Осколки

Вокруг тягучее, вязкое болото — оно словно смешивается темнотой и натянутой болью, что одновременно рассыпается жгучими импульсами и вместе с тем сдавливает все тело. Открыть глаза выходит с трудом — получается ли вообще? — вокруг все такое же мутное. Все то же болото, все еще — будто бы другой мир. Кажется, изо рта вырывается стон — голова раскалывается. Болит все — веки, ресницы, пока Антон пытается проморгаться и убрать перед глазами следы, что продолжают смазываться и плыть. Картинка проясняется — медленно, гудением в голове и болью в висках. Кожа болит тоже — на кончиках пальцев, что сжимаются в кулаки, на груди, на которую сейчас давит что-то совсем не тяжелое, но все-таки осязаемое. Антон морщится и переворачивается набок — мягко. Мягко и вместе с тем до дикости неудобно — будто что-то не так, будто следующим движением он сорвется прямо в обрыв. Еще пару минут, чтобы, зажмурившись, окончательно прояснить органы чувств — под пальцами тоже что-то мягкое, а на груди, уже под, мнется, кажется, одеяло. В нос бьет легкий запах сырости — и вместе с тем пламени. Вокруг пугающе тихо — лишь где-то далеко свистит ветер. Понимание того, что он уже не во тьме, пробивается даже сквозь веки. Антон открывает глаза в тот момент, когда иллюзия боли в теле проходит. Антон открывает глаза — и видит прямо перед собой Выграновского. — Доброе утро. Его лицо прямо напротив — чуть выше конца кровати. Эд сидит перед ней на корточках, придерживаясь рукой — совсем рядом с лицом Шастуна — и смотрит внимательно, пристально, склонив голову с почти незаметно приподнятыми уголками губ, словно в ожидании. Голова гудит — Антон не понимает, что Эд здесь делает. Что забыл в его квартире и почему… Осознание приходит в следующий жалкий миг — в тот самый, когда еще замутненный взгляд соскальзывает с чужого лица, когда мечется по обстановке вокруг всего за пару секунд. Мысли врываются в сознание потоком — пока взгляд цепляется за потемневшие от времени каменные стены вокруг, за пламя развешенных по стенам факелов и незнакомую мебель, что разбросана по достаточно большой комнате кое-как. Потертое кресло да какой-то старинный стол в самом углу — а в стене высокое окно почти в полный рост без каких-либо рам и стекол, словно прорубленное в каменной кладке. Запах сырости, которой тянет то ли из окна, то ли от стен. Запах пламени, горящего мрачным полумраком освещения. Понимание, что это не его служебная квартира — и не их дом — сдавливающее легкие и выбрасывающее в кровь отчаянный ужас. Ужас от воспоминаний того, что Антон — только что — был совсем в другом месте. Шастун подрывается на кровати резко, отшатываясь — голову ведет головокружением, постель под ним обжигает обманчиво мягким покрытием. — Какого черта?! — рычит, не в силах отвести взгляда от Выграновского, который с интересом наблюдает за ним. Грудь сдавливает нескончаемой паникой. Антон помнит — он помнит, как уходил Арсений. Как его обнимала на прощание Катя — и обещала вернуться в ближайшее время. Он помнит, как они говорили о том, что Эд сейчас под арестом. — Сорян, — усмехается Выграновский, будто не слыша, — Егор немного перестарался с твоим сознанием. Антон помнит, как, меньше чем через час, в их дом постучали снова — и Антон открыл сразу же, потому что и не уходил никуда с чертового дивана в удушающем ожидании. Он думал, что увидит за дверью Катю — но вместо нее увидел светловолосого парня, что направил в его сторону руку раньше, чем Шастун успел поднять палочку, пусть все еще и не чувствуя в себе магии. — Как себя чувствуешь? — меж тем интересуется Эд. Говорит тихо, спокойно — поднимается медленно и садится прямо на кровать, словно не замечая, как от этого действия Шастун съезжает по матрасу еще дальше. А Антон смотрит — голова продолжает гудеть остаточно, не позволяя облечь метающиеся, словно птицы в клетке, мысли в слова. Арсений. Обскури. Тот маг по ту сторону двери. Арест Выграновского. Арест Выграновского. — Ты должен быть в камере, — выдыхает Антон, сглатывая. Удивляясь себе самому — тому страху, что сквозит в этой фразе. Страху, который разворачивается вихрем внутри от пристального взгляда безопасных ранее глаз — светло-серых, все тех же — но в этот раз горящих особенно, неприкрыто опасно. — Как видишь, я здесь, — хмыкает Эд. Между ними — возможность дотянуться рукой. На коленях — сбившееся одеяло, которое Антон отбрасывает, рывком поднимаясь с кровати. В ужасе упираясь спиной в стену — словно в чертовы прутья собственной клетки — не в силах отвести взгляда от прожигающих его серых глаз. — Где — здесь? Голос — хрипит. — Уж точно не в Лондоне, — мерзкая усмешка в ответ. Это не может быть правдой. Антон замирает — тело к стене будто бы прирастает. В висках гудит все сильнее — но уже не последствиями заклинания, которым его, кажется, вырубили, а ужасающим осознанием. Они проиграли. Он мечется взглядом по помещению — будто в жалких попытках найти хоть какой-то ответ, хоть какую надежду — но всякий раз возвращается взглядом к Часовщику, который все еще сидит на кровати. Быстрое, нервное движение руками в карманы — палочки нигде нет. — Что тебе нужно, Эд? — голос скатывается в рычание — страх лопается, преобразовываясь практически в ярость. Ярость — потому что все пазлы вихрем складываются воедино. Это правда — Арсений был прав. Антон ту самую правду, в которую так не хотел верить, видит сейчас в чужих глазах. Эд — молчит. Выдыхает едва заметно, прикрывая глаза — а после поднимается, медленно обходя кровать. Шаги по каменному полу долетают до ушей эхом — но Антон не слышит, неконтролируемо отступая в сторону и вжимаясь в соседнюю стену. Дальше — только через кровать, но прямо перед лицом уже замирает Эд. — Ты, — произносит он тихо, резким движением прикасаясь к запястью. Антон рычит — смазанно — потому что гудение возвращается. Тело наливается свинцом всего за мгновение — и ноги подкашиваются, а веки опускаются сами. Под спиной вместо холода камня — обжигающе неудобная мягкость кровати. На запястье — пульсирующая, слишком знакомая резь перед тем, как сознание вновь утягивает темнота.

⊹──⊱✠⊰──⊹

«Расскажи мне о Саше». Мир вокруг странный. Темное, теплое пространство — в котором разум рассеивается, не различая оттенков цветов и, кажется, чьего-то знакомого голоса. «Будь со мной честен». Саша… Антон видит его — чужую родную улыбку, чужие сияющие глаза. Слышит его тихий смех — он перекатами бархата в ушах. Его касания — мягкостью и надежностью, чувством, что он дома и все хорошо. Только в следующий миг — чужие глаза уже не горят. Наполняются разочарованием — прогорклым, прожигающим до самых костей. Режущим без ножа — отчаянием и болью, и тонкие губы в едва различимом шепоте: «ты предал меня, Антон». — Я не хотел!.. Антон не слышит своего голоса — он теряется в чужих глазах, в темной маленькой спальне служебной квартиры, где его захватывает истерика; где собственные руки дрожат, а чужие бережно поглаживают по плечам — словно не осуждая, принимая его удар, и от этого ненависть расходится по крови жгучим ядом. Ненависть — к себе самому. — Я не хотел причинять ему боль… Я… он не заслужил этого! Понимаешь?! Не заслужил! Это я, я — во всем виноват… Пространство вокруг темное — обманчиво мягкое, затягивающее все глубже. Перед глазами — узлами собственные больные эмоции — собственные чувства, повторяющийся день сурка того дня, когда он обманывал того, кто любил, целый день. Как обманывал всю чертову жизнь — их совместную. — Я не любил его… Как я мог?.. Я ведь им пользовался… Я… Осознания, прожигающие каждый момент, но все это время зарытые глубоко внутри — что-то срывает замок, что-то вырывает дверь с корнем, заставляя всю тьму, что прятал поглубже, вырываться смертельным вихрем. — Я хотел продолжать врать. То, что я не хотел разбивать его… Ведь оправдание, да? Я пытался обелить себя. Будто я переживал за него. А на деле ведь… переживал за себя? Собственный шепот горит в ушах — внутри и снаружи — сразу же везде. Оплетает в этом самом пространстве, резонирует в голове. — Я видел, что ему больно. Видел и в России, и здесь. Я продолжал ему врать. Я причинял боль. Я делал это, осознавая?.. Голос его — Антон знает. Антон слышит. Слышит себя — впервые за долгое время настолько искренне, когда предохранители сорваны. — Я целовал Арсения тогда, когда Саша летел ко мне. Он бросил все ради меня, и я знал об этом — но мне было плевать. П-плевать… на его чувства ко мне. В горле — удушающие хрипы. В глазах — осколочные, больные слезы. В руках — все та же истерика. Антон не чувствует — слез, дрожи и хрипов. Вокруг все то же темное пространство — лишь собственный голос звучит вокруг и внутри. Он не знает, открывает ли рот — в его пространстве всего этого нет — но слова точно произносит именно он. Он говорит что-то еще — но пространство удушает сильнее, собственные слова перемешанными мазками теряются в пустоте. Только с каждым звуком, который уже не получается разобрать — новые рваные раны, новые шрамы, что расходятся под нитками, которыми он когда-то пытался себя зашить. «Расскажи вашу историю. Расскажи про Арсения». Антон слушается — с губ, которых не существует в этом пространстве, срываются хриплые болезненные стоны вперемешку с их историей. Она жжется в самой груди — она вспарывает вены и топит сознание — еще большей болью, прожигающей чернотой и несоизмеримой, невозможной виной и укором. Себя самого. — Я бросил его. Сам бросил. Я не хотел слышать его, не хотел!.. Я ведь так долго делал все, я пытался, и… Чужие голубые глаза — те, что раньше сверкали. Мягкие губы, светящиеся улыбкой — Арсению перед ним еще даже не двадцать, а в глазах все еще есть любовь. — Я так любил его, я… Я все испортил… Я бросил его, я!.. Чужой поломанный взгляд — светлое море в чужих глазах превращается в чернеющий, сломанный шторм. Боль, отчаяние и очередное разочарование — им, Антоном — и губы Арсения уже не улыбаются, а превращаются в равнодушный оскал. — Он сказал, что ненавидит меня. Он… сказал правильно. Я заслужил это… Я сломанный — и я… сломал… их обоих… Голос пропадает — собственный, который не замолкает ни на секунду — Антон не слышит собственных слов, но знает, что говорит. Продолжает говорить — по боли, сдавливающей со всех сторон, чувствует, что изнутри вся история выдирается с корнем, что все собственные больные эмоции вырываются. — Я предал его, я… Перед глазами — их темный дом, в котором воет Арсений. Это ночь после операции — Антон отчего-то знает — та самая ночь, когда он сам бросил. Картинки в голове складываются сами — чужой болью, невытравленной агонией, брошенными в пылу ссоры словами. Антон ведь был ему нужен. Но все, что он сделал — лишь оставил с трупом их общей любви. Чужая история накладывается на собственную — Антон будто бы оказывается в теле Арсения, что всё пульсирует болью. Представляет новый мир его глазами — и тонет, тонет в боли и сводящей с ума чуме. Руки Арсения по локоть в крови. — Я предал его, когда… Видение трещит — расходится по швам, пока острые осколки впиваются из ниоткуда. Непонятно, куда — может быть, в самую душу — Антон все еще не в состоянии открыть глаз, вокруг него темнота и агония. Вокруг — собственные мысли и собственное осознание. Он ненавидит себя. И всего одним росчерком — слишком теплым, слишком живым в этом мраке — чужое прикосновение. Ни к чему-то конкретному — ко всему сразу — что-то мягкое, по-настоящему жаркое, что-то, что всего на момент освещает тьму вокруг ярким светом. — Я предал его, когда доверял тебе, Эд. Голова взрывается болью, а с губ срывается задушенный крик. Ощущение тьмы уходит. Ее лапы все еще вязко облепляют все тело, но перед глазами проясняется — словно собственные слова сдергивают пелену — и Антон видит перед собой Эда. Настоящего Эда — потому что все, что происходило до, было не здесь. — Что ты делаешь со мной?.. — хрипит Антон, морщась и пытаясь поднять голову хоть немного — но роняет ее на подушки, а транс вокруг снова сжимается вязким болотом. — Всего лишь узнаю лучше, — хриплый шепот у самого уха, когда Эд, незаметно поморщившись, наклоняется ближе. — Мы ведь потеряли так много времени, Шаст. Антон стонет, пытается увернуться — тело все оловянное, восприятие отключается снова — но в следующую секунду вновь проваливается во тьму. «Что ты чувствуешь прямо сейчас?» Н е н а в и с т ь Она расходится по венам, она — стучит вместо сердца. Она заполняет разум, Антон сам — становится полностью ей. — Я… я так устал. Каждый ебаный день, все, что случилось… Я ошибаюсь — я постоянно ошибаюсь, я продолжаю, я… я должен был умереть. В-всем было бы лучше, боли бы не было, если бы меня… Сужающиеся коридоры Азкабана, приоткрытая в самом конце лестницы камера — она для него, Антон знает. Она полна тьмой так же, как и он сам — и лестница под ногами прогибается слишком сильно, заставляя падать, хвататься за железо и почти что ползти. Ненавижу — Никто из них не заслужил этой боли… Это ведь из-за меня… Все происходит из-за меня… Он в доме Лазарева — его вещи разбросаны тут и там. На диване лежат разломанные часы — взмывают воздух, светят замершей стрелкой чужой жизни. А прямо над ухом — которого нет, но все еще вокруг и внутри — переливы тихой гитары и хриплый, уже мертвый голос отдавшего свою жизнь мракоборца. Я хотел быть ближе к тебе, но ты оттолкнул. Я хотел жить, но ты не попытался спасти меня. Струны лопаются — душевные, что всего на мгновение мелькают чужой гитарой. Рвутся, теряются — режут все вокруг, заставляя из открывшихся рваных порезов вытекать алую кровь, шипящую где-то на языке. — Я бросил Катю, а она… Она простила меня, но я… Я ведь не заслуживаю прощение, да?.. Это все ложь?.. Лодка качается на волнах — скрипит, пенится, подчиняясь морю, уходя под толщу воды. Новые волны сбивают с ног — переворачивают прямо в глубину — и Антон задыхается, чувствуя, как глубокая смерть заливается в легкие и придавливает к самому дну. — Я уже не вернусь к прежней жизни. Я ведь все… все потерял. И это… заслуженно?.. Их дом, заколоченный досками — Антон озирается вокруг, чувствуя, как стены сужаются. Подбегает к раковине, пытается нашарить где-то на дне сигареты, которые всегда спасали его — но находит лишь тарелку с рисовой кашей. Яичницы для него самого — на плите уже нет. Не было никогда. — Я не заслуживаю прощения, так ведь?.. Впервые за все время Антон видит себя — перед ним, прямо во тьме, грязное зеркало. Грязное — уже идущее трещинами, что расходятся по зеркальной поверхности медленно, но неизбежно, когда он смотрит в собственные глаза. А там, за зеркальной гладью, с этими чертовыми глазами — он. Антон Шастун, мракоборец — в пыльной одежде, с бледным лицом и сбившимися после всех ужасов волосами. Такой он сейчас — Антон знает — такой он в жизни теперь. Жалкая, ебаная реплика хорошего человека, которым он был когда-то давно. Антон смотрит в свое отражение — на себя самого. Стекло звучно трещит — самая глубокая трещина появляется прямо на лице отражения. — Я ненавижу тебя, — выдыхает хрипло Антон, смотря прямо себе в глаза. Зеркало разбивается.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Собственный кабинет давит — давит все, что по-прежнему находится вокруг и внутри. Он его потерял. Часы тянутся нескончаемым болотом — вокруг сплошная тьма, изнутри — она же. Понимание, что он не знает, что делать дальше — Арсений рычит, сжимая в руках листок, который вот-вот порвется. В голове импульсом, отчаянием — взгляд зеленых глаз, что смотрят с надеждой. «Мы поговорим об этом всем, Шаст. О тебе. Ладно?» Арсений зажмуривается — так, чтобы не слышать собственных слов в голове, чтобы не вспоминать. Он не успел. Не успел поговорить, не успел — Антона спасти. Он думал, так отвратительно неверно считал, что у них еще есть чертово время. Но он ошибался. Как, черт возьми, почему — почему он послушал Катю? Почему не подумал о том, что чужие слова — очередная ловушка? Почему Арсений был так уверен, что он в состоянии предсказать мысли Эда? Выграновский. Блядский, ебаный Часовщик. Тот самый Эд, который сделал все для того, чтобы разрушить жизнь Арса. У которого это, кажется, получилось. Что с Антоном сейчас? Арсений вновь ходит по темному кабинету, вновь — дрожащими руками перебирает бумаги и уже в который раз за прошедшие сутки отбрасывает их дальше. Что ему делать? Паника внутри продолжает стучать, тиски на висках — сжиматься сильнее. Арсений не может найти себе места — будто вновь заперт в клетке, будто стал зверем, которого заточили, оторвав от природы, что была домом. Эд ведь переиграл его — переиграл полностью. Почему, почему, черт возьми, Арсений не осознал?! Не осознал, что это все — было ловушкой. Что именно из-за него — из-за его ошибки — Антон сейчас неизвестно где, Антон сейчас в опасности… …если все еще жив. Вся оставшаяся надежда, глупая вера — она держится лишь на том, что до этого дня вводило Арсения в ужас. Она держится лишь на том, что Попов понимает — Эду не все равно. В ужасающей, какой-то отвратительной степени — но не в той, в которой он мог бы Антона… убить? Одна мысль об этом вновь заставляет покрываться трещинами изнутри. Но Арсений пытается сдерживаться — пытается, вопреки собственному желанию, вбить в голову то, что Антон Выграновскому нужен живым. Н у ж е н От этих же мыслей тошнит — Арсений вспоминает взгляды Часовщика, обращенные на Антона. Вспоминает ту чертову руну, которую тот на Шастуна наложил, чтобы сделать своим. — Сука-а… — тихо воет Арсений, закрывая лицо руками. Выграновский Антона вряд ли убьет — но то, что он может сделать еще, приводит в неконтролируемый ужас. «Держись, Шаст. Пожалуйста. Я найду тебя. Я сделаю все». Только эта злая, отчаянная решимость — только она дает силы на то, чтобы не бросить все к черту. Только больная, слишком пропитанная надеждой уверенность — Арсений справится. Он должен, черт возьми, справиться. Антон ведь там совершенно один. Арсений выдвигает ящик стола, сглатывая, когда смотрит на лежащую в нем палочку Шастуна. «Пожалуйста, продержись». Но достает Арс не ее — совсем нет. То самое кольцо, что было на пальцах Шастуна все это время — которое Выграновский подарил ему еще в далеком детстве. Теперь становится ясно, почему Антон за все прошедшие годы его так и не снял. Арсений уже проверил кольцо — еще утром, у тех магов, кто в стенах Министерства специализируется на темной магии и противостоянии ей. Они подтвердили, что артефакт куда сильнее, чем они все могли думать. Теперь объясняется, почему Антон вел себя так — почему не верил Арсению, почему выбирал не его тогда, когда все его естество будто бы все равно было против. Почему — каждый раз, снова, опять — в руки к Эду, в чужую невиновность и неверие своей же команде. Мразь. — Арсений? — с удивлением спрашивает Марина, когда дверь в отдел открывается. Катя тут же появляется за ее спиной — смотрит обеспокоенно, все так же болезненно, как и смотрела вчера. Вчера, когда забирала Попова вновь от их с Антоном общего дома — когда поняла, что случилось за это жалкое время. Когда сжимала в руках дрожащего мракоборца, своего друга и руководителя, который не мог сконцентрировать на ней даже взгляда — лишь смотрел куда-то вперед и почти не дышал. Который, уже в служебной квартире, даже не отреагировал на появление друга — лишь молча взглянул Матвиенко в глаза и позволил сжать себя в крепком объятии. Арсений помнит, как не сдержался — как вся боль, что сконцентрировалась за жалкие пару часов, разъела до дна. Как не слышал, что говорят ему самые близкие люди — не слышал чужих убеждений и уверений, что они справятся, что найдут выход — когда вырвался из чужих рук и с тихими рыками сносил с рабочего стола все, что там было разбросано. Собственный срыв, переходящий в истерику — руки болят до сих пор. Сбитые костяшки неприятно трутся о ткань, когда Арс запускает руку в карман и показывает замершим перед ним Марине и Кате кольцо. — Помогите уничтожить его. Арсений не залечивает раны — не в этот раз. Эти сбитые костяшки — напоминанием, что это он не справился, он — подвел. Подвел Антона тогда, когда был так нужен ему. Арсений помнит — собственный отчаянный вой Сереже в плечо, собственную агонию, когда понимаешь, что это конец. Что он все уже потерял. Потерял тогда, когда наконец нашел — их с Антоном последние разговоры, их касания и понимание того, что все прошедшие годы были ошибкой. Надежду, которая сплелась вокруг них — они ведь могут попытаться начать сначала. Могли. Больше не могут, если Арс ничего не придумает. Мракоборцы в молчании идут по коридорам — девушки понимающе молчат, пусть в их глазах и горит все та же боль и тревога. У них ведь нет ничего — совсем ничего, черт возьми. Если Арсений не знает, что делать им дальше — его команда тем более. Арсений с собственной болью, всему вопреки, все равно остается совершенно один. Они спускаются в тренировочный зал — Арсения предупредили, что последствия уничтожения такого артефакта могут быть опасны. Но это помещение должно выдержать — должно — так же, как и должен выдержать все это Арсений. Он кладет гребаное кольцо в самый центр зала, отходя на безопасное расстояние — девушки, что остановились с другой стороны, вытягивают палочки вслед за ним. «Я не проиграю тебе». Шепот заклинаний в темном зале звучит одновременно — видно, как разогревается кольцо, как появляется вспышка, трещащая разрушением чужой магии. Как металл переплавляется в черный дым, который поднимается от, казалось бы, безобидного украшения — и гулкий, пронзительный, пусть и маленький взрыв звучит в тот момент, когда Арсений вбивает себе в голову снова. «Я найду тебя, Шаст». По помещению эхом разлетается тяжелое дыхание мракоборцев — это жалкое украшение за раз забрало слишком много магических сил у всех них. Но теперь на полу тренировочного зала вместо него — лишь пятно темной гари. — Спасибо, — хрипло произносит Арсений, мельком смотря на девушек. Он видит — видит это сожаление в чужих взглядах. Они все понимают — это будто бы всё, что они пока могут сделать. Сорваться, уничтожить хоть что-то, что сотворил Часовщик — так же, как Арсений разгромил сегодня его мастерскую, где не нашел ничего, кроме остатков от того самого «артефакта». Артефакта, который Эд создавал против обскура — только вряд ли он бы действительно смог принести им победу. Это все было ложью. Наверняка Эд создавал что-то для собственного прикрытия — Арсений ведь мог проверить его в любой момент — только сегодня Попов не нашел на чужом столе ничего, кроме остатков железа и уже использованных материалов. Что бы ни создавал Эд — он все это успел уничтожить, пока они в последний раз сражались с обскури. Рабочий день уже подходит к концу — но Арсений все равно возвращается в свой кабинет. Не в отдел — потому что слишком живы воспоминания того, как за одним из столов еще был Антон. Собственная решимость вновь отпускает — запал сходит на нет. Что Арсений может вообще? Он не должен был отпускать Часовщика — не должен был. Но не мог по-другому. Потому что Эд ведь очень четко поставил акцент — акцент на Антона. Арсений не должен был оставлять Антона там. Не должен был, черт возьми — но откуда он знал, откуда, что Выграновский просчитал все настолько?! Что было бы, если бы они вернулись в Министерство вдвоем? Если бы Арс не повелся на чужую манипуляцию? Он смог бы защитить Антона здесь — он должен был попытаться! Но эта мысль обрывается униженным пониманием — он бы не смог. Арсений осознает это отвратительно ясно — и палочка в кармане тому доказательство. Эд ведь знал тоже — сил Арсения при любом раскладе было бы недостаточно. Арсений устал. Они все устали — устали думать обо всем, что вокруг, устали от вечной тяжести и постоянной опасности — но это не оправдание. Не оправдание то, что Арсений подчинился своему страху — возвращаться вместе с Антоном туда, где их ждали. Не оправдание — что Арсений не смог, не решился просчитать все ходы, так глупо надеясь. Не оправдание, что он не обеспечил безопасность Антона. Арсений никогда не сможет себя за это простить. И сейчас кажется, что его состояние видели насквозь — настолько хорошо, будто забрались в голову прямо. Будто знали, как смешать эмоции так, чтобы всего один кусок пазла отлетел в сторону, открывая возможность для самого страшного. Как, черт возьми, как Часовщик мог узнать, что все идет по его плану настолько? Возле их дома кто-то определенно был. И, быть может, если бы этот некто увидел, что они возвращаются обратно вдвоем — они вернулись бы уже на руины от Министерства. Эд позволил заточить себя здесь — но был уверен в том, что выберется при любом из исходов. У него в руках обскуры — чертовы обскуры, которым он мог приказать напасть в любую секунду. Вряд ли Выграновский погнушался бы уничтожением Министерства — потому что он наверняка собирается это сделать и так. Антон когда-то говорил верно — атака произойдет все равно. Только когда — неизвестно. Неужели после того, как Антон?.. В голове стучат слова предсказания — Арсений не хочет в это верить, не может. Не хочет, черт возьми — убеждает себя в том, что Часовщик не позволит смерти Антона случиться, не позволит, потому что ведь тоже, все это чертово время, защищал его сам. Тот погибший обскур не убил их из-за Антона, хотя его смерть в тот момент подошла бы словам предсказания. Но Арсений не знает — он не может представить, что у Часовщика в голове на самом деле. Они все обманывались — так долго, слишком непозволительно — обманывались его блядской актерской игрой, его заверениями о том, что он не имеет отношения ко всей этой войне. Интуиция Арсения выла — но, видимо, недостаточно. Он позволил всему этому произойти. Ведь если бы не его решение — он ведь чувствовал, сука, знал, что не следовало — Часовщика бы здесь не было. Если бы не Арсений — Выграновский не получил бы доступа к их информации, не получил бы власть для настолько сильных манипуляций. Он ведь знал — все это время знал изнутри, что именно команда Арсения планирует делать дальше. Часовщик всегда был на шаг впереди. Тогда, когда чужими руками заставил его надеть разрушающее кольцо. Тогда, когда позволил арестовать себя вместо того, чтобы напасть на них обоих прямо в их доме. Тогда, когда разыгрывал этот спектакль в темноте камеры — оставаясь уверенным, что Арсений сыграет так, как нужно ему — чтобы в очередной раз показать, что он намного сильнее. «Ты выбрал свою слабость, Арсений. В этом — наше различие». Эд шел ва-банк — если жизнь Шастуна для него действительно что-то значит для ставок — и Арсений знает, что его угрозы были не пустыми словами. Что при отклонении от игры ему ничего бы не стоило Антона убить — в наказание самому Арсу — а уже потом выбраться самому. «Это не изменило бы ничего». Их жалкий резерв, что остался в стенах Министерства, не смог бы сопротивляться, если бы обскуры напали сейчас. «Ты бы меня не убил». Не убил бы — пока не был бы уверен в том, что Антон останется жив. Блядский, ебаный Часовщик. Так отвратительно успешно сыграть на их слабостях — так легко манипулировать все прошедшее время, чтобы включить в собственную ужасающую стратегию тех, против кого должен играть. Как он сделал это все, черт возьми? Арсений поджигает сигарету прямо за столом — наплевать. Уже на все наплевать — на то, что его кабинет пропитается дымом, что поджечь хочется не только табак, но и все, что его окружает. Во рту от количества выкуренных сигарет уже сухо — но Арсений продолжает курить, неотрывно смотря на развороченные вокруг документы и папки. Откуда Часовщик знал? Арсений силой абстрагируется от мелькающих в голове картинок — заставляет себя не придумывать, где может сейчас быть Антон. Прокручивает все прошедшие месяцы — снова и снова — рассматривая по-новому, уже зная, что каждый его шаг был заранее просчитан чужим хитрым мозгом. Арсений не хотел соглашаться на сделку — но сделал это, потому что погиб Сережа. Потому что в тот день — обскуры нападали намеренно. Потому что они ставили целью как можно больших убить, чтобы переубедить Арсения, который уже решил отказаться от сделки. Арсений позволил Выграновскому разрушать его магию — позволил потому, что Эд сыграл на их связи с Антоном, и только лишь по нескольким дням в Министерстве он не мог понимать, как правильно за эти нити тянуть. Обскуры напали на Арсения тогда, когда он осознал, что Выграновский причастен — но как Часовщик об этом узнал? Каким образом все эти совпадения сложились так складно? Арсений ведь до последнего не рассказывал никому собственных мыслей — знал лишь Антон. Знал, потому что чувствовал, что Арсений не верит — что пытается и его самого к разумному недоверию к человеку из прошлого подтолкнуть — но Арсений никогда не признает, что Антон мог бы быть тем, кто по дурости сливал Часовщику нужную информацию. Даже несмотря на то, что Эд влиял на него своим сраным кольцом — Арсений в этом уверен. Потому что, всему вопреки, отчего-то знает — Антон не предал бы его, как бы на него не влияли. Но он рассказал Кате с Мариной — как раз перед тем, как напали обскуры. Неужели?.. Сердце сжимается снова — Арсений не хочет верить. Банально не может — не может думать о том, что кто-то из них действительно мог предать. Потому что это действительно невозможно — ни в каком разрезе ситуации. Мысль уходит из воспаленного сознания быстрее, чем появилась — Арс выдыхает, туша сигарету в смятой бумаге. Разум соглашается с сердцем — ни Катя, что столько лет вместе с ним и Антоном, ни Марина, что потеряла близкого в этой войне, не могли. Потому что в глазах Марины после смерти Сережи Арс видел то, что видит сейчас в своих. Он ведь сейчас тоже в жалком шаге от того, чтобы потерять любимого человека. — Антон жив, — цедит Арсений себе самому, запрещая считать иначе. Откуда Часовщик знал, куда они трансгрессировали? По всем документам внутри Министерства его дом не числится уже давно — Арсений сам проследил за тем, чтобы ни одной строчки о его прошлой жизни в бюрократии не осталось. Даже самые близкие люди — Катя с Сережей — были уверены в том, что дом давно продан. Именно поэтому Арс думал, что их общий дом — чертово безопасное место. Арсений обводит взглядом стол, замирая взглядом на запястье, которое сжимает мракоборческий браслет. Их могли отследить. Но не рядовые маги — потому что артефакты на руках всех мракоборцев созданы отделом разведки, и только оттуда можно что-либо узнать. Разведки. Арсений вспоминает — вспоминает пересказанный Катей диалог команды и Часовщика, в котором тот говорил, что практически не встречался с заказчиками лично. Вспоминает, что везде, где происходили утечки, удивительным образом находились артефакты — и перед глазами возникает улыбающийся Лазарев, держащий в руках подаренные ему часы. Вспоминает, что нападение обскуров ведь произошло не после его разговора с Мариной и Катей — оно случилось тогда, когда он проверил защитную магию кольца, чтобы подтвердить собственную догадку. Проверил ее чужим заклинанием — заклинанием Оли, которая увидела, что Арсений колдует палочкой. Бузова, которая когда-то давно и была тем, кто вскользь упомянул Часовщика, что мог бы помочь им. — Блять, — выдыхает Арсений, резко поднимаясь из-за стола, пока все изнутри сжимается под леденящим кровь осознанием. Бузова говорила, что забирала часы для Сережи лично. Бузова — могла знать, куда трансгрессировали Арсений с Антоном, если отследила браслеты по шару. Бузова — знала их с Антоном историю, видела больше, чем остальные, потому что сотрудничала с третьим отделом до повышения чаще других разведчиков. Дверь за ним хлопает, но Арсений уже не слышит — сжимает в руке палочку, быстрым шагом идя по коридору. Черт возьми! Черт! Как он не додумался раньше?! Она ведь была первой, кому Арсений сказал о том, что не согласится на сделку с Часовщиком — и именно после этого обскуры повели себя не так, как планировалось. Оля ведь знала запасной план — она знала, каким образом они попытаются обскура схватить — и вот почему обскуры атаковали впервые за все разы по-другому, вот почему об этом знал Часовщик. — Арсений! Его хватают за плечо — резко, заставляя вздрогнуть, потому что мысли стучат в висках и заглушают остальной мир. Арс оборачивается — позади него запыхавшиеся Катя с Мариной, держащие в руках куртки — видимо, уходили домой в тот момент, когда заметили проносящегося по коридору руководителя. — Что случилось? — Марина подходит ближе, заглядывает в глаза — и тут же сглатывает, видимо, от того, какую ярость в них видит. — Я знаю, кто сливал информацию Эду все это время. Это — выстрелом в тишине коридора, и девушки замирают. Переглядываются встревоженно, возвращают к Арсению взгляд. — Кто? — тут же спрашивает Варнава. — Бузова, — Арсений отворачивается, делая шаг вперед. — Нам нужно спешить. Он слышит, как за его спиной падают на пол чужие куртки — чувствует кожей общую решимость, что делится на троих — и эту веру от его команды, когда девушки без промедления вытаскивают палочки и ускоряются следом. Они почти переходят на бег, и Арсений даже не медлит перед чужой дверью — распахивает резко, делая несколько шагов внутрь и поднимая палочку. — Оля! — рявкает он. Бузова вздрагивает — стоящая до этого у окна, собирающая какие-то разбросанные на подоконнике документы — и поворачивается резко, с волнением и легким испугом смотря прямо в глаза. — Что? Что такое? — потерянно спрашивает она, мельком поглядывая за спину Арсения. Катя с Мариной тут же становятся рядом — Арсений не отводит от разведчицы взгляда, но замечает чужие руки с поднятыми палочками — и в помещении повисает неуютная тишина. Бузова мажет взглядом по каждому из них, мельком косится на собственную палочку на столе — и снова смотрит Арсу в глаза. Приподнятые в удивлении брови медленно опускаются, а взгляд, привычный своими смешинками и навеянной глупостью, вдруг меняется. Тяжелеет — слишком заметно, но далеко не ожидаемым страхом. Самодовольным осознанием, отчего уголки губ девушки едва заметно приподнимаются. — Это была ты. Все это время, — шипит Арсений, делая шаг ближе — палочка в руке едва заметно вздрагивает, но он сжимает ее сильнее. — Как ты могла?! Он доверял ей — он действительно доверял. Они ведь на службе столько лет вместе, столько — бок о бок. На каждой чертовой операции, каждый раз, когда обскуры атаковали — Арсений никогда не скрывал информации от Оли не только потому, что она обязана была, как руководитель разведчиков, знать все, но и потому, что видел в ней союзника и в каком-то роде правую руку, ведь он был уверен в ней столько лет. Именно с ней он обсуждал собственные решения — с ней составлял план по обеспечению безопасности в городах при нападениях, когда началась эта ужасающая война, с ней распределял служащих в группы, что должны будут следить за появлением проклятых детей. Именно Оле он поверил тогда, когда она сказала, что для поимки обскура может помочь артефакт — не зная, что этим подписал им всем приговор. И сейчас, по чужому взгляду, Арсений видит — все это время он послушно плясал не только под манипуляции Часовщика, но и под дудку того коллеги, с которым, как думалось, они вместе сражаются против зла. — А что? — хмыкает Бузова, улыбаясь, уже не скрывая — складывает руки на груди, приподнимает чуть подбородок. — Что плохого в том, чтобы выбрать более сильную сторону? Она отходит от подоконника, делая шаг вперед — прямо под палочку Арсения — смотрит в глаза холодно, все с той же поддевающей, едкой ухмылкой. Больше не притворяется. — За ним будущее, Арсений, — тихо говорит Бузова. — Эд сможет изменить этот мир. А Министерству останется только сгнить. И Арсений хочет ответить — уже даже приоткрывает рот — но перед глазами мелькает вспышка, и Бузова кричит, валясь на пол. — Ты! — отчаянный крик Марины закладывает уши. Рефлексы обоих работают быстрее — Арсений встает перед Олей, что шипит на полу, пока Варнава выбивает из руки Кравец палочку и дергает на себя. — Ты знала! Ты позволила Сереже умереть! Как ты могла?! — рычит Марина. — Ты все это время знала! Он умер! Умер из-за тебя! Марина отталкивает Катю резко — подается вперед, будто бы готовая вцепиться голыми руками. Но Арсений перехватывает ее раньше, буквально оттаскивая от Бузовой, что уже поднимается, и сжимает в руках. — Отпусти! — рявкает Марина, вскидывая голову — смотрит разъяренно, отчаянно. В глазах у нее собираются слезы. — Я убью ее! Оля покачивается, делая шаг назад под палочкой Варнавы, которая тут же наставляет ее на разведчицу — хмыкает этому, опираясь о подоконник и продолжая сжимать рукой покалеченное чужой магией плечо, где ткань белой рубашки постепенно окрашивается в алый. А потом переводит взгляд на Марину, что продолжает дрожать от злости в руках Арсения — и ухмыляется. — А ты все не смогла его отпустить, да? Марина рычит, дергается снова — Арсений сжимает крепче, скрипя зубами. — Он за тобой бегал, как привязанный! — Марина срывается, видимо, не осознавая. — Часы твои блядские таскал с собой всегда! И ты не сделала ничего! Ты могла хотя бы запретить его перевод! Таскал часы. Осознание простреливает иглой — Арсений мельком смотрит на Кравец в своих руках, мечется взглядом в Бузову. Та взгляд перехватывает — молчаливо отвечает на проносящийся в голове вопрос — и усмехается. А Марина, вздрогнув в руках, кажется, понимает все в следующую секунду — когда поднимает на Арсения взгляд, мельком косясь на уже свободную от колец руку. — Да нет… — шепчет она неверяще. Вся злость слетает — слетает под тихий, заставляющий покрываться мурашками смех Бузовой, когда Марина возвращает взгляд к ней. — Что было в тех часах, Оль?.. — совсем жалко, неверяще спрашивает Марина. — Приворот, — отвечает Оля так легко, будто они говорят о чем-то совсем неважном. На мгновение отводит руку от плеча, чтобы поправить волосы — совсем неуместным, выбивающимся в сгущающемся вокруг сумраке кокетством. — Сережа славный парень. В какой-то момент мне захотелось, чтобы он стал моим. Но потом он мне надоел. Марина молчит — долгие несколько секунд, пока Оля возвращает взгляд к ней — а потом вырывается резко, одним прыжком из ослабевших от чужой речи рук, и набрасывается на Бузову. — Тварь! Катя с Арсением бросаются следом — девушки комом сцепляются на полу. Бузова стонет, когда кулак Кравец разбивает ей нос. — Блять! Марина! — рявкает Арсений, резким движением потянув на себя, но в ответ слышится лишь злое рычание, и Марина, черт знает как, вырывается снова. — Отвали! — верещит Бузова, когда Кравец тянет ее за волосы, но уже в следующий момент воет от резкого удара головой в пол. — Ты заставляла его любить тебя! — кричит Марина пронзительно, отчаянно — в тот момент, когда Арсений сжимает ее плечи, вздергивая с руководителя разведки, а Катя оттаскивает Олю, что поднимает разъяренный взгляд. — Сука! Арсений слышит — он чувствует — в чужом сломавшемся голосе, в дрожащем от ужаса теле, голосом Кравец, что так и не озвучивает бьющуюся в душе мысль для всех. «Он мог быть со мной». Осознание — давит. Буквально к полу придавливает — разрушает окончательно — упущенными возможностями, пониманием того, что все собственные мысли и ощущения были верными на протяжении многих лет. Что чувства, которые все это время горели внутри — могли быть взаимными. Что наверняка были взаимными — потому что Арсений тоже видел чужое общение, тоже чувствовал то, как этих двоих друг к другу тянуло — но которым мешала чужая магия. — Сука… — голос Марины срывается, шуршит подступающими слезами. — Тварь… Зачем?.. Она перестает сопротивляться — обмякает в руках, спиной упирается Арсению в грудь, будто бы ноги не держат. Но не позволяет себе упасть на колени — шмыгает носом, сжимает кулаки, пытаясь взять себя в руки — а в глазах такая боль, что разрезает легкие. Ненавидящий, гневный взгляд против несдерживаемых, разрушающих слез, что скатываются по щекам. У Марины с Сережей ведь мог быть тот шанс — но Оля его забрала. — Зачем тебе это было нужно?.. — почти шепчет Марина. — Ты же… Ты не любила… Ты могла его отпустить… — Могла, — нервно отзывается Оля, с силой отталкивая руки Варнавы и поднимаясь. Морщится от боли и цокает, когда палочка Кати упирается ей в лопатки. — Но мне было удобно. Он как собачка, знаешь, — она жестоко усмехается блеску в глазах Кравец, но продолжает: — Делал все, что я захочу. Кто в здравом уме откажется от слуги? И снова — эта улыбка. Марина закусывает губу, вздрагивая — горячие слезы становятся лишь сильнее, хотя она пытается сдерживаться, и Арсению хватает всего одного взгляда на Катю, чтобы та все поняла. Она в один шаг отходит от Бузовой, пока Арсений поднимает палочку вновь, держа ту под прицелом — и, обхватив Марину руками и что-то шепча в макушку, отводит к двери. Когда та хлопает, Арсений возвращает взгляд к Оле — они остаются одни. — Какая же ты мразь, — цедит Попов несдержанно, и Бузова перед ним усмехается. Самого от понимания того, что чувствует сейчас Марина, дрожь пробирает — потому что знает то чувство, когда твой человек против собственной воли выбирает совсем не тебя. И даже предательство Бузовой режет не так сильно, как та жестокость, с которой она перечеркнула две чужие судьбы. — Неужели только ради часов? — не понимает Арсений — не способен понять. — Ох, конечно же нет. Но это было приятным подарком за наше сотрудничество, — тянет хитро Оля, игнорируя то, как темнеют голубые глаза напротив. — Как давно? Как давно ты, черт возьми, меня предала?! — Дольше, чем ты думаешь, — усмехается желчно Оля в ответ. Косится на свою палочку, что лежит на столе — и вновь переводит взгляд на Арсения — слишком спокойный, в равнодушном осознании того, что она в западне. — Знаешь, Арс, я ведь сначала и правда не понимала, почему Эд предложил это мне. Почему выбрал — неизвестную никому разведчицу, обычного мага… — Предложил — что? — цедит Попов. — Свободу, — просто пожимает Оля плечами. — Свободу, которую разделят те, кто пойдет за ним, когда план исполнится. Это будет лучший мир, Арс, — она улыбается, и холодные глаза сверкают. — Мир, свободный от наших ограничений. И от этих слов — от этого взгляда — в груди замирает леденящее понимание. — Масленников, — срывается с губ. — Он пытался, — Оля поджимает губы презрительно. — Но его стратегия была абсолютно не той. Арсений помнит — на операции по его поимке ведь именно Оля координировала все группы. Неужели уже тогда?.. — Эд нашел меня позже, — правильно понимает повисшую паузу Бузова. — У меня было время подумать, Арсений. И время осознать то, зачем мне стоит подняться в карьере повыше. И я сделала правильный выбор. — Выбор — в том, чтобы уничтожать невиновных? — не сдерживается Попов, делая несколько шагов навстречу — палочка вжимается в чужую грудь. — Мы, блять, должны были их защищать, Оля! Мы ведь все это время делали это вместе. Но Арсений смотрит в ее глаза — в глаза того человека, которого, кажется, совершенно не знает — и видит, видит то, что видел когда-то в глазах сторонников Масленникова. Слепую уверенность — в том, что только их мнение имеет значение. В том, что только в руках у магов должна быть свобода. — А ты ведь даже представить не мог, да? — хмыкает Оля самодовольно, слегка склоняя голову — так, будто палочка не упирается в грудь, будто нет крови под носом, а на щеке ссадины. Смотрит снисходительно, почти так же, как и смотрела всегда — но в этот раз Арсений видит, что все это лишь чертовы маски. — Конечно, Сень. Кто может подумать на глупую девушку? — Я не считал тебя глупой, — рычит он. — Но наверняка был уверен, что я могу быть занята лишь собой, — усмехается она очень точно. — Наивность, шум, яркость… Под этим всем так легко скрыться, ты себе представить не можешь. — Зачем? — Чтобы получить большее, дорогой. Я никогда не любила Министерство. Не любила свою работу, — признается Бузова, отводя взгляд к собственному столу. — И не любила долбанных маглов. Как и многие, — она возвращает к нему взгляд, — очень многие в этом Министерстве, Арсений. Или ты думаешь, что Масленников добился таких высот без чужой помощи в те года? Это не может быть правдой. Арсений не верит — не хочет верить в то, что кто-то из тех, кто должен отвечать за правопорядок, способен решиться на то, чтобы его разрушать. Не хочет верить, что не только в те годы, но и сейчас — вокруг по-прежнему те, кто будут сражаться за такой новый режим. — И сейчас… — хрипло продолжает он, но голос срывается. — Эд куда осторожнее, — хмыкает Бузова, продолжая. — Зачем ему повторять историю Масленникова? Арсений смотрит на девушку долго — собирая по крупицам воспоминания. — Масленникова сдал кто-то из Министерства? — понимает он. — Именно так. Ведь Арс помнит — помнит, что информация о местоположении такого нужного им преступника просто появилась в руках. Но кто именно передал ее — Арсений не знает, ему об этом при передаче должности, конечно, не рассказали. — Маги, да в принципе все люди, трусливы, Арс, — говорит Бузова. — Видимо, когда все зашло далеко — один из людей Масленникова испугался. Или сам спалился на том, что служит, по вашим меркам, не тем, и всех сдал. Арсений взгляда не отводит — и усмехается уголком губ; так же желчно, почти что яростно. — Настала и твоя очередь. Глаза Бузовой расширяются — она было делает шаг назад, но не успевает; вскрикивает, потому что кончик палочки разогревается до предела, прожигая рубашку. А Арс толкает ее вперед — вжимает в окно, рукой впиваясь в раненое плечо, и Бузова прогибается от смешения боли. — Где Часовщик? — цедит Арсений в чужое лицо. Он убирает палочку — но продолжает сжимать рану в плече. Оля морщится, тихо стонет — но открывает глаза, взгляд перехватывая. — А если я скажу, что не знаю? — растягивает губы в ухмылке она. Арсений рычит — тварь, чертова тварь — и касается палочкой чужой груди вновь, отчего Бузова громко кричит. В голове — ужасающее понимание, что это его последняя нить. Последняя нить, чтобы Антона найти. — Говори! Ладонь, сжимающая горло — уже не рану в плече — что нагревается тоже. Собственная злость пытается вырваться, шквалом магии концентрируясь не только на конце палочки, но и так же, как раньше — и Арсений с отчаянной яростью наблюдает за тем, как корчится от агонии в его руках Оля. Самодовольная ухмылка с ее губ исчезает, сменяясь дрожащим хрипом. — Я не… не знаю… — Ты врешь! — рычит Арс, и магия послушно усиляет эффект. Чужой крик снова разрезает пространство — Оле больно, больнее, чем Арсений планировал. Ярость и страх застилает глаза — Арсений чувствует это, Арсений позволяет себе проваливаться в эту агонию, сжимая чужую шею сильнее, оставляя ожоги, в совсем обезумевшем, жестоком желании заставить страдать. — Где Антон?! Арсений ведь должен — он должен Антона найти. Он сделает для этого все. Он отстраняет руки резко — Оля валится к его ногам, едва удерживая себя на коленях. По щекам девушки уже давно текут слезы от боли — но она поднимает лицо, чтобы все-таки посмотреть, и дрожащими губами произносит опять: — Я не знаю! Никто не знает! Я была единственным информатором! Не жалобно, злобно — до последнего не теряя лица, до последнего сохраняя какую-то ужасающую, жгучую уверенность в самой себе. Злобно — давая понять, что вынесет и больше пыток, если Арсений продолжит, но не начнет умолять или валяться в ногах. Арсений в Бузовой этот стержень видел всегда — но сейчас, понимая все прошедшие месяцы, по-настоящему ужасается его силе. Рука, что все еще горит, сжимается в кулак — другой рукой Арсений наводит на Олю палочку, сжимая зубы. И сейчас кажется, что убить ее — можно. Можно, потому что она заслужила — заслужила предательством, заслужила тем, что не отдает ту самую нить — даже если искренне не знает ответа — что Арсений имеет на это полное право. Потому что он не знает, что сейчас происходит с Антоном, что делает с ним Часовщик — и собственную агонию от этого хочется выразить самыми страшными способами. И вместе с тем… В сознании проносится голос Антона — те самые осколочные слова, которые тот произносил, когда они говорили о прошлом в темноте их общего дома. «Ты стал другим. Будто тем, кого презирал все годы до этого». Арсений помнит — помнит, как шесть лет назад, так же, как и сейчас, постепенно терял собственную душу от ужаса, что ему приходилось творить. Как шел на сделки с собственными убеждениями, позволял себе ту жестокость, которой мог избежать. Как закрывался все больше — не оставляя в себе ничего человеческого — пусть где-то внутри и надеялся, что когда-нибудь сможет изменить этот хаос. Не замечая того, как в нем разочаровывается не только Антон, но и он сам. «Ты был готов на то, чтобы убить тех, кто не заслуживал этого!» Арсений вздрагивает, смотря Оле в глаза — в ее взгляде скользит чертово принятие. Принятие собственной участи — в сорвавшемся выдохе, в прикрытых веках и склонении головы перед чужим безумием и желанием. Тогда у него не было выбора — но сейчас… — Азкабан тебе не понравится. В карих глазах, что успевает поднять Бузова — осколочное, отчаянное облегчение перед тем, как магия палочки усыпляет сознание.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Голова болит, но уже не так нестерпимо. Горло дерет. Глаза открываются едва-едва — но уже легче — однако взгляд сразу же режется о мрачное свечение, что по-прежнему исходит от факелов на каменных стенах. Он все еще здесь. В голове — каша, но Антон все равно садится на постели, зажмуриваясь. Дышится с трудом — будто бы только проснулся от кошмара — но с открытием глаз понимается, что кошмар и не прекращался. Потому что вокруг все та же незнакомая комната, а неподалеку — окно, из которого льдами режет холодный ветер. Давит — все вокруг давит. Антон поворачивает голову, замечая на маленькой тумбе — ее ведь не было раньше здесь? — потертый стакан с водой. Жидкость помогает прочистить горло. Еще пару раз моргнуть — и перед глазами становится немного яснее. Тихий скрип двери и шаги заставляют поднять голову от одеяла, которым он по-прежнему укрыт — прямо поверх его спецодежды, в которой он был в тот момент, когда его забрали сюда. Прямо перед кроватью — девочка. Еще совсем юная, лет десяти — у нее мягкие, остриженные по плечи светлые волосы и яркие, почти что прозрачные, серо-голубые глаза. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает тихо она, сжимая руки в замок у пояса. На ней — легкое светлое платье. В глазах — искреннее волнение, смешивающееся с неподдельным интересом. Будто бы смотрит на новую, невиданную раньше зверюшку — Антон теряется, потому что сумбурные сны все еще остаточной патокой во всем теле; потому что успел подумать, что увидит наверняка Выграновского, но уж точно не маленького ребенка. — Кто ты? — с трудом проговаривает Шастун. — Клава, — девочка улыбается, делая еще один шаг к кровати — встает вплотную, но даже рук на матрас не кладет. — А ты — Антон. Он поджимает губы — в голове понемногу проясняется — внимательно разглядывает девочку, чувствуя странное ощущение дежавю. Тело слабое — практически безумно — но Шаст все равно садится ровнее, заставляя себя сконцентрироваться. Вспоминает — ведь именно эта девочка была на фотографиях отчета из Ковентри. — Ты обскур, — с ужасом выдыхает Шастун, неосознанно сдвигаясь ближе к подушкам. В груди леденеет ужас, руки практически сводит судорогой, а остатки вязкой патоки состояния сходят на нет — Антон вспоминает. Будто бы сразу все — заново — и того парня, что появился в их с Арсением доме перед тем, как Антон свалился без чувств, и брошенное Выграновским «Егор перестарался с твоим сознанием». Ведь именно тот парень — тот самый Егор? — был вместе с этой девочкой на фотографиях тоже. — Ну да, — Клава поджимает губы, и в светлых глазах сквозит обида — чистая и неприкрытая, такая, какая может появляться лишь у детей; даже голос становится тоньше, взволнованным. — Ты боишься меня, да? Она не упрекает — будто бы расстраивается сама. Взгляд опускает, пальцы переплетает сильнее — начинает дышать чаще, и светлые реснички дрожат. — Прости, — шелестит она, отступая на шаг. — Я носила тебе еду, и ты… Я хотела подружиться с тобой… Антон снова теряется — сглатывает, мельком осматриваясь по сторонам. Где он, блять, где? — Сколько я уже здесь? — тихо спрашивает он, прогоняя из груди стыд за собственные сорвавшиеся слова; сердце, почему-то, все равно сжимается при взгляде на эту девочку. — Несколько дней, — тихо отвечает Клава, поднимая взгляд вновь. Какое-то время они молчат — Антон пытается успокоить сбившееся дыхание, вглядываясь в детские глаза, в которых почти незаметно, самую малость, мелькает надежда. Совсем еще детская — что Антон не продолжит молчать — и он заговаривает, но наверняка не так, как этого хочет Клава. — Я могу выйти отсюда? Клава смотрит на него еще мгновение — а потом вздыхает. Совсем по-взрослому — понимая, что ее пытаются поймать на наивности — но качает головой без толики укора во взгляде. — Ты же и сам понимаешь, что нет. Но с нами тебе общаться разрешено. В горле пережимает. — С… вами? — С другими обскурами, — девочка улыбается, едва заметно. — Если тебе станет скучно. Эд разрешил. Другими обскурами. Сердце вновь начинает стучать быстрее — черт возьми, черт. Здесь есть и другие. Другие обскуры — и неизвестно, как много. Обскуры, которые за раз могут уничтожить десятки людей — они в этом же здании, вокруг Антона, и он… Он ведь не может без палочки совсем ничего, хотя магия внутри уже чувствуется. — Не бойся, — просит Клава, замечая, как бледнеет чужое лицо; в глазах у нее вновь появляется неприкрытое беспокойство. — Мы не хотим причинять тебе зла. — А другим — хотите? — не сдерживается Антон. Клава осекается — ее глаза едва заметно темнеют, будто Антон отвесил ей оплеуху — и отворачивается резко. Тут же отходит к двери — но оборачивается, уже взявшись за ручку, и смотрит прямо в глаза. Обиженно, так, как и смотрят все дети, когда их ненамеренно задевают — когда упрекают за то, на что они сами еще не могут влиять. — Я принесу тебе еды позже. Лучше пока ложись спать. И — выходит за дверь. А Антон тихо стонет, закрывая лицо руками и падая на подушки.

⊹──⊱✠⊰──⊹

В забытье проходит несколько часов — Антон не слишком отслеживает время, потому что практически сразу после ухода Клавы проваливается в слабый, поверхностный сон. Но после него организм, кажется, и правда чувствует себя лучше — Шастуну даже удается подняться с кровати и осмотреть помещение. Первым же делом, чувствуя, что силы восстановились — к окну, чтобы понять, где он находится, хотя бы примерно. И первая дрожь от понимания безнадежности — вокруг простирается море. — Блять… — рычит Антон, сжимая пальцами камень и выглядывая из окна сильнее. Но дальше — лишь все еще светлый, дневной горизонт. Под окном — продолжение каменной стены, что доходит до самой воды, перемешиваясь с ней остатками разбившейся отвесной скалы. По бокам — то же блядское море, только, кажется, с одной стороны можно заметить самые зачатки то ли леса, то ли просто кусков земли. Сука! Он даже не может прыгнуть — слишком высоко. Банально разобьется о воду даже в том случае, если не заденет поломанных у основания скал. Антон подходит к двери — она по-прежнему не заперта. Приоткрывает лишь слегка — скрип разносится по темному коридору за ней — но не решается выглянуть, сглатывая и отступая назад. Клава сказала, что есть и другие. Другие обскуры. Антону страшно — он понимает это, когда ходит кругами по комнате, пытаясь лихорадочным взглядом зацепиться хотя бы за что-то. Потому что впервые за все дни — Клава ведь сказала «несколько дней»? — что он провел здесь, сил достаточно для того, чтобы мысли наконец выстраивались яснее. Чтобы осознавать, что он в ебаной, сраной ловушке. «Думай, думай, Антон», — заставляет себя Шастун, подходя к одинокому столику у стены и внимательно осматривая тот взглядом. В этой комнате — ничего. Лишь чертова кровать с вычурной, узорами кованной спинкой, на которой он находился все это время, старое кресло и этот блядский бессмысленный стол, да факелы, горящие даже сейчас, когда за окном еще день — или утро? Подспудное желание сделать хоть что-то почти заставляет вновь вернуться к двери, но Антон себя останавливает. Он должен сбежать. Но он не сможет сделать этого, не понимая, что происходит вокруг — если эту чертову дверь не заперли, значит, вряд ли его спасение может быть настолько простым. Вряд ли это не очередная ловушка. Антон растирает лицо ладонями, судорожно выдыхая. Нервно стаскивает верхнюю кофту от униформы, бросая на столик и оставаясь в футболке, потому что кажется, что, если замерзнуть, мысли наконец придут в норму. Садится обратно на кровать и опускает взгляд на собственное запястье. Там, где раньше был закреплен мракоборческий браслет — пустота. «Черт возьми, Арс…» В груди сдавливает — Антон сжимает губы, не позволяя себе представлять, что сейчас творится с Арсением. Арсением, который наверняка думает, что уже его потерял. Отвратительное отчаяние захватывает все изнутри — Антон еще раз смотрит на запястье, импульсивно прикасается к нему пальцами, до последнего не желая верить в то, что это могло случиться. Даже отсутствие палочки не душит так сильно — как неимение чертовой связи. И даже, блять, не ради свободы — а ради осколочного, болезненного желания предупредить, что он все еще жив. «Пожалуйста, Арс, только верь в это». Потому что Антон осознает, что сейчас может происходить с Поповым — после всего, что случилось. Потому что самому до отчаяния, до пульсирующей боли горько — потому что вспоминается чужой светлый взгляд на их кухне, чужие прикосновения и такой нужный сейчас шепот «мы справимся». Антон надеется, что Арсений в безопасности. И не позволяет себе даже задуматься о зудящем «что, если…». Что, если все уже кончено — и в живых из их команды остался лишь он? Шастун судорожно выдыхает, прогоняя эти мысли — прочь, не сейчас. Он не должен поддаваться панике — только не сейчас и не здесь, он должен верить, что справится и что выдержит… — Привет, — доносится со стороны двери знакомый девичий голос. Антон поднимает голову, замечая на пороге Клаву — у той в руках поднос, на котором несколько тарелок и какой-то мелкий кувшин. Девочка смотрит в ответ неуверенно, мнется на месте — будто спрашивая разрешения, хотя в этом месте точно не Антону решать хотя бы что-либо. — Привет, — выдыхает он, но выходит тоже не слишком уверенно. — Ты… Проходи? Антон не знает, что ему делать — мельком смотрит на оставшуюся приоткрытой дверь, подспудным желанием все же надеясь сбежать — и переводит взгляд на Клаву, которая ставит поднос на тумбу, слегка пододвинув перед этим пустой стакан, и останавливается рядом. — Ты не будешь против, если… — она мнется, отводит взгляд, — если я останусь? Я ненадолго. Не бойся, — Клава замечает, с каким недоверием Шастун оглядывается на поднос, — вся еда нормальная. Ты ведь ее уже ел. — Когда? — спрашивает Антон, сдвигаясь на кровати ближе к тумбе — на подносе тарелка непонятного супа, кусок хлеба и какие-то макароны. В графине, скорее всего, вода. — Когда с тобой был Эд, — просто отвечает Клава. Антон сглатывает, чувствуя, как фантомно гудит голова — он практически ничего не помнит. Ощущениями — будто проспал все эти чертовы дни, но… С каждой секундой Антон вспоминает все лучше — да, кажется, он и правда здесь несколько дней. Смутно, но помнит — он что-то ел, даже пил, и голос… с ним точно говорил Эд. Но о чем и зачем — вспомнить не получается, только тяжесть отчего-то скручивается в душе все сильнее. — Что он делал со мной? — чуть более резко, чем следовало бы. Клава смотрит в ответ — пристально, кусая маленькие пухлые губы. Оглядывается на дверь, будто решаясь. — Накладывал руны, — почти шепотом произносит она, кивая на руку Антона. Тот тут же опускает взгляд следом — замечает только сейчас, что на другом запястье кожа слегка покраснела. — Зачем?.. — едва слышно срывается с губ. Клава не отвечает. Садится прямо на пол, игнорируя кресло, и ерзает, чтобы устроиться поудобнее — на ней все то же платье, что и парой часов назад, а полы ведь каменные, наверняка холодные. — Я не заболею, — замечает девочка обеспокоенный взгляд. — Я же обскур. Очередное «обскур» бьет по ушам — Антон поджимает губы, отворачиваясь, чтобы наконец потянуться к еде. И пока забирает с подноса миску, стараясь не опускать взгляда на Клаву, вновь чувствует себя в меньшей степени отвратительно. Потому что страх перед этим ребенком — обскуром — противоречиво мешается с жалостью и обеспокоенностью, ведь это… Это же ребенок, черт возьми. Всего лишь ребенок. Но, возможно, именно этот ребенок убил Сережу. Антон давится чертовым супом — с трудом успевает вернуть миску на тумбочку, закашливаясь, почти что сгибаясь пополам. А Клава не двигается — смотрит внимательно, наверняка замечая и брошенный в нее затравленный взгляд, и сковавшее тело напряжение ужаса. Она смотрит так, будто бы понимает, о чем Антон может думать — и поджимает губы расстроенно, будто бы виновато, отводя взгляд. — Прости, — отчего-то роняет Антон. То ли пытается извиниться, что мог напугать кашлем, то ли — за свои мысли. Собственная двойственность вводит в тупик. Клава возвращает к нему взгляд и улыбается несмело — а потом кивает на поднос, намекая, чтобы Антон продолжал есть. — Я понимаю, что тебе страшно. Но я говорю правду — мы тебя не тронем. Никто из нас, — она отводит взгляд к окну, за которым виднеется серое небо. — Эд тоже не будет причинять тебе зла. Те руны, которые он делал, это чтобы ты отвечал. — Отвечал на что?.. — тихо спрашивает Антон, стараясь усмирить собственное дикое желание накинуться на оставшуюся еду — поесть он успеет и позже, а вот поговорить с Клавой — не факт. — На его вопросы, — просто отвечает она, поворачиваясь и улыбаясь. — Он сказал, что ты его друг. И что он по тебе очень скучал. Антона передергивает — неосознанно. — Мы не друзья, — цедит он, сжимая кулаки. Друзья, блять, не похищают друг друга и не заточают с обскурами. Клава смотрит на него долго. Но в итоге поджимает губы, вздыхая, и поднимается, быстрыми движениями отряхивая платье. — Стой, — просит Антон — громче, чем следовало бы. Клава послушно замирает на месте и склоняет голову. — Где… мы? Что это за место? Антон понимает, что сейчас у него есть шанс — узнать хоть что-то, хотя бы крупицу того, что может ему помочь. Про Эда, про это место или про других обскуров — не важно, потому что Клава, кажется, — его единственный шанс хоть что-то осознать во всей этой каше. — Замок, — пожимает плечами Клава, совсем не теряясь от слишком настойчивых вопросов. — Мы здесь живем. Обскуры, — уточняет она, замечая, как непонимающе хмурится Антон. — Вместе с Эдом и Егором. Это наш дом. — А Эд? Где он? — Он редко бывает тут, — вздыхает тоскливо Клава. — Особенно в последнее время. Но он вернется. К тебе — вернется. От этих слов по телу проходит липкая дрожь. Антону эта встреча нужна — нужна, потому что он должен, блять, разобраться, что происходит. Должен понять, чего хочет Эд — и если речь о его, Антона, смерти, то лучше будет узнать об этом быстрее. Оставаться в неведении — ужасает, но вместе с тем… Встреча с Часовщиком до неожиданного пугает — потому что Антон понимает, что совершенно не знает этого человека. Потому что в сознании — вязкая дымка прошедших дней, странная тяжесть внутри и фантомная тошнота при одной мысли о том, что это помутнение может наступить снова. Что Эд — снова воспользуется своими рунами так, пусть Антон и не понимает до конца, что же именно пытался с ним сделать Выграновский. — Почему вы не закрываете дверь? — окликает Антон Клаву уже в тот момент, когда она почти выходит из комнаты. Девочка останавливается, с тихим смешком — искренним, совсем детским — пожимая плечами. — Потому что ты все равно не сможешь уйти. И — выходит за дверь, не замечая, как бледнеет лицо того, кого она и не собирается «охранять».

⊹──⊱✠⊰──⊹

Сон беспокойный — Антон ворочается на кровати, то накрываясь одеялом, то сбрасывая его. Чертовы факелы ведь не гаснут — слепят глаза так же, как и свет из окна, заставляя взгляд то и дело возвращаться к двери. Все изнутри шипит паническим, глупым желанием броситься куда угодно, лишь бы подальше — но Антон себя останавливает. Заставляет засыпать снова и снова, потому что тело все еще слабое, заставляет отбрасывать слишком подозрительно легкий путь. По крайней мере, до тех пор, пока не убедится окончательно — за этой дверью его не ждет та самая смерть. Кажется, заснуть получается только к вечеру — но сон прерывается резко, скрипом открывающейся двери и будто бы слишком сильным порывом ветра из чертового окна. Антон лежит к двери спиной — но всем телом чувствует прожигающий взгляд. Часовщик. Антон открывает глаза, выравнивая дыхание. За спиной тихо — не слышно даже шагов — и Антон первый садится на кровати, резко поворачиваясь. Прямо перед ним, в полутьме комнаты, стоит Эд. — Ну привет, — усмехается он. Усмехается — все так же уверенно, ни толики виновато. Так, будто они снова в лаборатории встретились — и глаза его блестят так же ехидно, и руки в карманах штанов спрятаны до привычного просто. Только все уже по-другому — и Антон чувствует, как жгучая злость распространяется по всему телу, отчего приходится сжать кулаки. — Пришел убить меня наконец? — цедит Шастун, прищуриваясь опасно. Он слабее — но ему наплевать. Наплевать, что намеренно провоцирует — что вызывает на чужом лице это удивление, которое почему-то проявляется в хмурости и потемнении глаз. Он просто, блять, хочет уже понимать, что ждет его дальше. — Я никогда не собирался этого делать, — отвечает Эд хрипло. Отходит в сторону, садится в потертое кресло — прямо напротив. Закидывает ногу на ногу, смотрит — пристально, уже без ехидства. — Попизди, — выдыхает разозленно Шастун. Он не спрашивает, что Эду нужно на самом деле — потому что в мыслях проносится чертов прошлый ответ, после которого наступила противная тьма — пытается не зацикливаться на собственных воспоминаниях странного, жадного взгляда уже бывшего друга, направленного на него. Потому что — начинает тошнить. Потому что с каждым часом, да что там, с каждой секундой в этом месте осознается все большее — и Антону страшно понимать то, что все самые жуткие мысли и догадки Арсения действительно являются правдой. — Какие же вы с Арсом еблуши, — цокает Эд, закатывая глаза к потолку, не замечая, как дергается от ярости на месте Антон, но сдерживает себя. — Пиздец, неужели никто не научил вас тому, что расследовать дела по предсказаниям — затея хуйня? — Только вот у нас получилось, — парирует Антон, самовольно растягивая губы в ухмылке — перекрыть злостью собственный страх неожиданно помогает. — Все это время это был ты, Эд. Арсений ведь понял. Выграновский опускает голову резко — будто за ниточку дергают — и, мажа взглядом по чужой ухмылке, прищуривается опасно. А в следующий миг — зеркалит ухмылку, и голос разъедает что-то внутри. — Только ты ему не поверил. Антон выдыхает — весь чертов запал стирается тут же. «Ты же веришь ему. Ты же… не веришь мне, Шаст». Перед глазами — ломающиеся голубые глаза самого важного человека. «Простишь его. Снова». — Заткнись, — выплевывает Антон. А Эд тихо смеется — качает головой, опирается о спинку, закидывая туда же локоть. Сидит так расслабленно — будто в собственном доме, будто издевается этим. Впрочем, он ведь действительно — в своем доме. С чертовыми обскурами — и это понимание заставляет вновь почувствовать ебаный, жалкий страх. — Ты бы видел, — говорит тихо, почти нараспев Эд, — какое лицо было у Попова, когда он меня упустил. — Что ты с ним сделал? — цедит Антон, игнорируя самодовольный взгляд серых глаз — о да, Эд замечает, как от упоминания этого человека Антона начинает трясти. — Ничего, — ухмыляется снова Эд. — Пока — ничего. Если не будет мешать — может, даже, останется в живых. Злость прожигает все изнутри окончательно — Антон рычит, подрываясь с кровати и в два шага оказываясь рядом с Эдом. Хватает того за грудки, за его чертовы одежды из мрака — и тянет на себя, выплевывая прямо в лицо: — Только посмей, блять, что-нибудь сделать! А Эд — лишь слегка отклоняет голову, наблюдая за чужой яростью с интересом. Будто не происходит ничего сверх — будто в порядке вещей в этот чертов момент опустить взгляд на чужие губы и облизнуть собственные. Антона передергивает от отвращения — и он толкает Выграновского обратно в спинку кресла, рывком отходя назад и морщась, отчего Эд тихо усмехается. — Продолжим, — говорит он спокойно, вновь принимая расслабленную позу. — Уже познакомился с Клавой? Последняя надежда на то, что Антону удастся найти уловки благодаря этой девочке, рушится — проницательным взглядом мага, который наверняка сам придумал это стечение обстоятельств. — Она верно сказала — тебя никто не тронет, — продолжает Эд, принимая молчание за утвердительный ответ. — Если станет скучно, можешь даже пойти прогуляться. Внутри замка, конечно. Тебя здесь никто не запирает. — Не запирает? О, так, может, я пойду наконец домой? Эд смотрит на него долго — Антон взгляд выдерживает — и вновь закатывает глаза. — Ты злишься, я понимаю, — говорит он слегка раздраженно. — Но я уже говорил тебе, Шаст, что делаю все ради тебя. — Не зови меня так, — цедит Антон, чувствуя, как закипает снова. — Что — ради меня? Обскуры, убийства? Ты думаешь, я так хочу умереть? Ты совсем с катушек слетел, Эд, блять?! — Предсказание было не про тебя. Всего несколько слов — но Антон так и замирает с открытым ртом, вздрагивая. Злость в теле все еще пульсирует — почти что горит — но тушится о слишком серьезный взгляд серых глаз. — Что ты несешь?.. — голос, черт возьми, проседает. Но как… Как такое возможно? Они же знают, они же еще двенадцать лет назад… — Жалко, что ты все-таки снял его, — Эд садится ровно, взглядом указывая на чужие пальцы, и это очередным льдом по всей коже. Слова жужжат в голове — Антон не понимает, теряется в собственных чувствах, что вспениваются при этих словах — и, сделав пару шагов назад, обессиленно опускается на кровать. «Сними его кольца, Антон». Неужели?.. — Что это значит?.. — почти шепчет Антон, с трудом поднимая на Эда взгляд — вся злость умирает, оставляя место жалкому, отвратительному против воли отчаянию. Эд смотрит на него еще какое-то время. — Помнишь, я говорил, что сбежал из Хогвартса, когда у меня получилось создать что-то весомое? — говорит медленно Часовщик и, дождавшись несмелого кивка, произносит: — Это было твое кольцо, Антон. Что?.. — Я уже тогда понимал, что и как хочу развивать, — продолжает Эд, отводя взгляд к двери — будто погружаясь в воспоминания, не замечая, как бледнеет чужое лицо. — И магия контроля людей казалась мне… Занимательной. Только она запрещена была, ясен хуй. И я решил искать способы, как обойти это. — Ты экспериментировал… надо мной? — с ужасом осознает Антон. — Ну прости, — легко бросает Выграновский, мельком стреляя взглядом и усмехаясь. Чужое признание жжется в самой груди — очередным отвращением, переходящим в ненависть — но желание наконец разобраться перевешивает над желанием раскрасить чужое лицо без помощи всякой магии. — Что ты поместил в мое кольцо, Эд? — Если очень грубо, то приворотные чары, — отвечает Выграновский, вновь возвращая взгляд полностью, игнорируя то, как возмущенно выдыхает Шастун. — Точнее, хотел. Но я проебался. Помнишь, я в Министерстве рассказывал, что без тату мои артефакты связывают меня с заказчиками и продолжают вытягивать магию? Это я понял после того, как подарил его тебе. — Почему?.. — шипит Антон, вновь сжимая в кулаки руки. — Зачем тебе это было надо, блять, Эд? Мы же были детьми, я… — Тогда я не понимал, — вздыхает будто бы искренне Эд, на мгновение поджимая губы. — Показалось забавной шуткой. Только потом, с возрастом, осознал, — он замолкает, внимательно вглядываясь в чужие глаза. — Что — осознал? Антон не хочет слышать этот ответ. Но Эд все равно отвечает. — Что уже тогда хотел тебя — себе. Мерзко. Как же, блять, мерзко. Антон стискивает зубы, лишь бы не сорваться — отворачивается, впиваясь в матрас пальцами. Морщится, закрывая глаза — лишь бы не видеть слишком уверенный в собственных словах взгляд Эда. Эда — его, блять, лучшего друга в то время. Лучшего друга, который тогда — хотел сделать его просто игрушкой. Зачем же тогда было все остальное? Неужели — только ради забавы?.. — Но я пересрал, — продолжает рассказывать Эд, хотя Антону хочется закричать «замолчи!» — но он молчит сам, не в силах не слушать. — Пересрал, когда понял, что из-за этого сливаю тебе часть своей магии. По крайней мере, так я думал сначала, — Эд замолкает, ожидая, пока Антон откроет глаза и снова посмотрит в ответ. — А оказалось, что я случайно связал наши души. Сюрприз. «Сюрприз» — только Эд не выглядит радостным. Раздражение у того пробивается в слегка шипящей «с-с», в слегка пожатых губах — он смотрит на Антона пристально, все еще тяжело, будто бы даже… с укором? Все прошедшие дни проносятся в голове хаосом — да что там, все прошедшие годы — и Антон осознает то, о чем раньше никогда бы не смог задуматься. Так вот, почему все эти пятнадцать гребаных лет — Антон был не в силах забыть. Вот откуда это странное чувство — желание найти, разузнать при первой же возможности, когда только заступил в Министерство на службу. Вот откуда — собственное желание сблизиться снова, собственное прощение и абсолютное игнорирование тех знаков, о которых Арсений… — Причем здесь тогда предсказа… — начинает Антон, но осекается сам под тихий хмык Выграновского. «Случайно связал наши души». Антон вспоминает — как всего одним заклинанием у него получилось стереть знаки с обскура. Так, будто бы он сам их нанес — и если Эд говорит про то, что магия Антона была все это время связана с его магией… Предсказание реагировало не на Антона — а на его связь с Эдом. — Предсказание ведь о тебе, — понимает Антон. Вот, чем объяснялось полное истощение его резервов после той битвы с обскури — Антон отменил почти что свое, но чужое, слишком мощное заклинание. — Но как тогда… Шеминов… Почему? Я ведь все равно… — Потому что Шеминов — долбоеб, — фыркает Выграновский слегка нервно. — Да и вы тоже, оба. Слушать твою историю было жутко, конечно, — на мгновение в светлых глазах мелькает что-то похожее на сопереживание, — но на будущее стоит запомнить, что такие предсказания — подсказки постфактум, а не изначальная точка. Это ты — во власти судьбы, а не она в твоей. А Шеминов пытался прогнуть ее под себя. — Ты не знал про предсказание, так ведь? — Я узнал о нем от тебя. И сам ахуел, как все сошлось. Антон вспоминает — вспоминает, как рассказывал Эду в «служебке» про это сраное предсказание. Вспоминает чужой уверенный голос: «Не может быть, чтобы речь была про тебя». Потому что речь ведь шла про самого Эда. — Блять, — выдыхает Антон, закрывая лицо руками. И ощущения облегчения нет — вопреки тому, что ему ведь теперь не «суждено» умереть — нет ничего, потому что в памяти проносится все, что произошло из-за их неправильных выводов. Зря. Все было зря, только подумать — чертовы месяцы тогда в Хогвартсе, та ужасающая опасность и собственная готовность погибнуть… Гребаный Шеминов ведь не получил бы ничего даже в том случае, если бы завершил ритуал — потому что предсказание не исполнилось бы, оно ведь было не про него. Какого черта они не подумали об этом тогда — почему?! Почему не проверили, почему не осознали даже сейчас, что все предсказания ведь и правда сбываются — каждый ебаный раз — и если оно не исполнилось, значит они ошибались с самого начала. Почему они не осознали двенадцать лет назад, когда избежали «злого рока судьбы»? Почему решили, что их война — кончилась? Но если не Антон — тот самый ключевой элемент предсказания, то про кого в предсказании идет речь? Кто — «тот, кто не должен был колдовать»? — Зачем тебе тогда я?.. — спрашивает вместо этого Антон. — Если не я — последняя жертва, то… Эд фыркает — насмешливо, но тот самый укор во взгляде все еще держится. И Шастун понимает — если «их души связаны», и все эти года его самого не могло до конца отпустить… — Из-за кольца, да? — понимает Антон. — Уже нет, — пожимает плечами Выграновский, отчего-то пробегая взглядом по всему телу Шастуна — будто задумывается. — Или и сам не чувствуешь? — Я ведь снял его, — хмурится Шастун. Внутри, действительно, впервые за долгое время — искренняя неприязнь и отвращение к сидящему напротив человеку вместо привычного ощущения тяги. Боже, неужели все это время за его отношение и правда отвечал один единственный артефакт?.. — Этого уже недостаточно. Слишком долгое влияние было на тебя, Антон. Ты ведь его не снимал, — Эд усмехается самодовольно, но уже в следующий миг поджимает губы, и в глазах вновь блестит раздражение. Антон теряется — не понимает, почему собственные ощущения сейчас идут вразрез с тем, о чем говорит Выграновский. Потому что сам чувствует — по сравнению с чертовым прошлым — что ничего изнутри будто бы уже не тянется навстречу Часовщику, будто бы… А потом вспоминает — он ведь оставил кольцо в их с Арсением доме. — Арс его уничтожил, — выдыхает Антон, и по метнувшемуся к нему раздраженному взгляду понимает, что прав. И сразу же следом — вспоминается резь в груди и собственный крик среди темноты. Вспоминаются собственные слова «я предал его, когда доверял тебе, Эд» — и ощущение минутной трезвости перед тем, как снова провалиться во тьму. — Мы больше не связаны, — бормочет Антон, но воодушевление тут же сходит на нет — потому что Эд, не отводя взгляда, вдруг ухмыляется. — Только это ничего не изменит. Страшно — снова страшно, всему вопреки. Потому что Антон видит — черт возьми, видит — что чужой взгляд не меняется, что Эд все так же, как и все прошедшее время, смотрит на него в сумасшедшей степени жадно. То ощущение, которое Антон отталкивал из-за их больной, против его воли, связи — сейчас оно не перебивается магией и заполняет все изнутри. Ужасом, отвращением и непониманием… — Почему?.. — цедит Антон, сжимая пальцами чертов матрас. Зачем тебе я, блять?! А Эд смотрит — смотрит, продолжает смотреть. Так, будто Антон сам все должен понять — и он, кажется, понимает… «Связаны» ведь были — они оба, но у Антона таких больных «чувств» так и не появилось. — Я уже сказал тебе, что осознал позже, — подтверждает его мысли Выграновский, отводя взгляд. Слегка поджимает губы, будто и самому говорить об этом непросто. — Что — осознал? Что у тебя ебать какие чувства к ребенку, которого ты не видел уже несколько лет? — нервно произносит Антон. Эд хмурится — Антон на мгновение чувствует в чужом потемневшем взгляде угрозу, но продолжает смотреть прямо в глаза, хотя внутри все паскудно сжимается. — Нет, — отвечает наконец Эд. — Я продолжал изучать магию, Антон. В том числе ту, которая способна связывать души. Тогда-то я и узнал, что мой проеб в первый раз не связал бы нас, если бы… мы друг другу не подходили. — Что ты несешь?.. — морщится Антон, но Эд игнорирует. — Знаешь, в чем смысл таких ритуалов? В том, что связанные маги расширяют свой магический потенциал — они сильнее, намного сильнее, чем в одиночку. Все то, чем обладает один — получает и второй. — Поэтому — я смог снять татуировки с обскура? — Да, — хмыкает Эд. — Только ты моего потенциала не знаешь. Знал бы — смог бы гораздо большее, чем… — Как будто ты знаешь мой, — грубо перебивает Шастун. — Пока ты служил в Министерстве — знал, и очень даже неплохо, — на раскрывшиеся в ужасе глаза Эд усмехается. — Мне было удобно, чтобы наша связь оставалась, Антон. Ты же всегда стремился к развитию, да и магии у нас на двоих с каждым годом становилось все больше — неужели не замечал, что у тебя никогда не было проблем с резервами? Что колдовать мог почти бесконечно? — Почему… так? — Потому, что наши потоки резонировали друг с другом. Усиливали друг друга. А для моей работёнки это достаточно важно, сечёшь? — Ты следил за мной, — морщится снова Шаст. — Верно. Только если раньше это понимание вызвало бы обиду — больную обиду из-за их связи, что все эти годы не давала покоя и заставляла мучиться мыслями, почему про него так равнодушно забыли — сейчас понимается, что лучше бы Выграновский никогда не возвращался в его жизнь. — Какая, блять, тогда сейчас разница?! Почему, черт возьми, почему я сейчас, все еще — здесь?! — Потому что мое мнение не поменялось, — Эд встает, не отводя взгляда — смотрит прямо в глаза. — Я хочу, чтобы дальше мы шли вместе, Антон. Эд подходит в два шага — Антон рывком залезает на кровать с ногами, отползая назад, но чужая рука перехватывает раньше. Эд тянет его за лодыжку на себя — и Антон падает на матрас, но Выграновский перехватывает его руки раньше, уже нависая над ним. — Не трогай меня, блять! — рычит Антон, пытается ударить — хотя бы ногами, хоть чем-то — но по телу вновь проносится ощущение вязкости. Собственное тело подводит против воли — тяжелеет, уже не позволяя сопротивляться — но в этот раз не так сильно, в этот раз — все еще позволяя оставаться в сознании, всего лишь сдерживая. Как это возможно, если у Эда нет палочки?! А Выграновский нависает прямо над ним — ухмыляется, смотря прямо в глаза, сжимая над головой чужие запястья одной рукой — и шепчет в лицо: — Я всегда получаю то, что хочу, Антон. — Перебьешься, — выплевывает Шастун, из последних сил дергаясь снова — лишь бы не чувствовать чужого дыхания, лишь бы не видеть Часовщика настолько близко. — Никогда, блять! А Эд будто не слышит — рассматривает с мрачной усмешкой его лицо, скользит взглядом по вздымающейся в неровном дыхании груди. Слегка подается вперед, чтобы вжать руки над головой в поверхность кровати сильнее и перенести свой вес на эту опору — а той рукой, что опирался до этого на кровать, медленно провести по подбородку Антона, приподнимая голову. Цепляется взглядом за шею — Антон вспоминает, что там все еще должны оставаться следы Арсения, и сейчас это приносит отчаянное удовлетворение, потому что Эд пусть и секундно, но все-таки морщится. — Ты передумаешь, — убежденно, слишком спокойно говорит он, не реагируя на то, как Антон из последних сил дергает головой. — Что у тебя осталось, Шастун? Мы с тобой сможем то, чего не мог сделать никто, — он продолжает вести пальцами по чужой коже, переходя на губы. Как только палец надавливает сильнее — Антон рычит, кусая так сильно, насколько позволяет чужая связывающая магия. Но Выграновский лишь тихо посмеивается, пусть и отдергивает руку тут же — смотрит почему-то со смесью уважения и липкого темного интереса. — Я тебя ненавижу, — выплевывает Антон. Выплевывает с яростью, с искренней горячей злостью то, что замирает в груди — от этих нежеланных прикосновений, от чужой уверенности и отвратительной, пускающей ледяные мурашки по телу угрозы, которую Эд не показывает, но заставляет чувствовать всему вопреки. Чувствовать, что, если Выграновский действительно захочет — эти игры кончатся в один миг. — М-м, — тянет Эд, вновь упираясь своей чертовой рукой о постель. — А я думал, что ты ненавидишь себя. Слова звучат громко — слишком громко в тишине этой комнаты. Эд не двигается — выдыхает это прямо в лицо, смотрит все также в глаза. Слишком уверенно, слишком… Антон не может ответить — дыхание замирает, внутри что-то колет. Колет от чужого взгляда, от того, с какой убежденностью Часовщик говорит это — и от того, что внутри… Все противоестественно соглашается. И Антон замирает — замирает под чужими руками, но Эд этим не пользуется. Он отстраняется так же резко, как и приблизился — и Шастун судорожно выдыхает, чувствуя, как тиски чужой магии отпускают. Выграновский встает — оправляет одежду, ждет, пока Антон, морщась, разогнется на кровати, все равно рывком отползая подальше. — Только я тебя и приму, — говорит Эд тихо, слишком уверенно — прежде чем выйти из комнаты.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Арсений не справится. Он понимает это в одну из безликих, удушающих ночей — в очередной раз не в состоянии хотя бы попробовать заснуть вовремя. Где-то за стеной слышится мерное тиканье часов. Дом погружен в молчание — в удушающую тишину — потому что все, кто живет здесь сейчас, наверняка спят, находя успокоение друг в друге и переплетении рук. Арсений косится на дверь, что выходом к коридору. Где-то там — спальня Сережи и Кати. Единственное, что хотя бы немного спасает — понимание того, что друг у друга остались хотя бы они. Друзья забирают Арсения к себе тем же вечером, когда Арс отправляет Бузову в Азкабан — очень правильно понимая, что именно этот момент в его голове становится началом конца. Потому что последняя ниточка рвется — и надежда стремительно умирает следом за ней. Потому что проходит неделя с того момента, как Антона забрали. Катя с Сережей рядом — на протяжении каждого вечера. На протяжении каждого выпитого бокала виски и скуренных прямо в гостевой комнате друзей сигарет. Арс не справляется. И впервые за все года выходит признать — сейчас Катя с Сережей нужны ему так сильно, как не были нужны еще никогда. Потому что опускаются руки, потому что — с каждым днем все вокруг сильнее сдавливает ощущением безысходности. Потому что в городах — тишина. Потому что хоть каких-то надежд — больше нет. Потому что нельзя предсказать, что последует дальше. Арсений, кажется, делает все, что может быть в его силах — он пишет всем управлениям городов, приказывая прочесывать территории в поисках места, где могли бы скрываться обскуры. Возвращает в Лондон всех разосланных ранее по другим городам мракоборцев — потому что понимает, что финальный удар настанет вот-вот. Ведь если война обскуров все это время была для того, чтобы скрывать тактику Выграновского — если те убитые маги — действительно элементы необходимого тому ритуала — то теперь эта война ему уже не нужна. Потому что теперь — Эд наверняка бросит все силы своего разрушения именно на Лондон, в любой момент. В момент, в который завершит собственный, неизвестный никому ритуал, для которого требуются чужие жизни — и Арсений не знает, когда это произойдет. На все это — способен другой Арсений. Тот самый, кто все эти годы занимал пост руководителя мракоборцев всей Англии — который всегда умел отключать чувства и мыслить холодным рассудком. Который не ошибался в своих решениях — практически никогда — и был в состоянии обеспечить тем, ради кого он служит, реальную безопасность. Тот самый Арсений делает все это сейчас будто бы механически, по выточенной за многие годы привычке — все тем же твердым голосом и приказами, которых не смеют ослушаться. Только вот эта «оболочка» — каждый день остается в стенах Министерства. А в стенах дома Кати с Сережей Арсений Попов, несломленный и авторитетный руководитель, остается наедине с Арсом. С тем самым, который за долгие прошедшие годы вновь вырвался из-под всех замков в одну из темных ночей, когда Антон сжал его руки. Когда Арс сорвался — сорвался впервые за долгие месяцы этой войны, вновь чувствуя себя слабым перед кем-то другим. Вновь — позволяя себе таким быть. И именно эта его часть стала иметь слишком большую силу в последнее время. Та часть, которая вновь впустила в душу эмоции, которая заставила найти внутри себя веру и испытать жалкую надежду на то, что жизнь этого самого Арса действительно может вернуться. Что может вернуться улыбка — искренняя, а не под тяжестью груза с целью убедить самого себя и других, что ужасы получится победить. Что снова будет хотеться просыпаться по утрам, а новый день будет ожидаться с воодушевлением, а не ужасающим напряжением. Что призрачное, потерявшееся когда-то давно счастье — снова может быть частью его серой жизни. «Мы можем попробовать все исправить». Арсений закусывает губу, закрывая лицо руками — по всему телу вновь идет дрожь. Он позволил себе эту надежду — позволил, черт возьми, верить, что у них обоих есть шанс. «Я скучал по тебе» — в той самой спальне, в такт взгляду Антона, в котором ответной агонией проносится «я тоже скучал». — Пожалуйста… — тихо шепчет Арсений, чувствуя, как пережимает горло. — Пожалуйста, Шаст… Пожалуйста, вернись. Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, пусть все это кончится. Но за эту темную неделю приходит отвратительное, неизменное понимание — Арсений его не найдет. Потому что выследить Часовщика — невозможно. Потому что они опросили уже всех его покупателей за последние годы — благо, что их число не измеряется сотнями — но ничего не нашли. Потому что Арсений вернулся в тот бар, в котором они с Выграновским впервые встретились — и все равно не получил ничего даже тогда, когда собственной восстановившейся магией чуть не разгромил заведение к черту. Арсений не может ничего сделать. И все, что остается — только смириться. Убить в себе последние надежды на то, что Антон сможет выбраться сам. Не сможет — потому что вокруг него Эд и другие обскуры, а он сам лишен магии. Арсению страшно — так страшно, как не было еще никогда. Больно — так больно, что от собственной беспомощности каждую ночь по щекам слезы расчерчивают дорожки. До отчаяния тяжело — от понимания того, что даже шесть лет назад, когда они с Антоном расстались, все было не так. Не так — ведь тогда он сам заставил себя отказаться от человека, подкрепив броню желчной обидой и порванной на клочья душой. Но сейчас — он не может ни на что повлиять. Он больше не может Антона коснуться — зато кое-кто другой наверняка может. И Арсений не может его от этого защитить. если Антон еще жив Страшно, так страшно — потому что Арс помнит взгляд Шастуна. Потому что ведь оба вскрыли застаревшие раны, оба показали, что уже давно не справляются — но боль Арсения Антон смог притупить своими губами, боль Арсения он в очередной раз перенял на себя тогда, когда обнимал на их кухне и искренне верил, что они смогут справиться. А Арс не успел. Не успел даже выслушать — не то что вылечить — все то, что почти что Антона разрушило. Его ведь забрали в тот самый момент, когда он оказался на грани — тогда, когда у Арсения почти получилось зацепить эту нить. Нить того, чтобы Антона вернуть. Не к себе — к нему самому. Арсений бы исправил ошибки — он бы сделал все для того, чтобы они смогли снова. Все ебаные ошибки, все прошедшие в неправильности разлуки годы — он бы наверстал, он бы осознал заново, он бы никогда больше не упустил то, за что раньше отказался бороться. Он бы сделал так, чтобы зеленые глаза снова сияли — пошел бы на что угодно, даже на то, чтобы Министерство сожгли к чертям. Он бы никогда не отказался от него больше. Лишь бы Антон был в порядке — лишь бы, пожалуйста. Лишь бы был еще жив. Лишь бы себя не потерял окончательно. Потому что Арсений знает, каково это. Он сам постепенно падает на самое дно. Потому что запала не остается — совсем — лишь резь тех фактов, с осознаниями которых он опоздал. И Арсений понимает, что ему уже все равно — все равно, если обскуры завтра уничтожат Министерство, если весь магический мир перевернется этой войной. Если убьют его самого. Потому что намного сильнее убивает любовь, которую ты теряешь тогда, когда имел шанс ее сохранить.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Кабинет Министра Магии темный — такой же темный, как и собственная душа. Арсений никогда не думал, что у его отца тоже может происходить что-то в сердце — что оно у него вообще есть — что-то такое, что вынуждало бы на огромных пространствах собственного кабинета сидеть за столом поздним вечером в полной тьме, не поднимая опущенный взгляд. Арсений застает Министра Магии случайно — в очередной вечер, в который уже не находит сил уйти домой к друзьям, потому что мысли там начинают душить. Сам не понимает, почему ноги приносят его сюда — но отчего-то уверенно открывает дверь, чтобы эхом шагов заставить чужой взгляд подняться лишь на пару мгновений. Наверное, так происходит конец — когда ты в отчаянии приходишь к тому, от кого отказался когда-то сам. Он не знает, о чем говорить — лишь подходит ближе к столу, но останавливается перед ним. Смотрит себе под ноги, чувствуя по всему телу тяжелый взгляд Министра их общей страны. — В этом нет твоей вины, Арсений. Арс вздрагивает — поднимает голову резко, смотрит в чужое лицо, что сейчас кажется еще более старым, чем раньше. На этот потухший взгляд — на седину в волосах, на все прошлое между ними, на их общую, отвратительную в своем значении тяжести работу — и чувствует, как внутри режет снова. — Я не справился, — он судорожно выдыхает, вспоминая тот разговор, который произошел перед приездом Антона. — Снова. «— Не наделай глупостей, Арсений. Эту операцию нельзя провалить. — Глупости творят тогда, когда на что-то надеются, Министр». Арсений не справился — не справился с собой, с собственным океаном чувств к тому, кто не должен был возвращаться. С которым когда-то все уже кончилось — и сейчас, вновь прикоснувшись к тому, что грело когда-то, терять это намного больнее. И собственная слабость резонирует во всем теле — чертовы, тысячу раз чертовы чувства — которые не угасли, которые разгорелись снова костром, словно не было других шансов, словно по-другому и быть не могло. — Зачем?.. — дрогнувше произносит Арсений, не отводя взгляда. Голос в тишине помещения едва слышен. — Зачем, отец… Почему ты приказал вернуться ему? Потому что сейчас кажется — все стало лишь хуже. И собственные надежды, и вся потрескавшаяся броня долгих лет — все не стоило этого, потому что в конечном итоге ломает бесповоротно. Потому что Арсений чувствует — в нем больше ничего нет. Лучше бы Антон не возвращался сюда — тогда пережить это все было бы не так больно. Сергей смотрит в ответ долго — пристально, но как-то устало. Совсем не так, как смотрел все прошедшие годы — так, как не смотрел еще никогда, и Арсений сглатывает. Потому что сейчас — впервые за все время — он видит настоящего человека за маской того, кого всегда видел в роли отца. Без масок, без стального взгляда и холода — оказывается, у его отца очень уставшие глаза, в которых что-то ломается, обращаясь на сына, а руки тоже умеют дрожать. — Прости меня, Арсений, — тихо произносит Министр, на мгновение прикрывая глаза. Открывает вновь, улыбаясь едва заметно — но не едко, слабо совсем, слишком искренне виновато. — Ты сделал все правильно. Тогда, двенадцать лет назад. Арсений дрожит — всем телом — у него дрожат ноги и руки, у него дрожит сердце, просто потому что… «Ты правильно сделал, что сбежал от меня». Арс выдыхает судорожно. Отворачивается резко, в несколько шагов доходит до кресел у маленького стеклянного столика — и садится в одно из них, потому что ноги не держат. Через какое-то время слышит шелест шагов — и поднимает глаза в тот момент, когда отец садится напротив, придвинув собственное кресло поближе. — Только подумать, — тихо усмехается он, качая головой. — Мне потребовалось так много времени… — Времени для чего? — срывается Арсений — подспудным страхом перед продолжением и вместе с тем надеждой на него. — Я был плохим отцом, Арс, — Арсений вздрагивает снова, и отец замечает это. Поджимает губы, будто бы извиняясь за сокращение, на которое уже давно прав не имеет. — Я так сильно пытался уберечь тебя от своих ошибок, что… Не осознавал, что этим делаю тебе только хуже. Чужой голос звенит в ушах — смешивается в сознании, уводит в какой-то транс. Арсений не верит. Не верит. Нет. Нет, блять, нет! Министр не может произносить таких слов. Его отец — не может. — Я же видел, — продолжает Сергей, отводя взгляд к окну — лунное сияние едва освещает часть его кабинета, и потому говорить в той стороне, до куда свет почти не доходит, хоть немного, но легче. — Видел ваши с… Антоном чувства. Но тогда, в Хогвартсе… Мне правда казалось, что это пройдет, — он тяжело вздыхает. Морщится все равно — но возвращает к Арсению взгляд будто усилием воли. — Мне… было тяжело принять это, Арсений. — Ты ведь не принял, — выдыхает он в ответ. Отчаянной мольбой — «скажи же, что так и не принял!». Сергей молчит снова — сжимает собственные пальцы в задумчивости, опускает взгляд. — Принял, — слишком осознанно произносит он через какое-то время, смотря на сына. — Я ведь наблюдал за вами, Арсений. Здесь, в Министерстве. — И что изменилось? — Вы оба, — снова улыбка — уже не такая слабая. Искренняя. — Я… я ведь тоже любил, Арсений. Очень любил твою мать. Арс не выдерживает — выдыхает заполошно, закрывая руками лицо и голову опуская. Хочется закричать: «замолчи!». Потому что не готов, потому что — не думал, что когда-то такой разговор может случиться. Потому что его не хотел и искренне верил, что на чужое отношение уже давно наплевать. Но каждое слово разрезает болью все изнутри. — А потом Шастун уехал, — звучит тихо голос Министра. — И я… Шорох одежды — Арсений вздрагивает, когда чувствует прикосновение к ладоням. — Я видел, что с тобой случилось, Арсений, — отец поддевает пальцы, медленно опуская чужие руки от лица. Бьющийся в агонии взгляд врезается в его глаза. Голос Сергея не звучит жестко — как было всегда — он звучит абсолютно никак. Слишком пусто, слишком — осознанно, чтобы сразу же понималось. Когда-то через такое же проходил и он сам. — Странно, наверное, слышать это от меня сейчас, — усмехается мрачно Министр, опуская взгляд и сжимая в горячей ладони чужие холодные пальцы. — Но любой родитель хочет, чтобы его ребенок был счастлив. — Я… — бормочет Арсений, но осекается. Горло пережимает снова — глаза начинает щипать, но Министр, взглянув на него, лишь улыбается мягко — до непривычного виновато — и Арсений теряется в позволении того, что может чувствовать себя так. Что может — впервые за все года — быть перед собственным отцом слабым. — Я вернул Антона сюда, потому что хотел, чтобы у вас с ним был второй шанс. Это — разрывом. Окончательным выстрелом — в упор, прямо в сердце. В морщинистые пальцы, что крепче сжимают собственные руки — и Арсений закрывает глаза, уже не сдерживая дрожь в теле. — П-почему?.. — едва слышно шелестит он. — Потому что когда-то этого шанса не было у меня. Хочется закричать — зареветь, заорать — что угодно, лишь бы выплеснуть боль, которая изнутри вырывается жгучим смерчем. Лишь бы — не осознавать, как дрожишь в принятии собственного отца, который продолжает сжимать твои руки. Лишь бы не видеть, когда открываешь глаза — этот взгляд поломанного человека напротив. — Я хотел уберечь тебя от этой боли, сын, — признается Сергей. — Мама ведь ушла от тебя сама, — вспоминает Арсений. Собственный голос — слабый до невозможности. Но в глазах напротив так и не появляется укора — лишь все та же темнеющая, слишком искренняя вина. — И виноват был полностью я, — выдыхает тяжело Министр. Опускает глаза, сжимая руки сына сильнее. — Только я уже ничего не мог изменить. Надеялся, что сможешь хотя бы ты. Изменить ту самую боль в собственной жизни — вторым шансом, которого Арс не просил, но в котором нуждался. Арсений выдыхает на грани стона — закусывает губу, опуская голову. — Какая теперь, блять, разница… — шепчет он, резко вырывая руки из хватки. Он чувствует, как Министр поднимает взгляд на него — но не смотрит в ответ. В груди снова сдавливает — отвратительным, убивающим пониманием того, что даже тот самый шанс в итоге оказался напрасным. — Я уже потерял его, отец, — Арсений сглатывает, сжимая пальцы на собственных коленях. — И я ничего… Ничего не могу. Сергей молчит — не рвется переубеждать, не касается больше. Будто бы понимая, что уже разбил Арсения каждым собственным словом на остывающие осколки. Но все же произносит последнее — кажется, именно то, что смазывает тьму внутри самой жалкой, но все-таки искрой света. — Найди в себе силы бороться, Арсений. Ради него. И впервые за всю неделю Арсений думает, что у него все-таки еще есть этот шанс.