Трудности воспитания отца-одиночки

Решить-то, он решил. Молодец, Манджиро Сано. Иди, возьми с полки пирожок. Вот только твое «решение» ограничилось самим словом. Когда, во сколько, в какой ресторан – на эти вопросы не хочешь ответить, решительный умник?! Из мыслей мужчину вырывает несильный толчок. Сано оборачивается через плечо. Уставший после учебы, все ещё одетый в школьную форму его сын бродит голодным взглядом по кухне. Его маленький Кенчик уже давно не маленький, но отчего-то Манджиро не хочет это признавать. Даже в собственных мыслях. Даже то, что чтобы упереться в плечо отца широким лбом, старшему ребенку уже приходится немного сгорбиться, не может заставить мужчину признать сына взрослым. Нет. Не сейчас. Он ещё недостаточно поиграл с ним в мяч, все ещё должен проверять его домашнее задание, ещё… Ещё не подарил ему детство в полноценной семье. Сано правда старался не задумываться об этом, но Кен был взрослым. Взрослым и ответственным старшим братом и главным его помощником. Когда ему самому было одиннадцать лет, он дни напролёт на пару с Изаной бродил по старым заброшкам, а потом весь перепачканный сажей и каким-то чудесным образом найденным в закромах разрушенного здания гипсом прятался за спиной старшего такого же грязного брата – обычно отливающие на солнце платиной пряди походили на серую солому – и думал, как теперь доставать любимые дораяки, которые вредный Шин наверняка спрячет чисто из вредности и «ради профилактики воспитания зелёных сопляков, шатающихся, где попало». Хотя сам-то был старше всего на пять лет! Изана не был им братом по крови: их отец усыновил мальчишку, когда ездил в командировку на Филиппины. Неплохо, правда? Нормальные родители, возвращаясь после длительного отсутствия, привозят брелоки, магнитики или странные футболки, если вспоминают о гостинцах в последний момент, на вокзале, где кроме них ничего уже и не купишь на те крохи, что остались от командировочных. А этот ненормальный привез человека! И, что ещё страннее – никто не высказался против! Как будто они – семья добрейших альтруистов, которые каждый день усыновляют жертв несправедливой судьбы. Мальчишка был на диво странный! Он был как будто бы с другой планеты. Когда Манджиро увидел его в первый раз, по-птичьи склонил голову набок: ему казалось, что странный незнакомец был персонажем мультика. Только каким-то неправильным, словно бы художник перепутал цвета: как кожа могла быть такая тёмная, а волосы белые?! А ещё глаза – яркие-яркие. Как любимые фиалки, которые мама выращивала в саду за додзё деда. И заботу об этом пришельце поручили ему, Манджиро! Научить пользоваться палочками, показать где находится школа, а там ещё хуже – с учебой помогать! Как будто Майки сам помнил тысячу кандзи. Ну, правда, зачем их вообще столько напридумывали?! Ему самому всего девять лет. Так почему же он должен знать больше пяти сотен странных рисунков, которые придумали их предки?! Манджиро пыхтел-пыхтел, а всё же помогал. И в один день наконец получил ответ. Он разбил мамину вазу. В каждой семье есть такая – та самая, про которую не помнят ничего: ни того, кто подарил, ни время, ни даже её смысл – всё ровно до того момента, как она не разбивается на тысячи маленьких осколков, падая с такого же древнего забытого всеми комода. И тогда: «Боже, как же так?! Эта ваза…»! Оказывается, это нелепая ситуация вполне вписывалась в рамки и их семейного быта. И вот он стоит и смотрит на ещё минуту назад целый предмет декора, с ужасом осознавая – он слышит мамины шаги. И как будто судьба над ним поиздевалась: за секунду до мамы из кухни вышел Изана. Майки не хотел, чтобы тот присутствовал на его «экзекуции». Сано хотел прогнать его, но тот своим поступком лишил его дара речи: вышел и закрыл младшего собой. Поэтому, когда женщина вошла в комнату, над осколками, бывшими когда-то красивой хрустальной вазой, стоял на самом деле ни в чём неповинный Курокава с опущенной головой, за которым скрывался шокированный Манджиро. Естественно, ему ничего не было: мальчик всё ещё не привык к тому, что у него есть семья, поэтому все её члены старались быть как можно мягче с ребенком. Поэтому вовсе не удивительно, что хватило одного «простите, Сано-сан» раскаявшимся голосом и почтительного наклона головы, чтобы выражение ужаса и шока на лице его мамы сменилось всепрощением. Она ласково прошлась рукой по серебряным прядям и ушла за веником и совком, посылая их самих в другую комнату: чтобы случайно не поранились. Изана не сказал ни слова и просто собирался пойти в свою комнату, но его остановила рука. Чуть меньше, чем у него самого, с маленьким, еле видным шрамом на указательном пальце – заработал, когда в тихую игрался со старой катаной деда – крепко держала его за рукав красного домашнего кимоно. Манджиро наклонил голову так, что челка скрывала судорожно бегающие по комнате глаза. Он молчал, но Курокава не спешил вырывать руку – и дело не в том, что хватка была сильной, вовсе нет – рука младшего немного дрожала, выдавая сильное волнение маленького хозяина. Просто он, Майки, впервые обратил на него внимание. Изана не был глупым ребенком – он знал, что помогает ему Манджиро по просьбе родителей, а не по собственному желанию. Но даже так Курокава радовался – о нём впервые кто-то заботился. Поэтому ему хватало даже тех крох, которые из-под палки давал ему младший. Но сейчас – Манджиро сам пошёл за ним. Сам протянул к нему рук. Поэтому Изана готов ждать столько, сколько потребуется. Он так думал, но долго ждать не пришлось. Майки отпустил руку старшего и обнял его. Прижавшись макушкой к загорелой шее и крепко-крепко сжав руки на талии, обтянутой фиолетовым оби. А дальше произошло то, чего Изана не мог вообразить себе даже в самых смелых и заветных мечтах – Манджиро прижался ещё сильнее и тихим-тихим шепотом сказал: — Спасибо… Брат… Покрасневший до ушей Курокава подрагивающими руками обнял его в ответ. Это стало отправной точкой. Медленно-медленно, шаг за шагом, Изана открывался им. Робко просил рассказать отца о поездках в другие страны, тщательно промывал овощи, которые мама потом кидала в салат, со всей серьезностью запоминал приемы рукопашного боя, которые показывал ему дед, когда дети из последней, вечерней, группы отправлялись домой и со звездочками в глазах смотрел, как Шиничиро копается над своим железным конем после очередной не самой удачной поездки. После толчка от подобревшего Майки Изана решил сблизиться со старшим сыном семьи. И парень разумеется поддержал его стремление – бодро взъерошил волосы мальчишки и улыбнулся во все тридцать два. Вслед за ним потянулись и другие члены семьи. И Курокава наконец-то отпустил себя. И всё же самым близким и родным для него стал мальчишка, которого он мог теперь без запинки называть младшим братом. Шиничиро вызывал у него трепет и восхищение, а вот Манджиро – тепло. Простое тепло: когда они держались за руки во время ночной грозы, когда засыпали на старом диване под одним тонким колючим пледом, так и не досмотрев мультфильм до конца, когда вместе шатались по городу. Он даже прозвище придумал. Правда сложно сказать, как так вообще получилось, что во время очередного урока по японскому «Манджу» превратилось в «Манджи», а дальше перетекло в «булочку», которой теперь переставший стесняться подсмеиваться над младшим Изана называл Манджиро. — Кенчик, принеси телефон. Хочу позвонить Изане. Всё ещё голодный Кен, который во время папиного астрала лазил на верхних полках гарнитура в поисках шоколадных хлопьев, тяжело вздыхает и плетётся в гостиную, возвращаясь обратно уже с белым смартфоном, внизу которого висел маленький аляповатый брелок: Тора сам сделал его на уроке труда. Минута, и он набирает давно заученный номер, параллельно с этим открывая нижний ящик, доставая оттуда заветную коробку с готовым завтраком. На четвертом гудке сын ставит коробку молока обратно в холодильник и, подхватив поднос с хлопьями и нарезанным яблоком, он уходит в свою комнату. — Надо же! Булка, неужели помнишь про меня?! – голос Изаны несмотря на разницу часовых поясов – а, следовательно, позднее время у старшего – был очень бодрым и даже радостным. Он правда был счастлив слышать младшего. — Изана-нии, мне уже тридцать лет! Сколько раз я просил меня так не называть? — Наверное, столько же, сколько я просил звонить почаще, глупый младший брат? Манджиро вдруг почувствовал укол совести. Голос старшего вовсе не звучал обиженно, и всё же Майки стало стыдно: после усыновления Чифую свободных минут оставалось совсем немного, поэтому подгадать время, чтобы позвонить брату, который буквально каждые несколько месяцев переезжает в новые страны, иногда было очень проблематично. Он сам не верит этому глупому оправданию, поэтому даже не думает произносить его вслух. — Да, ты прав… Прости… – Манджиро смотрел в окно, рассеянно выстукивая какой-то простенький ритм на деревянной столешнице. Шутливый упрек со стороны старшего заставил голову опустеть, оставляя вместо нужных слов гудящую пустоту. На том конце минутная тишина сменилась удивленным голосом Курокавы: — Ух ты, как странно… Я ожидал услышать оправдания в стиле: «С заботой о мелких совсем времени не было» или «Мог бы сам, наконец-то, приехать в Японию, если так не доволен»! В последнее время это твоя любимая пластинка. Странно, что на ней всё ещё нет трещин. Майки возмущенно надулся: — Если знаешь, что я скажу, почему просто не сделаешь этого?! Когда ты в последний раз был дома? Два-три года назад? Малыш Чифую тебя даже не помнит толком! Да и мы все скучаем! Правда… Когда ты приедешь? На том конце снова тишина, которая сменяется по-лисьи хитрым предвкушающим голосом старшего: — Ну, от главного выхода меня отделяют проверка документов, два чемодана, которые предстоит найти на конвейерной ленте, и обед, который я куплю в аэропорту: ждать до кафе мой желудок уже не может. Майки от удивления сбился с ритма и чуть не опрокинул стеклянный стакан, стоявший рядом с его рукой. Взволнованный он сжал телефон сильнее: — Ты приехал? Ты сейчас в Нарите?! – его голос был непривычно высоким и полным какой-то наивной детской надежды. — Да, и в этот раз… – тон мужчины сменился с игривого и дразнящего на нежный. Тихо-тихо он прошептал. – Я вернулся навсегда. И, не дав завалить себя тысячей вопросов, сбросил звонок, поудобнее перехватывая сумку и направляясь к очередному проверяющему. Картинка шокированного младшего в голове заставляет уголки губ ползти вверх.

***

— Такемичи-сан, Такемичи-сан, у моего мишки развязался бантик, помогите, пожалуйста! – девочка быстро вручила воспитателю плюшевого друга и, отступив на шаг, завела сжатые в кулачки ручки за спину, стреляя смущенным взглядом из-под густой белоснежной чёлки. Сенджу из его группы была, наверное, самой удивительной девочкой из всех, кого он знал. Малышка была бойкой и очень храброй: на пару с Казуторой участвовала почти во всех драчках с хулиганами, отстаивая справедливость и защищая остальных малышей. Но, что касалось остального – была очень скромной и робкой малышкой, поэтому всегда долго колебалась, прежде, чем попросить помощь мужчины. Ханагаки взял мишку в руки и, стараясь не беспокоить укутавшегося в вязаный кардиган уснувшего на его руках Чифую, аккуратно завязал голубую шёлковую ленту потуже, игриво подмигнув напоследок – то ли смущенной девочке, мгновенно убежавшей в уголок с игрушками, стоило получить обожаемого друга обратно, то ли самому «клиенту», для которого несколько секунд назад он был модным стилистом. Малыш в его руках заворочался и сонно заморгал, пытаясь окончательно проснуться. Ханагаки не сдержался и аккуратно поцеловал пушистую макушку, стараясь подольше задержаться губами на детской нежной коже, чувствуя, как маленькие ладошки сжали ткань мягкого кардигана на спине сильнее. Казутора строил замок из деревянных кубиков, пока Кейске вместе с Харучиё складывал так полюбившихся ему бумажных журавликов. Семья Акаши состояла из трёх человек: мужчины – на пару лет старше него самого – и двух прелестных малышей-двойняшек. Такемичи видел много поломанных судеб, но то, что ему поведал однажды пришедший к самому закрытию сада Акаши, вызывало непросто сожаление бедному мужчине, а бессильное отчаяние, обращенное к злодейке-судьбе, которая своими золотыми ножницами безжалостно режет жизненные нити хрупких человеческих душ. Такеоми появился на свет, когда его матери исполнилось шестнадцать лет. Изнасилование в школе, расставание с парнем-трусом, перевод на домашнее обучение и изгнание от собственных родителей. Бедная девушка, ещё сама будучи ребенком, учится с двойным упорством и готовится к появлению в её жизни нового, очень маленького, но отныне самого важного и любимого человечка. Заочная учёба, две ночных подработки, на время которых она слёзно просит соседок по комнате присмотреть за маленьким кулёчком, с которым они вместе делят узкую полторашку в крохотной комнате общежития. Такеоми рассказывает об этом вскользь и очень неохотно, и Такемичи, вопреки правилам соблюдения дистанции с родителями и опекунами, обнимает мужчину, скрывая в вороте длинного пальто собственные слёзы. Старший тихо смеётся и благодарит его, успокаивающе поглаживая черную вихрастую макушку чувствительного воспитателя. Его мать всю свою молодость посвятила ему одному. И он мечтал отплатить ей. Подарить столько же счастья и тепла, сколько чувствовал он, когда уставшая после ночной смены женщина приходила домой и улыбалась ему, целуя в лоб, стараясь подольше задержаться губами на нежной коже любимого чада. Он старался. Учился днями и ночами, брался за любую работу и к тридцати годам смог открыть своё небольшое архитектурное агентство. Про него он тоже почти не говорит. Только с грустной улыбкой описывает уже успокоившемуся Такемичи счастливую мамину улыбку, которая была на лице родительницы впервые переступившей порог агентства. Удача ли, или всё же плоды упорного труда упертого мужчины: дела шли в гору, и достаточно быстро агентство встало на ноги. Поэтому первым же делом, заключив крупную сделку с одним бизнесменом, Такеоми отправил мать в кругосветное путешествие. Он посадил счастливую женщину в аэропорту на самолёт и на полгода погрузился в работу. Когда же пришло время встречать горячо любимую родительницу, его ожидал сюрприз: помимо чемоданов женщина с виноватой улыбкой протягивала ему тонкую белую палочку с положительным результатом. Единственный вопрос, который он задал: «Ты была согласна»? Мать таинственно улыбнулась и сказала о совершенно замечательной неделе в Норвегии. Через четыре месяца Такеоми пошутит: «По одной полоске на каждого» – на узи им сказали, что малышей двое. Мама счастливо улыбнулась: «Так даже веселее». Конечно, веселее – ведь она видела только хорошее. Она была очень сильной. Она – да, а её организм – нет. Истощенный ранней неправильной беременностью, поздней второй он не справился. Женщина умерла на операционном столе, оставив потерянного мужчину с двумя свертками, из которых выглядывали два красных личика его брата и сестры с белым пушком волос на самой макушке. Дальше он говорить не стал: малыши оделись и ждали старшего брата у выхода из группы. Такемичи успел только, сжав крупные огрубевшие ладони в своих, искренне поблагодарить за откровенность и доверие. Ему сдержанное, но искреннее в ответ: «Вам спасибо. Вы слушали». Так и подружились. Ханагаки понимал, как тяжело приходится мужчине, поэтому был совсем не против посидеть с малышами подольше – занятой Акаши не мог уйти с работы пораньше. Но вот почему троица Сано всё ещё была в группе – это был хороший вопрос. Шиничиро обычно забирал их одними из первых. А… Шиничиро… Но сегодня их, наверное, заберёт отец… Щеки Такемичи против воли покраснели. Он сильнее уткнулся в волосы мальчика, отчаянное выдыхая. Как можно влюбиться с первого взгляда? Как можно влюбиться с первого взгляда в мужчину? Как можно влюбиться с первого взгляда в мужчину, у которого четыре сына? Ханагаки помотал головой: если он продолжит в том же духе, точно с ума сойдет. И всё же… Такемичи Ханагаки и правда неудачник. Иначе, как можно объяснить то, что его первая любовь настолько недостижима, что даже смеяться тяжело?! Тридцать лет ему никто даже не нравился, а тут – сердце бешено стучит в грудной клетке только от мысли о растерянных обсидиановых глазах, которые он мельком видел утром, перед тем, как любимая троица утащила его обратно в группу. А может…? Ханагаки сейчас нарушит все правила этики. — Чифую-кун, ты очень любишь свою семью, да? Окончательно проснувшийся мальчик сначала непонимающе наклонил голову вбок, а потом изо всех сил закивал. Такемичи на секунду стало дико стыдно за то, что собирался расспрашивать наивного ребенка о его отце, и он собрался прекратить, но детское любопытство в изумрудных глазах напротив с космической скоростью из маленькой искорки превратилось в костер и грозилось перерасти в настоящий бушующий пожар, если воспитатель не продолжит свою мысль. Ханагаки нерешительно вздохнул и спросил. — А можешь рассказать про них побольше? Чифую улыбнулся и начал загибать пальчики. — У меня есть три брата. Кен – самый старший. Он очень – на этих словах мальчик вытянул руки в стороны и широко открыл глаза; Такемичи улыбнулся, – высокий, скоро будет выше папы! А ещё учится в школе. Это такой садик, куда ходят большие дети. Папа говорит, что, когда его нет дома, Кен – главный. Вот. Тора и Кейске старше меня, но папа часто говорит, что ему кажется, что всё наоборот. – на этих словах мальчик нахмурился и почесал пальчиком пухлую щёчку: будто сам не до конца понимал, что он сказал только что. – Они очень хорошие: всегда мне помогают и делятся игрушками. А ещё они здорово дерутся! И… — А… Папа? — Папа самый-самый лучший. Он всегда с нами играет и покупает игрушки. Он даже не ругается, когда братья раскидывают конструктор! – Чифую говорил с такой гордостью за отца, что мужчина не мог не улыбнуться. Он обожал детей именно за это: честность и присущую только им наивную непосредственность. Ещё… — Братик! Звонкий голос Сенджу заставляет его обернуться. В проходе он видит мужчину, на плече которого уже сидит счастливая малышка, а ногу изо всех сил обнимает подбежавший розовощёкий Хару: он стеснялся показывать свои чувства, как младшая сестра, и всё же также отчаянно скучал по старшему. Когда воспитатель подходит к нему, мужчину удивленно смотрит за его спину и спрашивает: — Неужели кто-то меня переплюнул? Такемичи, которого теперь обнимал за ногу подбежавший расстроенный уходом воспитателя смущенный Чифую, оборачивается на двойняшек Сано и только пожимает плечами: — Я сам удивлен. Обычно этих малышей забирают одними из первых. Как правило за ними приходит дядя, но сегодня их заберет, наверное, отец. Но утром он не говорил, что задержится. И я видел его сегодня в первый раз, так что… Такемичи задумчиво хмурится, постукивая пальцем по подбородку. Такеоми, видя это, понимающе хмыкает, быстро ерошит волосы младшего мужчины и, подхватив на руки пискнувшего от удивления Санзу, идёт в раздевалку, бросая на ходу: — Ясно. Тогда я сам их одену, и мы пойдем: этим малышам ты явно нужнее. Секунда, и семья Акаши скрывается в раздевалке. Ханагаки перехватывает ладошку мальчика и идёт к близнецам, которые решили собирать железную дорогу. Проходит ещё полчаса и на пороге группы появляется взмыленный Манджиро Сано. Волосы тяжело дышащего мужчины из-за пота были слегка влажными и вились на концах, а розовые щёки ярко контрастировали со светлой кожей: было очевидно – мужчина бежал на всех парах. Но даже так сердце воспитателя на секунду сбилось с привычного ритма. Мальчишки, увидев горячо любимого родителя, тут же бросились к нему. Он опустился на колени – не жалея ткани, очевидно, дорогих брюк – и обнял разом всех троих, поочередно поцеловав каждого в лоб. — Простите, малыши. Я так виноват! Простите, что так долго: я ездил в аэропорт забрать дядю Изану. Дяди-милиционеры очень долго проверяли его документы. Я правда очень хотел приехать пораньше. – Он зарылся носом в макушку младшего сына и виновато выдохнул. Мальчики вылезают из кольца крепких рук и подбегают к воспитателю: — Всё хорошо! Мы не испугались. Дядя Мичи был с нами, и… – смущенный Чифую комично зажимает рот двумя ладошками, изо всех прижимая их к губам, изо чего малыш становится похожим на хомячка. Ханагаки сразу понимает, в чем дело, и мягко гладит волнующегося ребенка по пушистым вихрам: — Всё в порядке, Чифую-кун. Мы договорились, что ты не будешь так меня называть при других детках. Но это твой папа, так что ничего страшного. Младший Сано серьезно кивает. Растерянный таким поведением ребенка Манджиро подходит ближе: — Скоро дядя Шин вернется домой. Вы же не хотите пропустить праздничный ужин? – наивно-хитро улыбается мужчина. Дети как по команде убегают в раздевалку. За ними следуют и смущенные взрослые: — Извините, брата не было дома несколько лет, и тут он решает устроить сюрприз, и… Боже… Черт, простите, утром я так и не представился. Я… — Манджиро-сан. Да, я… Эм… Мне говорил Шиничиро-сан. Младший мужчина кивнул и тут же себя одёрнул. Он решился, ведь так?! — Просто Манджиро. Я не очень люблю формальности. — Хорошо, Манджиро. Я Такемичи Ханагаки – главный воспитатель старшей группы. — Таке… Митчи… Ой, простите, я не хотел как-то… – он смущенно чешет выбритый затылок, через секунду зачарованно слушая заливистый смех Ханагаки. — Можно и так, звучит забавно. Только не при других родителях, хорошо? — А да, конечно, а… — Мы готовы! Казутора, как самый старший, выпятив грудь, гордо стоял в центре, держа за руки уже одетых и готовых выходить младших братьев. Взрослые улыбнулись. Они двинулись к выходу. У двери, Такемичи присел на корточки и обнял близняшек, получая в ответ искренние улыбки и ещё одного очень красивого, цветастого бумажного журавлика. Тора и Кейске быстро попрощались и выбежали в коридор. Когда Ханагаки выпрямился, на его шее уже сомкнулись ручки самого младшего малыша, сидящего на руках отцах. Чифую потерся о его щёку своей и тихо прошептал слова прощания. Растроганный Такемичи не удержался и поцеловал малыша в лоб. Мягко отстранился и потянулся в другую сторону – прижался губами к гладковыбритой щеке младшего мужчины. — Счастливой дороги. — А? Д-да… Ханагаки со спокойной душой закрывает дверь в раздевалку и идёт в группу. Встает ряд с ящиком игрушек и вдруг дико красный оседает на пол. Что он, чёрт возьми, только что сделал?