⊹──⊱✠⊰──⊹
— Я разбудила тебя? Прости, — Клава несмело улыбается, когда Антон, щурясь, поднимает голову от подушки. Девочка ставит поднос обратно на тумбу — именно эти звуки вырвали Антона из дремы — и шепчет тихо: «хотела убрать». — Ничего, — на автомате бормочет Шастун, тут же садясь на кровати и протирая глаза. — Все… нормально. Клава кивает, мнется на месте — будто не понимая, что ей делать теперь, когда ее заметили — и Антон вспоминает слова Егора. «Ты ей нравишься. Не гони ее». — Останешься? — тихо спрашивает он, указывая взглядом на кресло. Клава смотрит на него долго — будто пытается прочитать, что отражается у Антона в глазах. Что именно — он не знает и сам. Только чувствует, как в груди ноет — смесью все той же жалости и непонимания, почему этого ребенка не выходит воспринимать как то самое зло, против которого он так рвался сражаться. — Ладно, — отвечает тихо Клава, делая шаг назад. Она уже было сгибает ноги, но Антон подается вперед — обхватывает девочку за запястье, и та вздрагивает, поднимая на него испуганный взгляд. — На кресло, — выдыхает он, сам не до конца осознавая свой порыв. — Не сиди на полу. — Но я не заболею… — потерянно бормочет она. — Не в болезни дело, — Антон находит в себе силы, чтобы слабо улыбнуться. — Я просто… Ты же человек, верно? Такой же, как я. На полу обычно… питомцы сидят. Антон не успевает подумать, что несет — Клава в его руке вздрагивает, и глаза ее расширяются, но запястье она не вырывает. На секунду Антону кажется, что в чужом взгляде что-то ломается — но Клава поспешно прячет глаза, кивая, и медленно отходит. Она залезает на кресло — поджимает губы, ерзает на месте, будто бы не привыкла. Но все же устраивается, сложив руки на коленях, и поднимает взгляд на Антона, несмело улыбаясь. Ему кажется, что в детских глазах сквозит благодарность, и от этого внутри становится иррационально тепло. И вместе с тем сознание простреливает ледяной иглой — и этот испуг от прикосновения, и эта реакция на отвратительное сравнение, и такое странное предложение помощи с мытьем от Егора, в голове ассоциирующееся со служением. «Разве у нас есть выбор?» — Клава… — тихо произносит Антон, сглатывая. — Эд… заставляет вас это делать? — Что?.. — улыбка с чужих губ пропадает. Клава, осознав посыл вопроса, выдыхает и почти что подпрыгивает в кресле. — Нет! Нет! Он не заставляет нас, он… — девочка задумывается, вновь улыбаясь уголками губ, и в этой улыбке тоже сквозит благодарность, только какая-то печальная. — Они с Егором заботятся о нас. Нас бы убили в реальном мире, а они… — она касается пальцем татуировки, что слегка проступает над контуром ворота платья. — Помогают нам жить. Мы тут по своей воле. — Но взамен он просит вас помогать ему, да? — спрашивает Антон, и Клава несмело кивает. — Но разве… это правильно? Вы ведь… — Не надо, — просит Клава тут же, опуская взгляд. Какое-то она время молчит. — Я… Я понимаю, что мы делаем, Антон. Но это закончится, — Клава поднимает взгляд, и в нем так много поганой надежды, слишком искренней, совсем детской, что где-то внутри режет сильнее. — Эд сказал, что скоро все кончится. Что нам больше… не надо будет убивать. Мы будем жить в мире. Ее голос — тихий, почти что шепот. И эта чертова вера в глазах, которые от тяжести разговора начинают блестеть влагой, — Антон смотрит на эту девочку и будто бы чувствует, как внутри у другого человека тоже что-то болит. Болит от понимания того, что не только другие обскуры, но и она — вынуждены убивать. — Мы ведь не хотим этого, — она усмехается горько, прикрывая глаза. По щеке скатывается слеза — но Клава быстро стирает ее пальцем. — Просто это… необходимость. Иначе вы убьете нас. — Нет, — выдыхает Антон, но осекается. Потому что понимает — так все и есть. Потому что — быть может именно Клаву он сам пытался убить, или пытались его коллеги в одно из нападений обскуров. Потому что раньше — он не раздумывал перед тем, как атаковать тех, кто нападает на них. Клава снова смотрит на него — улыбается слабо, будто бы чувствуя метания чужой души. Но не укоряет — отводит взгляд, протирает глаза пальцами и выдыхает, беря себя в руки. — Давай не будем об этом. Расскажи что-нибудь о себе? — просит она. Антон отчего-то не может ей отказать.⊹──⊱✠⊰──⊹
Антон пробует снова этой же ночью — когда Клава уходит через несколько часов их бессмысленных разговоров, в которых Антон рассказывает какие-то мелочи или вспомнившиеся сказки. Клаве, кажется, действительно интересно все — искреннее любопытство в ее глазах поддевает желание хоть как-то порадовать этого заточенного здесь ребенка, и Шастун совершенно бессмысленно рассказывает про «Лондонский Глаз», всевозможные парки города и людей, которые временами прямо на улицах показывают фокусы и громко смеются в барах. Складывается ощущение, что Клава никогда и не жила среди людей — потому что она с пылающей жадностью расспрашивает про жителей городов, слушает рассказы про далекую учебу Антона и систему образования, которая учила когда-то его колдовать. На брошенное в пылу эмоций «я бы тоже хотела учиться в Хогвартсе!» Антон не отвечает, чувствуя, как в очередной раз сжимается сердце. Она ведь по возрасту — должна была бы быть там. Но обскуров не берут в Хогвартс. Антон жалеет, что затрагивает эту тему — слишком заметна печаль в детских глазах, хотя Клава пытается скрывать собственные эмоции слабой улыбкой. В ночи по коридору Антон бредет в тишине и давящих мыслях. Он не должен думать об этом. Не должен ее жалеть. Но не выходит — образ Клавы возникает перед глазами все то время, пока Антон спускается по лестнице в сторону той самой гостиной, где днем встретил Егора. Сейчас она пуста — камин там погашен — только малочисленные факелы на стенах едва освещают путь. Антон проходит мимо, в ту часть, где факелы почему-то затушены — то ли этим проходом не пользуются, то ли факелы просто потухли сами. Антон отбрасывает наваждение того, что чувствует на себе чей-то взгляд — несколько раз оборачивается, пока бредет по коридору, но в темноте ответвлений проходов не замечает ничего. В замке стоит тишина — наверное, ночью это нормально. На то, чтобы добраться до нижнего уровня замка и узнать коридоры, уходит по ощущениям безумное время. Антон озирается, чувствуя, как страх вновь схватывает за горло — на первых этажах факелов намного меньше, половина из них потухли, а те, что горят, создают совсем жалкую полутьму. Кое-где свет пробивается из дыр в разрушенных временем стенах — в тех местах, которые раньше выводили прямо на улицу. Антон узнает их и почти не удивляется тому, что открытые входы и выходы в замок оказались замурованы теми, кто здесь обитает. На пробу пытается оторвать камни вокруг не слишком большой дыры — но, конечно же, не выходит. Чем дальше по бесчисленным коридорам Антон пробирается, тем сильнее чувствует сквозняк, который пускает по коже мурашки. Подземные проходы. Он должен найти их. Память подводит — Антон в конечном итоге плутает по коридорам и пустым помещениям, лишь интуитивно представляя, в какую сторону двигаться. Он изучал чертежи этого замка шесть гребанных лет назад — он банально не способен восстановить в памяти цельную картинку, и от этого выходит лишь тихо материться себе под нос, когда очередной коридор темных стен заводит в тупик. Ветер завывает в коридорах, заставляя оглядываться чаще положенного — с чего он, блять, вообще решил, что обскуры не будут следить за ним? С чего решил, что им тоже нужен сон и именно ночь — самое безопасное время для того, чтобы выбраться? Плевать — он должен попробовать. И когда один из коридоров наконец приводит его к совсем уж потрепанной временем каменной лестнице вниз — Антон несдержанно выдыхает, тут же ускоряя шаг. Кажется, именно по этой лестнице он когда-то сбегал. В голове против воли всплывают картинки того, как шесть лет назад он пытался спастись от смерти — и это ощущение из прошлого возвращается, потому что, как бы ни улыбалась ему Клава, осознание того, что прямо над ним слишком много обскуров, заставляет перемещаться быстрее. Он должен выбраться. Он сможет. Он не останется здесь. Выедающий сердце страх мешается с отчаявшейся надеждой — когда Антон чувствует, что воздух становится более влажным, и когда лестница резко заканчивается, отчего он оступается и с трудом удерживается на ногах. Глаза, привыкшие к темноте, все равно ничего не различают — Антон идет вслепую, касаясь рукой стены, чтобы понимать, что движется в правильном направлении. В полной тьме время тянется до дикости медленно. И когда он резко врезается в стену, не сдерживает испуганного выдоха. А потом сердце начинает биться в агонии. — Нет, нет, нет… — шепчет Антон, панически скользя руками по стене прямо перед ним. Проход, через который он уже однажды бежал, оказывается завален. — Нет, блять! — рычит Антон, с силой ударяя по тупику. Завал неровный — камни торчат тут и там, но не поддаются ни ударам, ни попыткам их вытянуть. Между ними выходит просунуть руку — но Антон ужасающе, неизменно понимает, что у него нет ни одного шанса преодолеть этот огромный завал без магии, потому что за первым слоем камней идет следующий. Выход заблокировали специально. — Сука! — рявкает он, отшатываясь, но тут же упирается рукой в боковую стену, стараясь выровнять дыхание. Не помогает — темнота вокруг сдавливает легкие резко, и Антон бессмысленно моргает, будто хоть так сможет увидеть хоть что-то. Но руки вновь упираются в камень — а где-то вдалеке с потолка срывается капля воды — и Шаст вздрагивает от этого звука, чувствуя, как сердце стучит уже в горле, а голова кружится. Это не может быть правдой. Паника подкатывает лавиной — Антон чувствует, что руки дрожат. Шорохи вокруг становятся громче — или это лишь кажется? — Шастун прижимается спиной к завалу, слыша собственное перебойное дыхание, и заставляет себя сделать шаг вперед. В воспаленное сознание приходит мысль о том, что с той стороны, откуда он пришел, сейчас тоже может оказаться завал — и Антон останется в этой темноте насовсем. Он почти переходит на бег, продолжая касаться стены — пространство перестает ощущаться, но боль содранной от трения о камень ладони позволяет оставаться в сознании. Понимание того, что его попытка провалена, мешается с иррациональной паникой и страхом от окружающего узкого пространства и темноты. «Я внутри, Арс. Я не успею!». Шесть лет назад Арсений его не спас — и сейчас тоже не сможет спасти. Собственная беспомощность режет все тело — когда перед ногами резко появляется лестница, Антон врезается в нее, падая на ступени, и тихо воет. Темнота кусает за пятки — он подрывается снова, поднимаясь по лестнице хромым бегом, потому что от удара ноет колено. Когда вокруг раскрывается коридор, где пространство освещает хоть несколько дыр в стенах, Антон плаксиво стонет, съезжая по стене вниз и закрывая лицо руками. Неужели все те пути для него закрыты? Он должен был догадаться — Эд ведь знает о том, что произошло в этом замке шесть лет назад. Наверняка знает — если Арсений был прав, если он сотрудничал с Масленниковым, — и, конечно, должен был, похищая Антона сюда, сделать все, чтобы тот не смог воспользоваться своими знаниями этого места. В конце концов, будь тут хоть какое-то слабое место — Выграновский не позволял бы ему «гулять, если вдруг станет скучно». Отчаяние захватывает сознание — руки дрожат сильнее, но Антон все равно поднимается, продолжая опираться о стену. Тихо шипит — ладонь от бега по подземельям разодрана в кровь, а колено продолжает ныть — но все равно бредет вперед, раз за разом вызывая в голове воспоминания коридоров и проходов в стенах, через которые когда-то мракоборцы попали в это здание. Но каждый раз, находя такие места, Антон упирается в заново возведенные стены — и тихо рычит, понимая, что искать бесполезно. Он буквально заставляет себя вернуться в главный коридор — тот должен вести к основному выходу. Как-то же обскуры покидают этот ебаный замок. Возможно, они же этот выход от Антона и охраняют — но отчаяние бьется в висках, а та надежда, что давала силы петлять по тьме, слишком болезненно рассыпается где-то внутри. О том, что он в нужном месте, Антон понимает по горящим факелам — те висят прямо у высоких деревянных дверей, что ведут на улицу. Шаст пересекает пустое помещение с очередными ответвлениями коридоров последними силами — отчаянной надеждой, бьющейся в горле, что эти двери окажутся не закрыты. Но они, конечно же, заперты — и Шастун с силой ударяет кулаком по деревянной поверхности, бессмысленно и толкая двери вперед, и пытаясь за медные кольца потянуть на себя. Сквозняк проползает сквозь щели — Антон чувствует. Слышит завывания ветра там, снаружи — куда ему не выйдет добраться. — Сука, — шипит он, закусывая губу и упираясь лбом в дверь. — Блять. От возвращения паники спасает лишь то, что прямо над головой в полумраке потрескивают факелы. Когда они тухнут — резко, будто слишком сильный порыв ветра сдул пламя — Антон вздрагивает, в ужасе распахивая глаза. Он чувствует — за ним наблюдают. Поворачивается резко, всматриваясь в темноту — она схлопывается вокруг куполом. Антон никого не видит — но, кажется, слышит тихий смешок и чужие шаги, прежде чем страх заставляет его сорваться с места в ту сторону, откуда он и пришел. Он не сможет сбежать отсюда — это понимается слишком ясно, пока единственным желанием становится вновь оказаться в той самой комнате, где он может чувствовать себя хотя бы на толику безопасно. Но даже оказавшись в кровати, укутавшись в чертово одеяло полностью, подальше от света факелов — в сознании розжигом яда предельная, слишком честная мысль. Он абсолютно беспомощен.⊹──⊱✠⊰──⊹
— Как погулял? — едкая усмешка и такой отвратительный взгляд серых глаз вызывает по телу дрожь. Эд появляется на пороге комнаты следующим утром — приваливается к стене, складывая руки на груди, и смотрит пристально, усмехаясь так едко, что хочется плюнуть прямо в лицо. — Восхитительно, — цедит Антон, отходя к окну и отворачиваясь от Выграновского. Кажется, что отчаяние, пропитавшее каждую клеточку тела за прошедшую бессонную ночь, сейчас слишком заметно — и чужой голос только усиливает ощущение безнадеги. — Если это все, за чем ты пришел, можешь идти нахуй отсюда. — О-ой, какие мы злые, — вздыхают из-за спины, и Антон слышит, как Эд подходит ближе. Он успевает повернуться, упираясь поясницей в разрез окна — чтобы предсказуемо увидеть Часовщика прямо перед собой. — Ты не сбежишь отсюда, Антон, — Эд улыбается до противного снисходительно, и веревки, что так и не отпускают сердце с прошедшей ночи, сжимаются еще сильнее. — Да и ходить по коридорам по ночам опасно, мало ли, — он резко подается вперед, сжав ладонь Антона и потянув ее на себя, — шо случится. Шастун шипит, когда Выграновский с силой проводит по раненой коже — отталкивает другой рукой, прижимая ладонь к груди, и смотрит в чужие глаза остервенело озлобленно. — Отъебись от меня! — Я еще даже не доебался, — вздыхает Эд, но все же отходит. Он своевольно падает на кровать — ерзает, будто бы помечает территорию — и поднимает на замершего у окна Антона насмешливый взгляд. — Если хочешь, могу залечить, — он взглядом указывает на ладонь, а после смотрит в глаза, облизывая губы. Фу, блять. — Иди нахуй, — огрызается Антон, наблюдая за тем, как Выграновский слегка отклоняется на кровати, опираясь о руки. — Как знаешь, — хмыкает он. Замолкает ненадолго, и взгляд его становится серьезнее. — Шаст, я не стану тебя заставлять, ты ж понимаешь это? — О чем ты? — Обо всем. Я мог бы заставить тебя магией, — Эд плавным движением встает, не отводя взгляда от темнеющих зеленых глаз. — Но я хочу, чтобы ты выбрал меня сам. — Нахуй. Иди. — повторяет Антон твердо. — Я, блять, не соглашусь. И что тогда сделаешь? Будешь держать игрушкой до конца дней? Или убьешь, а?! — собственный голос дрожит, но Антон сам делает шаг вперед, чтобы резким движением ткнуть Часовщика прямо в грудь. — Так давай! Хули нет? Исход будет один! Эд хмурится, поджимает губы — его злость проступает слишком заметно, но на провокацию он не отвечает, оставаясь на месте. — Успокойся, — сипло выдыхает он. — Отъебись, — прямо в глаза. Схватка взглядов продолжается какое-то время — Антон первым разрывает контакт, в пару шагов доходя до кровати и, подхватив одеяло, падает под него, отворачиваясь от Часовщика и закрываясь хоть так. Антон не знает, чего от него ожидать — страх колющими мурашками блуждает по телу даже сейчас, хотя взгляд серых глаз уже не вонзается в душу. Шастун находит в себе силы на злость лишь ради того, чтобы защититься хоть так — потому что отчего-то кажется, что, если не отпугивать Выграновского хотя бы таким образом, тот может сотворить что-то более страшное, чем просто обездвиживающее заклятье. Но чужие слова звенят в голове даже в то время, пока Часовщик молчит — Антон зажмуривается, стараясь прогнать их, ощущая, будто бы вчерашняя темнота закрытых для него коридоров вновь сдавливает со всех сторон. Он ведь и правда — ни на что не способен. Даже на противостояние Эду, если тот решит прекратить разговоры и перейти к делу физическими способами. «Уходи», — думает отчаянно Антон, зажмуриваясь сильнее, когда слышит за спиной шаги. Дыхание сбивается насовсем, когда на плечо поверх одеяла ложится чужая рука. — Антон, — зовет Эд, и по тому, как близко слышится голос, понимается, что Часовщик присел у кровати на корточки. Рука медленно скользит по одеялу — гладит плечо, и Антону хочется задохнуться от ощущения тошноты и жалкого страха одновременно. И пусть перед глазами темнота, а вокруг тела и головы одеяло — тихий, но слишком уверенный голос Эда пробивает что-то внутри. — Ты уже не вернешься к прежней жизни, Шаст, — говорит он. — Ты останешься тут. Но в твоих силах выбрать, в какой роли — хозяина или пленника. Антон молчит, чувствуя, как начинает дрожать — хочется скинуть эту чертову руку с себя, хочется в очередной раз послать к черту, но чужие слова отчего-то режут безысходностью так, что не выходит даже вдохнуть. У него ведь действительно нет выхода — он не сможет сбежать. Он не сможет ничего сделать. Он действительно останется здесь. — Ты будешь тут, когда Министерство падет, — Эд переходит почти что на шепот, кажется, наклоняясь ближе. — Когда мои обскуры разрушат устои старого мира. И старых людей. Маглов и тех магов, которые будут против. У нас будет новый мир, Антон. Мир, в котором мы с тобой можем быть королями, — очередное прикосновение — кажется, лбом, в скрытую под одеялом макушку. Арс. — Арсений не позволит, — выдыхает хрипло Антон. — О, — чужой фырк обдает голову тошнотворным теплом. — С ним я уж как-нибудь разберусь. Антон рычит, резко дергая головой — в жалкой попытке заехать Выграновскому в нос, но по тихому смеху слышит, что все же промахивается. Он пытается отползти из-под руки, не высовываясь из-под одеяла, но та ладонь, что только что обманчиво мягко гладила, резко сжимает плечо и удерживает на месте. — Не найдет тебя твой Арсений, — цедит прямо в ухо, сквозь покрывало. — И никто не найдет. Думаешь, между твоей жизнью и безопасностью мира они будут готовы им рисковать? Антон вновь дергает плечом, но хватка не отпускает. Чужие слова цепляют что-то внутри — и тихий шепот через слой одеяла разъедает ушную раковину: — Они не будут искать тебя, Антон. Заткнись заткнись заткнись — Я обеспечу нам с тобой будущее, — продолжает Выграновский, чувствуя, как тело под рукой начинает дрожать. — В тебе есть то, что поможет нам обоим. — И что же?.. — Антон пытается вложить в шепот злость, но выходит лишь жалкий хрип. — Ты тоже потерянный, — усмешка бьет по ушам. — Скольких ты убил, Шастун? Скольких ты предал? Не думаешь, что поздновато считать себя чистым? — Замолчи, — цедит из последних сил Антон, сжимая одеяло в кулаках. — Заткнись, нахуй. — Думаешь, нужен ты такой своему Арсению? Грязный, запятнанный… Это же ты его бросил, а? И сейчас, спустя столько лет, правда думаешь, что имеешь право портить его жизнь снова? Нет. — Замолчи! Прекрати делать это со мной. Антон практически не чувствует, как его тянут ближе — как чужая грудь прижимается к напряженной спине, как к макушке вновь прикасаются то ли щекой, то ли лбом. Не чувствует, как чужая рука снова гладит поверх одеяла — поверх чертового кокона, который будто бы не защищает совсем. Трещит — так же, как трещит что-то внутри под воспоминанием осколочного взгляда голубых глаз в темноте их общего дома. Под воспоминанием того Арсения, что встретил его несколько недель назад в Англии — повзрослевшего и сильного, переболевшего и добившегося того, чего когда-то хотел. Если бы Антон не появился опять, Арсений сейчас был бы в порядке. — Хочешь и дальше разрушать его жизнь? — добивает Эд тихо, не слыша, как Антон в бессилии закусывает губу. — Или жизни своих друзей? Уверен, что сможешь исправить все, если вернешься? — Да, — шипит тихо Антон, потому что должен бороться. Нет — кричит подсознание вопреки. — Ты можешь начать новую жизнь, Антон, — продолжает Эд так, будто не слышал ответа. Произнес ли его Шаст вообще?.. — Со мной. С нами. Я избавлю тебя от чувства вины, ты сможешь быть свободным… — Убирайся! — рявкает Антон, резким движением вырываясь. Он путается в одеяле, чуть не падает с кровати, но замирает на самом краю — закрывает лицо руками, дыша перебойно и не поворачиваясь к Часовщику. Боясь посмотреть в слишком уверенные глаза, потому что все внутри, всему вопреки, тянется согласиться с чужими словами. Антон чувствует прожигающий спину взгляд. Слышит, как встает Часовщик. Слышит обманчивую улыбку в чужом голосе, который пробивает насквозь. — Тебе нет прощения, Антон. И ты это знаешь. Ты уже потерял свою жизнь. Тихий, но слышный звук закрытия двери бьет наотмашь — Антон натягивает на себя одеяло, падая обратно и подтягивая колени к груди. Он ведь действительно все потерял.⊹──⊱✠⊰──⊹
Дни смазываются в вечное ощущение опасности и страха. Проходит, кажется, всего пара дней — но Антону кажется, что недели. Эд больше не появляется — но его образ стоит перед глазами каждую ночь. Его не найдут — и Антон понимает это отвратительно ясно, уже не пытаясь спасаться глупой надеждой. Они просто не успеют его найти. — Ты сегодня молчаливый, — говорит тихо Клава, откладывая с коленей листок. Они оба сидят на полу, в окружении уже раскрашенных листов. Какие-то валяются неподалеку смятыми — неудачные попытки рисунков у Клавы — и один из разбросанных карандашей упирается в ногу, но Антон чувствует это только тогда, когда тоже поднимает голову и ерзает на месте. Он не отвечает — и Клава подсаживается ближе, протягивая свой рисунок. — Это похоже на вашу форму? — она неуверенно улыбается. На листе корявый рисунок девочки в темной мантии. — В Хогвартсе. — Да, — отвечает тихо Антон, перенимая картинку и рассматривая ее. Сглатывает, пытаясь подобрать слова. — Там еще… вставки, под цвет факультета. — Как думаешь, на какой бы я попала? — улыбка у Клавы становится шире — она заглядывает в глаза искренне, погружаясь в фантазии. А у Антона в очередной раз сжимается сердце. — В Гриффиндор, — говорит он то, что подсказывает интуиция. — У него красный цвет. Клава кивает, подтаскивает ближе алый карандаш и, положив лист на каменный пол, раскрашивает части мантии. Забавно высовывает кончик языка, концентрируясь на занятии — Антон мельком следит за ней, но в какой-то момент переводит взгляд в окно, слушая шуршание карандаша. — А почему Гриффиндор? — спрашивает Клава, не отвлекаясь от рисования. Хороший вопрос. Антон оглядывается на нее и неожиданно понимает — несмотря на собственную пожирающую душу чернь. Клава здесь, с ним, не только из-за собственного одиночества. У нее во взгляде то же сожаление, то же переживание, которое она, совсем как взрослая, пытается скрыть, — только не за себя. За него — Антона, который оказывается в этом замке пленником, но которого Клава, кажется, воспринимает совершенно иначе. И это могло бы давить — оно и давит, намного сильнее, чем могло показаться сначала — но вместе с тем будто бы заставляет остатки сознания держаться на плаву хотя бы в те моменты, когда они вот так рисуют на полу, и это помогает не упасть в мрачные мысли снова. — Ты… смелая. И заботишься о других, — отводит взгляд Антон. — Из тебя бы получилась хорошая волшебница. Они замолкают — взгляд Клавы наверняка меркнет, и ожидаемый ответ, конечно же, не приносит радости. Потому что он по-прежнему не имеет значения — и все то, через что прошла эта девочка, отражается внутри нее слишком взрослым пониманием собственных ограничений даже в мечтах. — А ты что рисуешь?.. — почти шепотом спрашивает она. Антон не противится, когда Клава раскрывает его листок и долго рассматривает темные, на первый взгляд непонятные разводы. — Город? — догадывается она, а после оглядывается по сторонам. — А почему ты не рисуешь цветным? Разве он такой темный? Это ведь Лондон? Это — Брайтон. А самый темный дом на рисунке — тот, из которого Антона забрали, кажется, около недели назад. — Лондон, — врет он, поднимаясь на ноги. — Уже поздно, тебе… пора отдыхать. Часовщик больше не появляется — но его речи звенят в голове все то время, пока Антон бесполезно пытается заснуть, прожигая взглядом чертовое окно, что лишь обманывает возможным путем побега. А есть ли ему смысл сбегать? То самое отвратительное, опутывающее чувство от рун Выграновского теперь следует в реальности по пятам — Антону кажется, что его воспаленный мозг заходится в лихорадке. Где-то под кроватью валяются собственные смятые листы с совсем непохожим, но слишком родным портретом. Арсений не мог его бросить. Не… мог же? Да? Антон сжимает одеяло в кулаках. Антон стискивает зубы и кусает уже израненные губы. Он запрещает себе верить чужим словам. Но внутри чувствует, что находится на грани того, чтобы позволить себе упасть. Даже если у него выйдет сбежать — примет ли его Арс? Каждая ночь становится испытанием — потому что темнота неба за окном резонирует изнутри, поглощая пространство даже несмотря на свет факелов. Потому что в голове крутятся мысли, которые раньше не находили выхода — не успевали его найти, потому что были возможности и желание загонять их подальше. Но сейчас вокруг тишина — и чертово одиночество. И пусть он говорит с Клавой и даже с Егором, который иногда приносит ему еду, спрашивая, как он себя чувствует, будто бы не держа обиды за резкие слова первого разговора — одиночество все равно сводит с ума, потому что Антон понимает, что не справляется. Потому что раз за разом прокручивает в голове все прошедшие дни и прошедшие годы. Он ведь, действительно, разрушил собой слишком многих. Сашу, который его любил — и который был вынужден просто смириться с тем, что Антон выбрал другого. Катю — которую бросил и которой так ничего нормально не объяснил. Сережу — которому позволил погибнуть, потому что тот так слепо бросился Антона спасать, подставившись под удар. Марину, Матвиенко, Позова — он очернил жизни всех близких людей одним лишь своим существованием. Он подвел в очередной раз и Арсения. И не только тогда, когда убивал его своими руками — верой Выграновскому, собственным вспыльчивым поведением и разрушением, которое следует за Антоном везде, куда бы он ни пошел — но и даже сейчас. Даже, блять, сейчас — Антон ведь не смог сделать ничего, оказался в этом ебаном замке. Вновь в качестве жертвы — вновь бессильным, беспомощным. Он ведь действительно портит все. И, кажется, Антон не хочет, чтобы в этот раз… …его снова спасали. Эд ведь прав — между безопасностью мира и его жизнью глупо вообще задумываться о выборе. Он, и правда, заслуживает все это. Но… …но Арсений ведь говорил о другом. Антон вспоминает — заставляет себя вспоминать, каждую чертову ночь, почти что за волосы вытаскивая себя из тьмы. Вспоминать горящие глаза Арсения, его касания и его искренние слова про ту черную ночь операции. «Если бы я знал, что ты там, я бы отменил всю миссию к черту». Арсений. Кажется, только в агонии здесь понимается — Арс не определил его тогда в альфа-группу не только потому, что хотел уберечь, но и потому что… …в критической ситуации между работой и Шастуном — он бы выбрал Антона, подводя тем самым страну. Слова Выграновского — гнусная ложь. Антон понимает это. Разумом — понимает. Но все внутри кричит, рвется — слишком неожиданно голос Часовщика переплетается с внутренним, тем самым, что все это время удавалось не слышать. Арсений. Вдруг Эд действительно прав — и у Антона уже не будет шанса на искупление? — Прости… — выдыхает он в подушку, сжимая ту в руках. — Прости меня, Арс… За то, что когда-то разрушил своими руками. За то, что сейчас, находясь здесь, делает то же самое. Ведь даже если Арсений его найдет — он только подставит себя под верную смерть. «Не находи меня, Арс». Все, что ему осталось — лишь быть пешкой в чужих руках. — Антон?.. — чужие теплые руки ложатся на макушку, и Шастун вздрагивает от знакомого голоса. Клава. — Я в порядке… — бормочет он, от лица подушку, однако, не убирая. Какое-то время в комнате висит молчание — слышится только тихий треск факелов. А потом Антон чувствует, как матрас прогибается — и в следующий миг к его спине прижимается маленькое тельце, неуверенно обхватывая рукой за плечо. Клава прижимается ближе — и Антон чувствует, как горло пережимает. Вязкая тьма собственных мыслей отползает — и вместе с тем сдирает с сердца отвратительные лоскуты от понимания, что его пытается сейчас в очередной раз поддержать чертов ребенок. Ребенок, сородича которого он сам убил. — Все будет хорошо… — шепчет Клава ему в макушку, и ее теплое дыхание приятно щекочет кожу, отгоняя сгустившийся мрак. Это почти что мило — эта детская, глупая поддержка. Хорошо ведь ничего быть не может — Антон это знает, да и Клава наверняка знает тоже. Но Шаст все равно слабо улыбается, отодвигая подушку и накрывая ручку девочки на плече — заставляя себя собраться хотя бы ради нее. Они лежат так какое-то время — и Антон, наконец восстановив дыхание, медленно поворачивается, все еще держа девичью ладонь. Клава смущенно отводит взгляд. — Прости, я не должна была… — бормочет она, садясь на постели. — Я просто услышала тебя, и… — Я вслух говорил? — удивляется Антон, слегка подвигаясь в сторону, и несильно тянет растерянно кивнувшую Клаву за запястье. — Хей. Все хорошо. Оставайся. Он чуть приподнимается на подушке, вытягивает руку за спиной девочки и взглядом указывает на собственное плечо. — Если хочешь, — добавляет, замечая, как замирает Клава в нерешительности. Она медлит еще мгновение, суетно бегает взглядом по лицу и переводит его на держащую ее руку. Но в итоге выдыхает и, смешно зажмурившись, ложится снова, неловко придвигаясь ближе и кладя на грудь мага руку. Антон тихо усмехается, поглаживая ребенка по светлым волосам. Видит, как на чужих губах появляется несмелая улыбка — и внутри становится легче. Он мельком смотрит в окно — ночь. Что делала Клава в этой части замка в такое время? — Мне тоже плохо спалось, — говорит Клава тихо, мельком поглаживая Антона по груди в ответ — будто бы проверяя, живой ли он. Потихоньку она расслабляется, будто бы непривыкшая к чужому теплу — и Шаст улыбается снова. — Можешь приходить ко мне, если будет сниться что-то плохое. Он, конечно, умалчивает о том, что ее присутствие делает легче и ему — потому что тепло другого человека отгоняет противные мысли — но Клава кивает уверенно. — Хорошо, — обещает она с улыбкой. — Хочешь, погашу свет? — Да. Клава отстраняется, взмахивает рукой в сторону факелов — комната погружается во тьму, и, когда Клава вновь ложится ближе, позволяя почти незаметно перебирать ее волосы, Антон поджимает губы. Что происходит с этой девочкой здесь, если она так слепо доверяет ему? Неужели Егор говорил правду — и все они здесь действительно чувствуют себя одиноко? Антону жаль — до безумия жаль Клаву. Не обскура, а именно эту девочку — всего лишь ребенка, у которого в глазах слезы при воспоминаниях о собственных действиях, который вынужден служить тому, кто добивается своих целей через кровь и разрушающий хаос. Егор и Эд помогают этим детям — но взамен просят слишком большую цену. Он бы хотел освободить Клаву от этого. Но, конечно, не может освободить даже себя самого. — Антон, — дрогнувше зовет Клава, и Шаст тихо мычит, выныривая из вновь захватывающих мрачных мыслей. — Я слышала, как Эд говорил одно имя… Арсений — кто это? С губ срывается выдох — Антон зажмуривается, едва заметно прижимая девочку ближе к себе. Это имя из чужих, не осуждающих уст — слишком болезненно. Потому что Антон, скорее всего, Арсения уже не увидит. — Мой любимый человек, — тихо выдыхает он, сглатывая. — И ваш главный враг. Эд… хочет его убить. Горечь сжимает легкие — это ведь правда. Антон знает, что делает Эд — как пытается манипулировать, заставляя выбрать его — но только сейчас, в темноте этой ночи, понимается, что этот ублюдок может пойти даже на такие меры. Хотя бы для того, чтобы развалить Министерство и подвернуть под себя магический правопорядок. А, может, и ради того, чтобы сломать Шастуна окончательно — потому что сейчас только воспоминания об Арсении дают силы на то, чтобы не сдаться. Если с ним что-то случится — борьба больше не будет иметь никакого смысла. Антон чувствует, что дрожит снова, только когда Клава приподнимается, касаясь его щеки. Он открывает глаза, смотря в чужие — взволнованные, слишком искренне обеспокоенные для того существа, что служит другой стороне. — Ты ведь спасешь его, да? — она несмело улыбается. — Во всех сказках принцы всегда спасают принцесс. — Из меня посредственный принц, — горько усмехается Антон, отводя взгляд. — Не спасу, Клава. Мне ведь не выйти отсюда. Клава не отвечает — закусывает губу, придвигается ближе, вновь обнимая. — Мы не можем тебя отпустить, — говорит тихо она. — Знаю. Это… уже не важно. Просто думаю о том, что… так ничего и не исправил. Я сделал ему очень больно. И не смогу себя за это простить. — Но ты же извинился? — совсем по-детски спрашивает Клава. — Вроде того, — улыбается слабо Антон. Если бы все было так просто. — Но этого недостаточно. — Но он ведь любит тебя тоже, да? Всего мгновение, чтобы решиться прошептать тихое «да». — Тогда почему ты винишь себя? — Клава слегка поворачивается, заглядывая в глаза. — Разве люди не имеют права на ошибку, Антон? — Я… — шепчет он, отводя взгляд и болезненно поджимая губы. — Я сделал слишком много ошибок. Для всех. Я плохой человек, Клава. — Неправда, — она забавно надувает губы, слегка толкается, заставляя посмотреть снова. — Если бы ты был плохим человеком, ты бы не переживал. Это значит, что у тебя есть душа. Глупости — какие же глупости. Но слова Клавы задевают что-то внутри. — Разве Арсений не простил тебя? — спрашивает она, замечая, как Антон отводит взгляд снова. — Я… не знаю, — признается Шастун. — Наверное, нет. Пока еще нет. — Ты говоришь «пока еще». Значит, хочешь изменить это? Хочет ли он заслужить прощение? Хочет ли — все исправить? — Конечно, — выдыхает Антон, даже не осознавая. — Но… — Тогда все будет нормально, — прерывает Клава, улыбаясь. — Тебе ведь не все равно. Антон улыбается в ответ — не хочет расстраивать. И пусть и хочется верить в ее слова — но от них лишь больнее, ведь он не может. Ведь сейчас в его руках нет совершенно никакой власти — лишь возможности жалеть о том, чего не успел сказать и что сделать. Ведь именно Клава — одна из тех, кто по приказу Часовщика приложит все свои силы для того, чтобы не позволить этому «нормально» случиться. — Ты ведь простил Арсения, да? — спрашивает Клава через пару минут гнетущего молчания. Антон не знает, про что именно она говорит — быть может, стреляет пальцем в небо и неожиданно попадает — но решает не думать над этим, отвечая почти сразу же: — Да. — Тогда попробуй простить и себя, — советует Клава, прижимаясь сильнее. Антон хмыкает и закрывает глаза. Впервые за все ночи он спит спокойно.⊹──⊱✠⊰──⊹
Эти чертовы коридоры Антон проходил уже не раз — до последнего надеясь, что что-то упустил, что где-то все же осталась лазейка, которая могла бы дать шанс. Антон не раз видел мелькающие за углами тени — совсем маленькие, еще детские, — и слышал шелест шагов этих теней, которые, поняв, что их заметили, поспешно скрывались в комнатах. Клава сказала, что помимо них с Егором в замке находятся еще три обскура, но они боятся показываться. Одного из них Антон видит, когда заходит в гостиную — темноволосого мальчика с удивительно яркими голубыми глазами. Тот, услышав шаги, резко поднимает голову от книги — и его глаза расширяются в ужасе. — П-привет… — бормочет Антон, потому что тоже не ожидал кого-то увидеть. Время близится к ночи — за окном, когда Антон выходил, уже начинало смеркаться, и потому казалось, что встретить кого-то уже не удастся. Но обскур сидит здесь — сжимает книгу, смотря во все глаза на Антона, и не двигается. Боится — совсем по-детски, так, будто не может всего одним перевоплощением, да что там, даже слабой магией в позволении своих рун Антона убить — эти руны окрашивают у ребенка руки ниже локтей и икры открытых шортами ног. Ребенок. Совсем еще маленький, чуть старше Клавы — кажется, его лицо Антон видел в отчетах. Это лицо слишком сильно напоминает одного человека — спадающей темноволосой челкой, вздернутым носом и блеском голубых глаз. Наверное, если бы у Арсения был ребенок — он был бы похож на этого мальчика. Из сгустившегося молчания вырывает тихий смех позади — Антон несдержанно оборачивается, видя, как за его спиной останавливается Егор, держащий на руках Клаву. У него на губах еще не сошедшая улыбка — теплая, будто родительская — а Клава продолжает хихикать, обвивая тонкими руками за шею, чтобы удержаться на чужих руках. Они оба поднимают взгляд на Антона — не ожидая увидеть. А потом смотрят за его плечо, туда, где, не двигаясь, сидит мальчик — и Егор поспешно спускает Клаву на пол, поджимая губы. — Артём, — зовет он мальчика, обходя замершего Антона и неуверенно улыбаясь. — Пойдем спать? Тот самый Артём отводит от Шастуна взгляд только сейчас — смотрит неуверенно на Егора. Клава тем временем подходит ближе, перехватывая растерянный взгляд Антона, и берет его за руку. — Давай-давай, пошли. Егор подходит к ребенку, протягивает руку — Артём, взглянув на переплетение рук Шаста и Клавы, неуверенно кивает и поднимается, позволяя взять себя за руку тоже. Егор оборачивается и неловко улыбается. — Пойду, отведу. Антон отступает назад, когда они проходят мимо — провожает мальчика, который старается почти всем телом во время ходьбы прижаться к Егору, взглядом до того момента, как они выходят из гостиной. Клава аккуратно тянет за руку, заставляя посмотреть на себя. — Не обращай внимания, Тёма не очень разговорчивый. Ты кого-то искал? Или пришел книжку взять? — Книжку… — потерянно кивает Антон. На самом деле, он и правда искал — но вместо Часовщика нашел лишь напуганного ребенка, который смотрел на него так, будто Антон самолично уничтожил весь его мир. Осталось недолго. Клава тихо болтает, пока вытаскивает из шкафов у стен свои любимые книги — Шастун берет первую попавшуюся, не находя сил на улыбку. Какое-то время еще остается в гостиной, потому что Клава предлагает почитать вместе — Антон свою книгу даже не открывает, пока сидит рядом — но тревожность не позволяет остаться, и Антон молча выходит из помещения, чего забывшаяся в истории Клава, кажется, не замечает. Или делает вид. Слишком много времени прошло — что-то должно случиться вот-вот. Антон понимает это — понимает каждую секунду, что проводит в пустой комнате. Понимает в те моменты, когда Клава забывается, мельком смотря с тревогой, и тогда, когда Егор, приносящий еду, осматривает в ответ слишком цепко, будто пытаясь что-то увидеть. Если все это затягивание ради того, чтобы Антона сломать… Кажется, у них получается — потому что впервые за все дни, последней агонией, Антон хочет поговорить с Эдом сам. Удушающая темнота коридоров сжимает все тело — Шастун, кажется, бредет в сторону башни слишком долго. Одно из окон, мимо которого он проходит, уже сияет чернильным ночным небом — какое-то время Антон стоит у него, вглядываясь в шумящий вдалеке лес, но почти не различая контуров деревьев среди темных пятен. Все скоро кончится. Антону уже терять нечего — и, кажется, он готов узнать то, к чему даже не собирается подготавливаться. Ведь сделать ничего, кроме смирения, он все равно не сможет. И даже если разговор с Эдом забьет последние гвозди в его гроб — уже наплевать. Антон выныривает из мыслей, потому что тишина коридора, прерывающаяся шорохом его шагов, окрашивается другими звуками — тихими голосами и, кажется… стоном? Антон вздрагивает, останавливаясь и поднимая голову. Он не заметил, как вернулся на свой этаж, и сейчас всего в паре метров — дверь той самой комнаты, где стоит ванна. Очередной болезненный, мужской стон — слишком тихий, но все равно слышный, подхватываемый эхом коридора. Антон сглатывает, в пару шагов подходя ближе к приоткрытой двери. Что происходит? Кого-то… пытают? Он слегка наклоняется, чтобы взглянуть в щелку между дверью и стеной, и чувствует, как сковывает все тело. Блять. Вся комната заполнена паром — будто вода слишком горячая. Пол вокруг ванны мокрый — жидкость от чужих движений выплескивается в такт. Она же — каплями оседает на витиеватых узорах татуировок, что струятся по худому, подкаченному телу практически по всей коже. Чужое лицо расслабленно, с закушенной в истоме губе — Егор держится за края ванной, запрокидывая голову и позволяя сжимать свое горло в то время, пока толчками двигается на другом теле. Стоны, которые показались Антону болезненными, такие далеко не от пыток — от сильной хватки за кожу, от вонзившейся в бедро другой ладони, что, кажется, царапает ногтями; от закушенных в попытках быть тише губ. От властных, жестких движений навстречу того, кто прижимает спину обскура к своей груди и вонзает зубы в плечо. Антон не может оторвать взгляда — внутри поднимается волна ужаса. А потом Эд открывает глаза — медленно, но смотря сразу же на замершего за дверью Антона; так, будто чувствовал направленный на них взгляд все это время. Он сильнее сжимает горло Егора, подается вперед под его сорвавшийся стон — и медленно проводит языком по собственному укусу, не отводя от Шастуна взгляда. Чертова книга падает на пол со звучным хлопком — но Антон не слышит, тут же делая шаг в сторону и скрываясь во тьме коридора. Черт возьми, блять. Когда дверь в комнату закрывается, Антон обессиленно прижимается к ней спиной — с трудом выравнивает дыхание, которое продолжает сбиваться от отвращения и замешательства. Перед глазами всплывают увиденные картинки — и к горлу подкатывает тошнота, потому что они же мешаются с теми, которые происходили непосредственно с ним. Эд, который подчинил его желание с помощью руны в Министерстве и опустился перед ним на колени. Эд, который говорил о том, что желает Антона себе. Эд, который сдерживал его магией, чтобы откровенно пошло касаться. «Мы живем с Егором и Эдом». Неужели?.. Антон в два шага подходит к окну, высовываясь почти полностью — пытается проветрить сознание, осознать, что именно только что видел. Но осмыслить не успевает — позади раздается скрип двери, и Антон поворачивается тут же, предсказуемо смотря прямо ухмыляющемуся, довольному своей игрой Часовщику в глаза. Хаос изнутри разрывает на части. — Зачем?.. — тихо спрашивает Антон. Он уверен — то, что он видел, не просто случайность и стечение обстоятельств. Выграновский молчит — внимательно наблюдает за тем, как Антон растирает лицо руками, судорожно выдыхает, отходя от окна в угол комнаты, к тому самому бессмысленному столу, на котором ничего нет. А Клава ведь говорила — они живут «с Егором и Эдом». И Егор говорил — «мы помогаем им жить». И как он сразу не понял. — Я, блять, не понимаю, Эд… — хрипло говорит он, опираясь уже о стол и поднимая взгляд. — Если у тебя есть Егор… Так управляйте своим ебаным новым миром вдвоем. Причем тут… — Ты? — хмыкает Выграновский. — Все просто, Антон. Он проходит к кровати, садится на нее, шурша одеялом — Антон в этот момент жалеет, что в этом месте невозможно постирать постельное белье — и смотрит в глаза почти равнодушно, будто озвучивает всем понятные факты. — Моя семья — это ты, — говорит он. — Всегда ей был. — Ты себе новую завел, — парирует Антон, закусывая от раздражения губы. — Егора здесь не будет после конца. Через три дня полнолуние. И я проведу ритуал. И — не продолжает, но смотрит так, словно Шастун сам должен что-то понять. Ритуал. Отнятые жизни убитых магов, смешение стихий и сила, которую Выграновский получит, когда… Когда свою жизнь отдаст тот, кто не должен был колдовать. — Что?.. — хрипло выдыхает Антон. А Эд продолжает молчать — снисходительно, будто бы издеваясь, наблюдает за тем, как бледнеет лицо Антона от каждой следующей мысли. — Обскуры… Обскуры не должны колдовать, — голос дрожит — не только от осознания, но и от этого пристального взгляда, который вместо ответа. — Ты… Ты убьешь кого-то из них? — Егор отдаст свою жизнь добровольно. Нет Мысли шквалом захватывают сознание — леденящим кровь осознанием, пониманием того, что все домыслы раньше были неверными. Все это время речь в предсказании шла не о маглорожденных — она была про обскуров. Тех детей, которые по неизвестным причинам не пользовались своей магией, не давали ей выход, не беря под контроль — и потому их магия начинала брать под контроль их самих. — Почему?.. — едва слышно спрашивает Антон, совсем теряясь в собственных мыслях и эмоциях. — Любовь — злая шутка, Шастун, — усмехается Часовщик погано. — Не тебе мне рассказывать о жертвенности, которая идет следом за ней. — Какая, блять, любовь?! — шипит Антон, чувствуя, как его начиная трясти. Он вспоминает Егора — его мягкие улыбки, его тепло при взгляде на Клаву. — Ты используешь его, ты… — Ага, я плохой парень, все дела, — Эд хрипло смеется, не замечая, как колотит Шастуна. — Никто никого не заставляет, Антош. — Попизди. Никто никого не заставляет — ну да, как же, блять. Антона тоже не заставляют — совсем ни разу — оставаться здесь и смиряться с тем, что когда-то его сделают куклой против собственной воли. Тогда — когда прошлая кукла погибнет ради манипуляций того, кому она по ошибке так верит. Разговаривать с Эдом больше не хочется — не хочется ничего — лишь разорвать того собственными руками, уничтожить все то, к чему прикасались эти грязные руки. Но Эд эгоистично воспринимает его молчание как желание слушать. — Помнишь, я говорил, что у Шеминова бы ничего не вышло? — хмыкает он. — Для ритуала такой силы нужен обскури, Антон. А Егор должен мне за то, что я помог ему выжить. — Ты же сказал, что это святая любовь? — презрительно выплевывает Антон, ловя чужую усмешку. — Одно не мешает другому. — Убирайся отсюда, блять. Мерзко — в очередной раз мерзко. До клокочущей в венах ненависти, до тошноты и агонии — Антон не может видеть этого человека сейчас, не хочет, понимая, насколько глубока тьма в чужой душе. Он не может — не может сопротивляться собственному страху, ощущению того, что все уже кончено — не может, пока Эд сидит напротив, и по его взгляду видно, что партия уже давно сыграна в сторону темного мага. Наверное, он выглядит со стороны совсем жалко — потому что, когда Эд поднимается, обхватывает себя руками и опускает взгляд, не понимая, чего хочется больше — зарыдать от бессилия или броситься на Часовщика в порыве отвратительной ярости. — Три дня, Антон, — бросает напоследок Выграновский. — У тебя еще есть время подумать. И — выходит за дверь.⊹──⊱✠⊰──⊹
— Привет? — удивленно спрашивает Егор, поднимая взгляд от книги. — Ты… что-то хотел? Антон осматривается по сторонам — гостиная, конечно, не изменилась. Но, наверное, изменился взгляд самого Шастуна — потому что Егор под ним тушуется и медленно закрывает книгу, откладывая ее в сторону. — Я присяду? — Антон подходит к креслу и, получив в ответ кивок, садится напротив. Они молчат — лишь смотрят друг на друга, и Егор этого гнетущего молчания не выдерживает первым, отводя взгляд. — То, что ты вчера видел… Прости, — бормочет он. — Нет, — прерывает Антон уверенно. — Егор, мне плевать, что у вас, я… Собственная уверенность сгорает — слишком стремительно. Потому что Егор смотрит в ответ — с непониманием, легким наклоном головы и ожиданием. А Антон не знает, как объяснить — не знает, черт возьми, потому что внутри гребаная жалость вновь мешается с потерянностью, и собственный запал рушится. Потому что он знает, как это больно — слышать о предательстве того, кого любишь. Даже если эти чувства созданы ложью. И сейчас ему снова придется разрушить чужую душу. Но он это сделать обязан — иначе никогда себя не простит. — Егор, — выдыхает Антон почти беспомощно, — это правда? Ты… Ты пожертвуешь своей жизнью? Ради него? Чужой взгляд меняется — темнеет слишком заметно, но далеко не в мрачных эмоциях. В слишком очевидной печали, скользящей по чужому лицу и поджатым в горькой улыбке губам — Антон видит, что Егор понимает, о чем он. А еще видит в чужих глазах слишком чистую преданность — и от этого внутри замирает ужас. — Да. — Почему? — не понимает Антон — не способен понять. — Егор, он же использует тебя, ты… — Должен жить? — усмехается горько тот, слегка прищурившись. Антон осекается — и Егор пожимает плечами. — Антон, я… удивлен, что тебя это волнует. Он прав — мракоборца, который все это время охотился в том числе на него, смерть обскуров волновать не должна. Но… — Почему ты делаешь это? — повторяет упрямо. — Потому что я люблю Эда. Антон несдержанно морщится — Егор это замечает и мягко улыбается, будто не укоряет за неверие в такие громкие слова. Тихий треск камина заполняет пространство — они оба прячут взгляды в переливах огня, но вопреки теплому полумраку ощущения Антон чувствует лишь удушающий холод. — Вы считаете, что мы злые, потому что выбираем такими быть. Но нам просто не оставляют другого выбора, — говорит тихо Егор, продолжая следить за языками пламени. Рыжие блики в его глазах смешиваются с горькой, щемящей печалью. — Эд спас меня, Антон. Два года назад. — В каком смысле?.. — бормочет Шастун. — Тебе же тогда было уже… — Двадцать три, да. Эд — не единственный, кто владеет рунной магией, — напоминает Егор, мельком взглянув в ответ — в едва заметной улыбке на губах слышится будто бы… гордость? — Но единственный из тех, кто понял, как поддерживать знаки, чтобы магия тел их не разрушала. — Артефакты. — Ага. Но никто из тех, к кому обращался я, еще не дошел до этого, — Егор возвращает взгляд к камину, едва заметно заламывая пальцы на коленях. Улыбка на губах тает. — Я… Очень долго боролся за свою жизнь, Антон. Мне просто повезло — магия разрушала меня не так быстро, как остальных обскуров, потому что… Это долгая история, — он мельком смотрит в глаза, проверяя, что Антон не противится слушать, и продолжает. — Моя мать… Она была волшебницей, а отец — маглом. Она отказалась от магического мира ради того, чтобы прожить людскую жизнь, но… я родился волшебником. — Она запрещала тебе колдовать? — с ужасом понимает Антон. — Да, — Егор поджимает губы. — А потом… Я почти ничего не помню, но… Когда я больше не мог подавлять магию, она поняла, что натворила. Отец обо всем узнал. — И?.. — Принял, — на мгновение на губах парня снова появляется тень улыбки, тут же исчезая. — Но у нас ведь есть закон о секретности, помнишь? Я не просто служу Эду, Антон, — Егор смотрит прямо в глаза. — Ведь если бы не этот закон, я бы… не стал обскури. Моя мать боялась наказания и поэтому делала все, чтобы никто не узнал о моем происхождении. Отказываться от мужа она… не хотела. — Что… было потом? — Когда все раскрылось, они обращались к рунным магам, чтобы купировать мою силу. Чтобы излишки магии меня не убили. И… не только меня. Антон замечает, как тускнеет чужой взгляд, как срывается голос — и дурное предчувствие понимания колет внутри. — Что с ними случилось? — сглатывает он, на самом деле не желая слышать ответ. — Я их убил. Егор сидит все также прямо — лишь опускает голову ниже, не позволяя рассмотреть взгляда. И пока Антон пытается заставить себя произнести хотя бы слово — продолжает сам; тихо, будто пересказывая не касающуюся его историю, будто от воспоминаний и этих слов — не больно, но это попросту невозможно. — Это была случайность. Я этого не хотел. Но… Не смог ничего сделать. Вам не понять, каково это — когда твоя магия тебе не подвластна. Когда ей ты можешь… убить тех, кого любишь. — Но ты же… разве руны?.. — совсем неуверенно бормочет Антон. — С каждым годом они держались все меньше, — признается Егор, тускло улыбаясь. — В тот раз, наверное, не успели… обновить вовремя. Ужасно. Ужасно — до дикости, до невозможности. Антон заставляет себя не думать, не представлять, какого это — убивать своими руками близких людей, терять контроль до такой степени, чтобы превращаться в существо без сознания. Но не думать и не представлять — не выходит. — Это больно, Антон, — Егор поднимает взгляд, и та самая боль, кажется, горит сейчас в этих слишком светлых глазах. Немым вопросом: «разве я заслужил?». — И я не только про… потерю контроля. Я ведь делал все, чтобы научиться его сохранять, когда руны сдерживали потоки, да и мать помогала — может, поэтому я и смог прожить дольше. Потому что мы успели начать… И у меня почти получалось контролировать собственные всплески, хоть и благодаря тату, но это все равно… убивало. Ты знаешь, каково это — чувствовать, как твоя магия разъедает тебя каждый день? — Егор продолжает говорить тихо, но в его голосе, вопреки, не слышится укора и злости — лишь смертельная усталость от воспоминаний и горечь. — Это не так, как когда болит голова. Это похоже на… лаву. Которая выжигает все твои внутренности. Постоянно. Обскуры не живут без боли, Антон. Боже — Прости, — шелестит Антон, опуская глаза. Разъедающая боль, сводящая с ума — Антон знает, каково это. Слишком много было тех раз, когда на него самого направляли разрушающие заклинания, слишком часто за всю свою службу он чувствовал боль — но она всегда заканчивалась, она всегда проходила… Только вот Егор говорит о том, что такая боль для обскуров — их вечный спутник. Егор молчит — не отвечает на извинения, вновь отводит взгляд к пламени. Продолжает чуть громче. — Не жили, — выделяет он, — без боли. Поэтому я и говорю, что Эд меня спас. — Его руны… снимают боль? — В том числе. После смерти родителей я сам находил рунных магов, и… Наверное, не стоит рассказывать, что они просили взамен своих услуг, — Егор смотрит в раскрывшиеся от ужаса глаза и болезненно усмехается. — Но обо мне знали. Через какое-то время я и сам разобрался в рунной магии, пусть получалось и хуже. Но я мог больше не обращаться к другим, поддерживать себя сам. А потом обо мне узнал Эд. Он… — Егор мешкает, сглатывая. Опускает взгляд на собственные пальцы, и Антон замечает, что те дрожат — говорить Егор продолжает с трудом. — Он первый из всех магов воспринял меня… как человека. Как равного. И предложил помощь. — Не попросив ничего взамен?.. — не верит Шастун. — У нас было взаимовыгодное сотрудничество, — краешком губ улыбается Егор. — Ему нужна была магия для артефактов, потому что привязка к ним своих потоков его истощала, а мне… Мне нужно было избавиться от излишков собственной магии. И от боли. Благодаря тому, что моя магия начала уходить в его артефакты, она не продолжала копиться внутри и перестала меня убивать. Какое-то время Егор молчит. — Я был готов сдаться, Антон, — признается он, поднимая глаза — Антону в этот разбитый взгляд смотреть физически больно. — Я… хотел умереть. Не знал, зачем мне, такому поломанному, существовать. Эд спас меня. Смог сделать так, чтобы… я больше не чувствовал боль. Чтобы мог колдовать, контролируя это. — И ты за это его полюбил? — понимает Антон, и Егор медленно кивает. — А я мог не? — улыбается снисходительно он. — Речь даже не о жизни, а… Эд — единственный, кто принял меня. Обскура. Мои родители ведь тоже ненавидели меня — сейчас я их понимаю, это и правда тяжело, когда твой ребенок «больной» и в любом случае в скором времени погибнет. Когда из-за него ты рискуешь своей свободой. Им приходилось скрывать мое существование, работать ради того, чтобы обращаться к рунным магам… Знаешь, мне кажется, те руны, которые подвели — их специально сделали слабее. Возможно, они надеялись, что я наконец умру. — Егор… Это больно — пробивая всю плотину из равнодушия, пробивая собственный хаос. Антон с ужасом смотрит в чужие глаза, слушает этот тихий, безэмоциональный голос — чувствует чужое смирение с тем, как все сложилось. Смирение с предательством, ненавистью и болью — которое благодаря Часовщику осталось в прошлом. Возможно, Антон понимает, почему Егор говорит о любви. — Эд не такой плохой, каким тебе кажется, — переводит тему Егор, мягко улыбаясь. — Он помог тогда мне. И помог позже спасти других детей. Они ведь не заслужили этого, понимаешь? Я не хотел, чтобы они проходили через это так же, как проходил я. — Эд посылает вас на смерть, — не сдерживается Антон, чувствуя, как от представления Клавы, которая плачет от боли собственной магии, сжимается все внутри. — Вы ведь умираете, сражаясь с нами… — Но у нас есть время, Антон, — и снова эта мягкая, грустная улыбка. — И когда Эд проведет ритуал, оставшиеся… смогут продолжать жить. Без страха и боли. Сейчас артефакты питает наша магия — но ее все равно недостаточно. У меня самый большой запас, — он приподнимает руку, сплошь покрытую татуировками, — и поэтому ко мне привязано большинство из них. Но у других обскуров запасы слабее. — Поэтому у Клавы так мало татуировок? — понимает Антон. Егор ведь говорил, что она самая слабая. — Но Эд говорил, что прикрепляет артефакты к себе… Его тату… — Он — проводник, — объясняет Егор. — Как фильтр нашей магии. Она проходит через него, чтобы потом — перетечь в артефакты. Грубо говоря, его тело и его магические запасы поддерживают нашу жизнь напрямую. — Поэтому он не прерывал связь со мной, — тихо произносит Антон, будучи уверенным, что Егор наверняка знает об их связанных раньше душах. — Верно. Но чем больших обскуров он спасает, тем сложнее ему самому. У всего есть предел. — Поэтому ему нужна сила, — почти шепчет Антон. — Этот ритуал позволит поглотить мою силу напрямую, да, — продолжает Егор. — И на какое-то время усилит резерв Эда. Тогда он сможет поддерживать большее количество жизней. — На время, — дрогнувше прерывает Антон, потому что буквально слышит двойное дно в чужих словах. — Что будет потом, Егор? Неужели этого хватит на всю жизнь? — Конечно нет. Егор отводит взгляд, поджимая губы. Мельком смотрит на валяющийся на полу рисунок с парой карандашей — наверняка его рисовала Клава. — Потом жертвами станут другие, — хрипло произносит Антон. — Не сразу, — Егор возвращает взгляд к нему. — Этим ритуалом пользуются там, где магия для определенных слоев под запретом. — Магия под запретом, — ужасающе понимает ход чужой мысли Антон. — Они, блять, сами создают среду для обскуров, чтобы… Чтобы поддерживать магию у верхушек?! Но какого черта с этим ничего не делают, если… — Это нельзя изменить, — Егор прикрывает глаза, тяжело вздыхая. И, когда открывает их снова, смотрит на Антона увереннее. — Мне жаль тех, кто обитает в таких местах. Но мы не можем им помочь. Но тем, кто находится здесь — можем, — он обводит гостиную взглядом, наверняка вспоминая тех детей, которые живут в этом замке. — Обскуры все равно обречены умереть, Антон. И наша смерть ради свободных от боли лет — не такая большая цена. Когда все получится, Эд сможет помочь и тем обскурам, что живут за пределами Англии… — Чтобы сюда ссылали всех обскуров на подпитку Часовщику? Вы так это видите? — Антона начинает трясти от злости. — Великий человек, который, так уж и быть, согласен себе забрать их силу, но перед этим дать пожить! Вместо того, чтобы, блять, распространить технику артефактов среди других рунных магов?! Егор, кажется, теряется — замирает с приоткрытым ртом, пока Шаст поднимается на ноги, в один шаг подходя ближе и опускаясь перед обскуром на колени, почти грубо хватая за руки. — Опомнись, Егор! — просит он не скрываясь, отчаянно. — Зачем эти жертвы? Вам не нужно умирать, мы же… Мы можем распространить знания Эда, сделать так, чтобы не только в нашей, но и других странах обскурам начали помогать! Ты сам говорил, что Эд — не единственный, кто занимается рунами. И не единственный, кто создает артефакты! — Обскуров ненавидят, — шелестит тихо Егор, судорожно выдыхая и сжимая собственные пальцы, будто касание Шастуна обжигает. — Потому что никто не пытался это решать, — сглатывает Антон, сжимая чужие руки сильнее. Если его мнение изменилось за эти жалкие дни — значит, есть шанс убедить и других. Антон в это верить хочет, понимая, кажется, только сейчас, что говорит это все не ради того, чтобы остановить страшное — но и чтобы помочь. Помочь тем, кого должен был ненавидеть — но он не может. Больше не может. Он ведь видел эту боль в глазах Клавы — боль одиночества и непринятия от мира — и видит ту же самую боль в глазах Егора сейчас. — Егор, пойми, — просит Антон отчаянно, — вы ведь делаете то же самое, что и те маги, которые выращивают себе обскуров. — Н-нет… — Да. Все можно решить мирно. Все можно решить без войны. Последнее слово выстрелом — оно вырывается само, и Антон понимает, что произнес, только когда Егор вздрагивает. Нити сомнений, появившиеся было в светлых глазах, трещат — и вновь затягиваются смиренной пеленой под тихую, обреченную усмешку. — Мы уже начали эту войну. После этого обскуров не станут спасать, — произносит он слишком осознанно, резким движением вырывая руки и отводя взгляд. Блять. Егор прав. Этот план мог бы сработать, но раньше. После всего, что случилось, Министр Магии не позволит «простить» и начать помогать тем существам, которые изничтожили такую огромную часть населения. После всего, что случилось. Если бы не эта война — у них был бы шанс. Но эту войну… Эту войну начал Эд. — Егор… — шепчет потеряно Антон, чувствуя, как горло пережимает. Господи. Боже. Эд ведь сделал это специально — начал войну, чтобы всему миру вновь напомнить о том, какую угрозу несут обскуры. Просчитал все настолько — потому что знал, что проблему Егора и ему подобных, на которых он сейчас удерживает свою власть, можно было бы решить мирно. Он, Часовщик, сделал так, чтобы даже если у обскуров могли появится такие надежды — они бы никогда не исполнились. Он превратил их в монстров для всего мира под видом защиты, но на деле — чтобы те не посмели в отчаянии искать другой помощи. Сманипулировал на детских сознаниях, которые еще не способны увидеть такую искусную ложь — которые не были способны понять, что демонстрацией своей силы в таких масштабах подписывают себе приговор, подставляя руки для кандалов Выграновского. Сманипулировал на преданности Егора — самого взрослого обскура, который мог обо всем догадаться — создал эту чертову преданность словами о любви, чтобы тот видел этот план единственно верным. — Я верю Эду, — повторяет Егор, отворачиваясь в пол-оборота — Антон все еще сидит перед ним на полу, но уже не пытается коснуться. Руки в бессилии опускаются на колени. — Он не любит тебя… — шепчет Антон, надеясь достучаться хоть так. Знает — это уже ничему не поможет. Не поможет обскурам — для них все уже кончено, потому что весь мир в любом случае поставит целью их уничтожить благодаря играм Часовщика; но, быть может, у Антона есть шанс спасти хотя бы часть мира — если Егор не согласится на смертельную сделку, если не позволит получить власть тому, кто этой силой привычный всем мир разрушит. — Егор… он… Я должен тебе сказать… — Антон сглатывает снова. Слова подобрать не выходит — потому что Егор возвращает к нему равнодушный, уверенный в собственных мыслях взгляд. — Эд, он… Он предлагал мне… — Я знаю. Чужие слова очередным выстрелом — и Шаст медленно моргает, судорожно выдыхая. — Что?.. — Я знаю, что он любит тебя, Антон, — Егор печально улыбается, протягивая руку ладонью вверх. Антон понимает правильно — потерянно вкладывает свою руку в чужую, позволяя обскуру помочь ему встать. Только Егор не отпускает — тянет сесть рядом с собой, и Шастун подчиняется, просто потому что это все окончательно выбивает из колеи. Этот взгляд — не злой и не осуждающий ни на толику. Все с той же ужасающей, почти что как у питомца, преданностью. — Но ты ведь… — теряется Антон совсем, когда Егор убирает от него руки. Они сидят совсем близко — почти соприкасаясь коленями — и на таком расстоянии еще тяжелее видеть в голубых глазах отсутствие желания понимать. — И меня любит, — эти самые глаза окрашиваются какой-то совершенно неподходящей, щемящей нежностью, когда Егор улыбается снова. — Я… могу его понять. Ты — его семья, Антон. С самого детства. Он ведь мне рассказывал — после смерти родителей у него остался только ты, и я понимаю… Понимаю, почему он относится к тебе так. — Не накладывай свою историю на его, — просит Антон, чувствуя, как внутри все перемешивается от осознания, как сильно этому парню промыли мозги. — Это не то же самое. — Да, — соглашается Егор. — Я просто хочу объяснить тебе, почему Эд хочет, чтобы ты остался с ним. Я ведь… — он горько хмыкает, опуская глаза. — Умру. — И где в этом, блять, любовь, Егор?! — не сдерживается Антон, подаваясь вперед и обхватывая чужие плечи. Почти что рычит, встряхивая обскура. — О чем ты?! Любимых людей, блять, не просят погибнуть ради себя! Егор вздрагивает — поднимает голову резко, смотрит прямо в глаза. Равнодушная, смиренная пелена в его глазах вздрагивает тоже. — Я сам предложил себя, — произносит он уже тише. Уже — не так уверенно. И Антон цепляется за эту ниточку, как за спасательный круг. — Ты уверен, что сам? — он сжимает его плечи сильнее, почти рыча. — Или это Эд сделал так, чтобы ты так решил? Подумай, блять!.. Сердце в груди замирает — потому что Егор продолжает смотреть в глаза, кажется, переставая дышать. Антон забывает об этом тоже — потому что все внутри клокочет, вырывается той самой болезненной лавой, о которой они говорили недавно. — Это не любовь, — продолжает говорить Антон, пользуясь тем, что Егор молчит. — Любовь — это защита, а не просьба о жертве. Какие бы выборы не стояли. «Если бы я знал, что ты там, я бы отменил миссию к черту» — звучит в голове тот самый голос, и Антон чувствует, как это придает сил. — Даже если, блять, весь мир рухнет! Любовь — это про выбор жизни другого, а не своей! Это про помощь, даже когда не просят, но в ней нуждаются, про желание сделать лучше, твою, сука, боль себе забрать. Я, блять, знаю, о чем говорю, я… Я знаю, что такое любовь. Егор молчит долго — не вырывается из рук, но опускает взгляд, вновь сцепливая пальцы на своих коленях. Антон дышит заполошно — чувствуя, как искренний страх за другого и желание образумить заполняют его до предела. Пожалуйста, блять, пойми. — А ты бы согласился, Антон?.. — почти неслышно шелестит Егор, поднимая взгляд. То самое сомнение, которого так добивался Шаст, медленно покрывает чужой взгляд коркой потрескавшегося льда. — Согласился бы остаться с Эдом, если бы он пообещал за это… сохранить Арсению жизнь? Антон судорожно выдыхает, сжимая чужие плечи сильнее. Но об ответе не думает ни секунды. — Да. Лед в чужих глазах трескается. — Только Арсений не позволил бы мне этого, — продолжает он искренне, чувствуя, как все изнутри тянет следом за этими словами огненным штилем. — Егор, — Шастун скользит руками ниже, обхватывая чужие предплечья уже мягче, поджимая виновато губы, потому что знает, что собственными словами приносит боль. — Любящий человек, он… он не станет осознанно причинять боль. И он не выберет кого-то другого. Даже если это часть прошлого, — слова даются тяжело, срывают голос в тихое шелестение, разрезая старые раны, но Антон продолжает, заставляя осознавать и себя самого, кажется, только сейчас. — Я… Мне даже противно думать о том, чтобы прикоснуться к кому-то другому. Потому что я не хочу. Потому что любовь в том, чтобы не искать что-то другое, похожее или отличающее, она… Она в том, чтобы хотеть быть вместе с конкретным человеком. И… — Антон сглатывает, чувствуя, как горло пережимает. — И принимать его тем, кто он есть. Со всеми ошибками. — Эд меня принял, — тихо отвечает Егор, но уверенности Антон не слышит. — Эд тебя использует. Ты ведь знал, что я увижу вас вчера, да? Неужели ты думаешь, что… Что любящий человек поступил бы с тобой так? Давит — плевать. Целенаправленно — видя, как разбивается что-то в мутном взгляде Егора, чувствуя, как его плечи начинают мелко дрожать. Самому тошно и отвратительно — потому что из глубины вылезают моменты, когда он сам целовал Сашу перед Арсением — но где-то глубоко внутри то чертово чувство, значение которого он пытается объяснить, жжет так, что все же напоминает. Антон уже тогда понимал, что сделал свой выбор. — Он делает это, потому что любит тебя тоже… — шепчет Егор. Чертовы слова, которые ему не принадлежат — Антон буквально слышит в голосе обскура голос Часовщика — и с трудом сдерживается, чтобы не скривится. — Нет, — уверенно цедит он. — Нет, Егор. Это больная зависимость, желание обладать, это… не то. Я бы никогда не пытался заставить любимого человека быть с собой насильно. Это ебучее собственничество, а не чувства. Чувства — это когда оба выбирают друг друга. Это не любовь, Егор, — уже тише произносит Антон, вновь поглаживая чужие плечи в тот момент, когда обскур опускает голову. — Если бы Арсений хотел, я бы отпустил его. И я бы… Я бы сделал все, чтобы не позволить ему умереть. Произнесенные слова замирают в пространстве — мазками темных красок, удушающей спиралью сбитых дыханий. — Уходи, — дрогнувше шепчет Егор. Он резко отстраняется, сбрасывая с себя руки. Отворачивается сам — будто не в силах подняться — и отросшие светлые волосы скрывают его глаза, но Антон видит, как губы обскура болезненно искривляются. Видит — он что-то пробил. Чужие речи в затуманенной голове обскура, чужое влияние — Антону хочется верить, что ему удалось зацепить хотя бы какую-то часть того, что от Егора осталось, как от человека. Что он еще может помочь другому сбросить чужие путы лжи и отчаявшейся преданности не тому. — Егор… — Уходи, Антон, — он резко вскидывает голову, смотря прямо в глаза. Антон хочет верить — но собственная уверенность сыпется об этот взгляд, который вновь затягивается пеленой. Сыпется — когда Егор, наверняка заметив разочарование в его глазах, поднимается сам, тут же выходя из гостиной. Руки, которые еще недавно касались холодной кожи обскура — горят.⊹──⊱✠⊰──⊹
Сны помогают. Редкие, прерывистые и чаще всего темные — но пока Антон находится в них, он может избегать течения времени, которое неумолимо приближает их всех к самому страшному. Остается два дня. Надежды гаснут — любые надежды. Потому что Клава молчит, но во взгляде ее горит неподдельная, слишком взрослая тревога. Потому что Егор не смотрит в ответ — он опускает глаза, и его лицо равнодушно настолько, насколько не было никогда. Антон не может ни на что повлиять. И больше не хочет — не хочет, потому что понимает и сам. Все уже кончено. Он не хочет думать о том, что станет с Министерством и его близкими людьми, когда Эд завершит ритуал. Он ведь убьет их. Убьет их всех — хотя бы в наказание Шастуну, который до последнего отбрасывал собственные кандалы. «Прости меня, Арс». Возможно, фраза Егора была не просто вопросом? Возможно, если Антон согласится… он все-таки сможет спасти их? Листы под ногами неприятно шуршат, когда Шаст проходит к окну. На них — темные разводы карандашей где-то поверх портретов того, кого Антон рисовал раз за разом, чтобы находить в себе силы. В комнате темно — Антон попросил Клаву погасить факелы, когда она уходила. Над шипящим у подножия скал морем сияют первые звезды — Шастун долго смотрит на них, пытаясь представить, что тьма вокруг него похожа на этот космос. И если это действительно так — те жалкие звезды, что до сих пор дают хоть какой-нибудь свет его жалкой душе, называются именем одного человека. Арсений ведь всегда находил выходы — даже из их общей тьмы. Дверь тихо скрипит, и, оглянувшись, Антон видит Егора — тот молча ставит на тумбу новый поднос, хотя это бессмысленно. Сам же забирал прошлый — ни одно из блюд тогда было не тронуто. Впервые после их разговора Егор поднимает глаза — они смотрят друг на друга в молчании и тишине какое-то время. Взгляд обскура — пустой, отвратительно равнодушный. Антон думает, что его взгляд наверняка точно такой же. — Завтра Эда не будет в замке, — говорит неизвестно зачем Егор. Слова шелестом отлетают от стен. Антон понимает — завтра погибнет последняя жертва. Четвертый маг, которого, возможно, мракоборцы даже успеют найти — но уже не успеют ничего сделать. Только Егор смотрит — продолжает смотреть. Не уходит. Антон опускает взгляд на листы под ногами и видит за чернильными разводами проступающий цвет светлой бумаги. Что, если?.. — Позови его, Егор. Тишина впервые за все дни тихая — лишенная демонов мыслей, что все это время нашептывали в сознание тьму. Антон продолжает стоять на месте, пока дверь не открывается снова — и медленно поднимает голову, встречаясь взглядом с Часовщиком. Тот смотрит в ответ — мельком осматривает все тело. И сжатые в кулаки руки, и поджатые губы, но цепляется, конечно, за пристальный, темный взгляд того человека, которого сам сделал пленником. — Что-то решил? — хрипло спрашивает он, и эта серьезность в серых глазах почти удивляет. Почти — потому что Антон не чувствует уже ничего, кроме глупого, последнего перед концом, порыва. — Я согласен.