Суррогат

      Тишина. Холод. Пронизывающий до костей ветер — плотные облака не спеша плывут по укрытому лазурными сумерками небу, вовсю шелестя у земли пышной листвой древесных насаждений. Место — больница Святого Колумциллы, Дублин, район Шанкилл. Время — почти четыре часа утра: в такое время медучреждения по всему миру живут своей, особенной жизнью. Регистратура не спит: ещё бы — впереди новый день, полный нештатных ситуаций, к которому надо подготовить следующую смену врачей. Но и без этого работы хватает: кому-то, быть может, нужно помочь прямо сейчас. По тёмным, укутанным подрагивающим светом ламп коридорам то и дело проходят врачи, коим не повезло именно сегодня оказаться на дежурном посту. Кому нравится работать без остановки всю ночь, зная, что расслабиться здесь, в этом отделении, им точно не дадут?! Приёмные покои суточных экстренных палат на втором этаже, наверное, никогда не дают скучать — правда, сейчас ночь и последнего пациента, лежащего здесь, уже стабилизировали, так что лицам в бесцветных в таком освещении халатах оставалось только бдеть и ждать, когда они снова будут нужны. В этой холодной, безмолвной атмосфере медработники, казалось, вовсе игнорировали одинокого посетителя, никак не желающего отправиться домой спать, а вместо этого бессильно сгорбившегося на своей скамейке у двери, за которой ещё горел свет.       Снова больница — сколько раз он уже был здесь: начиная с шести лет и каждый раз после приступа, какой-то период жизни Павел даже считал её своим новым домом, настолько сбился со счёта. Бесконечные капельницы, таблетки, уколы, процедуры, обследования — до того однообразно и безличностно, что просто тошнит. Вот и сейчас: еле вырвался от неугомонных врачей, норовивших поставить ему после сегодняшнего капельницу — уговорил на новую порцию таблеток, разбитых этажом ниже. Ну да, перескочил с лихвой за предел, достигнув ста девяноста, но у него уже есть лекарство! Подходящее! В нужной дозировке — этажом ниже рассыпал! Пожалуй, в этом отношении медики все одинаковые. И их обиталища — тоже.       В кармане у Павла вдруг звякнул телефон. Скорее разблокировав экран, мужчина было решил, что это Яна — но это Стеф. Правда, почему-то в мессенджер:       «Привет, Павел»       Ну и принесло тебя, подумал он, про себя стараясь не смотреть на время. Но не успел он что-то сказать, выругаться, как та продолжила набирать текст. В изнеможении, Павел лишь молчал, пока та что-то писала и спустя где-то минуту Стеффани таки отправила дополнение:       «Слушай, у тебя контакты той девочки ещё с собой? Её ангиоваскулярные факторы меня беспокоят — надо связаться с врачами, пройти диагностику. У тебя же, по-моему, то же самое!»       Заметила-таки — ну, теперь он тоже: в правой ладони, спрятанной странным образом под левым коленом, горько хрустнуло заключение консилиума. Артериальная гипертензия, стрессовый тип, наследственная форма — слова, сродни приговору, для человека, которому принадлежит этот анамнез. Чуть ниже, дополнением, что называется, генетический скрининг — не думал, что они теперь и такое умеют! Сверка с источником проблемы, тем, кто столько лет назад стал соучастником преступления: высокий уровень совпадения — такой может быть только у биологических родственников. Зато после этого все сомнения у последнего медбрата отпали: перед палатой с табличкой «мисс Савина» сидит, молчит её папаша — видимо, потому и разрешили здесь остаться после отбоя.       Сквозь приступ самоненависти Павел снова сглотнул: всё кончено. Секрет, который столько лет хранили Инна с Яной, утёк наружу. И кто виноват? По собственной же воле выпалил. Был ли у него выбор? Да в общем-то не особо — убить девчушку он бы не позволил. И всё равно — тяжёлый вздох эхом прокатился по коридору. Что теперь делать? Как ему теперь жить с этим фактом? Как Элле теперь жить с этим фактом? Больше не спихнёшь на то, что есть две мамы и будут ими всегда. Она искала, он утаил, по просьбе нуждающихся — но ей-то от этого разве легче? Сам признался — ему и карты в руки, что называется. Горечь потери чего-то важного снова подступила к горлу и Павел уткнулся лбом в колени: он идиот! Подлец! Предатель! И как теперь смотреть ей в глаза? Не заслужила ты такого папку, милая, ой не заслужила...       В процессе удушения себя, сквозь заволакивающую глаза влагу Павел разглядел, как справа что-то едва заметно посветлело. В полумраке, конец коридора освещался особенно отчётливо: лифт распахнул двери и вскоре раздался знакомый звук мопеда.       - Я-на?       Не поднимая головы, Павел тихо прошептал знакомое имя. Звук приближался, а через пару секунд его обхватили откуда-то сверху — одной рукой.       - Я сразу приехала, как нашла вас. Врачи позвонили, сказали, вы здесь.       Немного выпрямившись, Хрень тихо выдохнул и быстро, крепко обнял школьную подругу. Эмоции, захлестнувшие обоих, так и просились на выход, и оба изо всех обхватили друг друга за плечи. В глазах у Павла снова противно помутнело: он так виноват. Так виноват перед вами всеми...       - Прости.       - Всё хорошо.       - Нет, всё не хорошо... — всхлипнул он, на что Яна попыталась его успокоить.       - Успокойся, с Элей всё в порядке.       Павел отчаянно помотал головой.       - Со мной — нет.       Яна, ещё подрагивая, отпустила его. Глаза женщины тоже были на мокром месте и Павлу вдруг снова захотелось утопиться.       - Она... знает?       Что ж, сложно было не догадаться, после сегодняшнего, точнее, уже вчерашнего — дрожа губами, Павел судорожно кивнул.       - Прости. Они перепутали диагноз, я должен был...       Мужчина оборвался на полуслове: сил объясняться у него уже не было — будь что будет. Но вместо расспросов, долгого, жалящего выяснения отношений последовала новая, такая же искренняя, порция объятий: Яна как могла, в лучших традициях их дружбы, старалась его утешить, а заодно принять самой то, что случилось. Руки же Павла безвольно повисли, сам он болезненно жмурился: он уже отчаялся что-то объяснять. Теперь ему нет места среди них — после всего, что произошло, он просто не может. Потому что раньше не смог.       Шло время, утекали мысли, воспоминания, а Яна продолжала его обнимать, пока наконец не выпустила, одарив потерянным взглядом, и не полезла в багажник своей коляски. Да уж, и чего только у неё нет с собой: после небольших раскопок женщина отрыла там небольшую, формата А4, папку с документами. Должно быть, везла для уточнения Элиных данных, подумал сперва Павел, но мысль нарушилась, когда из зелёного, на молнии, резервуара с бумагами та вытащила до боли знакомые листы.       - Возьми.       Ещё немного бледная, Янь протянула ему тот самый договор, силой которого они дали жизнь Элле. Тринадцать лет прошло, уже скоро четырнадцать — и вот опять, как вчера: медленно перелистывая контракт с клиникой, ради которого они с Инной прилетели в своё время в Копенгаген, Павел немного обескураженно прохрипел:       - Ты уверена?       В ответ мама Савиной-младшей лишь похлопала его по плечу.       - При всём уважении, Паш — это твоя дочь.       Измученный, Павел схватился за голову: как вы все не поймёте. Намёк, посланный ему, был настолько прозрачен, что хотелось просто завопить — опомнись, женщина! Там, за дверью, вряд ли желают даже слышать о нём, не то что видеть! После всего, что сталось, тем более, что он оставил от себя, взамен на знание о прямом родстве. Но вид у Яны был столь же непреклонный, как скала перед морем на той фотографии в гостевой: раз уж Эля прознала, надо объясниться. И в целом, она снова права — ему и правда есть что сказать ребёнку. Но сможет ли? Ответ лежал буквально в палате рядом.       Не спеша привстав, мужчина молча развернулся лицом к двери. За ней явно ещё не спали — свет горел, а спать с ним даже после пережитого было бы для Эллы тяжело. Молча вздыхая про себя, Павел попытался было постучаться, но занеся руку, опустил голову и остановился в паре сантиметров от выкрашенной в кипельно белый плиты: что он будет там делать? За что стоит извиниться в первую очередь? Мысли роились в голове словно муравьи, заметившие по дороге в муравейник жирного жука и теперь думающие, как его растащить на запчасти. Как ему сейчас хотелось просто спросить кого-нибудь, кто уже бывал в такой ситуации.... но много вы таких знаете? Вот и он тоже — тяжело же быть экстраординарным даже в нашем мире случаем. Но отступиться сейчас, на полпути, он уже не имел никакого морального права и просто тихо крутанул дверную ручку.       Отворив дверь, зайдя внутрь, Павел оказался в небольшой комнате три на четыре метра — меньше, чем было у Яны. Внутри его ожидала совершенно обычная больничная палата на одного взрослого человека: тошнотворно белёсые, с изумрудно-зелёными горизонтальными полосами стены, маленькая светлая тумба перед кроватью, утилитарный светильник, небольшое окно, занавешенное шторами, уже подёрнутое предрассветными лучами солнца — не будь перед входом таблички с именем, в этой палате мог находиться ровно кто угодно. И всё же, здесь его ожидала встреча с вполне конкретным человеком: на развёрнутой головой к стене каталке лежала, укрытая светло-синим одеялом, биологическая дочь Ходенко Павла и Савиной Инны. Ещё бодрствуя, читая от скуки какую-то брошюру, Элла не сразу среагировала на появление в палате постороннего, а когда обернулась, то тут же и застыла, дав ему разглядеть в лице искреннюю, безответную растерянность.       Ровно секунда прошла с тех пор, как их взгляды встретились. Затем Элла рванула на себя одеяло и резко отвернулась.       - Уйдите.       В ответ Павел отрицательно покачал головой:       - Не уйду.       - Уйдите, я сказала!       - Не могу.       - Что мешает, дверь сзади!       Реальность больно обжигала горло: всем своим естеством Элла отталкивала его изо всех сил.       - Иначе я не смогу показать тебе то, что должен был... уже давным-давно.       Пальцы ещё крепче сжали бумагу. Аура, источаемая от больничной кровати, рвала и метала всё, что шевелится, но не подойти он уже не может. Твёрдыми шагами на негнущихся ногах Павел шагнул в пучину — и, свесившись через кровать, показал документ дочери Инны и Яны.       - Что это?       - Это договор, который мы с твоими мамами подписали, — протягивал Павел копию Элле, — Тринадцать лет назад.       Из-под одеяла вылезла рука, а затем и голова: рванув договор на себя, едва при этом не порвав его, дочь двух матерей принялась быстро читать. Снова отступивший в сторону двери Павел не говорил ни слова, как бы давая той волю удостовериться, что же случилось. Минута за минутой в полнейшей тишине, нарушаемой лишь звуком перелистывания сшитых страниц, Элла продолжала изучать их, а потом негромко произнесла:       - Значит, это правда?!       В комнате раздался тихий мужской вздох.       - Да. Я твой биологический отец, — признался Павел, заодно уточнив — Само собой, это не делает меня родителем — договор это чётко прописывает. Твои мамы очень хотели ребёнка. А я был тем человеком, который согласился пожертвовать для них часть себя.       Слегка приподнявшись для чтения, Эля снова упала на кровать. Бумага выскользнула из рук и упорхнула куда-то под низ больничной каталки.       - Значит, и я... больна?       - В каком-то смысле, — глазами мужчина неуверенно изучал пол палаты — Буквально сейчас получил результаты анализов, сравнения наших геномов, врачи передали. У меня нашли три гена, ответственных за мой недуг. Тебе передались два из них, при этом один — настолько сильный, что врачи сами удивлялись, как ты попала к ним только сейчас. Мне и раньше приходило в голову, что моя болезнь может быть... наследственной, но ДНК-тест перед зачатием ничего не выявил. Оказалось, их просто не умели диагностировать.       Слова выходили изо рта буднично, будто это не приговор в истории болезни, а сводка новостей. Совершенно потерянный, Павел ещё пытался придумать, что сказать ещё, но Элла справилась с этим лучше:       - Значит, я буду, как вы...       В голосе попавшей в больницу сквозила безысходность. На что тот, от кого она получила эту проказу, отрицательно помотал головой.       - Нет, не будешь.       - Сами же сказали! Один из генов...       - Гены — ничто без их реализации, — даже разговор по душам Павел умудрился превратить в урок биологии, — У артериальной гипертензии много факторов для развития. Стрессы, усталость, сопутствующие заболевания — тебе в этом смысле повезло больше, чем мне. Мой первый приступ случился в шесть лет — я чуть не умер, пока врачи не поняли, что со мной. Это дало осложнения, последствия которых я расхлёбываю до сих пор, — в кармане больно хрустнула пластина со злосчастными таблетками, — Тебе удалось этого избежать.       Счастливица, во всех смыслах — Инна и Яна постарались, что ни говори: всё то, что восточноевропеец так ненавидел в своём прошлом, обошло Эллу Луизу стороной. Обделённый в своё время простой человечностью, равно как и профессионализмом врачей, мужчина с горестью замечал, по крайней мере, ещё один фактор. Ещё одно подтверждение его слов.       - И потом, ты бегаешь.       - И что с того?       - То, Эля, что ты выдержала три забега на полной скорости, сорвалась на меня и только потом организм дал сбой — уже чудо. Твоя сердечно-сосудистая система, твой организм гораздо крепче моих. Тебе не довелось пережить то же, что и мне. И ты живёшь в то время, когда подобные болячки относительно излечимы — да, это сложно, но это возможно. Наука широко шагнула за тридцать лет. И жить ты будешь гораздо лучше и дольше, чем я.       Сдавленный всхлип человека, которому не повезло с поколением, заключил вердикт, изложенный Павлом. Что бы ты ни думала о своём состоянии сейчас, он клянётся: всё будет хорошо — ведь у тебя, в отличие от него, вся жизнь впереди. У тебя не будет тех ужасов, которые он пережил. У тебя в рукаве столько козырей против постоянных срывов, что можно сказать, просто нужно немного следить за собой и этим можно ограничиться. В конце концов, у тебя не его темперамент — Инь: мягкая, покладистая, пай-девочке, пусть и бунтарке в душе, легче жить с таким диагнозом, чем бешеному, срывающемуся на всех пацану. Сквозь боль в сердце от осознания счастья Эллы Павел даже глупо улыбнулся, но в ответ услышал лишь:       - Снова лжёте?       В ответ на обвинение Павел лишь отрицательно покачал головой.       - Я никогда не вру.       - Ложь! — из-под одеяла раздалось ядовитое шипение Эли, — Вы врали мне, когда говорили, что найдёте отца.       - Я не врал, — настаивал тот, после чего уточнил, — Я ни разу не сказал что-то, что не было бы правдой. Утаить, недосказать, подменить понятия — было такое, признаю, но только не ложь.       Павел снова тяжело выдохнул: он и правда ни разу не соврал Эле напрямую. Про тот тест — он действительно может находить родственников, просто не уточнил условия. Что поможет — так он действительно помог, но не сделал главного шага. С таблицей обманывала Стеффани, он лишь указывал ей, что делать. В остальном натурализованный датчанин был предельно честен и открыт с ней: даже когда она спросила про ненависть к детям, он сознался. Так почему... он сам себе не верит? Кожа лица противно покраснела, как при стыде за содеянный поступок — что не так с ним?       Отвернувшуюся от него Эллу цвет лица не мог волновать. Вместо этого она спросила его напрямую:       - Тогда почему молчали?       Что-то внутри Павла тотчас дрогнуло: он не хочет, не может сейчас признаться — но и соврать тоже не выйдет. Расставив ноги на ширине плеч, мужчина тяжко вздохнул и негромко произнёс:       - Смалодушничал.       Кровь противно закипела, без всякой связи с давлением. Резь в глазах усилилась — на того, кто лично подписал себе приговор с отсрочкой в тринадцать лет, слоном навалилась собственная память. Укус нижней губы не помог справиться и Павел приглушённо продолжил:       - Меня не было двенадцать лет. Я видел тебя последний раз пешком под столом. Ты никогда не задумывалась, почему?       Где-то под одеялом сейчас растерянно раскрыли рот: он понимает. Он всё понимает...       - Вы же говорили, что я исключение...       - Я не ненавижу тебя, правда, — клялся Элле натурализованный датчанин, — Но тогда всё было иначе.       Кулаки плотно, до жжения в костяшках, сжались: вот сейчас будет больно.       - После твоего рождения я не понимал, зачем Инь с Янь показывают мне этот кулёк, что в этом такого. Из-за того, что они были заняты тобой, они больше не могли приехать ко мне. А я — не мог приехать к ним, даже с датским паспортом. Я пытался заставить себя понять, что это их ребёнок, но отвращение к тому, что отняло у меня моих друзей, было выше, — дыхание Павла тревожно задрожало, — В конце концов, я прямо сказал им: «Не показывайте мне это больше. Я хочу видеть вас, а не её.»       В палате снова всё стихло. Мужчина крепко стиснул зубы, явно сдерживая эмоции — он помнит. Он всё помнит: как Инь с Янь на все вопросы о себе говорили о ней. Как любое его предложение распланировать будущие встречи встречало искреннее непонимание. Как прививки и складки на бедре новорождённой вытеснили в головах матерей их общего друга. И как в определённый момент он не выдержал: треск его рабочего стола до сих пор стоял в ушах — кулаки, вонзившиеся в дерево, больнюче чесались. Свирепое, озлобленное на этот кусок мяса дыхание. Пульс в ушах, аукнувшийся ему потом взвывшим браслетом. А ещё в глазах Павла живым воспоминанием стояли лица Инны и Яны — обезображенные ужасом, растерянные, у них словно одновременно прихватило сердце. И крик — бессильный плач маленькой Эллы Луизы, испуганной его ударом по столу. Плач, только сильнее заставивший его кипеть от злости...       Рождение у ближайших подруг дочери разделило жизнь Павла. А тот случай — оплеухой дал Инь с Янь понять, что он не в восторге от их ребёнка. Грубый, неотёсанный выпал в их сторону в очередной раз дал им понять, кто такой их Хрень на самом деле. И что он вряд ли изменится при виде их малышки. Сила их дружбы была сильна, чтобы продолжить общаться — но уже недостаточно, чтобы включить в их полилог четвёртого участника. Воспоминание, которое Павел предпочитал выжечь из памяти, как напоминание о том, кто он такой, о том, насколько он может быть опасен, снова выплыло наружу. И в этот раз, впервые за столько лет, оно ввергало его в животный ужас.       - Знаю, то было сказано на эмоциях, но пойми меня — какое имеет право человек, который так тебя встретил, общаться с тобой?       Элла молчала, застыв на месте, не смея шевельнуться.       - Я думал, что ценой той обиды смогу больше никогда не поднимать эту тему. Но когда я узнал, что Инна сделала меня твоим опекуном... я был в шоке.       - Тогда зачем?       Громкий, выпал в обратную от него сторону огласил комнату.       - Зачем она сделала вас?       - Я этого не знаю — и не узнаю уже никогда, — с сожалением заключил Павел, — Но то была воля моей подруги, и я обязан был её исполнить. Сделать всё, чтобы тот человек, которым она дорожила, чувствовал себя счастливым. Даже если это мне будет стоить всего.       Левая рука тыльной стороной прислонилась к собственному лбу: горячий. Но не от температуры — стыд горячим душем окатил Павла за то, кто он такой. И то, что он заставил эту девочку вновь заплакать.       - Я ведь хотела... найти вас, — из-под одеяла отчётливо слышались Элины всхлипы, — Но вы это скрыли! Скрыли от меня, что вы и есть мой папа!       - Да, скрыл. Потому что испугался. Я ведь говорил тебе — взрослые те же дети, только со своими ответственностями и тараканами в голове. И мне стало страшно.       Элла вдруг стихла — плач прекратился.       - Вы что, меня испугались?       - Себя. Ты утаила от мамы Яны, что знаешь о том, что она с тобой не связана по крови — собственные слова больно полоснули Павла изнутри, — Особенно когда потеряла другую, родную. Ты показала мне благородство человека, окружённого любовью близких. Что эта девочка способна по-настоящему любить тех, кто ей дорог.       Взгляд сам собой пополз вверх, а зубы стиснулись с такой силой, что заныли.       - И что с того? — голос ребёнка стал чуть тише.       - Уже тогда я понял, что если скажу правду, откроюсь тебе... то ты меня примешь. Безо всяких на то причин — потому что, в отличие от меня, не боишься любви. А я боюсь — очень боюсь, потому что много раз лишался её, стоило мне открыться. И тогда я осознал: что, если эта отравленная болью часть перевесит мою любовь к этому человеку?       Сжатые кулаки протёрли резь в глазах. Павел всё больше нервничал, но по крайней мере, сейчас бояться было нечего: в крайнем случае, таблетки уже в кармане.       - Я никогда, никогда в жизни бы себе не простил, если бы с тобой по моей вине что-то случилось — глухо бормотал он в прижатую ладонь, — Что все труды твоих мам, все их жертвы, которые они положили ради воспитания дочери, пошли впустую. А я мог испортить, подпустив слишком близко к себе.       Одеяло снова затряслось: да уж — умеешь ты, парень, расстроить девушку.       - Вы могли... просто сказать.       - Мог. Но твой папа трус. И это — тот камень на сердце, с которым мне придётся жить.       Элла ничего не ответила: тихий плач снова разнёсся по палате. Одинокий, бессловесный, девочке определённо нужно было время, чтобы принять: Павел просто боялся. И сейчас боится — по-прежнему прижимая руку к лицу, ему хотелось провалиться под землю за всё, что натворил. Это не твоя вина, Эль — и ты имеешь право на ненависть за это.       В определённый момент та чуть приподнялась с кровати — и в голосе Савиной-младшей послышалась язва.       - У меня мать, которая не мать, отец, который не отец — что я вообще имею?       Павел сквозь боль криво улыбнулся и отпустил лицо.       - Маму, — тихо сказал он, — Она вложила в тебя всю себя, от начала и до конца. Ей не нужна генетическая связь, чтобы считать тебя своей дочерью, ведь Яна... по-настоящему тебя любит, Эль — голос звучал всё глуше и глуше, — А я... просто тот, кто дал ей эту возможность тринадцать лет назад.       Одеяло слегка дёрнулось: где-то под ним Эля явно вытирала слёзы. Павел же на какой-то момент замолчал: ему надо было прийти в себя, чтобы поведать ей ещё кое-что. Кое-что очень важное — то, что тебе, наверное, больше никто не объяснит.       - Послушай, Эля: ты вправе меня ненавидеть — негромко сказал он Элле, — В конце концов, я не заслужил такой замечательной дочери, как ты. Это моя исповедь, и я пойму, если она тебя оттолкнёт. Я знаю, у тебя добрая душа, но у любого прощения есть свои пределы. И я пойму, если уже их преступил.       Короткий вздох и взгляд в пол ознаменовали завершение фразы. Но было кое-что ещё.       - В пятницу утром тебя выпишут из больницы... — убито рассказал он ей, — А уже вечером я улечу обратно в Данию. Мы можем больше никогда не увидеться — я не хочу прощаться с вами навсегда, но пойму, если ты не захочешь меня видеть. Прошу, подумай над этим до завтра.       Приоткрыв дверь, мужчина разглядел характерное движение плечами и поспешил добавить:       - Только прошу, не принимай решение прямо сейчас, — лицо Павла исказилось в болезненной усмешке, — В конце концов, месть это блюдо, которое подают холодным.       Вот и всё: у него больше нет ничего за плечами — один, опустошённый и разбитый, Павел вознамерился покинуть палату, где лежала Элла. Осознание того, что, быть может, это самый настоящий конец, резал всё тело, а потому отец по крови решил, вполне возможно, в последний раз взглянуть на Эллу. Красавица, умница, сейчас он мог видеть из-под одеяла лишь угольно-чёрные пряди. Веки крепко сжались, словно пытаясь запечатлеть этот момент и, проходя через закрывающуюся дверь, Павел еле слышно прошептал:       - Прости.       Свет погас, оставив лишь тонкую полоску снизу. Всё ещё таращившийся в сторону двери, Павла словно парализовало. Вдох, выдох, потом снова вдох — первые секунды с момента расставания ещё теплили надежду, что та, что лежит сейчас там, наплюёт на его просьбу, откроет портал в её маленький мир, обнимет или хотя бы врежет ему по лицу. Ну заслужил он это, что ни говори! Но время утекало сквозь пальцы, а за дверью всё так же молчали. Немая тишина больничных коридоров зудела в ушах — и лишь сидевшая на своей коляске Яна осмелилась встрять в его мысли:       - Ну, как?       - Тебе честно или прилично?       Развернувшись к ней, Павел обессиленно рухнул на колени, уткнулся лицом в перемотанное бедро Яны и горько заплакал. Вот он — край, за которым он больше не может держать всё в себе. Сколько же лет прошло с тех пор, как он проронил хоть слезинку? Хоть какой-то толк был в прожитом: закалённый постоянным боем, характер всегда удерживал его от проявления «неправильных», с точки зрения окружения, эмоций. Но всё-таки «мужчины» плачут, и если это происходит, значит, случается что-то действительно ужасное. Крупные, тяжёлые, солёные капли стекали по щекам куда-то на бинты, стремительно впитываясь в них, оставляя бледно-синие разводы, нос заполонила мерзкая слизь, а спину свело судорогой от сдавленных, безутешных рыданий.       - Я всё испортил.       - Ну-ну, парень — растерянная от такого поворота, Янь принялась приглаживать ему седые вихры — Мы оба всё испортили.       Ещё прижимаясь к ней, Павел отрицательно помотал головой.       - Это я смолчал.       - Вообще-то мы сразу не рассказали, — похоже, Яна тоже прониклась безысходностью: слабая, робкая, будто и не было образа старшей сестры — Надо было, конечно, понять, что не маленькая...       - Ты-то хоть любила её.       Всхлип утонул где-то в перевязке.       - А ты сейчас — не любишь, что ли?       Голос женщины прозвучал вопрошающе, а Павел и ответил, что было на уме:       - Лучше бы уж не любил и дальше.       Уткнувшись в Яну, отец Эллы по крови совершенно погряз в самобичевании. Но вместо утешений, в ответ последовал удар по голове: грубый, даже немного болезненный подзатыльник эхом загудел в черепной коробке.       - Ай! Ты чего?       - Балбес! — провопила Янь: женщина тоже плакала — Ты хоть знаешь, сколько ты для неё значишь? Сколько она старалась, чтобы тебе понравиться? Я же всё видела! Она при мне никогда так не наряжалась, а тут появился ты — и сразу платья пошли! Ты, может, не заметил, но она обычно пацанкой ходит. То голубое она вообще ни разу до твоего приезда не надевала, хотя ещё в августе прошлом купили.       В ночной тишине крик матери эхом резонировал от стен прямо в уши. Опешивший от такого поведения своей подруги, Павел даже перестал плакать. Вытаращив глаза, мужчина в недоумении смотрел снизу вверх на зарёванную Янь, воспылавшую к нему таким искренним гневом. Но кажется, приступ остервенелой, материнской ревности прошёл так же быстро, как и появился — ещё хныкавшая, Яна вдруг протянула к нему руки и они с Павлом снова обнялись: примирились.       - Ничего. Это пройдёт. Поначалу... всегда больно.       - То-то и оно: на воду дуешь, обжегшись на молоке — просипел Павел, — Думаешь, не знаю, как это бывает?       Яна в ответ промолчала. Скрытая тенью от ламп половина лица выдавала глубокую потерянность женщины, а равно и страх перед неизвестностью этого враз ставшего таким странным мира. Ещё бы: не ему одному тяжело в этой Санта-Барбаре. По правде говоря, Павлу сейчас было уже немного любопытно, как санитары до сих пор не вытолкали их из отделения за разборки, на что тот решил не провоцировать людей на ночном дежурстве и, высморкавшись и вытерев слёзы, чуть подтолкнул Янь за плечо в сторону двери.       - Сходи к ней.       - Что?       - Иди. Ты нужна Эле.       Янь ещё явственно сомневалась, стоит ли тревожить покой девчушки — зато он нет: как ни крути, Яна мама Эли. Настоящая, пусть и не рожала её — зато воспитывала, кормила, одевала, нянчила и любила так, как наверное, никто не смог бы. Обидно, наверное, что среди родителей одноклассников Эллы к ней теперь прицепится клеймо матери-одиночки — но вряд ли её в будущем это испугает. Всё ещё грустный, Павел как мог старался заверить её взглядом, что всё будет в порядке, и снова приложил немного усилий, чтобы направить женщину в сторону палаты. Всё ещё молчавшая, школьная подруга колебалась, в мыслях, что это хорошая затея, бередить воду — помнится, Элла ей в лоб напомнила, кто она. Ну да пусть — в конце концов, она ещё подросток, а они всегда так бурно реагируют! Знание этого придавало уверенности, что всё получится и, с помощью Павла, Яна открыла дверь и аккуратно заехала внутрь.       Оставленный наедине, Павел невольно прислушался к возне за стеной. Послышались негромкие голоса — сначала один, а потом второй. О чём они говорили, понять было просто невозможно, но если честно, он и не хотел: пусть побудут вместе. Им явно есть что сказать друг другу — а он... Что ж, своё место он уже определил — и оно, увы, не с ними. Снова взгрустнув, Павел оставил насиженный пост и молча поплёлся вниз. Денег было достаточно, а автобусы ещё не ходили, так что пришлось вызвать такси.       Не помня себя после поездки, мужчина вновь очутился перед домом на Вудбрук Лаун. Опустевший в одночасье, домишка тоже выглядел покинутым. Вокруг уже светало и лазурные оттенки неба сменились на востоке циановыми, окрашивая дома и траву вокруг в более яркие, естественные цвета. Доски настила, ведущего ко входу, слегка поскрипывали под ботинками, купленными на Янины деньги, а выбранными Эллой. Ключ звонко хрустнул в замочной скважине — внутри всё как будто не поменялось. Та же прихожая, та же кухня — с момента его срочного отъезда салаты тоже остались на столе. Видимо, Яна была настолько на нервах, что просто не могла отвлечься от мыслей о дочери. Что ж, с этим он управится, подумал Павел и принялся безмолвно укладывать посуду с едой в холодильник: заветрится же.       Убравшись, мужчина отправился к себе. Не включая свет, не раздеваясь, Павел просто рухнул на свой диван. Горестные мысли снова полезли наружу: как же он мечтал снова увидеть друзей. Спустя столько лет, наконец встретиться, у них, в Ирландии! В итоге одну уже не застал, а теперь и вторую скоро снова потеряет, по собственной глупости. Хотел забыть, что поучаствовал в создании дитяти человеческого? Ну вот оно тебе и аукнулось, спустя столько времени — теперь Элла его наверняка выдворит из их дома, и останется им только видеосвязь, в тайне, по секретным каналам. Слабо усмехнувшись, Павел распростёр руки вперёд, как вдруг во что-то уткнулся. Обхватив предмет, натурализованный датчанин приподнял его и прочитал на обложке:       «Инна Савина. Суррогат.»       Не моргая, Павел продолжал таращиться на переплёт из искусственной кожи, сжимаемый им в руках. Последний труд Савиной Инны, оставленный ей в наследство, наверное, самому благодарному её читателю и самому неблагодарному другу. Труд, беззаветный, искренний, который она вложила в эти не печатные, прописные страницы — и который он с момента оглашения наследства так и не открывал. Где-то под кадыком Павла что-то больно укололо за этот его игноранс: «Что ж, сейчас-то уж точно хуже не будет» — тем более, сон никак не шёл в голову. Растянувшись на кровати, нетвёрдыми руками старый друг писательницы с некоторым усилием нашёл в себе волю открыть первую страницу романа и начал читать:       «Есть две вещи, две абсолютные истины, которые мы не в силах ни выбрать, ни поменять: родители и родина. Что бы кто ни говорил, что бы с нами ни происходило, они навечно остаются с нами, порой нанося невероятно болезненные раны. Притом что радости от них воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, что-то, что даётся нам по самому абсурдному праву — праву рождения. Справедливо ли? Ну да кто говорил, что мир справедлив. Тем паче, что плата за это неизвестна, ведь никто никогда за это ничего не платил.       Но что, если бы мы могли? Что, если бы и правда можно было по щелчку пальцев стать кем-то ещё, оставив всё позади, разменяв известную боль на неизвестное ничто? Своеобразная лотерея, в которой проигравшими становятся лишь те, кто по-настоящему не ценит того, что имеет — именно этим порой занимаются многие из нас. Таков человеческий парадокс: собираясь в стаи, мы тем не менее стремимся заполучить большее, чем просто иерархия. Но есть и те, кто ни к чему больше не стремится. Не потому что доволен всем — скорее напротив, кто обижен жизнью настолько, что больше ничего не хочет, только покоя. Именно таким был он, простой офисный клерк тридцати девяти лет Харальд Джейми.»