Не открывайте окна, снаружи тролли

Разговоров, конечно, избежать не удалось. Когда Йонас заходил в столовую или в аудиторию, все беседы смолкали, и все смотрели на него. Они ждали. Чего? Что он спасет их от чудовища? Студент, появившийся в середине академического года. Концепция избранного появилась довольно давно. И даже мы, гребаные академики, не могли полностью избавиться от этого нарратива. Недостаточно полететь в космос или научиться печатать органы на тридэ принтере, чтобы пережить пережитки (sic!). Несколько раз я видел Йонаса и Бри вместе в столовой, в коридорах, в атриумах, и почему-то каждый раз мне становилось от этого грустно. Почему? Да кто бы знал. А еще наша клепсидра работала со сбоями. Мы всегда знали, что время в универе и во внешнем мире идет не одинаково, но раньше разница колебалась от нескольких дней до недели максимум. Но мы думали, что сейчас февраль, когда Йонас сказал, что во внешнем мире вообще-то конец декабря. Вряд ли он врал. Зачем ему это? Но символизм был очевиден. Когда люди в отчаянии, они начинают верить в символизм и прочую дичь вроде избранного, который должен победить чудовище. С другой стороны, появление Йонаса совпало с возвращением Гренделя. И вообще само наличие универа говорило о том, что непонятная дичь в мире все же существует. Вряд ли это магия или нечто сверхъестественное, скорее, технология неясного происхождения. Но как говорил главный любитель взрывать планеты, чтобы превращать их в солнца, достаточно развитая технология неотличима от магии. В магию здесь никто не верил. Ну, наверное, никто. Я не опрашивал каждого и каждую. Многие думали, что в одном из миров, согласно Эверетту, в универе запустили квантовый компьютер, который создал собственную карманную вселенную. Эта теория импонировала мне тем, что остальные не импонировали вообще. Например, мне не нравилась теория, что универ путешествует из будущего в прошлое, как какие-нибудь гробницы времени. Но почему тогда каждый новый студент попадал сюда не из нашего прошлого, а все же из будущего? Да, время в универе и во внешнем мире шло не равномерно, но оно шло в том же направлении. Третьей основной теорией была симуляция. Куда ж без этого? И мы все просто живем искусственно созданной виртуальной среде. А мы то ли ее узники, то ли тоже части программы. Казалось бы, нормальная теория, но мне она почему-то не нравилась. Может, это было просто внутреннее сопротивление, прописанное в программе. Четвертая теория многим кажется наиболее логичной. Скажу честно, я тоже долгое время к ней склонялся. Может, до сих пор склоняюсь. Она заключается в том, что все вокруг — чей-то дебильный эксперимент. Возможно, представители какой-то суперразвитой цивилизации наблюдают за нами и хихикают. Зачем? Не знаю. Может, это и не эксперимент вовсе, а что-то вроде муравьиной фермы. И наблюдают за нами не ученые, а чьи-нибудь не очень смышленые детишки. Я стараюсь об этом не думать. Мне больше по душе пятая теория. Она кажется мне чертовски завораживающей. Если бы я мог замутить с теорией, то мой выбор пал бы именно на нее — на солипсизм. Мы все просто находимся в чьей-то голове (или не в голове — мало ли что это за существо) и символизируем разные части ее/их/его личности. Хотел ли я, чтобы все было именно так? Не знаю. Наверное, меня это вообще не волновало. Когда я только попал сюда, то я был одержим загадкой университета, но проходили дни, недели, месяцы, и в какой-то момент я понял, что мне стало все равно. Чем (или кем) бы ни был университет, вряд ли мы это узнаем. И я решил положить этот вопрос на полку вопросов, которые не требуют ответов. Рядышком с вопросом, детерминирована Вселенная или нет. Самое забавное, что я попал в университет после того, как полностью разочаровался в науке. Ну, или в себе как в ученом. Я не мог привнести ничего нового в область, в которой работал, мои статьи не печатали, меня одолевала депрессия. А потом я попал сюда. Если бы я верил в высшие силы, то решил бы, что у Вселенной довольно странное чувство юмора. Конечно, были теории и про высшие силы. Например, посмертие. Мы все умерли и попали то ли в лимб, то ли в нечто подобное — я не был силен в религии и ее терминах. … Йонас подсел ко мне, когда я сидел в библиотеке и пялился в окно. Пялился я так долго, что перед глазами заплясали фосфеновые узоры. — Знаешь, что самое страшное в бездне, когда в нее вглядываешься? — спросил я. — То, что бездна в тебя не вглядывается, — криво улыбнулся Йонас. — Ей плевать. Если бы мы находились в библиотеке одни, то я бы разложил его прямо на этом столе. Но мы были не одни. Он достал из своего рюкзака два чахлых лимона и положил на стол. — Бри передала тебе. Сказала, что у тебя низкий уровень витамина С. Я еле сдержался, чтобы не закатить глаза. Вместо этого выдавил из себя улыбку: — Цингой заболеть не должен. Но передай ей спасибо, — я убрал лимоны в сумку. — Она мне все рассказала, — Йонас сконфуженно опустил глаза. Конечно, рассказала. Об этой истории теперь знали все. — Значит, ты здесь, чтобы сказать, как я был не прав? Йонас покачал головой. — Нет, вовсе нет. Но кажется, она и правда переживает. Просто я не люблю, когда на меня вываливают то, о чем я не просил. Блин, а теперь я на тебя вываливаю то, о чем ты не просил, — выпалил он и встал. — Прости, я пойду. — Все в порядке. Хочешь сходить в мою лабораторию? А потом можно поужинать вместе. — Омг, ты меня на свидание приглашаешь? — Йонас заулыбался. Интересно, считался ли этот вопрос хорошим способом флирта? Когда-то где-то в прошлой жизни я прочитал, что главное во флирте — это неожиданные ответы. И каждый раз я не мог придумать ничего неожиданного. — А чем ты занимаешься в своей лаборатории? — спросил он, не дождавшись от меня остроумного ответа. — Мы пытаемся вырастить разные виды водорослей. Фосфоресцирующие, для медицинских целей и косметических целей, съедобные. — Для мармеладок? — оживился Йонас. — В том числе, — я кивнул. — Мармелад — это прекрасно, но как же я скучаю по шоколаду. Скажи он это пару лет назад, у меня началось бы слюноотделение похлеще, чем у собак Павлова, но сейчас я уже привык. В лаборатории было оживленно. Каждый лаборант сидел за своим столом под яркой лампой — кто-то над лотками, в которых цвели новые водоросли, кто-то над микроскопами и чашками Петри. Когда мы с Йонасом вошли, все сразу же с интересом уставились на нас. В основном, конечно, на него. — У вас на кафедре всегда есть электричество? — удивленным шепотом спросил он. — Восемь часов в сутки. Нам часто нужно проверять, как водоросль фотосинтезирует. — Охренеть. А ты чем занимаешься? — Не съедобными водорослями, увы, — я подошел к своему столу, на котором стоял лоток с цветущей мутной водой. Включил свет. — Здесь у нас фитопланктон. — Чтобы производить кислород? — В основном, чтобы поглощать углекислый газ. Осталось только подобрать оптимальные грибы, с которыми цианобактерии смогут создать симбиотический союз. А дальше лишайники можно будет высадить в коридорах и аудиториях. — Хорошая деталь декора, — он хихикнул. — Везде цветы, а у нас лишайники. Я улыбнулся, а Йонас подошел к моей магистрантке Каре, которая смотрела на дисплей своего микроскопа. Она искоса глянула на него, но ничего не сказала. Небольшие зеленые хлоропласты двигались внутри клеток. Такие крошечные, они преобразовывали энергию света, давая другим живым существам кислород и глюкозу. — Ты принес? — спросила Кара. — Да, точно. Я достал из сумки книгу, которую она просила. «Машина времени», «Война миров» и «Остров доктора Моро» Герберта Уэллса. Сама она говорила, что не любит фантастику, но любит расширять свои горизонты и пробовать что-то новое. Что ж, в универе она попробовала сделать пирсинг в носу, а татуировок у нее теперь было больше, чем у меня. — Один раз в школе на уроке литературы меня попросили рассказать, о чем «Война и мир», — прошептал Йонас. — И я начал рассказывать о том, как пришельцы с Марса попытались захватить Землю. Кара внезапно прыснула со смеху, а затем повернулась к нам на своем крутящемся стуле. — Новые истории из внешнего мира всегда очень освежают, — пояснила она. — Потому что истории старожилов мы уже все знаем. Это была правда. Казалось бы, у одного человека сотни или тысячи историй, а нас здесь больше пятисот, так что историй должно хватать на долгие-долгие годы. Но увы, человек быстро все забывает. Внешний мир превращается в сон, зыбкий, блеклый, далекий. Когда мы шли по коридору, я спросил Йонаса: — Так что ты думаешь про универ? Что это? — Не знаю. Искаженное карманное измерение? — он пожал плечами. — Было бы круто, если бы мы попадали сюда из параллельных вселенных. — Возможно, мы и попадаем. В конце концов, есть же теория, что мы проживаем все возможные жизни одновременно. — Да. Или мы — Больцмановский мозг. — Это вообще законно? — спросил я. — Что? — Говорить вещи, после которых мне хочется прижать тебя к стенке и поцеловать. Йонас заулыбался. Видимо, я все-таки сказал что-то неожиданное. — Значит, прошло уже достаточно времени, чтобы мы зашли ко мне? — спросил он. — Кстати, я сдал все анализы и я полностью здоров. Так что… Я бы сказал, что долго меня уговаривать не пришлось. Но меня не пришлось уговаривать вообще.