что Арсений успел Антона спасти — но и его интуиции, его уверенности в том, что все совпадения происходят не просто так. И пусть точную картину Варнава не может разобрать до сих пор — она все равно уверенно тянет на себя дверь того места, где обыкновенно находится Часовщик. Они должны что-то сделать — они не могут Арсения подвести. Чуйка, интуиция, вера словам руководителя или же словам друга — совершенно неважно. Тяжесть собственной преданности лежит на плечах — но не давит, а заставляет лишь не опустить головы, когда прямо напротив различается уже ставший привычным блеск серых глаз. — Эдуард Выграновский, — говорит Катя, останавливаясь в нескольких шагах от Часовщика и приподнимая палочку. — Ты арестован. Она верит Арсению — и будет продолжать верить, что бы ни случалось вокруг. Марина замирает неподалеку — в паре шагов — и поднимает палочку тоже. Они обе смотрят на Часовщика, что медленно встает из-за стола и поворачивается к ним лицом, пристально — собранно, с готовностью в любой момент поддержать смелость своего руководителя собственной магией. — Ого, — тянет Эд, опираясь поясницей о край стола и поднимая руки; уголки его губ приподнимаются в усмешке. — Как все серьезно. Чё-то случилось? Только выглядит совершенно не удивленным. Будто бы ожидавшим. — А то ты не знаешь, — цедит Варнава, не отводя взгляда. Эд смотрит в ответ тоже — внимательно, пристально, и в сочетании с замершей на его губах усмешкой это выглядит почти жутко. Жутко — потому что пропитывает осознанием недосказанности и вместе с тем будто бы всеобщего осознания, потому что поджигает кровь тревогой и настороженностью, заставляя сжать в пальцах палочку крепче, хотя внутреннее чутье на проблемы, которые могли бы быть вызваны отпором этого мага, почему-то молчит. — Хватит ломать комедию, — фыркает Марина, кивком указывая на дверь. — И без лишних движений. — Разве я сопротивляюсь? — хмыкает Выграновский, указывая взглядом на лежащую на столе палочку. Под напряженными взглядами мракоборцев он пожимает плечами и, оттолкнувшись от стола, в пару шагов подходит к Варнаве ближе. В движениях — ни следа страха, какая-то сумасшедшая, не подходящая к ситуации расслабленность, и это против воли заставляет нахмуриться. Катя обходит Эда, приставляя палочку к его лопаткам, пока Марина проходит вперед, открывая дверь. — Еще б ты сопротивлялся, — шипит она ему на ухо, отчего Эд звучно усмехается. Они идут по будто бы потемневшим коридорам — и все то время, пока в поле зрения мелькают двери, а позже и створки лифта, Катя не может отделаться от отвратительного ощущения пут. Будто нечто темное, отвратительное — облепляет все тело, просачивается в кровь и перекручивает все ощущения; будто сейчас, под надсмотром двух палочек, человек должен вести себя совершенно не так — в особенности человек невиновный — он должен бояться или, хотя бы, быть в замешательстве. Но совершенно точно не улыбаться. Катя буквально выталкивает Эда из лифта — срывается в этой грубости, и по глазам Выграновского видит, что тот замечает. Замечает их натянувшиеся от напряженного молчания нервы, замечает — потерянность в лицах тех, кто следует чужой воле, которой выбирают добровольно подчиняться, пусть до конца и не понимая всех граней. Но Часовщик молчит — тогда, когда они опускаются на несколько этажей ниже, когда проходят до одиночных камер, которых всего несколько в стенах этого здания для временного пребывания тех, чьи дела слушаются в самом Министерстве перед будущим заключением. Молчит тогда, когда Марина открывает перед ними тяжелую металлическую дверь, а следом, через пару шагов, и решетку, отделяющую камеру своим материалом, что не пропускает ни толики магии. Молчит и тогда, когда Варнава подталкивает его прямо в клетку. Выграновский не сопротивляется — заходит медленно, будто бы с интересом посматривая на одиноко стоящий в центре маленькой камеры стул, и поворачивается в тот момент, когда замок на решетке щелкает, отрезая путь назад. — Допросите сейчас или позже? — вскидывает он бровь, убирая руки в карманы. Кате хочется поморщиться от этой язвительности, но она себя сдерживает. — Дождешься Арсения, — бросает она, отворачиваясь. Марина уже выходит за дверь, и Варнава было делает шаг, но хриплый голос Часовщика заставляет ее замереть. — Буду с нетерпением ждать, — тихо говорит он, и в голосе слышна злая усмешка. — Его и Антона. Гулкий хлопок двери закрывает камеру окончательно — Катя прижимается спиной к металлической поверхности, мельком бросая взгляд на Марину, замершую рядом. И пусть их угроза — заточена, внутри все равно мерзкой иглой простреливает ощущение, что все происходит не так.

⊹──⊱✠⊰──⊹

«Эд арестован. Не возвращайтесь вдвоем». Знакомый голос вырывает из дремы резко — Арсений открывает глаза, поначалу даже не понимая, показалось ему или все-таки нет. Но всего пары минут концентрации на мелькнувшем в голове сообщении хватает, чтобы понять — Катя связалась с ним снова. В глаза не бьет солнце — утро выдается пасмурным. Солнце за окном затянуто серыми облаками, и в комнате за счет этого царит приятный, спокойный полумрак. Только под одеялом — жарко слишком и тяжело, потому что… Тело обхватывают чужие руки, а на груди — растрепанная макушка русых волос. Антон. Он все еще спит — тихо, почти что неслышно дышит куда-то Арсению в грудь; опутывая конечностями тело — так, словно пытается задержать, словно отпустить страшно. Горячий весь, жаркий — Арсений кончиками пальцев чувствует, когда невесомо проводит по чужому предплечью, будто пытаясь понять, не сон ли все это. Но это — не сон, а Арсений слишком давно не просыпался в постели с кем-либо. Не просыпался в постели с Антоном. Он лишь едва склоняет голову, чтобы рассмотреть чужое лицо — приоткрытые пухлые губы, подрагивающие ресницы, все тот же нос с родинкой на самом конце. Обнаженные плечи, длинные пальцы и… Арсений долго смотрит на лежащую на своей груди, совсем рядом с чужим лицом, руку — и несдержанно улыбается, несмотря на спутавшиеся от полученного сообщения мысли. Ведь рука Антона сейчас без колец. Он заметил еще этой ночью — когда Антон сжимал его руку, когда этими самыми пальцами прикасался к нему. Вот только полное осознание — слишком сильное — врезается в грудь только сейчас, и на секунду даже тянет подумать, что он путает и ему показалось. Но — действительно нет. Действительно — снял. «Я влюбился в тебя, потому что ты — это ты. И ты ни на кого не похож». Арсений судорожно выдыхает, прикрывая глаза. Позволяет себе еще пару жалких минут — тех самых, перед тем, как ему вновь придется брать себя в руки и думать над тем, как спасти гребаный мир. Пару чертовых мгновений — рядом с Антоном. Черт возьми, черт. Привычная тяжесть — и не чужого тела, а собственного дрянного разума — никуда не уходит. Забивается в голову, капает постепенно — сомнениями, страхами, ужасом возможно совершенной ошибки и осознанием того, что успело произойти за всего одну жалкую ночь. Шесть гребаных лет. Арсений не думает — он гонит от себя мысли, потому что понимает, что иначе сойдет с ума. Осмыслять что-то страшно — как с места в карьер; потому что вокруг царит ад, потому что в любой момент все может рассыпаться пеплом. Потому что Арсению страшно. В большей степени даже не перед будущим — а прямо в моменте, тогда, когда он аккуратно убирает с себя чужие руки. Потому что слишком сильно хочется остаться в этом самом моменте подольше. Он больше не смотрит на Антона, оставляя его среди одеял — всего на мгновение садится на кровати, тяжело выдыхая и растирая лицо руками. За спиной слышится шевеление — но Арсений не оборачивается, вставая и подбирая с пола брошенную одежду. — Ты же не сбежишь, да? — слышится позади сонный голос. Арсений оборачивается в тот момент, когда окончательно надевает футболку — Антон все еще лежит, укутавшийся в одеяло, не открывая глаз. Дышит неслышно, спокойно — еще не проснувшийся до конца — но в голосе все равно слышится мелькнувшая тревога, и всего на мгновение его пальцы сильнее сжимают подушку. Он в полудреме будто бы напрягается, ожидая ответа — Арсений чувствует это кожей и выдыхает, потому что его мысли угадывают слишком точно. Даже не мысли, если быть честным — а то самое первое паническое желание, которое сейчас, при взгляде на такого помятого, все еще находящегося в полусне Антона, почему-то неожиданно утихает. — Не сбегу. Спи. Антон мычит что-то неразборчиво. Переворачивается на другой бок, буквально закапываясь в подушки — в жалкой попытке хоть немного продлить такой необходимый для них всех отдых, ведь с момента их засыпания вновь вряд ли прошло больше пары часов. Арсений и сам бы с удовольствием поспал еще хоть немного — в теле до сих пор слабость, а нога неприятно ноет, пока он выходит в коридор и спускается по лестнице вниз. Но вместо этого он дотаскивает себя до душа, вновь раздевается — и зачем вообще одевался? — и усмехается, проводя пальцами по животу с засохшими, стягивающими кожу следами. Отвратительно, боже. Отвратительно — но еще какое-то время Арсений бездумно улыбается, силясь прогнать картинки из головы, пока тело окутывает горячая вода и поднимающийся среди стен пар. Улыбается. Осознание того, что это происходит впервые за несколько месяцев, заставляет замереть прямо с мылом в руках. Чертов Антон. Чертов — потому что его образ опять возникает перед глазами, потому что сейчас именно он, там, на втором этаже их дома, продолжает спать, и Арсений неизменно осознает, что в этот раз не хочет сбежать. Не хочет — несмотря на творящийся вокруг хаос, несмотря на уже затвердевшие в крови опасность и страх. Потому что внутри будто бы прорывает плотину — и неясные, сумбурные мысли и чувства затапливают так резко, что перехватывает дыхание, и кажется, что в них утонуть будет проще, чем в той самой воде, что сейчас льется на плечи. Потому что Антона хочется коснуться опять. Потому что чужие слова прошедшей ночи стучат в голове, потому что на теле, сколько ни смывай их водой, остаются те самые прикосновения; потому что в груди, всему вопреки, сворачивается все слишком горячим, тянущим чувством, с каждой секундой все расширяющимся, будто бы расходящимся по венам вместо крови. Чувство, что сегодняшняя ночь — все-таки не ошибка. И это перекрывает тревогу — накрывает будто бы совсем легкой шалью. Совершенно не до конца, совершенно не убирая — кто вообще сказал, что это возможно? — но внезапно становится… Легче? Все так же страшно и тяжело — но будто терпимее. Жалкой, пока еще слабой надеждой — но именно ей, маленьким лучом света, что все равно окрашивается в серый в темноте задавленной жизнью души, но так или иначе, всему вопреки, продолжает так глупо гореть. В этот раз Арсений сам справляется с перевязкой — мажет на ногу, наверное, слишком много обезболивающей мази, но это чтобы наверняка. Одевается обратно в свою одежду, что аккуратно сложена на самом краю дивана — это почему-то вновь заставляет что-то внутри потеплеть — и лезет в шкафы, предсказуемо находя лишь старые упаковки уже давно испортившихся круп да пару банок с консервами. Но даже на них Арсений смотрит с сомнением — и, морщась периодически от слегка притупившейся благодаря мази боли, выходит на улицу, пряча в кармане пару галеонов, что находятся в одном из ящиков. Улица встречает успокаивающей серостью и приятной прохладой. Вокруг пугающе тихо — по ощущениям, сейчас еще совсем раннее утро, и Арсений просто надеется, что магазин, который находится за углом соседнего дома, до сих пор работает круглосуточно. Странное ощущение дежавю сдавливает легкие — Арсений будто бы абсолютно не помнит зданий вокруг и вместе с тем подсознательно знает, в какую сторону двигаться. По узкой улице, мимо потрепанных временем и ветрами домов — за угол, где-то вот здесь, кажется, еще пару метров вперед… В голове все еще кружит состояние анабиоза — но Арсений прокручивает в голове ту информацию, которую коротко смогла передать ему Катя. Что означает «не возвращайтесь вдвоем»? Неужели что-то произошло? Неужели… Антону может быть опасно вернуться? Они арестовали Часовщика — и эта мысль позволяет хотя бы ненадолго отбросить тревогу, которая начинает клубиться в душе, когда Арсений медленно бредет по каменной брусчатке. Он против воли осматривается вокруг и путается в собственных ощущениях то ли ностальгии, то ли очередной тяжести. По крайней мере, пока они оба здесь — им ничего не грозит. Хотя бы Антону — но все равно нужно понять, что именно Катя имела в виду. Магия внутри плещется лишь слегка — совсем тонкими гранями, будто бы слабой водной поверхностью, но Арсений ее ощущает. И как бы ни хотелось прямо сейчас броситься обратно в Министерство — сил на трансгрессию ему не хватит, но на телепатию да — по собственному состоянию слишком предельно осознается, что они с Антоном буквально отключатся от перемещений, если не поедят. С последнего приема пищи прошли почти сутки, а организмы и так вымотаны всем до предела — в их хаосе вокруг отключками лучше не рисковать. Магазин действительно работает — Арсений не глядя берет минимальное количество продуктов, не обращая внимания на заинтересованный его потрепанной пыльной одеждой взгляд продавщицы. Отвечает сухим «спасибо», подхватывая пакет, и, не забирая сдачу, поскорее выходит из магазина. Кажется, он эту женщину помнит — и он не хочет, чтобы она вспоминала его в ответ. На обратном пути голова окончательно проветривается — часы в магазине показывали десять утра, а значит, Катя наверняка уже проснулась и сможет забрать их. Медлить больше не хочется — вопреки успокоившемуся было утром сердцу на сознание все равно давят слишком знакомые улицы вокруг и слишком знакомый щелчок входной двери, которую за собой закрывает Арсений, когда возвращается в дом. Он к этому всему — так сразу — еще не готов. В доме по-прежнему тихо — путешествие Арсения, пусть магазин и в пяти минутах ходьбы, растянулось почти что на полчаса из-за больной ноги. Она и сейчас продолжает ныть — но Арс игнорирует тупую боль, наверняка зная, что по возвращении в Министерство Косицын залечит все его «раны», а пока он вполне в силах легкие неудобства перетерпеть. Арсений выбрасывает из раковины несколько помятых бычков, беззвучно хмыкая. Смывает с необходимой посуды пыль, стараясь не поднимать взгляда и не осматриваться вокруг лишний раз, и концентрация на вынужденном желании утоления голода помогает прогонять из груди тревожные чувства. Он думает — думает против воли, хотя еще какое-то время назад казалось, что легче будет мысли в очередной раз прогнать. Но не выходит — в этот раз не выходит. Банально не получается — потому что слишком живы воспоминания этой ночи, потому что вокруг стены того самого дома, потому что наверху находится человек, которому Арсений немо пообещал попробовать разобраться в себе. Как раз в этот момент на лестнице слышатся шаги, а после тишина становится объёмной — Арсений чувствует прожигающий спину взгляд. — У нас есть время на завтрак? — голос Антона немного хрипит со сна. Арсений молча кивает. Разбавляет кашу молоком и поворачивается, держа тарелку в руках и опираясь поясницей о кухонный гарнитур. Они смотрят друг на друга — воздух пропитывает неосязаемое, но слишком явное ощущение очередной тяжести, чертова давящая тишина. Взгляд ожидаемо скользит по чужим чертам — по помятому со сна лицу и взъерошенным волосам — и стопорится на ярких отметинах на шее, нещадно напоминающих о прошедшей ночи. Арсений видит — Антон прикипает к его шее взглядом тоже, всего на пару мгновений, и его глаза почти незаметно темнеют. Шастун подходит ближе, с расстояния заглядывая в чужую тарелку. — Рисовая, — голос его проседает, но тут же скрывается выдавленной усмешкой. — У меня же аллергия. Забыл? — почти утвердительно. — Не забыл, — Арсений отводит взгляд, потому что Антон поднимает свой. — Яичница на плите. Антон молчит — выдыхает лишь, почти неслышно, но как-то дерганно. Кивает, берет одну из помытых тарелок и перекладывает яйца в нее — Арсений думает о том, чтобы отойти, но заставляет себя остаться на месте и сует ложку в рот. — Арс, — Арсений поднимает голову в тот момент, когда Антон делает шаг к нему. — Спасибо. Они встречаются взглядами — снова — и Арсений против воли задерживает дыхание. Но Антон замирает — и, вглядевшись в его глаза, лишь мягко касается локтя и отходит к дивану. Непрошенные мурашки и очередной комок в горле Арсений заедает следующей порцией. Они завтракают в тишине — быстро, потому что голод сводит все внутренности, и потому что стены вокруг вновь начинают давить. В груди режет — их общей потерянностью, неправильной неопределенностью, и потому от Антона не выходит оторвать взгляда. Решение пока что ни в чем не разбираться раскалывается прямо сейчас. Антон изменился — Арсений это видит. Будто бы чувствует — впервые за все прошедшие дни так сильно, будто глаза открываются только сейчас; и образ потерянных движений, с каждым днем все больше меркнущего взгляда и вечно напряженного тела складывается в единую цепь. В то, что происходит с Шастуном в последнее время — на что Арсений добровольно все это время закрывал глаза, боясь увязнуть опять, в очередной раз пропуская момент, когда уже было поздно. За эти шесть лет Антон ожидаемо стал другим — из-за мрачной работы, что закаливает всех служащих вопреки воле, из-за собственного вынужденного одиночества и черных воспоминаний. Что-то в нем надломилось — Арсений видит это сейчас, потому что помнит другого Антона, который когда-то сидел на этом диване. И пусть он все еще видит в нем того самого человека, но теперь — лишь отчасти. Арсений смотрит на Антона и видит самое страшное — от его света, что вечно грел окружающих, сейчас практически ничего не осталось. Это заставляет отвратительно, ужасающе осознать — Антон со своими демонами совершенно один. С теми самыми, с которыми он всегда находил силы сражаться — еще во времена Хогвартса, когда давал другим надежду даже тогда, когда терял ее сам. Когда дарил эту надежду Арсению — был рядом с ним, оставался несмотря ни на что, выдерживая отвратительный закрытый характер, который лишь спустя годы начал меняться во многом благодаря ему. Когда постепенно терял себя, пачкая руки в мракоборческой службе — когда убивал пусть и виновных людей, когда неумолимо взрослел, но все еще нес в себе свет. Свет, который мог бы гореть и дальше, успей Арсений тогда увидеть — Антон ведь в его поддержке тоже нуждался. Тот самый Антон, который когда-то давно положил все свои силы на то, чтобы создать между ними доверие — и который вкладывал эти силы и все года позже. Который даже в самом конце, на пороге их общего разрушения, пытался сделать для Арсения все — пусть и так глупо рискуя своей жизнью в очередной раз — именно он сейчас, проходя к раковине с пустой тарелкой, прячет взгляд в потоках воды, не решаясь вновь протягивать руку первым. Эти осознания сыпятся градом, закрепляясь последним, не менее страшным — Арсений ведь все последние дни купался в собственных старых ранах так глубоко, что не заметил, как Антон теряет себя опять. Это было не так заметно — потому что Арсений выбирал не смотреть — но сейчас он заставляет себя вспоминать каждый чертовый день, каждый чертовый срыв Антона. Все его взгляды, все его слова и сорвавшиеся эмоции — черт возьми, как Арсений вообще так умело это все игнорировал… И даже не факт того, что между ними все это время был сводящий с ума, высасывающий все силы шторм — а то, что било только лишь по Антону. Возвращение в родную страну, его предательство в сторону Саши и наверняка болезненное расставание, смерть Лазарева, постоянный страх собственной смерти из-за пророчества. До кучи прямо сейчас — осознание лжи Выграновского, к которому, всему вопреки, Антон все равно нещадно тянулся. Арсений осознает все это словно только сейчас — и от этого бросает в осколочный ужас. Он ведь сам так сильно хотел, чтобы Антон слышал его тогда, шесть лет назад — чтобы услышал и почувствовал то, о чем Арсений не говорил. И сейчас — все еще помня собственные эмоции — он сам наступает на эти же грабли. Он сам все это время даже не хотел думать о том, что переживает Антон. А он ведь пытался — Антон — пытался попросить помощи. В сорвавшемся в ту пьяную для Арсения ночь поцелуе, в обвинениях в кабинете, в вырвавшихся отчаяньем прикосновениях в темном коридоре его служебной квартиры — но Арсений не хотел слышать, не хотел замечать. И сейчас, после всех этих лет, после дрожащих, сорвавшихся касаний в спальне прошедшей ночью — Арсений смотрит в зеленые глаза и понимает, почему Антон опускает свой взгляд, почему больше не способен держать свои маски. Потому что прошедшая ночь — очередным, слишком сильным ударом. И вечно сильный, скрывающий тяжесть самоотдачей Антон — по-прежнему на границе. Потому что по всей его позе, по беспокойному дыханию и спрятанному взгляду читается отвратительное — «это я виноват во всем, и я пойму, если ты снова меня оттолкнешь». В этот раз Антон не будет бороться. Потому что последний шаг, на который он был способен, он уже сделал — этой ночью, когда произнес чертово «можем попробовать все исправить». На которое Арсений ответил отказом — чертовым блядским отказом — пусть и звучало это с его стороны как «давай подождем», просто потому что в моменте было страшно отвечать за собственные эмоции сразу. А Арсений только сейчас понимает — Антон это услышал совершенно иначе, и именно поэтому сейчас не смотрит в ответ. Сюрреализм блядской реальности — они проходят все те же ошибки, они наступают на те же грабли, что и годы назад, только в уменьшенной версии. Ведь если хоть на секунду отбросить собственные обиды, получается осознать — Арсений и шесть лет назад, в какой-то момент, тоже перестал слышать его. Он это делал, правда, делал — но, кажется, все равно принимал чужую отдачу словно как должное, и в какой-то момент сам будто бы перестал отдавать в ответ. И если вспомнить те чертовы времена — Шастун ведь и правда был рядом. Погружался в работу вместе с Арсением, молчаливо принимал невозможность и нежелание того находить свободное время для них двоих, просто потому что голова была забита другим — и, черт возьми, Арсений ошибался, когда думал, что его не поддерживают. Ошибался, когда вместо того, чтобы поделиться страхами и честно объяснить свои мысли по той чертовой миссии, выбрал опять решить все в одиночку «на благо». Так же, как и до этого — выбирал замалчивать их общее ухудшение, надеясь, что все разрешится само собой, потому что тогда бы пришлось признавать отнюдь не сладкую правду. Арсений слишком привык, что Антон принимает его любым — и перестал стараться ради них сам. А потом перестал и Антон — не в отместку. Просто устал. Так же, как устал и Арсений — потому что думал, что Антон не слышит его, что не понимает, хотя он и не пытался ему объяснять. И они так глупо опаздывали друг за другом — при желании одного исправить хоть что-то второй закрывался, а потом они менялись местами, и это так иронично и мерзко, что сейчас, видя те времена спустя прошедшие годы и осознавая картинку целиком, хочется дать себе самому по лицу. Арсений ведь помнит — все те моменты, когда он сам мог сказать: «поговорим, Шаст?». Быть может, тогда бы и Антон нашел силы поговорить с ним в ту черную ночь операции — и сейчас они были бы совершенно не в этой точке. А, может, они расстались бы все равно — Арсений не может знать. Потому что сейчас кажется, что тогда те отношения все равно не было возможным спасти — слишком они оба закрылись в собственных душах, слишком возненавидели друг друга в моменте за обоюдную глухоту, и помочь могла только такая вынужденная изоляция, в которой становится возможным увидеть собственные ошибки, а не концентрироваться на обвинении другого. Они оба стали сильнее, оба — неизменно, отвратительно повзрослели. И пусть прошедшие годы изменили обоих — пусть так, но Арсений чувствует, знает, что внутри, под грудой разрушенных дней и собственных смыслов, они остались все теми же, кто когда-то нашел друг в друге смысл бороться. И сейчас Арсений смотрит на Антона и понимает — он готов перестать повторять ебаные ошибки прямо сейчас. — Шаст. Руки под водой замирают — Антон сжимает тарелку, не поднимая головы. И у них по-прежнему мало времени — Арсений не знает, что происходит в Министерстве и к чему было предупреждение Кати — но в голове глухо, отчаянно звучит голос Антона. «Ты выбрал работу, Арсений. Не меня». И Арсений решает, что чертова служба способна и подождать — сейчас не это для него важно. — Я не жалею, Антон, — говорит тихо он, делая шаг ближе. Говорить трудно — намного труднее, чем вчера в спальне, потому что эмоции уже не бьют волнами. Потому что остаются лишь собственные рассуждения — и собственные решения, которые необходимо принять прямо сейчас, потому что иначе может стать поздно. Потому что они ведь пообещали друг другу попробовать начать говорить. Арсений замирает, подойдя практически вплотную — не касается, хоть и хочется нестерпимо, чтобы Антон наконец посмотрел на него. Тот поджимает губы и прикрывает глаза — дышать начинает тяжелее, так, будто сдерживает себя, будто опять задевают слишком больные темы, которые без вырванных стрессом эмоций обсуждать намного труднее. Видно — думал. Все это время — обо всем этом тоже. — Или… ты сам жалеешь? — тихо спрашивает Арсений, осознавая. — Нет! — Антон поворачивается резко, и тарелка, выроненная в раковину, противно звенит. Они стоят нос к носу — и взгляд зеленых глаз загорается, вместе с этим начиная дрожать, потому что рот лишь приоткрывается в беззвучном выдохе, но слов не находится. Шум воды из незакрытого крана шипит задним фоном. А в голове — звенящий голос сегодня утром, от которого наконец становится ясно. «Ты ведь не сбежишь, да?» Какой же Арс идиот. Антон дрогнувше выдыхает, когда Арсений тянет его на себя. Когда мягко скрывает в объятиях, скользит пальцами в волосы и прижимает сильнее, касаясь носом виска. — Прости, Шаст, — шепчет он ему на ухо. — Расскажи… что с тобой происходит? Антон — вздрагивает. Медлит всего мгновение — растерянный, выбитый — но обнимает в ответ, пряча лицо в чужом плече, и его дыхание сбивается еще сильнее. Молчание — долгое. — Мне… страшно? — предполагает он тихо, будто неверяще, и Арс зажмуривается, путая пальцы в чужих волосах. — Я совершенно не понимаю, кем стал, Арсений, и сейчас… Все это такой пиздец. Друг за другом, одно за другое… Ощущение, будто от меня ничего не осталось. — Какая глупость, Антон, — шепчет Арсений, но осекается — звучит отвратительно, очередным чертовым обесцениванием. — Ты… все еще ты. До сих пор. — Не знаю, — горько усмехается тот, и его руки на спине прижимают крепче. — Эта ебаная поездка… Я же все потерял, Арс, понимаешь? И себя тоже. Я не только про Сашу, я… — он осекается, пытается было поднять голову, но Арсений надавливает на макушку, укладывая обратно на плечо. — Не оправдывайся, — без толики злости говорит Арсений. — Я знаю. «Я знаю, что у тебя ничего к нему нет», — это ощущение будто бы всегда было внутри. «Я знаю, что ты со мной», — и этого оказывается достаточно. Через какое-то время Антон выдыхает — расслабляется, позволяя гладить себя по голове и плечам. Больше не кажется сильным — снимает эту чертову маску, приклеевшуюся с самого первого дня возвращения в Англию — и Арсений прижимает его к себе ближе, внутреннее терзая себя за то, что так поздно все осознал. Осознал то, что Антона тогда тоже было нужно вот так — просто обнять, просто выслушать и понять. — Ты жалеешь? — спрашивает тихо Арсений, отвечая на слова про потерю. Антон молчит — долго, почти нестерпимо. Будто взвешивая слова — чтобы ответить честно, и это понимание перебивает замерший в душе страх о том, что Арсений сейчас услышит справедливое «да». — Нет, — отвечает Антон, и в этот раз все-таки поднимает голову — смотрит прямо в глаза, носом почти касаясь чужого. Он не объясняет — но Арсений все видит в его глазах. Потому что он сам — не жалеет. Не жалеет, что Антон вернулся — и даже, кажется, готов подумать над тем, чтобы не жалеть и о прошедших годах, потому что сейчас… Сейчас Антон так близко — и пахнет до одури тепло, их общей постелью и пережитой агонией. Сейчас — Арсений позволяет себе податься вперед, чтобы провести носом по чужой щеке. Слишком медленно, тягуче-откровенно — так, как делал не так давно Антон, когда не смог сдержать порыва в коридоре собственной служебной квартиры. Но сейчас это касание зеркалом отражает отнюдь не отчаяние, а то самое, что скручивается внутри от чужого уже успокоившегося дыхания и прижимающих ближе рук. Это касание — признание. Тихое, невозможное и необходимое — себе и другому, невысказанными словами, пока еще не высказанными, принятым решением «пробовать» и исправлять собственные ошибки. Касание — тихой улыбкой на чужих устах и ответным прикосновением. Мягким, той самой родинкой на носу — по щеке, по скулам, по нежности, которая заволакивает все вокруг слишком трепетным, даже ненастоящим страхом спугнуть, и это все равно слишком. Слишком — касаться друг друга носами и щеками, так медленно, теряясь во времени и дыхании. Слишком откровенно — настолько интимно, вырывая из скачущей вечности всего лишь момент, чтобы выдохнуть друг другу в губы, прижавшись лбами, и посмотреть прямо в глаза. — Мы справимся, — обещает тихо Арсений. И в этот раз — не по привычке, не для того, чтобы заставить поверить всех, пока сам не находишь на это сил. В этот раз — искренне, собственной убежденностью. В этот раз — не только про сошедший с ума мир вокруг, но и про большее — ни разу не меньшее — между ними. И отчего-то это решение принимается легче всего. Антон не отвечает — лишь улыбается. Мягко, самыми уголками — но та самая зелень в глазах наконец начинает гореть, пусть и не так ярко, как прежде, но все-таки ярче, постепенным уходом тяжелого мрака. — Я так сильно надеюсь, — шепчет Антон. Не «знаю», не «да» — потому что предугадать невозможно. Потому что, кажется, только сейчас наконец понимается — они оба окончательно выбирают друг друга, и только от их рук будет зависеть, возможно ли будет отстроить все заново. Арсений улыбается тоже — и мягко, словив чужой выдох, целует в самый уголок губ. Антон улыбается шире — и повторяет движение, медленно, словно получив разрешение, растягивая прикосновение на несколько долгих секунд. Маленьким обещанием — они попытаются. — Мы… поговорим об этом всем, Шаст, — Арсений проводит пальцами по русым волосам, убирая челку со лба — в душе противно скребет от треклятого чувства долга и от незаконченного, перебитого чувствами диалога. — О тебе. Ладно? Сейчас мы должны вернуться. — Ладно, — Антон, вопреки очередному замалчиванию, все равно улыбается. Верит. — Как твоя магия? — все еще тихо спрашивает он, так и оставаясь в чужих руках. — На сообщение Кате хватит. Арсений не рассказывает, что достаточное количество магии почувствовал еще ночью — пусть и потратил запас тогда, кхм, сразу же — но обещает себе когда-нибудь все-таки рассказать. Потому что этим днем на себе чувствует — оказывается, пополнять потоки отдыхом действительно получается. Даже если твоя передышка — кроется в другом человеке. Он отпускает Антона и отходит на пару шагов, прикрывая глаза. «Мы в нашем доме. Забери нас». — Готово, — сообщает Арсений, и Антон кивает в ответ. Шастун наконец поворачивается к шумящему крану — воду выключает со все еще горящей последним следом улыбкой на губах — и, мельком взглянув в ответ, уходит в ванную. А Арсений еще какое-то время глупо улыбается, чувствуя на коже чужие прикосновения. Сегодня вечером — или ночью, или когда угодно — но они останутся вместе, и наконец услышат друг друга снова. А пока — стук, нетерпеливый и громкий, раздается во входную дверь уже через пару минут. Арсений вздыхает, на мгновение прикрывая глаза — окончательно переключается с ощущений на разум — и подходит к двери, которую, кажется, вот-вот снесут к черту. Быстро она, однако. — Арсений! — восклицает Варнава, едва открывается дверь. Она выглядит бодро, хоть и взволнованно, и волосы слегка сбились от трансгрессии. Кажется, встала еще задолго до сообщения, и от понимания, что ее не пришлось «выдергивать из постели», становится легче. Катя бросается к нему — виснет на шее, сжимает так крепко, что почти душит. Арс улыбается против воли — обнимает в ответ, прижимает тихо матерящуюся ему в плечо девушку ближе, сдерживая шипение от того, что на ногу идет дополнительная нагрузка, вызывая противную ноющую пульсацию. Переживала. — Вы, блять, два куска идиота, — бранится Катя, лишь едва отстраняясь. — Пиздец, я чуть не поседела… Она хочет продолжить — но осекается. Впивается взглядом в шею Арсения и, медленно выскользнув из рук, поднимает взгляд, а вместе с ним и бровь. — О, — глубокомысленно выдыхает она, и на губах появляется усмешка. — Мне не спрашивать? — Не стоит, — усмехается Арсений в ответ. В этот момент открывается дверь душевой — на пороге появляется уже переодевшийся в форму Антон. Участь почти быть сбитым с ног настигает и его — Катя сквернословит уже ему в ухо, пропуская виноватый взгляд и поджатые губы. — Прости-прости, — выдыхает Антон и вдруг тихо смеется, потому что Варнава щиплет его за бок. Смеется — а Арсений не может оторвать взгляда от того, как на эти жалкие пару секунд сверкают чужие глаза. За все прошедшие дни смех Антона он слышит впервые — и это, всему вопреки, дарит надежду. Грудь простреливает светлой тоской — по тем временам, когда такие картины в этом же доме были частью их жизни. Когда стены этого дома все еще слышали искренний смех Антона, пока Арсений готовил им ужин, а Катя появлялась на пороге не из-за дурных новостей — а потом они встречали Сережу и вчетвером проводили время как самые близкие люди. Неужели все это — действительно может вернуться? Катя его взгляд замечает. Улыбается чему-то своему, отходит в пару шагов и складывает руки на груди. — А я все думала, куда вы трансгрессировали. Я правда переживала, — она выдыхает, и мракоборцы обмениваются виноватыми взглядами, что Катя, конечно, видит тоже и машет рукой. — Черт с ним. Главное, что вы оба в порядке. — Почти, — хмыкает Шастун, кивая на ногу Арсения. — Он пока одноногий. — А ты скоро будешь одноглазым, — беззлобно бросает Арсений в ответ. Варнава молчит — смотрит попеременно на обоих — а потом вдруг громко смеется, почти что складываясь пополам. Вскидывает голову, карикатурно вытирает уголки глаз от выступивших слез — и качает головой. — Невыносимые. Она проходит к дивану и падает на него — своевольно подгибает ногу, устраивается поудобнее, осматриваясь по сторонам с любопытством; в конце концов, не была тут долгих шесть лет, да и тоже была уверена, что дом давно продан — Арсений ведь сам об этом когда-то сказал им с Сережей, но сейчас чувствует, что еще наслушается за свою ложь нелестных высказываний. Мракоборцы подходят ближе, останавливаясь напротив дивана — Варнава, ухмыляясь уголком губ, задерживает взгляд на шее Шастуна дольше положенного. Антон прокашливается и прикрывает рот рукой, отводя взгляд — кажется, ради того, чтобы прикрыть нещадно вспыхнувший румянец на скулах. — Порадовались и хватит, — говорит Катя, возвращая заметно потяжелевший взгляд к Арсению. — Как я уже передала тебе, Арс, Эд под арестом. — Но?.. — Арсений мельком смотрит на Шастуна, который напрягается тут же — смотрит на Катю пристально, ожидающе. — Почему нам нельзя было возвращаться вдвоем? — Он сказал, что с нетерпением будет ждать, — фыркает Катя, — тебя и Антона, — выделяет она голосом. — И он не пытался сопротивляться, Арс. Он нас ждал, хотя мог бы сбежать. Что-то не так в этом всем. Арсений хмурится, согласно кивая — он и сам был уверен в том, что, если нападение обскуров не очередное невозможное совпадение, то оно было сделано для того, чтобы у Часовщика было время исчезнуть. Ну, и чтобы уничтожить Арсения — одно не мешает другому. Или Эд был настолько уверен в том, что Арсений умрет, что не видел смысла бежать? — Он знает, что мы оба живы, — понимает Арсений, и Катя кивает. — Он этому не удивился, — подтверждает она. — И то, что он упомянул про Антона… Если все так, как ты думаешь, Арс, — она обеспокоенно поджимает губы. — Ловушка, — продолжает их мысли Антон. По его потемневшему, сосредоточенному взгляду понятно — и без объяснений прекрасно понимает и сам, что именно думает команда по поводу Выграновского. — Но как? Разве вы не в камере его заперли? Голос у Антона тяжелый — и Арсений всего на мгновение теряется. Потому что видит, что Антон, пусть словно и не готов пока признавать предательство Эда в полной мере, все равно выбирает их сторону — слишком уверенно, уже без сомнений и попыток переубедить. Кажется, Катю это удивляет тоже — но она быстро берет себя в руки и продолжает. — В камере, конечно. Палочку изъяли. Но все же… Ненадолго в комнате повисает молчание — Катя просит воды, и Антон отходит к раковине, пока Арсений прокручивает в голове всю ситуацию. Часовщик ждет Антона. Заключенный в Министерстве — но слишком уверенный в том, что… Что-то произойдет. Что-то не так. И тревога от этого понимания уже привычно жжется в груди — Арсению не хотелось подпускать Выграновского к Антону чуть ли не с самого начала, а уж сейчас… Сейчас — когда он открыто говорит о том, что этого ждет, уж тем более. Эд что-то задумал — и неужели часть его плана в том, чтобы вернуть Антона обратно в Министерство? Арсений уже не уверен, что внутри безопасно — если все так, как предполагает Попов, и Выграновский действительно является вторым королем, то… — Останешься? — Арсений оборачивается к Антону, который подходит ближе. Тот мельком смотрит в ответ — пока передает Кате стакан — и все же отводит взгляд. Смотрит куда-то в заколоченное окно — долго. А потом возвращает к Арсению взгляд — и кивает. — Останусь. Только держите в курсе, договорились? И это — почти неожиданно, но Арсений лишь кивает в ответ и равняется с Катей, что уже встает с дивана. — Только убедимся, что там безопасно, и я вернусь за тобой, — обещает она, делая к Антону шаг и заключая в объятия, не удерживаясь от утрированной усмешки. — Приключение на двадцать минут. Туда и обратно. Антон обнимает ее в ответ, пряча несмелую улыбку в чужом плече. Но взгляд все равно поднимает — смотрит из-под ресниц на Арсения, который едва заметно опускает голову, без слов обещая то же. Катя отстраняется и мельком оглядывается — словно теряясь, стоит ли давать им обоим время прощаться — но Арсений отворачивается первым, проходя к двери. В конце концов, это действительно ненадолго. Они с Катей выходят на улицу. Арсений встает ближе, позволяя сжать свою руку — вокруг по-прежнему пусто, лишь одинокая черная кошка в самом конце улицы внимательно наблюдает за ними и шевелит ушками. — Готов? — спрашивает Катя, крепче сжимая руку. — Как и всегда, — хмыкает Арсений в ответ, прикрывая глаза.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Косицын хмыкает, когда передает в руки Арсения одну из своих мазей. Работает безотказно — синяки на шее исчезают буквально за пару мгновений — но Арсений все равно какое-то время продолжает смотреть в зеркало старого кабинета, чувствуя на себе заинтересованный взгляд. — Твоя магия восстанавливается, — говорит Косицын, возвращаясь к столу. — Но я все равно рекомендую пока пользоваться палочкой. — Как скажешь. Нога уже не болит — наконец-то. Светлые стены вокруг, спрятанные за стеклами шкафов склянки и баночки — это все навевает мнимое ощущение спокойствия и медленного течения времени; так, будто бы в этом кабинете жизнь временно останавливается. Это похоже на маленький глоток воздуха — а может дело в открытом окне — но рядом с Косицыным, старым товарищем и одним из тех, кому еще можно верить, Арсению лучше. Лучше, потому что тот помогает без слов — не задает лишних вопросов, пока не расскажут, и не гонит из кабинета, когда Арсений в очередной раз за сегодня находит в собственной бесконечной гонке пару лишних минут, чтобы смотреть в окно. Но как бы ни хотелось остаться здесь — он не может. Поэтому коротко благодарит лекаря и прощается, выходя в коридор. Взять себя в руки получается почти сразу, хотя все тело сводит липким, неприятным предчувствием. Нижние этажи Министерства — все такие же темные, одинокие. Шорох шагов эхом отлетает от стен — Арсений идет медленно, поправляя ворот чистой рубашки, в которую наконец переоделся. Катя с Мариной ждут его наверху, в их отделе — потому что Арсений так попросил. Потому что будущий разговор — только его война, и, кажется, сейчас решится все окончательно. Металлическая дверь слегка скрипит, когда открывается. Арсений делает всего шаг вперед — прямо к решетке — и дверь за его спиной закрывается следом. Одна-единственная лампа, тускло горящая на потолке, освещает едва лишь. Полумрак, еще более темный, чем в Азкабане — на мгновение ловится ощущение дежавю — только Часовщик не сидит у стены. Эд поднимает голову, ерзая на стуле под его скрип. Усмехается — и его усмешка режется о разделяющую их ограду. — Ну привет, товарищ Попов. Тихо, слишком — даже для камеры. Слишком тихо — внутри души, потому что в этот раз понимается окончательно. Арсений все это время был прав. — Все кончено, Выграновский, — произносит Арсений, смотря тому прямо в глаза. — Это ты думаешь так. Эд плавным движением поднимается со стула, в один шаг оказывается ближе — их разделяют лишь кованая решетка, что переплавляется в серых глазах в темную сталь, и отблески тусклого света. — У меня жопа затекла здесь сидеть, — будто бы между делом вбрасывает он, пока Арсений молчит. — Давай закончим это шоу поскорее. Мы оба знаем, что я выйду отсюда в ближайшие пару минут. — Что ты несешь? — Арсений, всему вопреки, напрягается — слишком уверенно звучит чужой тон. Напрягается — за секунду до того, как кровь в жилах леденеет от понимания, что что-то не так. До того, как Эд произносит: — Ты же хочешь, чтобы Антон остался в живых. Ошибка ошибка ошибка Арсений цепенеет — а Эд растягивает губы в ухмылке, с явным удовольствием наблюдая за тем, как темнеют чужие глаза. Как сбивается чужое дыхание — всего от пары брошенных слов — потому что внутри та броня, что привычно выстраивается в такие моменты, раскалывается на мелкие части. И ловушка схлопывается — злость вспыхивает в груди почти что до рези — злость за непонимание, за отвратительную потерянность в чужих замыслах, за слишком уверенный тон мага напротив и собственный страх. — Ты не тронешь его, — шипит тихо Арсений, последней надеждой. — Его нет в Министерстве. — Я знаю, — ухмыляется Эд. — У вас милый домик, Арсений. Будет жалко, — продолжает он, слегка наклоняясь вперед — так, чтобы с прищуром вглядеться в чужие глаза, — если с ним что-то случится… Или если кто-то пострадает. Кто-то, кто остался внутри. О, не пытайся отправлять ему сообщений, — Эд замечает, как Арсений стреляет взглядом на браслет на запястье, и произносит почти что шепотом: — Ты уже опоздал. Откуда откуда откуда?! Паническое осознание захватывает потоком — чертовым ураганом, который сжимает сердце и замыкает дыхание. Нет нет нет! — Это был ты, — цедит Арсений в ответ, впрочем, уже давно окончательно осознав. Руки начинают дрожать — но он лишь сжимает их в кулаки, не сдерживая рычания. — Почему ты, блять, не сбежал?! Он ошибся — он снова ошибся. Зачем эти сцены — зачем этот ебаный цирк?! Зачем, почему — сейчас, и как даже за чертовой решеткой Часовщик вновь обходит его, вновь — оказывается на шаг впереди?! Почему именно сейчас — Арсений поразительно ясно осознает, что уже действительно поздно? — Хотел изучить кое-что, — говорит тихо Эд, плавным движением отступая назад. Оглядывает всего Арсения с головы до ног и, прищурившись, усмехается. — Хотел изучить тебя. Арсений молчит — все тело сводит так сильно, что едва получается сделать вдох. И нет уже дрожи — нет ничего — лишь самый сильный за все чертово время, обреченный исходом ужас и страх. Ужас, что изнутри режет осколками — предательским пониманием — все уже кончено. — Мне было интересно, — продолжает Эд, задумавшись будто бы искренне, — что же ты выберешь. — О чем ты? — почти что рычит Арсений. — Ну как же, — Выграновский приподнимает брови в удивлении. В очередной маске — потому что в следующую секунду его лицо расслабляется, а на губах возникает слишком яркая, пропитанная неприязнью ухмылка. — Ты можешь закончить все прямо сейчас. Если оставишь меня здесь. «Но тогда больше не увидишь Антона» — не говорит Эд, но Арсений понимает и так. Понимает — и сжимает в кулаки руки, заставляя себя не сорваться. Не открыть чертову клетку и не убить собственными руками — не сжать эту мерзкую бледную шею, чтобы силой закрыть чужие отвратительные глаза, чтобы стереть с губ эту самодовольную разрушающую улыбку. Мразь. Чертова мразь. — А если я выберу не его? — сквозь разрывающую изнутри ярость спрашивает Арсений лишь для того, чтобы оттянуть время. Думай, черт возьми, думай! — Не выберешь, — Эд смотрит на него так, будто Арсений несет слишком откровенную ересь — хотя уголки его губ на этих словах опускаются, в пробившихся даже сквозь маску злости и разочаровании. — Даже если бы так случилось, Арсений, это не изменило бы ничего. Но в твоих силах сейчас спасти его жизнь. — Натравил бы обскуров на Министерство? — презрительно цедит Арсений. Эд хмыкает, не отводя взгляда. — Я бы убил тебя раньше. — Ты бы меня не убил. И чужой голос звучит слишком уверенно — и это очередным ощущением, что что-то не так. Сейчас не так все — но именно эта чужая убежденность заставляет вновь чувствовать, что очередное понимание вновь скрывается от взгляда, хотя, кажется, находится прямо под носом. Черт-черт-черт! Отвратительное, грязное ощущение — будто Выграновский знает что-то большее, будто знает Арсения лучше него самого. Будто просчитывал тысячи вариаций событий — и в каждом неизменно пришел к собственной власти. Об этом говорит его ебаный взгляд, когда Арсений прикасается палочкой к замку на решетке. Дверь открывается с режущим скрипом — с резкого толчка, в котором Арсений себя не удерживает. Остается на месте, хотя хочется направить палочку прямо на Часовщика — но Арсений смотрит в чужие глаза и видит, что это уже не поможет. Что им — не поможет уже ничего. И это ужасающее, темное осознание накатывает отчаянием — самым сильным за прошедшее время. Самой искренней злостью и яростью — в самом себе, в каждом ебаном решении, которое привело их всех в эту точку. Точку, в которой Эд медленно подходит к нему — и останавливается нос к носу, смотря прямо в глаза, потому что Арсений все еще стоит на проходе. Точку, в которой чертова власть — у этого человека. — Ты пытался, Арсений, — снисходительно шепчет Эд — практически ему в губы, и от злости этого превосходства сводит все органы. — Но у тебя не вышло бы. Все равно. — Ты не оставил мне выбора, — цедит Попов. Всего мгновение смотрит в глаза — и в бесконечной тьме вокруг делает шаг назад. Чужие шаги лезвиями отлетают от стен — Арсений опускает голову, сжимая зубы, не в силах видеть того, как сам отпускает убийцу. Видеть, как становится куклой — тогда, когда длинные пальцы Выграновского обхватывают металлическую ручку, когда дверь открывается, ослепляя даже опущенный взгляд. Ебаная кукла. Арсений — его ебучая кукла. — Выбор у тебя был, — произносит Эд тихо, до пугающего серьезно. Уже стоя спиной — черным пятном между тьмой камеры и светом из коридора. — Но ты выбрал свою слабость, Арсений. В этом, — он оглядывается через плечо, перехватывая пылающий взгляд, — наше различие. «И моя заслуженная победа». Захлопывается дверь — или это звенит в ушах? Руки дрожат — или это дрожит все вокруг? Слишком темно — но лампа под потолком по-прежнему тускло мерцает. — Сука! — рявкает Арсений, с силой ударяя кулаком в стену. — Сука, сука! Несколько ударов — кисть сводит опаляющей болью, но на это плевать. На темный пол падают алые капли. Дверь распахивается вновь, ударяясь о стену — но даже свет уже опустевшего коридора меркнет перед глазами. Выграновского нет — уже нигде нет. Только внутри — в каждой клеточке тела — чертовым ядом, разъедающим пониманием, что сорвавшееся с губ заклинание не принесет за собой ничего. Весь запас магии, часть которой восстановил Косицын, уходит вчистую. В лицо бьет ветер Брайтона, перед глазами — собственный дом, дверь которого издевательски приоткрыта. Арсений врывается внутрь, замирая всего на мгновение — взгляд выцепляет на полу слишком знакомую палочку. — Антон! Шаст! Зовет — все равно зовет — вместе с этим слишком отчаянно зная, что не найдет никого. Но ищет — все равно ищет. В каждой ебаной комнате — в каждой открытой нараспашку двери, с подкатывающей к горлу истерикой, когда каждое помещение оказывается совершенно пустым. С собственным воем, когда Арсений падает на колени прямо посреди все еще темной гостиной — и заколоченные окна тихо шипят мраком в ответ. Дом пуст — а перед заплывающими болью глазами проносятся все прошедшие месяцы и предельное осознание. Арсений все-таки проиграл.