Осколки

— Ты в этом уверен? Эд медленно подходит ближе — под его ногами тоже шуршат листы. Вопрос звучит без толики издевательства или неверия — четкие слова, произнесенные так, будто перед глазами другой Часовщик. Тот самый темный маг, который в ближайшем будущем разрушит страну; тот самый, для кого произнесенное обещание означает окончательное решение — и именно поэтому он задает этот крайний вопрос. Антон понимает — другого раза сказать «нет» уже не будет. Но он знает, ради чего это делает. — Уверен. Собственный голос звучит так же ровно — и Антон не отводит взгляда до того момента, как Выграновский не оказывается перед ним нос к носу. Он внимательно смотрит в глаза — и обхватывает ладонью щеку, медленно проводя по коже большим пальцем. Пухлые губы дрогают в, кажется, искренней, но все равно насмешке. — Так бы сразу, Шаст. Эд подается вперед — Антон знает о том, что это необходимо. Необходимо — прикосновение чужих губ к собственным, необходимо — ощущение чужого тела вблизи к своему и пальцы, что с щеки перемещаются на затылок, притягивая ближе. Все изнутри сворачивается в тошноте. Антон не разжимает кулаки, потому что знает — он выдаст себя дрожащими руками. Он уже выдает — сорвавшимся дыханием, слишком плотно закрытыми глазами и слишком заметной медленностью в том, как поддается, приоткрывая рот и позволяя Выграновскому целовать грубее, несмотря на то, что изнутри все бьется в конвульсиях. Мерзко. Отвратительно. Гадко. Но Эд не замечает — или делает вид — ни дрогнувших рук, ни сбившегося дыхания, ни того, что Антон не касается в ответ и лишь позволяет себя целовать. Грязно, почти животно — потому что Выграновский дорвался, потому что в очередной раз обыграл и теперь сможет получить все, что захочет. Лишь бы этим чертова проверка закончилась. Лишь бы — только этим, пожалуйста. Когда Эд несдержанно, слишком показательно кусает его за губу, покрывая своей слюной, Антону кажется, что он не выдержит. Но Часовщик отстраняется — медленно, с усмешкой заглядывая в глаза, которые Антон с трудом открывает, чувствуя, что они болят от того, с какой силой он их сжимал. Все силы приходится бросить на то, чтобы не опустить взгляд и не вытереть в омерзении губы. Изнутри облегчение взрывается раненой птицей, когда Эд отходит на шаг. Наверное, правильно понимает — лучше не продавливать до конца сразу же. — Ну шо, — Эд склоняет голову — его глаза во мраке комнаты кажутся еще более темными. — Пойдешь завтра со мной? «Я покажу тебе, во что ты ввязался». А Антон лишь надеется, что вспыхнувшие изнутри искры не отражаются в его взгляде. Все годы собственной службы, вся броня ебаной жизни — все это было для того, чтобы сейчас не выдать ни одним мускулом собственных мыслей и сыграть так же красиво, как все это время играл Выграновский. — Если… — с трудом, хрипло и почти что неслышно, — …если ты скажешь. Чтобы, когда Эд выйдет из комнаты, наконец вытереть рот и несдержанно улыбнуться дрогнувшим под темнотой ночи оскалом. Бумага шуршит уже под руками — Антон отрывает маленький чистый кусочек и, сев прямо на пол, быстро стирает о нее карандаш. Он справится — даже если будет рисковать всем.

⊹──⊱✠⊰──⊹

В глазах Клавы — разросшаяся еще сильнее тревога, перемешивающаяся с сожалением. Она замирает на пороге, держа в руках черный плащ и не проходя дальше — Антон отходит от окна, чтобы подобраться ближе и посмотреть обскуру в глаза. «Все должно получиться», — напоминает себе Антон, сжимая в кармане штанов скомканную бумажку. Клава смотрит в ответ долго — так, словно понимает намного больше, чем позволяет увидеть. Когда она опускает взгляд ниже, прикипая к его руке в кармане, Антон неосознанно сглатывает, на мгновение чувствуя уколовший все тело страх. — Антон. Он молчит — лишь крепче сжимает в кармане руку, отвечая на пристальный взгляд. Шторм в глазах Клавы всполыхает вновь — но она молчит; лишь поджимает губы и протягивает ему плащ. — Он тебя ждет. Пойдем. Когда Клава отворачивается, Антон незаметно перекладывает смятый листок в карман плаща. Они спускаются в самый низ — к главному выходу. Часовщик ждет у дверей. — Скоро вернемся, — подмигивает он Клаве. Она мельком поднимает на него взгляд, но тут же возвращает к Антону — и он делает все для того, чтобы не зацепиться за чужое волнение в глазах, когда Часовщик прикасается к двери рукой, наверняка открывая магический замок, а после толкает створки вперед. Антон больше не смотрит на Клаву, оставшуюся в дверях — они выходят на улицу под рассветное солнце, и Антон глубоко вдыхает прохладный воздух. Плащ хотя бы немного спасает от холода — но его наличие в самый раз, потому что в меру ощутимая стужа бьет по рецепторам так, что держать эмоции под контролем становится легче. Лес в десятках метров впереди неприветливо шумит под порывами ветра, а трава в ногах покрыта легким инеем после прохладной ночи. Шастун оглядывается на замок — замок чертового Масленникова — и фантомно слышит шум волн с той стороны, где за стенами скрывается море. — Видишь, как близко была свобода, — усмехается Часовщик, подходя ближе и обхватывая Шастуна за локоть. — Погнали. Трансгрессионный хлопок закладывает уши, и Антон зажмуривается, чувствуя давление, которое не ощущал слишком давно. Когда он открывает глаза — вокруг уже город. Всего пара секунд для того, чтобы перестроиться от воспоминаний леса и замка — и незаметно облегченно выдохнуть, сжимая бумагу в кармане плаща. Сердце внутри начинает стучать быстрее — потому что это одна из улочек Лондона. Антон смотрит поверх крыш — слишком знакомых — и понимает, что они всего в паре кварталов от той улицы, на которой стоит общежитие для служащих Министерства. Эд проверяет его. Потому что наверняка чувствует — это отчаянное желание попробовать броситься в сторону, когда они медленно двигаются по улице дальше. Выграновский идет чуть впереди, будто бы совершенно незаинтересованный или забывший, что не один, давая мнимую возможность замедлиться или свернуть в переулок — но Шаст знает, что это лишь очередная игра. Хотя все внутри сводит от поганого, слишком сильного желания плюнуть на все и все же попытаться сбежать. Он ведь так близко, черт возьми — так близко к своей свободе. Но это лишь кажется — Антон напоминает себе об этом, пока опускает взгляд под ноги, лишь бы не посмотреть на знакомые улицы и не сорваться. Эд его не отпустит — Антон не успеет сделать и шага, уж тем более без собственной палочки, в то время как у Часовщика магия таится в кончиках пальцев. Какое-то время они идут в молчании, поворачивая в другой квартал — дальше от знакомых Шастуну улиц. Откуда-то издалека доносится шум машин, в некоторых домах открываются окна — Эд накидывает на голову капюшон и равняется с Антоном, кивком головы намекая сделать то же самое. Город просыпается. Эд останавливается, наклоняясь к Антону и цепляя на плащ булавку с массивным камнем на конце. — Что это?.. — хрипло спрашивает Антон, поднимая от украшения взгляд. — Мы же не хотим, чтобы нас кто-то узнал, — усмехается Выграновский, приподнимая руку и показывая рукав мантии; к ней прицеплен точно такой же артефакт. Скрывает их от остальных, но не друг от друга? Антон сжимает зубы, но молчит. Эд это видит — замечает ходящие на скулах желваки, но лишь усмехается этому. Бьет. Снова и снова. Антону ведь отчаянно хочется, чтобы при следующем повороте за углом оказался один из патрулирующих мракоборцев — и обязательно их узнал. Мразь. — Далеко нам еще? — спрашивает Шастун хрипло, когда они поворачивают за угол; никаких мракоборцев, да и вообще людей, в пустынном переулке не оказывается. — Не очень, — вяло отмахивается Часовщик, с интересом поглядывая в ответ. — Но, мне кажется, ты не это спросить хотел, м? Антон молчит пару мгновений, сдерживая себя от передразнивания этого скотского «м». Кивает, переводя напряженный взгляд на один из темных домов. — Почему они идут за тобой? «Пошедшие за ним добровольно», — напоминает Шастун слова предсказания; терять ему уже нечего. — «Прольют свою кровь против воли». Они ведь не знают о том, что умрут. — Ясен хуй. Все просто, Антош, — Антона передергивает, но Эд этого не замечает, потому что уже возвращает взгляд на дорогу. — Они уже давно шли за мной. Ответ по пустой улице разносится будто бы эхом — из прилегающего переулка выходят двое мужчин, увлеченно друг с другом переговариваясь. Антон опускает голову ниже больше из ощущения грязи и понимания собственной причастности к ней, нежели страха — или надежды — узнавания. Эд же не опускает головы даже тогда, когда горожане проходят мимо на жалком расстоянии метра. Мужчины на них даже не смотрят. — Ты работал вместе с Масленниковым, — уверенно произносит Антон, когда незнакомцы скрываются из поля видимости окончательно. — Ага. Но тогда я еще только учился создавать сильные артефакты, — Эд поворачивает в сторону, и следующий переулок оказывается уже. Полутьма под высокими крышами и между пасмурными стенами создает ощущение, будто сейчас уже вечер, а не раннее утро. — А вот рунной магией уже владел хорошо. Это было неплохим усилением для наших людей. — Тогда почему все считают, что Масленников был один? — Просто я был тенью, малыш, — Эд перехватывает потемневший взгляд и самодовольно усмехается. — Не любил бессмысленных рисков, и все такое. — Но сейчас очень даже, — замечает Антон, красноречиво обводя взглядом улицу главного города страны. Из мусорных баков неподалеку, мимо которых они проходят, слышится шорох. — Ты бы еще под Министерство трупы подбрасывал. — Все хорошо в меру, — посмеивается хрипло Эд. — Как-нибудь потом расскажу, в чем смысл этой игры. «У тебя вся жизнь — ебаная игра», — думает раздраженно Антон, но молчит, отворачиваясь и провожая взглядом жирную крысу, бегущую от баков. — Они шли не только за целью освободить магов от секретности, Шаст, — продолжает Эд спустя какое-то время, поджимая губы в задумчивости. — Впрочем, это неудивительно… — За силой, которую ты передавал им татуировками? — понимает Шастун, и Выграновский кивает. — Поэтому и сейчас… — Они присоединились ко мне по первому зову, да, — усмехается Часовщик. — Любой человек всегда желает получить больше силы. Разница в том, кто на что готов пойти ради этого. — Но те трое убитых… Они были осуждены не из-за Масленникова. — Я же не дурак, чтобы оставлять такие подсказки. Неужели ты думаешь, что вам удалось тогда схватить всех? Или убить куполом? — Эд оборачивается, издевательски подмигивая. — Меня же там не было. Как и многих других. Антон морщится, надеясь, что за краем капюшона этого не видно. Но диалог гаснет — они поворачивают в следующий переулок, и всего в паре метрах сразу замечается человек в темных одеждах, стоящий возле стены. Это проходная, еще более узкая улица — ни одна из дверей домов вокруг не выходит на эту сторону, а тишина вокруг намекает, что и дороги, и пешеходные улицы тоже в достаточном отдалении. Когда они подходят ближе и человек поднимает голову — Антон чувствует, как разгоняется сердце. Он не знает этого мага — но тот улыбается до противного широко, демонстрируя местами сколотые, местами потемневшие зубы. Отросшие грязные волосы, спадающие по скулам, привлекают лишь больше внимания к выцветшей на щеке татуировке непонятного рода. — Часовщик, — мужчина протягивает Эду руку, и на кистях тоже видны выцветшие чернила. — Привет, Афанасий, — хрипло отвечает Выграновский, пожимая ладонь. На Шастуна мужчина смотрит лишь мельком — Антон не знает, видит тот его лицо, темное пятно или совершенно другого человека — и возвращает взгляд к Часовщику. — Нашел то, что я просил? — Да, — мужчина кивает, и они втроем сдвигаются с места. — Одна из сирот воспитательного дома Алевтины. Всего мгновения хватает, чтобы понять — Эд ищет обскуров. Неудивительно, что такой информацией располагают именно те, кто когда-то отбыл срок в Азкабане — кто еще распространяет по улицам грязные слухи и не гнушается нарушением закона и общением с маглами? — а этот мужчина осужден тоже был, ведь вряд ли последняя жертва настолько сильно выбьется из прошлого списка. Впрочем, возможно Эд дал тому такое задание лишь для прикрытия собственного появления — двух зайцев одним ударом — это уже не важно. Важно — что вот-вот Выграновский лишит его жизни. Неизвестный мужчина идет впереди них, ведя за собой, Антон — держится позади Эда. С каждым шагом идти становится все труднее — страх, почти что перерастающий в панику, бьется уже в самом горле. Как он может допустить это — он же ебаный мракоборец, он же… Блеснувшее в темном освещении переулка лезвие Антон замечает в последний момент — и буквально застревает на месте, не в силах вздохнуть. Все естество изнутри кричит отчаянное «нет», пока Антон наблюдает, как Эд, не останавливаясь, поудобнее перехватывает нож и лишь на мгновение оборачивается, уголком губ усмехаясь ужасу на чужом лице. — Афанасий! — громко зовет он в тот момент, когда в один шаг подходит ближе к мужчине. Нет нет нет нет Антон делает было шаг вперед — он должен остановить это — но тормозит снова. Он не сможет этого сделать — и не только из-за того, что на сопротивление и спасение пусть и незнакомого и запятнанного, но все-таки мага, не хватит сил; но и потому, что он должен допустить это убийство. Ведь это единственный шанс. Антон отворачивается за мгновение до того, как слышит сдавленный болезненный стон. Через пару мгновений тишина улицы разрывается звуком упавшего наземь тела. — Ну что ты, Антош, — подначивает нараспев Часовщик, когда Антон зажмуривается, не в силах повернуться. — Посмотри же! Он говорит громко — совсем не скрываясь — больной ублюдок. Шастун прячет руки в карманы плаща, сжимая их в кулаки, и поднимает глаза. Труп мужчины лежит прямо у ног Выграновского. Тот, убедившись, что Антон смотрит, медленно вытирает тонкое лезвие оружия о полу плаща и прячет за пазухой. Пока Антон на негнущихся ногах подходит ближе, чувствуя дрожь до самых кончиков пальцев, Эд наклоняется над бездыханным телом. Вытаскивает из одного из карманов стеклянный пузырек — и собирает в него немного крови из раны у сердца. Это был он. Все это время их действительно убивал Эд. Вот, почему раны были такими ровными — жертвы действительно доверяли своему убийце. Доверяли, потому что были уже знакомы — еще с давних лет — потому что когда-то уже служили ему, и сейчас надеялись получить те же привилегии, что и тогда. Но получили лишь смерть. Антон подходит ближе, касаясь носками ботинок руки мужчины, безвольно откинутой в сторону. Смотреть на побледневшее в предсмертном ужасе лицо не страшно — да и на рану, из которой все еще сочится кровь, пачкая камень улицы, тоже — Антон видел достаточно как смертей, так и трупов. Страшно становится, когда Эд разгибается и кивает в ту сторону, откуда они пришли. — Дело сделано, — бросает он равнодушно, проходя мимо замершего на месте Шастуна. Антон надеется, что Эд расценивает его оцепенение правильно — шоком и страхом от того, на что согласился. Осознанием будущего ужаса и последствий. Только за горло держат отнюдь не эти причины — а понимание, что у Антона сейчас есть лишь один шанс. Когда Эд оказывается за спиной, Антон поворачивается следом. Сжимает в руке бумагу, вытаскивая ту из кармана. Взглядом он следит за макушкой Эда — но тот уверенно идет дальше. Всего пара секунд до того, как он обернется. Антон разжимает пальцы — и комок падает между рукой и боком убитого. Неосторожным движением, по возможности тихим, уже при шаге вперед — незаметно даже для себя подталкивает руку, чтобы бумага оказалась скрыта слоями темной одежды. Эд оборачивается в тот момент, когда Антон отходит от трупа на пару шагов, чувствуя, как бешенно по венам струится кровь. Выграновский, увидев, что Антон идет следом, хмыкает чему-то своему и отворачивается вновь — они наверняка пройдут несколько улиц, прежде чем трансгрессировать, ведь на прошлых местах преступления никогда не было следов магии. Отчаянное облегчение, перемешанное с паникой подвоха, едва не сбивает Антону дыхание. У него получилось.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Мрачное серое утро не предвещает ничего хорошего. Уже постоянное дурное предчувствие становится вторым сердцем — стучит внутри каждое мгновение, распространяет по крови удушающее смирение. Когда Арсению сообщают о том, что на одной из улиц Лондона найдено тело — он приказывает не трогать ничего и ждать его. Потому что сейчас — финишная прямая. Потому что это убийство — последний сигнал, что все закончится в ближайшее время. Лица Марины и Кати такие же напряженные — в глазах своих подчиненных Арсений видит то же самое понимание. Они втроем кивают мракоборцу, что поддерживает вокруг зоны преступления скрывающий купол, и проходят вперед, обменявшись тяжелыми взглядами. Труп неизвестного мага лежит прямо посреди улицы — в очертании темных одежд можно различить уже подсохшую кровь. — Последний… — тихо шепчет Варнава, не отводя от убитого взгляда. Марина вытаскивает палочку, проверяет окружающую местность на наличие следов магии — бессмысленно, ведь они почти наверняка знают, что все равно ничего не найдут. Не найдут, потому что этот мужчина — тоже отбывал срок в Азкабане. Потому что на его груди такая же ровная рана, а на коже — выцветшие татуировки, и наверняка его дата рождения будет относиться к последней, недостающей предсказанию стихии огня. Вряд ли Часовщик позволит себе сейчас играть в простые запугивания — и эта жертва уж точно не его «шутка», а последний, окончательный знак. Все кончено. Они готовы — они готовы к этому. По крайней мере, в самой возможной из собственных сил вариации — мракоборцы уже предупреждены о предстоящей угрозе, все резервы боевых магов возвращены в Министерство, а каждый из других служащих знает, что вот-вот и ему придется сделать все для защиты не только своего места работы, но и страны. Арсений знает, что впереди его ждет последняя встреча с Часовщиком — именно та, в которой он будет обязан сделать все для того, чтобы не дать тому получить власть над миром. Арсению его не найти — и потому остается лишь ждать того часа, когда обскуры и Эд сами явятся в Министерство. Осматривать труп здесь не имеет смысла — Арсению бы отдать приказ о доставке тела в Министерство с самого начала, но… Что-то изнутри болезненно тянет — к любому упоминанию и следу Часовщика. Потому что где-то за этими следами держат Антона. Арс опускается перед трупом, внимательно рассматривая бледное лицо. Рассматривая темные одежды и капли крови на ней там, где под сердцем сияет разрез смертельной раны — зачем-то прикипает взглядом к каждой мелочи, совершенно безумно желая, чтобы хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь знак… А потом слегка сдвигает руку мертвеца и замирает, забывая дышать. Смятый комок бумаги, окрасившийся кровью убитого, бросается в глаза сразу же. Неужели?.. Это совпадение, глупость, случайность — наверняка. Выпало что-то из кармана жертвы — Арсений почти уверен. Потому что, пока он берет бумагу и разворачивает ее пальцами, сердце впервые за все прошедшие дни разгоняется в поганой надежде слишком непозволительно. — Арс? — с тревогой зовет Катя, замечая, как бледнеет лицо руководителя и как расширяются голубые глаза, когда клочок бумаги удается развернуть полностью. — Что там? — Антон. Отчаянная, почти что обрадованная надежда — это его почерк, его! — заставляет выдохнуть стоном, потому что в груди все трещит. — Что? Антон?! — Катя подскакивает ближе, опускается на колени тоже, держась за чужое плечо. Марина охает и тут же подходит к ним, склоняясь над чужими руками. Они втроем вчитываются во всего несколько нацарапанных карандашом слов. «Замок Масленникова. Пять обскуров. Полнолуние». Все изнутри взрывается ураганом — Антон. Арсений уже потерял надежду — окончательно, почти что бесповоротно. Но это не ловушка — он знает — не очередной ход Часовщика, потому что сейчас слишком знакомый почерк режет не хуже кинжала, той самой вспыхнувшей в секунду надеждой и отчаянным облегчением. Антон жив — и он смог, он передал им информацию, он дал знак, где искать, он… Но отчаянное желание сорваться с места прямо сейчас и та самая нить, которую Арсений так желал найти, рассекается ужасающим осознанием — Антон просит не помощи. Он просит остановить то, что потом уже нельзя будет исправить. — Антон… был здесь?.. — понимает Марина, перехватывая взгляды волшебников. — Как у него… — теряется тоже Катя, но Арсений качает головой, резко поднимаясь на ноги. — Плевать, — цедит он, поднимая на девушек взгляд. — Завтра… Эд проведет ритуал завтра. Нам нужно спешить. Они кивают друг другу. Арсений приказывает тому мракоборцу, что нашел труп, доставить тело в одиночку — и крепко сжимает в кармане записку перед тем, как трансгрессия поглощает спецотряд из троих человек по направлению в Министерство. Теперь Арсений знает, где искать. Он сможет что-то придумать. Собственное волнение, переходящее в панику от мысли о том, как Антон оказался на месте преступления, почти сводят с ума. Но он это сделал — сделал, потому что верит в Арсения, потому что ждет от него помощи и наверняка рискует всем, чтобы спасти… Всех, кроме себя. Арсений останавливается перед дверьми кабинета Министра Магии, бездумно вглядываясь в трещины дерева. Глаза от ужаса расширяются, а пальцы сильнее сжимают ту самую весточку, которую он так ждал, потому что сам так и не смог ничего. Пять обскуров — Антон указал их количество для того, чтобы у Министерства даже не возникло мысли о том, что они смогут сразиться с ними в открытую. Только если… Нет. Нет. Нет. — Мы будем использовать купол, Арсений, — твердо произносит Министр, и его слова эхом осколков режут все стены вокруг. Арсений знал, что услышит эти слова — знал все эти жалкие минуты с того момента, как, войдя в кабинет, посмотрел Сергею Попову в глаза. Когда рассказал о переданной Антоном информации — из долга службы и чрезвычайного положения, из понимания, что один он не справится. — Там Антон, — четко проговаривает Арсений. Сергей смотрит на него пристально — уверенно в собственных словах, прямым приказом. В этот раз, по сравнению с прошлым, так же, как и все прошедшие годы — как Министр этой страны. Но Арсений смотрит в ответ решительно яростно, ни на мгновение не собираясь сдаваться. Теперь, когда он знает, где искать — его не остановит даже отец. — Купол убьет всех, кто останется в стенах, — Арсений сжимает кулаки; собственный голос вздрагивает — от проклятых воспоминаний, от крови на своих руках, от которой он так надеялся когда-то отмыться. — Ты предлагаешь снова повторить ту ошибку, которая случилась шесть лет назад. Ты ведь уже давно понял, что я против таких методов. Это правда — пусть Арсений никогда и не обсуждал кощунство решения прошлого руководителя с Министром, но своим примером показывал, что никогда сам не опустится до такого. Не окрасит свои руки кровью опять — кровью тех, кто заслуживал наказания, но не смерти, как говорил ему когда-то Антон. Сергей смотрит в ответ долго — мрачно и тяжело, прекрасно понимая, почему Арсений против сейчас. И дело не только в нежелании творить бессмысленную жестокость, которая в их войне могла бы быть оправданной — которая такой и становится, ведь другого выхода перед силой обскуров у них действительно нет. Дело ведь совершенно в другом. Но сейчас они оба — не отец с сыном. Они — те, от кого зависит судьба этого мира. Министр Магии и глава мракоборцев всей Англии. Если они позволят себе сейчас ошибиться — второго шанса не будет. — Мы не одолеем пятерых обскуров без жертв, Арсений, — произносит Министр, складывая руки в замок на столе. Арс замечает, как он с силой сжимает пальцы — они оба понимают, что Сергей прав. — Мы… Вряд ли вообще способны их одолеть. Это наш единственный шанс. Одна жизнь против сотен и тысяч в будущем. Жизнь Антона на чаше весов — против долгожданной победы. — Я не оставлю его там, — цедит Арс. Сергей молчит — а Арсений продолжает сжимать кулаки в попытках хотя бы так сдержать собственное дыхание. Сдержать отчаянный крик «не позволю!» — потому что позволит, потому что обязан. И сейчас, в сумраке кабинета Министра Магии, где это решение даже не на обсуждении, а на признании — от отчаяния останавливает лишь одно понимание. Арсений сделает все, чтобы успеть вытащить Антона оттуда до закрытия купола. И Сергей все это прекрасно видит — видит в потемневших от злости глазах, в слишком сильной уверенности в собственном решении. — Ты же понимаешь, что я не имею права позволить тебе отправиться туда в одиночку? — спрашивает он тихо, так тяжело, что отчаяние давит на плечи. — Да, — кивает Арсений, уверенно смотря в глаза отца. Знает — в этом «да» Министр уже читает упрямое «но я все равно сделаю это». Сергей молчит — отводит тяжелый взгляд к окну, поднимает сцепленные руки к губам, скрывая их. На какое-то время в кабинете повисает тишина — объемная и липкая, связывающая общим пониманием невозможности изменить будущее и вместе с тем жалкими попытками это сделать. Арс ведь понимает и сам — это именно он может сейчас все разрушить. Если что-то пойдет не так, если у него не получится — если его поймают раньше, чем он даст отмашку закрывать купол, если обскуры успеют сбежать — если из-за его ошибки станет поздно, и он своими руками, собственной импульсивностью отдаст страну в чужие темные руки. Но сейчас — наплевать, и Арсений готов поставить все на кон. — Я снимаю тебя с курирования операции. Стальной взгляд Министра врезается прямо в глаза. Что?! Ужас замирает в горле — невозможно, неправильно! почему, почему?! Арсений делает порывистый шаг прямо к столу — он не позволит остановить его, не позволит… Но замирает — потому что чужой взгляд уже не похож на тот, что был всего минутами раньше, а пальцы скрывают отнюдь не сжатые в манипулятивном решении губы. Они скрывают болезненную дрожь того человека, который прожигает Арсения взглядом — взглядом отца, а не Министра этой страны. — Ее буду курировать я, — тихо продолжает Сергей. Твердо, тем самым принятым решением, сквозь которое из уже треснувшей маски сквозит неприкрытая боль. Боль — от невозможности отказаться от такого решения, потому что в их ситуации оно единственно верное. Потому что именно такое решение обязан принять Министр. Боль — от понимания вероятности, что этим самым куполом убьет и Арсения, если что-то произойдет. Потому что ему это сделать придется. Потому что даже ради сына и его чувств — рисковать страной он не имеет ни малейшего права. Но вместо того, чтобы заточить Арсения здесь — удержать, запретить, отгородить не только ради безопасности страны и самой миссии, но и из эгоистичного нежелания рисковать самим собой и сыном на передовой — Сергей… Отпускает его. — Н-но… — шепчет Арсений обессиленно. — Операция через три часа, — прерывает Министр. Садится прямо, опуская руки на стол — прямой взгляд и дрогнувшая улыбка самыми уголками губ вкупе с верой во взгляде сжимает все изнутри. — Иди. «Спаси его. Успей это сделать». Арсений сглатывает, чувствуя, как в очередной раз раскалывается все изнутри. Он обходит стол в несколько шагов — в тот же момент, когда Министр поднимается на ноги — и вжимается в тело отца впервые за долгие годы, обнимая так сильно, как никогда раньше. Хрипло, на грани стона шепча отчаянное «спасибо».

⊹──⊱✠⊰──⊹

Времени мало — Арсений понимает это, но не может себе позволить уйти просто так. Он не может с ними не попрощаться. Он долго смотрит в глаза своей команды после того, как сообщает о собственном решении. Собрание с Министром Магии для всех мракоборцев через жалкие десятки минут — чтобы дать время Арсению, вопреки всем уставам и правилам, сбежать из Министерства до того, как основные силы Англии выдвинутся на, как они надеются, последнюю в этой войне операцию. — Арс… — шепчет Марина, но не продолжает — закусывает губы практически до крови. Арсений подходит к ней ближе, заключая в объятия — прижимает к себе, чувствуя, как мелко дрожит один из самых смелых мракоборцев его отдела, не желая верить. Поднимает глаза, перехватывая взгляд Кати — у той в глазах черная боль, смешанная со страхом и отчаянным принятием. — Я не прощу себя, если не попытаюсь, — тихо произносит Арсений, отпуская Марину. Жалким оправданием — он ведь уже решил, но смотреть в глаза близких людей, которые понимают, что скорее всего потеряют его, все равно больно. Катя молчит какое-то время — а после в один шаг подходит ближе и обнимает так крепко, что кости почти трещат. — Иди, — шепчет уверенно она ему на ухо, и Арсений выдыхает, чувствуя грудью, как в чужой беспокойно стучит сошедшее с ума сердце. — Удачи, Арс. Только попробуйте, блять, не вернуться. Они отпускают его — отпускают, наверняка зная, что эта встреча может оказаться последней. Зная, что операция может провалиться даже в том случае, если они приложат все усилия — вся их жалкая надежда лишь в том, что Часовщик и обскуры останутся в замке до завтрашнего полнолуния. — Мы вернемся, — обещает Арсений, отстраняясь, но продолжая держать Варнаву за плечи. Все изнутри выжигает в собственных глазах слишком сильную надежду на это. — Но если мы не успеем… Делайте все по приказу. Он дожидается кивков — вдумчивых и твердых, их последней преданностью перед тем, как позволить руководителю шагнуть в бездну. Немым обещанием — если потребуется, они не помешают другим закрыть купол. Даже если Антон и Арсений будут внутри.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Трансгрессия в несколько этапов выматывает. Арсений приваливается к дереву, доставая из плаща склянку, что дал ему Косицын, и выпивает зелье в пару глотков, чтобы после накинуть на себя мантию-невидимку. Его магия после ношения кольца восстановилась практически полностью — но Арсений понимает, что, даже несмотря на то, что выпитый концентрат вернул сейчас часть потраченных на трансгрессию сил — ее все еще недостаточно. Он не знает, на что рассчитывает сейчас — в чудеса Арсений не верит уже давно, в удачу тем более. Собственный страх и понимание опасности стучит во всем теле — закручивается вокруг порывами ветра, шумом деревьев, в которых он прячется, пока с ненавистью рассматривает слишком знакомый замок. Черт возьми, почему он сам не подумал об этом? Почему не дошел мыслями до того, что если Эд был приспешником Масленникова, была велика вероятность его убежища именно в этом замке? На видном месте, настолько, что даже не пришло в голову — так же, как и убитые в Лондоне маги вместо более далеких городов. В появлении Часовщика в Министерстве. В часах у Масленникова и брошенном «времечко тикает» прямой отсылкой к Часовщику. Все это время подсказки были так близко — прямо в руках. И именно из-за этого Арсений не видел. Часовщик всегда играл ол-ин — но партия еще не закончена. Арсений не с первого раза находит щель среди холмов и переплетений почвы — один из подземных туннелей, ведущих к замку. Хорошо, что все чертежи у них сохранились — заявляться в открытую, с парадного входа, было бы не только глупо, но и бессмысленно. Почти тихая магия, что заставляет дыру расшириться, треща корнями деревьев — и Арсений прыгает вниз, шипя от совсем не мягкого приземления. Вытягивает ладонь вперед, освещая блеклым светом путь — уже через несколько шагов слабый свет из дыры остается позади, погружая узкий коридор, что постепенно уходит все ниже, во тьму. Предсказуемый завал возникает, по ощущениям, уже где-то под замком — Арсений выдыхает, заставляя себя не сорваться на злость и шум. Он прикладывает руки к камням, прикрывая глаза и концентрируясь — ладони разогреваются, и камень под влиянием магии начинает тихо шипеть. Он должен спешить, но по-прежнему не может шуметь. Его заметят — это вопрос времени — но лучше это случится позже, потому что взрыв даже в подземном коридоре наверняка будет слышен и в стенах замка. И как бы ни горело внутри желание поскорее увидеть Антона, ворваться и разрушить в округе все — Арсений все еще в состоянии мыслить трезво и просчитывать все возможные варианты. Которые, конечно, практически все приводят лишь к одному, слишком ожидаемому и отнюдь не счастливому исходу. Поэтому пока Арсений лишь надеется, что его магию обскуры не могут почувствовать напрямую — сколько бы он этих существ ни изучал, их способности все равно не установлены до конца. Камни стекают вниз медленно — плавятся под разрушающей магией, шипя жидкостью, похожей консистенцией на смолу, и Арсений тяжело дышит, не позволяя себе передышек. На висках проступают капли пота, руки начинают дрожать — но когда у него получается, залезая на нижние камни, прожечь обвал до конца, он наконец выдыхает. Липкая муть от камней пачкает одежду и руки, пока Арсений пролезает вперед и вдыхает глубже влажный воздух подземелья, но на это плевать. Лестница появляется в поле зрения через десяток метров — и Попов замирает, отменяя заклинание света и прислушиваясь, но вокруг стоит тишина. Обманчивое ощущение того, что в замке пусто, Арсений отбрасывает, когда наступает на первую ступеньку — все изнутри сковывает тревогой, черным предчувствием того, что он идет прямо смерти в лицо. Он чувствует опасность — чувствует ее буквально кожей — и знает, что с каждым шагом лишь приближает себя к тому, из чего уже нельзя будет вернуться. Арс поправляет мантию-невидимку, прекрасно осознавая, что вряд ли она поможет ему, если он встретит обскура лицом к лицу. Но все, что он может сделать — это надеяться на это жалкое сокрытие и собственную реакцию, в которой он успеет убить существо раньше, чем оно перевоплотится или поднимет тревогу. «Я найду тебя, Шаст». Лестница, наконец, заканчивается — Арсений выходит в темный коридор, конца которому не видно. Пока он идет, мельком заглядывает в появляющиеся проходы — лабиринты нижних этажей пускают по коже мурашки от осознания размеров этого замка. Все изнутри пережимает от противоречивости эмоций — он ведь не знает, где именно Антона искать. Где его держат? Где-то в подвалах, в остатках камер прошлого века? Или в одном из залов на этажах выше? Или вообще под круглосуточной охраной обскуров прямо у комнаты? Черт, черт, черт. Арсений пытается уповать на интуицию — поднимается выше, заворачивает в те коридоры, которые не похожи на основные. Не поворачивает туда, где видит свет факелов — слишком высока вероятность встретить кого-то, слишком… Арсений замирает, услышав за углом шаги. «Соберись». Это обскур — наверняка. Слишком тихие звуки, слишком легкие шаги — Арсений на мгновение прикрывает глаза, концентрируясь и выравнивая дыхание, и открывает их снова. В то же мгновение из-за угла выходит светловолосая девочка, но останавливается тут же — оглядывается так, будто и сама не понимает, куда идет, но… Она резко поворачивает голову и смотрит прямо на Арса. Блять. Его вскинутые в ее сторону руки наверняка скрыты плащом — и он должен атаковать, должен прямо сейчас… Но все тело сковывает, потому что он смотрит в глаза ребенку — в слишком светлые голубые глаза, которые окрашиваются отнюдь не страхом. — Т-ты же здесь, да?.. — шепчет обскур, сглатывая и оглядываясь по сторонам. Делает еще шаг, прямо навстречу — сейчас Арсений замечает, что она смотрит не прямо на него, а будто бы пытается понять, куда нужно смотреть. — Я… Я слышу тебя. Ты ведь Арсений? Она говорит тихо — почти неслышно, пока делает еще шаг. И это сбивает — сбивает, хотя он не должен медлить — и Арсений теряется, не понимая, почему его не атакуют, почему говорят… — П-пожалуйста, не бойся, — поспешно бормочет девочка, и взгляд ее вздрагивает, но не от страха, а от волнения. — Я ничего не сделаю. Тебя могут увидеть. Я хочу помочь. Антон говорил о тебе. — Антон? — выдыхает Попов. Губы девочки вздрагивают в улыбке — скрываться и молчать уже не имеет смысла — и она поспешно кивает, вновь оглядываясь по сторонам. А потом она подходит ближе — останавливается на расстоянии пары жалких шагов — и неуверенно замирает, по-прежнему пытаясь вглядеться в пустоту. — Ты можешь?.. Я хочу тебя видеть. Я не собираюсь атаковать, я бы тебя уже убила, если бы хотела. Арс сглатывает, оглядываясь по сторонам тоже. Но в коридоре по-прежнему тихо и мрачно — почти потухший факел едва освещает какую-то часть той стороны, откуда вышел ребенок. — Хорошо. Это глупо — глупо, что всего одно имя заставляет его поверить существу, которое прикипает к нему взглядом, когда Арсений одним движением снимает мантию. Но другую руку он все еще держит, направив на девочку, хотя это уже не имеет смысла — сила обскура наверняка будет быстрее, чем его магия. — Меня зовут Клава, — девочка шепчет так, будто не хочет, чтобы их услышали. Видно, что нервничает, но вряд ли из-за того, что Арсений пытается ей угрожать. — Ты знаешь, где Антон? — решительно спрашивает Арсений. Он не верит — не должен верить. Это наверняка ловушка — ему стоит ее хотя бы оглушить, пока она не напала — но эта Клава смотрит на него так искренне взволнованно, что почему-то страх внутри притупляется. — Знаю. Я отведу тебя, — она, еще раз внимательно осмотрев буквально всего Арсения, улыбается уголками губ. — Пойдем со мной. Он… тебя ждал. Надень мантию. Она отворачивается и медленно уходит вглубь коридора. Арсений, словив собственный сорвавшийся выдох, поспешно накидывает на себя мантию и идет следом — Клава оборачивается, но по растерянному лицу заметно, что больше его не видит. Они идут в тишине, потому что так безопаснее — Арсений понимает это. Но когда один из освещенных коридоров сменяется винтовой лестницей, а вокруг замирает поразительная тишина — он все же решается. — Почему ты помогаешь мне? — шепчет, коснувшись локтя девочки, хотя от страха сердце в груди продолжает истошно стучать. Клава оглядывается, но, не увидев чужого взгляда, опускает свой под ноги, остановившись. Какое-то время молчит, закусывая губы. — Когда я сказала, что слышу тебя, я… Я слышала твои мысли, — наверное, она слышит и судорожный выдох Попова, поэтому продолжает тут же. — Из наших обскуров это могу только я! Тебя не заметили, я бы… Я бы знала. Услышала бы. — Ты — легилимент, — осознает Арсений. — Да, — на губах Клавы появляется будто бы виноватая улыбка. — Но зачем?.. — Антон, — совсем хрипло говорит девочка, и ее улыбка, вздрогнув, тает. — Он… он думал о тебе. Постоянно. Она поднимает взгляд — смотрит куда-то в район лица Арсения, не имея возможности сейчас его видеть — и он этому рад, потому что слова ребенка болезненно режут в самой груди. Он был нужен Антону все это время. Он его ждал. — Ты тоже думал только о нем, — шепчет она, — когда пришел сюда. Я знаю, что он сделал, но… Я не думала, что ты правда придешь. Он этого не хотел, он за тебя… боится. Арсений сглатывает — слишком больно, слишком… Антон ведь здесь, где-то здесь — глупый, совсем сумасшедший Антон, который в очередной раз выбирает эту тупую жертвенность, который готов умереть ради того, чтобы остальные смогли уцелеть. Который снова его защищает. — Почему, Клава?.. — шепчет Арсений, чувствуя, как пережимает горло — в глазах этого обскура он слишком ясно видит сожаление, обращенное и к нему, и к Антону. — Если Часовщик узнает, он тебя… — Я… не знаю. Я как будто не могу по-другому? — девочка поджимает губы, словно не понимает и сама. Она еще какое-то время смотрит в каменную стену, в которой сияет несколько дыр — свет красиво падает на ее грустные, слишком взрослые для такого возраста глаза, взгляд которых она возвращает к Попову. — Знаешь, Арсений… Кажется, теперь я понимаю, что такое любовь. Она улыбается — мягко и нежно, и отворачивается тут же, продолжая путь. Но Арсений отстает от нее на пару шагов — потому что не может вдохнуть, не может пошевелиться, чувствуя, как все изнутри перекручивается окончательно. Любовь. Антон думал о нем — Антон его ждал. И даже сейчас, наверняка понимая, что этой запиской подписал себе приговор — даже сейчас он все еще ждет, просто потому что… Любимых невозможно не ждать. Арсений нагоняет Клаву в тот момент, когда они выходят в очередной коридор — Клава прикладывает палец к губам, призывая молчать, но по ее спокойному и уверенному взгляду ясно, что чужих мыслей вокруг она не слышит, а значит обскуров или Часовщика поблизости нет. Арсений не верит — не верит до самой последней секунды, до того момента, как Клава не открывает самую последнюю в коридоре дверь, мельком обернувшись к нему с горящим взглядом. Сердце стучит уже в горле — в отчаянии, надежде, страхе и ожидании. Арсений заходит в помещение следом за девочкой, не дыша — и сразу же видит лежащего на кровати Антона, который от шороха двери открывает глаза. Это действительно он. — Клава? — хрипло произносит Шастун, повернув голову. Бледный, похудевший так сильно, что почти не узнать — со спутанными волосами, отросшей щетиной и померкшим взглядом. Абсолютно пустым — у Арсения по коже бегут мурашки, когда Антон садится на кровати, с равнодушным непониманием склоняя голову на молчание девочки. И Арсений вновь, одним движением, стягивает с себя мантию, отбрасывая на пол и чувствуя, как дрожат даже губы — взгляд Шастуна сразу же цепляется за него. Он замирает — так, словно увидел призрака, словно ему это померещилось — лишь тяжелый вздох вырывается из груди в ту же секунду. — Арс… — шепчет Антон, и его глаза расширяются. — Арс!.. Он подскакивает с кровати в тот же момент, когда шаг вперед делает и Арсений — и они влетают друг в друга, вжимаются так, что становится больно. — Арсений… придурок… что ты тут… — шепчет сбивчиво Антон. Дрожащими руками скользит по шее, спине, плечам; смотрит в глаза — так обреченно, совершенно не пусто, и эта боль и страх, взорвавшиеся в свежескошенной траве его взгляда, сбивают дыхание. — Антон… Я так боялся, блять, ты… — сорванно шепчет Арсений, но проигрывает сам себе — беспорядочно мажет губами по отросшей щетине, по щекам и уголкам дрожащих губ, прижимает к себе, не веря, что снова может касаться. — Ты жив… Я не мог… — Что же ты наделал, дурак? — Антон ловит его лицо сразу двумя руками, но щеки гладит до нестерпимости нежно — в противовес словам, в противовес страху. — Ты не должен здесь быть, зачем… Но в глазах рушатся звезды — в страхе и отчаянии, в облегчении и боли — я скучал, я ждал, что же ты наделал — и Арсений обхватывает чужое лицо в ответ, быстро прижимаясь к губам, потому что — это Антон, его Антон, и он здесь, он жив, он под его руками дышит так часто и нужно. И все изнутри вопит тем, что им следовало бы убираться отсюда как можно скорее — но Антон прижимается в ответ, выдыхая на грани болезненного стона; так, словно губы Арсения прямо сейчас вытаскивают из пропасти, прямо сейчас стирают все ужасы дней, о которых Арсу даже страшно подумать. В его касании — столько нужды, что срывает дыхание насовсем. — Зачем?.. — совсем жалко шепчет Антон ему в губы, путая в волосах пальцы — не дает отстраниться, жмется лбом ко лбу, разделяя дыхание общего ужаса. — Арс, если Эд узнает… — Не узнает, — выдыхает Попов, в последний раз целуя в уголок губ, быстро проводя пальцами по щеке и отстраняя за плечи, — если мы поторопимся. Арсений косится на Клаву — и Антон, кажется, осознает случайного свидетеля их сцены только сейчас. Закусывает губу, но не может сдержать дрожащей улыбки — и Клава неуверенно улыбается ему в ответ. Арс сжимает его ладонь — теплая, все такая же теплая — и тянет за собой, но тормозит, когда Клава, едва подойдя к двери, останавливается и поднимает руку. — Сюда идут, — ее голос пропитывается ужасом в секунду, и она оборачивается к мракоборцам, едва дыша. — Только что никого не было, но я сейчас слышу… Всего один взгляд на Шастуна, который бледнеет следом — но который перехватывает ладонь и сжимает ее крепче. Они не успели. Мракоборцы машинально делают несколько шагов назад, прямо к окну — Арсений на мгновение концентрируется, призывая трансгрессию, но… Пределы этого замка не пропускают перемещений — как и шесть чертовых лет назад — и Антон читает это в его раскрывшихся от ужаса глазах за мгновение до того, как открывается дверь. Они. Не. Успели. — Так-так-так, — ухмыляясь, шипит Часовщик. Клава шарахается от него, как от огня — смотрит со страхом, с непониманием. Тут же переводит взгляд ему за спину, где за плечом в проходе появляется и Егор. Арсений рывком тянет Антона назад, делая шаг вперед — закрывает собой, направляя свободную руку, что не сжимает антонову ладонь, на Часовщика и сжимая зубы. Поздно. Поздно. Поздно. — Ну что ты, Арсений? — Эд ухмыляется, слегка склоняя голову; ощущение опасности подскакивает в груди так, что сжимает все тело, потому что Выграновский не выглядит, черт возьми, удивленным. — Давай обойдемся без лишних заклинаний, идет? Егор выходит из-за его спины, равняясь плечом к плечу — показывая их численный перевес, и татуировки на его коже напоминают о том, что в комнате двое обскуров. Двое обскуров, которые могут их убить — не считая Часовщика, который, прищурившись, наблюдает за тем, как у Попова на скулах от злости и понимания ситуации играют желваки. Эд внимательно осматривает его — словно охотник, загнавший добычу в угол — а потом опускает взгляд на переплетенные с Антоном руки, и его ухмылка сменяется поджатыми губами. В руках у Выграновского нет палочки — и это пусть и маленький, но шанс на успех. — Не идет, — рычит Арсений. Он бросается вперед, отпуская руку Антона. Всего несколько секунд — собственный выплеск магии — и собственная боль, когда его удар отражают. Чужая магия разрушения — по всему телу, под кожу — Арсений взвывает, валясь на пол под взмахом чужих рук, магия из которых пробивает собственную защиту. — Нет! — кричит следом Антон, бросаясь вперед. Его перехватывает Егор — Арсений замечает это смазанно — оттаскивает к стене; кажется, колдует, потому что Шастун болезненно рычит и обмякает в его руках, падая на колени. Только боль продолжает полыхать по всему телу агонией — и руки Часовщика, что делает шаг ближе, — прямой источник этих страданий. Хватит хватит хватит — Хватит! — рявкает Антон из последних сил, прожигая Выграновского яростным взглядом. Руки опускаются — Арсений видит костяшки чужих пальцев, а следом и чужие колени, когда Часовщик присаживается перед ним. Эд ждет, пока Арс вскинет голову — усмехается мерзко, видимо, злости в его глазах и предельному осознанию. Этот ублюдок все это время владел истинной магией, и именно эта неожиданность дала промах в защите Арсения. — Я тебя жда-ал… — шипит Эд все с той же ухмылкой, захватив чужой взгляд. — Правда, я просчитался в одном, — он резко поднимается, косясь на Клаву, и та, забившаяся в угол, тут же опускает глаза. — Не думал, что тебя приведут прямо сюда. Хотел встретить сам. Но тем лучше. В то же мгновение рук касаются чужие, заводя за спину, а запястья сжимаются металлом — Арсений вздрагивает, чуть не падая вперед, но его плечо уже крепко сжимает Егор, а магия изнутри резко сходит на нет. На собственных руках — магические кандалы, а мракоборческий браслет Егор прожигает прямо на руке, раскалывая пополам, и Арс тихо шипит от боли. Эд делает всего пару шагов в сторону — Антон успевает подняться на ноги до того, как тот равняется с ним. А потом Выграновский бьет — кулаком прямо в лицо, с размаху, и Антон от силы удара падает снова. — Не трогай! — рявкает Арсений, но его плечи сжимают сильнее, пригвождая обратно к полу; он с ненавистью смотрит на Егора, который не отводит от опустившегося над Шастуном Часовщика взгляда. — Думаешь, я не понял? — все ноты насмешки исчезают из голоса Выграновского — голос пропитывается сталью, когда он хватает Антона за волосы и резким движением поднимает его голову. — Я было допустил мысль, что ты еще можешь одуматься… Антон морщится, закусывает подбитую губу — из нее несколькими струями на подбородок стекает кровь. Но все равно хватает чужое запястье, ухмыляясь в ответ яростно, окровавленными губами. — Я лучше сдохну, чем буду с тобой, — шипит он. И Эд бьет снова. Арсений пытается вырваться — но Егор даже не использует магию, он держит его блядскими руками, а сраные магические наручники не позволяют сделать хоть что-то. Не позволяют не слышать болезненного стона Антона, не позволяют не видеть, как дрожат от впервые показанной так открыто эмоции руки Часовщика — эмоции даже не злости, а будто бы… Уязвления? На несколько мгновений в помещении повисает вязкая тишина, перемешанная тяжелыми дыханиями. Антон поднимает голову лишь едва — челка скрывает его глаза от стоящего над ним Выграновского — но смотрит на Арсения. Обреченно — потому что они уже ничего не изменят — но так, будто бы ни о чем не жалеет, и эта преданность чертовым бальзамом на скованные запястья и сердце. Руки Егора на плечах на мгновение сжимаются сильнее. Выграновский шумно выдыхает, прикрывая глаза — и, открыв их, поворачивается к Арсению, но смотрит на Егора, едва заметно кивая в сторону Шастуна. — Уведи его, Егор. Можешь сразу на первый этаж. Четко и властно — так, будто приказ, будто только что не произошло ничего. Когда Арсений чувствует, что его больше не держат, он порывается было встать — но направленная на него рука Выграновского ясно дает понять, что пытаться не стоит. Егор поднимает Антона, резким движением дергая за собой. Тот пытается вырваться, бросает в Егора полные желчи взгляды — но тому до них нет дела. Последнее, что успевает увидеть Арсений — полные отчаяния и беспокойства глаза Антона перед тем, как за его спиной закрывается дверь. — Клава, — цедит Эд, слегка склоняя голову; девочка в метре от них вздрагивает. — Вернись в свою комнату. И жди там. Кажется, она поспешно кивает — объятая страхом, осознанием того, что ее ждет — и быстрым шагом уходит к двери. Но уже возле оглядывается — и Арсений читает в детских глазах слишком осознанное «прости». — Как ты узнал? — цедит он, возвращая взгляд к Эду. Тот снисходительно усмехается — маска злой насмешки, словно приклеенная, возвращается обратно. — Про тебя? — вскидывает бровь тот, опуская руку. С наслаждением осматривает закованного в наручники Арсения и убирает руки в карманы. — Антон, может, и неплохой мракоборец, но с конспирацией… Не задалось. Я думал, что его будет легче сломать, — Эд усмехается чужому блеску в глазах почти равнодушно. — Но понял, что так и не получилось. И когда он согласился на мое предложение, даже не выдвинув никаких условий типа твоей жизни… Че он тебе, записку подбросил? Еще бы больше рукой в кармане шастал, ну, чтобы наверняка не привлечь моего внимания. — Тогда нахрена ты позволил? — рычит Арсений, заставляя себя не представлять, что будет за это с Антоном. — Зачем потащил его с собой? — Ну ка-ак же, — усмешка на губах становится шире, а взгляд серых глаз опасно темнеет. — Я, конечно, посмотрел бы на то, что бы он придумал ради того, чтобы пойти на последнее дело со мной… Но я люблю эффект неожиданности. И наивные надежды, которым не суждено сбыться. Как и твои, — он выразительно стреляет взглядом куда-то за спину Попова, на кандалы. — На что ты вообще рассчитывал, Арсений? Действительно думал, что справишься? Сам? Арсений молчит — потому что Эд не просит ответа, и это видно по его взгляду. По взгляду человека, который уже давно, в очередной раз, все просчитал. — Ах-х, дай угадаю, — тянет Эд театрально, совершенно не удивленно. — Вы ведь решили использовать купол? И что же? Ты понадеялся, что успеешь Антона спасти? — Клава не слышит твои мысли, так ведь? — игнорирует Арсений, сжимая руки в кандалах в кулаки. Последней надеждой если и не спасти их обоих, то хотя бы оттянуть время — операция должна начаться вот-вот, и только на неосведомленности Выграновского о точном времени он сейчас может сыграть. — Естественно, — подтверждает Часовщик, не обращая внимания на перевод темы — но хитрый и цепкий взгляд дает понять, что намеренно, очередной непонятной игрой. — Мои артефакты и не такую защиту ставят, Арсений. Думаешь, в этом замке мне нужен обскур, который будет в курсе всего? Я и мысли Егора сейчас прикрыл, чтобы не сорвать представление раньше времени… Это было интересным поворотом. Знаешь, типа, неожиданное и красивое начало новой истории. — Делаешь комплимент моему появлению? Лестно, — язвит Арсений, заставляя себя погано ухмыльнуться в ответ. — Отчасти, — Эд зеркалит ухмылку, делая шаг ближе; рука выскальзывает из кармана. — Думаю, твоя кровь будет красивым украшением при входе в новое Министерство. Вспышка перед глазами — все тело пронзает болью в мгновение. Становится слишком темно.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Арсений приходит в себя медленно — гудение в голове постепенно становится тишиной, нарушаемой едва слышным потрескиванием факелов. Он открывает глаза, еще несколько мгновений восстанавливая дыхание — по телу остаточной болью пробегают мурашки, но голова практически сразу начинает мыслить трезво. Руки за спиной по-прежнему закованы в наручники — и Арс свистяще выдыхает, резким движением распрямляясь, чтобы сесть на холодном полу. Вокруг — одно из пустых помещений, кажется, нижних этажей замка. Всего несколько факелов на стенах, слишком маленькое пространство, взгляд в котором сразу же прикипает к деревянному столу, стоящему в самом центре. На поверхности — четыре стеклянные склянки рядом с, кажется, пустой миской. А на углу — бедра Часовщика, который опирается о стол, сложив руки на груди и с интересом наблюдая за тем, как Арсений, осознавая, впивается следом взглядом в него. — Ты же убить меня хотел, — цедит Попов, на что Эд пожимает плечами. — Это еще успеется. Или тебе не терпится? Арсений молчит — внимательно наблюдает за тем, как Часовщик обводит взглядом пустое помещение, словно размышляя. Попов понимает правильно — Эд дает ему возможность спросить то, что так волновало все это время. Наверняка ради того, чтобы потешить собственное самолюбие — но Арсению эти разговоры сейчас выгодны тоже. «Поторопись, отец». — Зачем тебе это все, Выграновский? — спрашивает Арсений, и Эд тут же возвращает к нему взгляд. — Зачем — весь этот театр? Твое появление в Министерстве, все эти игры… Почему ты не сделал все тихо? — У-у, ну ведь так совсем скучно. Да и я люблю рисковать, — усмехается Часовщик, пристально смотря в ответ. — Это как шахматная партия, Арсений. А я слышал, что ты тот еще гроссмейстер. Мне было интересно сыграть с тобой. — Слышал от Масленникова? — правильно понимает Попов, на что Эд кивает. — Конечно. Ты тогда решил, что поставил королю «шах»… но не знал, что «мат» невозможен, ведь на поле оставалась еще королева. — Это ты передал ему часы, — произносит Арсений, но по дрогнувшим бровям Часовщика понимает, что ошибается, раньше, чем тот отвечает. — У него их никогда не было, Арсений. На какое-то время в помещении повисает тишина — Арсений хмурится, вспоминая собственную встречу с Масленниковым в Азкабане, который не отрицал. Вспоминая смотрителя — тот ведь назвал именно его камеру, и Арс был уверен, что в своем страхе перед его положением точно не мог соврать. — Я сразу отдал часы смотрителю, — прерывает мыслительный процесс Эд, уже не играя в интригу. — Просто… подкрутил ему память. Чтобы он думал, что он их изъял. — Чтобы не вспомнил, что отдал тебе взамен информацию о заключенных? — цедит Арсений, и по усмешке на чужих губах понимает, что угадал. — Тогда нахрена ты приплел туда Масленникова? — Подсказка тебе. Маленькая ниточка, знаешь, — ухмылка на губах становится издевательской. — Хотелось проверить, ухватишься ли ты за нее. И за другие. Но не срослось. Масленников никогда не мог вести продуманную войну. Не мог играть в долгую. Считал, что все можно решить лишь силой, атаковал в открытую, не задумываясь о том, что на чаше весов… Он бы лишь помешал. Пазлы наконец сходятся — и в сознании проносится голос Масленникова и его темный, насмешливый взгляд. «Неужели ты думаешь, что я бы отказался от собственной свободы ради чужого хитрого плана? Неужели ты думаешь, что я не воспользовался бы этим сам?» Безумно — как же безумно. Самому делать так, чтобы Арсений имел шанс на него выйти — на грани адреналина и здравых решений, хождением по краю провала, просто потому что… Нравится рисковать? — Ты ведь мог просчитаться в любой момент. — Как видишь, не просчитался. Зато игра выдалась интересной. За мной великая миссия, Арсений, — Эд опускает руки, делая шаг вперед — чтобы красноречиво посмотреть сверху вниз. — Истинная магия не дается волшебникам просто так. И ты это знаешь. И свою цель я осознал тогда, когда получил эту силу — потому что я занимался правильным делом, потому что именно оно привело меня в эту точку. Точку, в которой я смогу изменить этот мир. А зачем же тебе была дана твоя? Чтобы принимать неправильные решения? — Чтобы остановить тебя, — твердо произносит Арсений. Эд смотрит в ответ долго. А потом — смеется. Низко, почти что надрывно. — Не в твоем положении говорить это, — напоминает он едко, стреляя взглядом Арсению за спину, на связывающие магию кандалы. Попову хочется зарычать, но он молчит — лишь смотрит прямо в серые глаза, собирая изнутри ту уверенность, что позволила произнести эти слова. Но собственное желание остановить — всему вопреки, во что бы то ни стало — все равно бьется о сталь этих глаз. О сталь того человека, который уже победил. — Опоздал, — хрипло завершает его мысль Эд, пожимая плечами. — Даже если твоя магия была дана тебе ради этого… Как там говорят? «Ты пытался»? — И еще не закончил, — цедит Арсений, дергая уголком губ в ответ. Потому что это правда — и задача Арсения сейчас растянуть время так, чтобы, если не он, то хотя бы его команда успела завершить дело. — Зачем тебе нужна была информация о заключенных? Почему ты убивал именно их? — Для ритуала нужны чистокровные маги, — легко отвечает Эд, мажа взглядом по чужой, почти незаметной ухмылке — но ни капли нервозности или сомнения в его голосе не слышится. — Мне только нужно было найти подходящих. Желательно тех, кто отчаялся окончательно. И в ком было бы легче вызвать преданность в мою сторону. — И ты обратился к своим прошлым соратникам? — Верно, дядь, — хмыкает Эд. — Ты ведь знаешь, к чему чаще всего приводит заключение в Азкабане, даже если оно не такое уж долгое. Эти маги подходили лучше всего — они ведь меня уже знали, они за мной уже шли. Но не стану же я тратить время на то, чтобы разыскивать каждого и узнавать чистоту крови… Проще было сделать это через кого-то из Азкабана. Служащие там — тоже не шибко счастливые люди, которых легко… заинтересовать. — Два года назад, — вспоминает Арсений. — Ты передал смотрителю часы два года назад. Почему ты ждал? — Сначала я думал сделать все сразу, но… понял, что вы можете все понять. Выйти на то, что эти маги когда-то служили нам, почти ничего не стоило — если бы за это взялись ваши опытные мракоборцы. И я понял, что необходимо сделать так, чтобы вы эти связи не стали искать. Не смогли. — И ты решил затеять войну, так? — рычит Арсений. — Сделать все, чтобы у нас не осталось ресурсов ни на что… — Кроме обскуров, да. Что есть смерть нескольких неизвестных волшебников против угрозы мирового масштаба? — усмехается мерзко Эд, и Арсению гадко — потому что так все действительно и случилось. — В любом случае, я мог знать, каковы ваши дела. Оля очень мне помогла. — Подонок, — выплевывает Арсений, но Эд не обращает внимания. — Помнишь, ты сказал про два года? Тогда же я встретил Егора. Чуть раньше, — он усмехается уголками губ, но в этот раз это действительно напоминает улыбку. — Не то, чтобы случайно… Последний элемент ритуала — обскур, Арсений. Не маглорожденные, не Антон — или на кого еще вы там думали. Эд внимательно наблюдает за тем, как раскрываются в ужасе чужие глаза. Но Арсений быстро берет себя в руки, заставляя самого себя продолжать — облегчение от того, что Антон не должен был умирать, сейчас уже не поможет. Пусть это и объясняет, почему все это время Выграновский действовал, по их мнению, вразрез с предсказанием. — Ты встретил Егора, — напоминает он, вместе с этим понимая, что имя относится к тому самому парню, который заковал Арса сегодня. — И решил воспользоваться его силой? Чтобы завершить ритуал? — Поначалу, — признается Эд, — но вместе с этим мне стало интересно. Это же чертов обскур, который умудрился дожить до такого возраста — я не мог это проигнорировать. Он ведь занимался тем же, что и я — рунной магией, чтобы сдерживать свои силы. Но для него это было тяжелее — в алхимии он не разбирался, к физическим артефактам привязать знаки не мог, из-за чего приходилось ежедневно их обновлять. И потому я согласился ему помочь. Для того, чтобы он был готов отдать за меня жизнь, мне в любом случае нужно было… Сблизиться с ним. А он тянулся ко мне — конечно, тянулся, одиночество ведь убивает не хуже самой разрушительной магии. Пришлось подумать над тем, как продлить ему жизнь. — Ты создал для него артефакт, — понимает Арсений, с трудом удерживаясь от желания высказать Выграновскому все то, что он думает о такой низкой игре на чувствах. — Не совсем, — Эд смотрит прямо в глаза. — Я сделал артефактом его. Арсений молчит, но Часовщик, усмехнувшись непониманию в чужих глазах, продолжает. — У меня впервые получилось связать с артефактами не собственную магию, а чужую. Магию Егора — и это позволило рунам так же, как и у меня, сохраниться на его теле. Силы обскуров ведь почти бесконечны — они ограничены только телом, и их запас не закончится так же, как мог бы мой. На протяжении всех этих лет я тратил на поддержку артефактов слишком много собственной магии. И все это, — он показывает на свои тату, — в какой-то момент стало забирать из меня слишком большую часть. Точнее, ограничивать. Да, руны перекрывают доступ к моим потокам — но они же мешают мне насыщаться магией от внешнего мира. — И поэтому тебе нужен был новый источник? — Именно. Ты быстро схватываешь. Я думал об этом давно, как раз с того момента, как вы поймали Масленникова. С ним у меня… ну, знаешь, не особо было время развиваться в сторону артефактов, потому что нашим людям хватало и рун. Так что даже, наверное, спасибо? — мерзко усмехается Эд, отчего Арсений, не скрываясь, кривится. — Короче. После того, как все наши разбрелись и скрылись, я наконец начал экспериментировать с артефактами и рунами… и в какой-то момент оказался на острове Анка. Там был типа вождь — самый сильный маг всего племени, и взамен на один из артефактов он рассказал мне о том, каким образом можно получить силы, которые бы не иссякали. — Тот ритуал. — Да. Всего лишь стоило принести парочку жертв и сделать все правильно. Они таким балуются, преклоняются перед типа старшими магами, которые себе создают чистокровное потомство, а потом… его же и убивают, но не предупреждают, конечно. Загоняют про проклятье острова — и все верят. А все их обскуры выращены в мысли, что стать жертвой для «мага» — великая честь, которая избавит от боли и греха, потому что в таких сообществах право на магию есть лишь у немногих, Арсений. — Ограничение на магию, чтобы… из других получались обскуры, — с ужасом выдыхает Попов, ловя чужой кивок. — Прикол ритуала в том, чтобы забрать жизни тех, кто не хотел умирать, но вместе с этим имел связь с тем магом, который этот ритуал проводит. Как жертвоприношение, понимаешь? А смерть обскура — противопоставление. Тебе уже не нужно забирать его жизнь самому — он должен отдать ее сам. Баланс жизни и смерти, желания жить и желания умереть, вся хуйня… К сожалению, мне тоже предстояло повторять это периодически. Но если бы у меня получилось в первый раз, дальше бы проблем не было. У меня была бы армия, Арсений, — глаза Эда опасно загораются. — Армия тех, кто всегда мечтал о лучшей жизни. О большей силе. Армия угнетенных, которые за мои артефакты платили бы не деньгами — а собственной преданностью. Ведь тогда у меня бы не было ограничений на их создание. Какое же сумасшествие. — И я знал, где таких падших людей искать, — продолжает Эд так равнодушно, словно рассказывает одну из своих историй о путешествиях, а не о плане по убийству людей ради собственной выгоды. — Тех, кто мог пойти со мной уже сейчас — им хватило лишь тех тату, которыми я снабжал нашу группу шесть лет назад. Они и не думали, что получают не силу, а право на смерть. — Ты сказал, что сделал Егора артефактом, — напоминает Арсений. — Все так. Я спас ему жизнь, — просто соглашается Эд. — Его силы могли питать мои артефакты, а мои артефакты — давали ему время за счет того, что забирали излишки магии. И тогда Егор предложил спасти остальных. У него добрая душа, — на чужих губах вновь возникает улыбка, но взгляд смешивается с каким-то жалостливым осуждением. — Так в моих руках оказалась сила обскуров. Они ведь просто хотят жить, Арсений, — он смотрит на него, — но этот мир убивает их. — Ты и сам убиваешь, — рычит Попов. — Ключевой элемент — смерть обскура. Пожирание его силы. — Но я даю им самое ценное — время, — качает головой Эд. — Время без боли, Арсений. Без страданий от собственной магии. Я не такой жестокий, как маги островов. С моими рунами обскуры могут жить так, как живет большинство волшебников — свободно. Представляешь, какое будущее нас ждет? Обскурам не придется скрываться — им нужно будет лишь обратиться ко мне. Смерть за возможность жить — не такая уж большая цена. — Дивный новый мир, — цедит Арсений. — Не строй из себя благородство, Выграновский. Ты ведь делаешь это для своей выгоды. — Я не спорю. Но я таким образом помогаю еще и им, смекаешь? — он делает шаг вперед, наклоняется ближе. — В этом намного больше пользы, чем вреда, Арсений. Неужели не понимаешь? — Понимаю лишь то, что твоя главная цель — разжиться властью и силой, — с омерзением произносит Арсений. — А это — лишь красивые слова упаковки дерьма. — Ошибаешься, — Эд резко распрямляется, глядя на него почти с ненавистью — или это идея, безумная, кипит в его взгляде так, что становится страшно от чужой убежденности. — Я бы построил новое государство. Государство, в котором не было бы ограничений и глупых рамок. Где все маги были бы равны — и не плясали под дудку маглов. — Они не были бы равны, — спорит Арсений раздраженно. — Были бы те, кто пользуется твоими артефактами — и маглами стали бы те, кто не использует их. Кто не согласился бы подписывать сделку со смертью ради собственной силы. — Может и так, — соглашается Эд, пожимая плечами. — Но они бы делали выбор сами. Выбор, которого все мы были лишены. Демократия — дерьмо, Арсений. Люди не способны управлять миром вокруг себя — они теряются в хаосе, начиная пожирать друг друга, если не находится рука, которая направит их ненависть от беспомощности в нужное направление. Люди не знают, что делать со свободой, Попов. Они боятся ее, как бы ни пытались этого отрицать. — Ты противоречишь себе самому, — выдыхает злобно Арсений, но Выграновский не отвечает. Отходит, повернувшись спиной, и переставляет на столе склянки, будто бы размышляя. — Я всего лишь хотел изменить этот мир, Арс, — не отрываясь от работы, говорит хрипло Эд. Арсения от сокращения из этих уст — передергивает. — И я сам все эти годы добровольно соглашался на то, чтобы терять свою магию ради силы, — он поворачивается, пристально смотря в ответ — убежденно, холодно и всецело уверенно. — Я знаю, что такое ставить на чаши весов жизнь и могущество. И я готов был платить эту цену. И сейчас хочу, чтобы у других тоже была возможность этот выбор совершить. — Не собираешься никого заставлять? Ага, как же. — Не собираюсь, — твердо произносит Часовщик. — Это будет другой мир, Арсений. И, пусть мне и не хочется этого признавать, но ты бы был хорошим союзником со всеми своими способностями и принципиальностью, — он смотрит так, будто действительно видит эту картину перед глазами — у Арсения от ужаса по коже мурашки. — Тот самый ангелок на плече, который не позволяет перейти грань. Мосток между тьмой и светом, смекаешь? — Ты уже давно перешел эту сраную грань, — выплевывает Арсений. — А разве ты — нет? — ухмыляется он. — Тогда, когда возомнил себя Богом, уничтожая людей в этом замке шесть лет назад. Помнишь? Действительно ли каждый из них был виновен достаточно для того, чтобы заплатить своей смертью? Все относительно, Арсений, — напоминает он, видя, как бледнеет от гнева чужое лицо. — Но мы с тобой правда похожи. Ты — тоже сильный. Сильнее других, — он мельком смотрит на закованные в кандалы руки. — И дело не в магии. Вот здесь, — он стучит пальцем по собственному виску, — ты мыслишь, как я. — Это предложение, Эд? Присоединиться к тебе? — Арсений морщится от едва произнесенных слов, но смотрит в ответ уверенно, видя легкую согласную ухмылку на чужих губах. — Никогда. — Знаю, — с легкой жалостью отзывается Эд. — Жаль, что вы оба не понимаете, что это для вас стало бы шансом. Арсений понимает, что речь про Антона — но заставляет себя не сорваться, потому что это очередная, гнусная ложь. — Уж лучше мы сдохнем. Он видит — видит по вмиг потемневшему, разозленному взгляду Эда, что эти слова того задевают. Задевают — потому что Антон ответил ему то же самое. Выграновский фыркает презрительно, отворачиваясь — в несколько шагов достигает арки, уводящей из помещения, видимо, собираясь уйти. Но все же останавливается перед выходом и бросает через плечо: — Как жаль, что ваша жалкая любовь ничем не поможет. И в этой фразе — не только желчь, но и чертова… — А тебе обидно, что у тебя ее нет, да? — резко произносит Арсений, и от этого Часовщик разворачивается, впиваясь в него взглядом. Впервые за весь разговор Арс чувствует, что власть слов находится у него в руках. — Обидно, что не смог удержать Антона, не так ли? Не смог заставить себя полюбить? — Замолчи! — рявкает Эд, делая пару шагов ближе. Упоминание Антона, кажется — действительно и его слабое место. — Ты, блять, не знаешь, что я делал ради него! — О, и что же? Бросил его? Великий вклад, Выграновский. — Я избавил его от того, что разрушало его!.. — рычит он в ответ. В помещении стеклом трещит тишина. Арсений смотрит в чужие глаза — и чувствует, как воздух вокруг замирает. — Ты… — шепчет неверяще он, видя, как серые глаза вспыхивают темным самодовольством. — Я. Я убил его чертовых родаков, — он произносит это с пугающим наслаждением. — Его долбаных, конченых выблядков, которые портили всю его жизнь. Потому что и тогда, и сейчас я знаю, что со мной… — он склоняется ближе, опаляя лицо мерзким дыханием. — Ему будет лучше. — Что?.. Потерянный, будто бы обескровленный шепот со стороны арки — Арсений вздрагивает. Антон замирает у прохода, пока со спины его закованные руки сжимает Егор — тот смотрит на Эда с удивлением и толикой ужаса. Эд, кажется, осекается — смелости повторить в лицо не находит — лишь перехватывает взгляд и отходит от Арсения в пару шагов, позволяя Егору подтолкнуть пленника в ту же сторону, легким ударом по ногам заставляя упасть рядом с Арсением. — Ну да, Антон, — произносит Эд словно нехотя. — Хули теперь скрывать. Шастун, все еще сидя на коленях спиной к Выграновскому, замирает. Как статуя — такая же бледная — пропитывается очередным предательством и болью, равнодушием того, кто когда-то посмел взять на себя ответственность за чужую семью. А потом резко разворачивается и порывается встать, но Арсений в последний момент останавливает его своим телом — не позволяет подняться, перекрывая дорогу. — Тварь! — рявкает Антон, сотрясаясь всем телом и вжимаясь собственным плечом в арсеньевскую грудь. — Подонок! Как ты посмел?! Арс выдыхает, подаваясь вперед, заставляя Антона осесть обратно на пол окончательно. Замирает перед чужим лицом, что сжимается в маске гнева и ярости — зеленые глаза, что не сводятся с Выграновского, трещат болью и ужасом. А Эд молчит — молчит, наблюдая, как от его слов что-то умирает в другом человеке в очередной раз. — Ненавижу тебя… — шепчет зло Антон, смотря прямо ему в глаза. А потом отпускает голову резко — сотрясается в беззвучных рыданиях — и подается вперед так отчаянно, что у Арсения перехватывает дыхание. Желание обнять Антона сейчас — обрывается пониманием связанных рук, но Арсений все равно наклоняется к чужой голове, что в агонии вжимается в его грудь, и прикасается губами к русоволосой макушке. «Держись, Антон. Прошу тебя, Шаст». — Это уже не важно. Голос Выграновского сухостью отлетает от стен — Арсений поднимает глаза, чтобы увидеть, с какой ненавистью и желчью тот смотрит на них. Впервые не может сдержать лица — и в серых глазах темная ревность мешается с разочарованием от того, что его «благих порывов» не оценили. — Ублюдок, — выплевывает Арсений, на что Выграновский лишь фыркает. — Любовь требует жертв, — шелестом произносит Егор, почему-то не отводя взгляда от прижавшихся друг к другу на полу мракоборцев. — Разве ты бы не сделал так же, Арсений? От этих слов замирает даже Антон — замирает, продолжая вжиматься в Арсения, пока Егор тихо, почти неслышно продолжает: — Если бы ты знал, что его семья уничтожает его. Или что-то другое, — он красноречиво смотрит на Эда, подразумевая его. — Неужели не уничтожил бы сам, чтобы спасти? — Если бы… — Арсений сглатывает. Смотрит на Часовщика тоже, накладывая, увы, параллель на реальность — и отвечает честно, так, как и случилось в их жизни. — Если бы для Антона это было бы важным, я бы не посмел решать за него. Я сделал бы все, чтобы его защитить, а не убить еще больше. Я бы никогда не причинил ему такой боли. Егор хмурится, пока Эд хмыкает беззвучно. А Антон разгибается резко. Смотрит прямо в глаза — неверяще, все еще слезно — но черт. С таким чертовым ураганом понимания и благодарности, что перехватывает дыхание. С чертовым «знаю», с чертовым «тоже» — и это самым громким признанием из всех, что у них были когда-то. Я бы никогда не причинил тебе такой боли. — Арс… — шепчет Антон, и губы его дрожат. — Ну и трагикомедия, — фыркает Часовщик, закатывая глаза. Антон бросает в него озлобленный в секунду взгляд. Эд отворачивается, подходит ближе к склянкам и берет одну в руки. — Что ж, если мы все решили… — Выграновский дрогнувше ухмыляется; озлобленно, так, словно этой уверенностью стремится причинить еще больше боли — или скрыть собственную?.. — Тогда ускорим события. — Чт-то? — вздрагивает Антон, садясь ровно и впиваясь взглядом в Часовщика. — Но полнолуние… — Завтра. Да-да, я соврал, — Эд усмехается снова — пытается — но его усмешка пропитана раздражением, и он не отводит взгляда от миски, в которую по очереди начинает выливать кровь из колбочек. — Так звучало красивее. Да и наверняка вот-вот ваши вороны покроют тут все куполом снова. Эд на них не смотрит — и Арсений этим пользуется. Слегка разворачивается, придвигаясь боком вплотную к Антону — и, склонив голову к нему, будто бы в отчаянии, тихо шепчет. — Твоя палочка в моем кармане. Антон вздрагивает снова — мельком опускает уже высохшие глаза, напряженно смотрит на Егора, который подходит ближе к Часовщику, перенимая пустые склянки в руки непонятно зачем. Тот взгляда не поднимает — будто бы они оба забывают о существовании мракоборцев — и Антон, судорожно выдохнув, едва разворачивается, чтобы связанными руками дотянуться до чужого кармана. У них получится. Жжение передается в руки и Арсению — в тот момент, когда он прижимается ближе, прикрывая своими руками неловкий взмах палочки Антона за их спинами. Веревки с рук Шастуна бесшумно спадают на пол. Взгляд глаза в глаза, всего на мгновение — чтобы одновременно выдохнуть, пропитываясь поддержкой. Егор поворачивается в тот момент, когда Антон подрывается на ноги — время застывает. Обскур успевает закрыть собой Выграновского, но не успевает выставить защиту — и поток магии отбрасывает его в сторону, а Эд, чьи руки были заняты очередной склянкой, поворачивается слишком поздно. Сброшенные со стола банки летят прямо на пол — разбиваются о камень осколками, растекаются остатками капель крови, что уже находится в миске, которая опасно покачивается на самом краю стола, но не падает. А Антон сжимает одной рукой темную кофту Эда в районе груди — и, практически вонзив палочку ему в шею, шипит: — Только попробуй двинуться, сука. Он мельком оглядывается на Егора, что плавно поднимается с пола — настороженный, цепкий взгляд обскура пересекается с темной, почти безумной уверенностью в зеленых глазах. — О-хо-хо, — посмеивается Эд, замирая в чужих руках. Он склоняется над столом, выгибаясь в спине — мельком косится на миску, что все еще там стоит — и возвращает потемневший, но почему-то будто бы гордый взгляд на Антона. — Неужели убьешь меня, Шаст? Так давай! Антон сглатывает, дергано отступает — но наставляет палочку прямо на чужое лицо, сжимая другую руку в кулак. Арсений видит — все его тело напряжено, как игла. Во взгляде — то, что всегда замирало в боях, та самая концентрированная собранность и натренированная годами службы реакция. Сделай Эд хоть одно подозрительное движение — магия Антона будет быстрее. Но Эд не делает — лишь медленно разгибается. Легким наклоном головы в сторону Егора показывает, чтобы тот не двигался, и возвращает к Шастуну взгляд — смотрит пристально, с замершей на губах ухмылкой. Даже, сука, сейчас — даже сейчас он ведет себя так. Слишком уверенно. Значит — где-то подвох. — Давай, Антон, — шелестит тихо Эд, слегка склоняя голову, наблюдая словно за хищником; не боясь, что антилопа ему на съедение — он сам. — Что же ты? Я ведь убил твою семью… Я убью и Арсения… — он бросает на него короткий взгляд, от которого Антон рычит сквозь зубы, и возвращает обратно к зеленым глазам. Антон тоже слышит этот подвох — и Выграновский понимает это по взгляду. — Только, — ухмыляется он шире, делая шаг вперед — прямо под палочку, — только ты ведь не одного меня убьешь, помнишь? Антон вздрагивает — всем телом — и палочка в его руке вздрагивает тоже. Его глаза расширяются — и он мельком стреляет взглядом в Арсения, что уже стоит на ногах. И в этом взгляде — столько отчаяния и ужаса, что по коже бежит та же самая ледяная дрожь. — Тебе ведь нравится Клава, да? — усмехается Эд, поднимая руку. Обхватывает палочку за самый конец, опуская ниже — чтобы она упиралась прямо в его грудь. Не боится. — Она умрет. И другие обскуры тоже умрут. Ты их убьешь. — Не слушай его!.. — рычит Арсений, с трудом сдерживаясь от того, чтобы броситься на Выграновского даже в собственном связанном состоянии. — Антон!.. — Это правда, — тихо произносит Егор, смотря на Арсения. Объясняет ему — потому что Антон, видимо, уже в курсе — и пусть голос его едва заметно дрожит, но не страхом. Каким-то странным, не присущим ситуации непониманием. — Наши руны… Они связаны с Эдом. Если он умрет, мы — тоже. Все обскуры умрут. И это то, что им нужно — но Арсений смотрит в глаза Егора, в которых сквозит странное, слишком человеческое смятение. Вспоминает взгляд Клавы — того самого обскура, который рискнул своей жизнью, помогая Арсу найти Антона. Отчего-то вспоминает даже снимки в отчетах — те самые, на которых Клава с Егором были на городском празднике, со стороны слишком похожие на обычных людей. И слова Выграновского — «они ведь просто хотят жить, Арсений — но этот мир убивает их». — Сможешь, Антон, м? — продолжает тихо Выграновский, отпуская палочку и перехватывая воспаленный взгляд мракоборца. — Давай же. Убей меня. Убей их. Ты ведь тоже считаешь их виноватыми? Они же ваши враги? Так давай. Сделай выбор. Выбор между жизнями детей, которые не обязаны сейчас умирать — если Эд останется в живых, если его руны помогут им и дальше не чувствовать боли — и жизнями тех людей, которые погибнут в апофеозе этой войны, когда Выграновский захватит власть. Выбор — между правильным и правильным по-другому — потому что всего этого не должно было произойти, всего этого можно было бы избежать. И совершенно одно — согласиться с чужим решением и приказом. Другое — собственными руками принять такое решение, заплатить такую цену за мир. — Я… — хрипло выдыхает Антон, закусывая от отчаяния губы. Арсений видит — тот на той самой черте, на той самой грани. На грани, где либо окончательно теряешь себя, окрашивая руки багреющей кровью других, либо — сохраняешь внутри последние капли света, не убивая своими руками, но все равно обрекая этих других на смерть. В повисшей тишине помещения слышно все — слышно, как меркнет горящий секунды назад уверенностью взгляд и как дрожат губы; как дергается кадык, когда Антон сглатывает. Когда он снова смотрит Арсу в глаза — тот читает слишком безнадежное, болезненное «не могу». И в этой жалкой секунде чувствует неуместное, безумное облегчение. Палочка с гулким звуком падает на пол под нарастающий, глухо режущий уши смех Эда. А Антон замирает на месте, опуская голову вниз — так, что отросшие волосы скрывают лицо. Дрожит всем телом, медленно опускаясь обратно на пол — коря себя, ненавидя за слабость, и Арсений в два шага подходит ближе, присаживаясь тоже, прижимаясь лбом к чужой макушке и тихо, практически неслышно шепча слишком болезненное «Антон». «Ты ведь не предал себя. Ты себя не сломал». И пусть это решение подписывает им приговор — наплевать. Арсений судорожно выдыхает, зажмуриваясь, когда Антон жмется к нему — он чувствует, знает, что за решением Антона сейчас что-то большее, чем понимает сам Арсений. Потому что сейчас — он верит, верит так, как никогда раньше, что Антон… Он сделал все правильно. И даже если они умрут из-за этого — это уже не важно. Куда важнее, что они умрут чистыми. — Егор, — зовет Эд замершего в стороне обскура. Тот мельком оглядывается на мракоборцев — Антон прячет лицо в плече Арсения, не поднимая головы, не в силах увидеть последствий. — Сделаем это сейчас? — Эд слегка склоняет голову, перехватывая взгляд подошедшего Егора — и улыбается, пусть на его лице это и смотрится до дикости лживо. — Да, — выдыхает Егор. Но все равно возвращает взгляд к мракоборцам — и, кажется, именно поэтому Антон поднимает голову, перехватывая этот взгляд. Распрямляется, судорожно выдыхая — дыхание по-прежнему сходит с ума — и, не переставая смотреть на Егора, заводит руку за спину Арсения и сжимает закрытые наручниками запястья. Он всматривается в глаза Егора — и у того сбивается дыхание, когда Антон, вместо какой-нибудь желчной речи, вдруг улыбается. Слабо, почти незаметно — самыми уголками — до щемящего сердца виновато и больно, пониманием их будущей смерти и отчаянным нежеланием умирать, но готовностью это сделать при непозволительной для себя цене за жизнь. Отвечая на насилие — светом. Арсений пристально наблюдает за тем, как обскур опускает голову и делает к Эду шаг. Тот вкладывает в его руки тот самый кинжал, которым до этого убивал сам. Выграновский поворачивается к мракоборцам, усмехаясь направленным на него парам глаз — будто на сцене. И своим последним представлением — слегка пригибается, будто бы делая поклон, прежде чем поднести чашу к губам и выпить чужую смешанную кровь до самого дна. Арсений пальцами сжимает чужие — на мгновение поворачивает голову к Антону, ловит его болезненный взгляд, пока вокруг них шепот Часовщика заворачивается в заклинание, а температура стремительно падает. Это конец. — Прости, Арс… — шепчет тихо Антон. — Я люблю тебя. Последним признанием — их последней возможностью быть друг у друга. — Я тоже, — твердо шепчет Арсений в ответ, склоняясь ближе, чтобы на мгновение прикоснуться лбом к чужому и выдохнуть прямо в губы — плевать на ритуал в сраном метре, плевать на все. — Тоже люблю тебя, Антон. Прости. Я… должен был остановить это. Они не справились — оба — но это уже не имеет значения. Они оба закрывают глаза — соединяются в унисоне дыханий друг друга, но Антон все равно продолжает держать одной ладонью закованные наручниками руки, бережно, почти неощутимо гладя по дрожащим костяшкам и пальцам. Они оба не замечают — все это время обскур не отрывает взгляда от них. Когда шепот становится громче — мракоборцы открывают глаза. Синхронно вздохнуть, чтобы повернуть головы в сторону колдовства Выграновского — если и встречать смерть, то лицом к ней. Лицом к ней — и бок о бок друг к другу.

⊹──⊱✠⊰──⊹

— Он его, кажется, любит, — произносит тихо Клава, сидя на самом краю дивана и перебирая свои рисунки, которые лежат на ее коленях и рядом. Егор поднимает голову, отвлекаясь от книги — шум прочитанных страниц в голове постепенно стихает. — О ком ты? — не понимает он, переводя взгляд на тот рисунок, который девочка держит в руках. — Антон! — Клава широко улыбается, поднимая лист так, чтобы Егор увидел смазанные, темные линии, напоминающие человеческое лицо. — Я случайно взяла его рисунок… Наверное, это Арсений. Егор вскидывает бровь, показывая, что не понимает, о чем ему говорит Клава — хотя на деле все изнутри вздрагивает. Опять. Прямо как тогда — во время разговора с Антоном. — Он думает о нем постоянно, — объясняет Клава, откладывая рисунок. Тяжело вздыхает, опуская взгляд и поджимая губы. — Он… так ждет его. А я… я боюсь за Антона. Это плохо? — она поднимает взгляд, слепо и наивно ища поддержки. Егор — не должен ее давать. Он должен сейчас сказать «да». — Нет, — выдыхает он тихо. Медлит, но все же заставляет себя улыбнуться. — Если… если он хороший человек, то почему нет? — Думаешь, он останется с нами? — Клава улыбается снова, в поганой надежде. Егора эта надежда режет куда-то в самое сердце. — Думаю… нет. Антон не останется — и Егор знает об этом. Знает, потому что видел вчера, в этой же самой гостиной — видел чужой взгляд, в котором горели те самые чувства к другому. «Он его, кажется, любит». Голос Клавы звенит в голове все то время, пока Егор бессмысленно перелистывает страницу за страницей в уже уснувшем замке. «Это не любовь, Егор. Любовь — это защита, а не просьба о жертве». Собственное одеяло не греет — в полной темноте Егор долго смотрит в потолок, пока слушает мерное дыхание рядом. Он поворачивается, подпирая голову рукой — лунный свет из окна очерчивает профиль спящего Эда, ложась светлыми тенями на испорченную рунами кожу. «Неужели ты думаешь, что любящий человек поступил бы с тобой так?» — Эд, — зовет тихо Егор, едва ощутимо касаясь обнаженного плеча. Короткое «м-м» в ответ, когда Выграновский ерзает, сонно морща лицо, но не открывая глаз. — Ты ведь любишь меня? — шепчет Егор. Замирает пальцами на чужом плече. Тихое, неразборчивое «угу» — закусанной губой и сорвавшимся выдохом, когда Выграновский отворачивается сильнее, оставляя в поле зрения лишь спину, чтобы его сон не тревожили. Интересно, обнимает ли Антона по ночам тот Арсений? Егор не понимает. Теряется. Снова. Он научился — научился слишком многому за все эти годы. Как выживать, как не терять веру даже тогда, когда грязные пальцы магов касаются тебя там, где захотят сами — и пусть иногда Егор не понимал, зачем вообще боролся с этим чертовым миром, после встречи с Эдом все изменилось. Эд — изменил его мир. Уничтожил всю боль, дал возможность почувствовать жизнь — без оттенков собственного черного прошлого, без каждодневных страданий и одиночества. Пальцы Эда — никогда не трогали его без желания самого Егора. Взгляд Эда — никогда не был таким же, какой имели другие рунные маги. Никогда — до… До появления Шастуна. Егор знал — он знал о том, что Антон будет с ними. Что Эд его любит — любит так же, как любит и самого Егора, но та любовь была вызвана семейными узами и преданностью, та любовь выстроилась сама. Егора Эд выбрал — так говорил он ему. Он сам захотел его полюбить. «Это не любовь, Егор». Взгляд Эда изменился — тогда, когда в замке появился Антон. Его взгляд был другим — тогда, когда Эд поймал Егора в темном коридоре и почему-то повел за собой в ванную, а не в их комнату. Когда раздел и был намного более грубым, чем обычно — будто не тот человек, который спал с Егором все эти месяцы. Его взгляд был другим, когда он просто оттолкнул Егора и вышел из помещения — после того, как тень Шастуна промелькнула в коридоре. Антон тоже важен Эду. Ведь Эд предупреждал об этом — предупреждал Егора. Но отвратительная, темная обида кольнула в тот вечер в самой груди. А потом Антон взял его за руки — и у Егора не получилось на него разозлиться. Потому что Антон был вторым после Эда, кто смотрел на него не как на обскура. Он смотрел так, будто Егор перед ним — человек. Он его жалел. Он отчаянно, совершенно неуместно хотел помочь. «Почему?» Ведь именно Егор был одним из тех, кто убивал других мракоборцев. Именно Егор поддерживал ненависть Эда в сторону того самого Арсения Попова — потому что своими глазами видел на поле боя, как тот со своей командой убивал их семью. Но Антон держал его за руки и говорил абсолютно противоположные вещи. Он говорил о любви к человеку, которого они так хотели убить. И его слова били — пускали трещину, которая с каждым часом становилась все глубже. Глубже — когда Егор замер в темной комнате Шастуна, неизвестно зачем помогая. — Завтра Эда не будет в замке. Антон тогда понял посыл. Черное, жгучее любопытство — Егор думал, что это оно. Наверняка знал, что Эд остановит любое нежелательное ответвление — и так и произошло, потому что тем же вечером Выграновский пришел к нему и сказал, что, возможно, именно завтра они проведут ритуал. А потом Клава провела Арсения в замок. Клава, которая была так предана их семье — но почему-то выбрала пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы дать этим двоим чертов шанс, и только по страху в ее глазах перед пониманием последствий своего поступка Егор с ужасом осознал, что после его смерти Клаву, скорее всего, ждет то же. Она ведь не знала, что Эд уже догадался. Почему, почему же Егор не смог за ней уследить? Самое страшное — это взгляды. Взгляд Клавы, прямо в глаза — в котором решительное «не жалею», несмотря на ее детский, отчаянный страх. Взгляд этого чертового Арсения, который первым же делом, как они с Эдом вошли в комнату, закрыл Шастуна собой — и не прекращал сжимать его руку. «Любовь — это про выбор жизни другого, а не своей!» Взгляд чертового Арсения, который действительно пробрался сюда — понимая, что здесь же его и убьют. Зачем? Для чего? Неужели… чтобы хотя бы в последний раз сжать руку Антона? Впервые в жизни — Егор сомневается в собственном выборе. — Я. Я убил его чертовых родаков, — голос Эда низкий, пропитанный пугающим удовольствием. — Его долбаных, конченых выблядков, которые портили всю его жизнь. Потому что и тогда, и сейчас, я знаю, что со мной ему будет лучше. Егор не знал — не знал о том, что именно Эд убил семью своего любимого человека. Действительно ли… любящий человек может так? — Разве ты бы не сделал так же, Арсений? — с трудом произносит Егор. «Любовь — это про помощь, даже когда не просят, но в ней нуждаются. Про желание сделать лучше, твою, сука, боль себе забрать.» — Если бы для Антона это было бы важным, я бы не посмел решать за него, — отвечает Арсений, не зная, что этим раскалывает душу Егора до дна. — Я сделал бы все, чтобы его защитить, а не убить еще больше. Я бы никогда не причинил ему такой боли. Чертовы взгляды — чертово отчаяние, стремление защитить даже ценой собственной жизни. Егор не понимает. Не понимает не понимает не понимает Арсений говорит, что никогда не причинил бы Шастуну боли — но Эд бьет его по лицу, наказывая за предательство. Арсений не смотрит на Антона с осуждением, когда тот отказывается убить Выграновского, хотя это стало бы для них спасением — а Эд смеется над его жалостью к обскурам. Арсений отдает свою жизнь, чтобы увидеть Антона в последний раз — а Эд просит Егора отдать свою, чтобы больше не видеть. Неправильно неправильно неправильно Что — именно? Почему Клава спасает Антона — а Антон спасает Клаву в ответ? Почему, почему, почему ты улыбаешься мне — вместо того, чтобы убить?.. Чувства. Чувства Чувства Чувства Чувства В том, с какой нуждой Антон смотрит на этого Попова — и как эта нужда зеркалом сияет в его глазах. В том, как они касаются друг друга, последними остатками времени — в полной отдаче, в решимости не отпустить друг друга до самого конца. В поддержке — хотя именно Арсений должен был Антона заставить Часовщика уничтожить. Но Арсений не заставляет — он выбирает Антона. Выбирает веру в него, в его решение за их жизни; выбирает тот свет, который почему-то так рвется отдать всем Шастун, порой не осознавая. Тот самый свет, который заставил Клаву улыбаться за эти дни чаще. Тот самый свет, который сворачивается внутри гадкой тиной — когда мракоборцы шепчут друг другу «я люблю тебя» на собственном смертном одре. Тот самый свет, который разрезает все прошедшие годы отчаянием. «Я люблю тебя». И Егор думал, что знает значение этих слов — думал, что знает, что чувствует сам и что чувствует от другого — но почему тогда… Почему тогда видит ту самую любовь за все прошедшие годы — только сейчас? …неужели все это время он…. о ш и б а л с я

⊹──⊱✠⊰──⊹

Черные руны на теле Часовщика становятся ярче — то ли от сильного колдовства, то ли искажением света. И пока окровавленные губы шепчут на незнакомом языке магию — Егор подходит к Эду вплотную, безмолвно повторяя заклинание следом за ним. Он приподнимает кинжал на уровень груди. Перехватывает за ручку удобнее, наставляя лезвием на себя — прямо на сердце. Эд не открывает глаз, занятый колдовством — уходит в транс, не реагируя на то, как Егор берет его свободной рукой за руку, создавая между ними связь. — Спасибо за время… — глухо произносит Егор, сжимая ладонь Часовщика, но в ответ — лишь шепот чтения заклинания. А потом смотрит на мракоборцев — впивается взглядом в Антона — и тот вздрагивает так сильно, что Арсений в изумлении оборачивается к нему тоже. Глаза Антона пылают ужасом — тем самым, когда что-то неожиданно понимаешь. — Нет, Егор… — шепчет он. Арсений дергается следом, поворачиваясь — но режется взглядом об улыбку на чужих губах. Улыбку на губах Егора, который разворачивает лезвие к Выграновскому. Время застывает в этой секунде. Тихий, почти неслышный шепот «прости» с губ обскура. Резкий удар — такой же, каким до этого Эд убивал других магов — прямо в сердце. Глубоко, зажмуриваясь до слез и собственной дрожи — собственным предательством в последней агонии света. Эд распахивает глаза, а шепот заклинания сбивается хрипом. Жалкие секунды, когда не успеваешь ничего сделать — кроме того, чтобы перехватить взгляд Егора, в котором хаосом пылающее «так будет правильно». Жалкие секунды понимания — каждый в этой комнате сделал свой выбор. Помещение заполняет вой, полный боли — и в последний момент вытащенное из чужого тела оружие падает на каменный пол, звеня. Тело Часовщика падает прямо на осколки разбитых банок — и следом в помещении взрывается тьма, рассеиваясь облаком чернильных щупалец, когда жизнь проводника забирает с собой жизнь обскура. Из коридоров слышатся такие же, полные агонии, крики других детей. — Нет!.. Нет!!! — воет Антон, пытаясь подняться с пола, но Арсений вновь останавливает его своим телом. Факелы гаснут — помещение заполняется черным песком, медленно рассеиваясь. Среди него можно различить лишь одно тело, что лежит на полу. Бездыханное тело Часовщика. — Антон, Шаст, стой, пожалуйста, — бормочет Арсений, дергая руками. Чувствует — он чувствует свою магию. Позади очередной звон — наручники трещат, осыпаясь на камень, и Арсений обхватывает дрожащее тело мракоборца руками, вжимая в себя. Они не знают об этом сейчас — но по всей Англии артефакты теряют свои магические свойства, оставаясь в руках хозяев сломанными игрушками. — Нет-нет-нет… — шепчет Антон ему в плечо, сотрясаясь в руках. — Арс, нет, Егор… Клава, она же… Почему, почему… Голос срывается в хрипы, переходит в рыдания — Арсений вжимает Антона в себя. Дрожащими руками гладит по голове, зажмуривается сам, потому что горячие слезы собираются в уголках глаз. От понимания, что сделал Егор. Часовщик мертв. Но облегчения нет — потому что смерти этого замка впитываются прямо в кровь. Потому что Антон поднимает лицо, позволяя обхватить скулы руками — и смотрит в глаза так, будто он тоже умер в этот момент. — Мы ведь могли им помочь… — шепчет он подбитыми губами. — Арс, они же… Они не заслужили… Мы ведь… — Знаю, знаю… — шепчет Арсений, прижимаясь лбом к чужому и медленно поглаживая щеки, силясь успокоить. — Мы исправим все это, Шаст… Мы… Я тебе обещаю… Антон болезненно стонет — подается вперед, обхватывает чужое лицо тоже и целует. Отчаянно, обреченно — вжимается в губы, ищет опоры в дрожащем касании. И Арсений целует тоже — приоткрывает губы навстречу, позволяя стучащим сердцам слиться в единое пение ужаса; позволяя сорвавшимся дыханиям и перемешавшимся эмоциям вырваться в этой даже не ласке — необходимости. Они живы. Они рядом. Они выйдут отсюда. — Мы должны идти, Шаст, — шепчет Арсений, сжимая чужие руки и заглядывая в глаза. — Купол. — Да, — шелестом отвечает Антон. Во всем замке стоит тишина и чертова темнота. В некоторых коридорах летает черная пыль. Антон держит подобранную палочку крепко, освещая путь впереди — а второй рукой так же крепко сжимает ладонь Арсения, который ведет за собой. Заставить себя не смотреть по сторонам, не искать взглядов детей, что еще недавно были живыми — почти невозможно. Главные ставни скрипят, выпуская на улицу. Холодный ветер врезается в кожу и волосы — свет с конца палочки Антона и ладони Арсения гаснет, и дорогу освещает лишь отсвет заходящего солнца, окрашивающий все в рыжий. Но все внутри изворочено так, что вокруг — по-прежнему будто бы темнота. — Арс! Антон! Голос Варнавы разносится по округе — она первая выбегает из леса навстречу. Врезается в обоих мужчин, скрывает в руках — вжимается так, что в какой-то момент проклятия и слова облегчения переходят в истерику, скатываясь на плечи горячими слезами. С другой стороны вжимается Марина — и, кажется, плачет тоже. Они вчетвером оседают на холодную траву, наконец расцепляясь — но девушки все еще держат их за руки, ласково гладят по щекам и заглядывают в глаза. Когда Арсений поднимает голову и видит Министра Магии, остановившегося в паре шагов — поджимает губы и едва заметно кивает. Партия, наконец, закончена — но все фигуры победителей горят на доске.