Не открывайте окна, снаружи тролли

Зато я понял, что теперь окончательно проснулся — я весь вспотел и не мог понять, холодно мне или жарко. Мне ужасно, просто ужасно, хотелось пить и в туалет, но покинуть свое одеяло почему-то оказалось очень сложно. Йонас посапывал рядом, почти полностью раскрывшись. Тогда я все же сел и поправил съехавшее с него одеяло. А уж после этого пришлось встать и дойти до душевой. Думал, после душа станет полегче, но где там? Когда я вернулся, Йонас уже не спал. — Ты в порядке? — тихо спросил он. — Нет, — я лег рядом с ним и тут же поморщился — простынь была влажной от пота. Пришлось мне сдвинуться ближе к Йонасу. — Мне снился неприятный сон, но я почти его не помню, а сейчас я… сейчас у меня абстинентный синдром. — Бедный. Тебе очень плохо? Мне не было очень плохо. Мне было просто плохо. Вместо ответа я сам спросил его: — Ты в курсе, что наш с Арно карантин закончился всего несколько дней назад? — Что, серьезно? — Йонас приподнялся на локте. — Кажется, что это было в прошлой жизни. — В позапрошлой. — А внешний мир тогда где остался? — Много жизней назад, — ответил я. — Может, его и не было вовсе? Или был, но не с нами. — Ты про мультиверс сейчас? — Да, вроде того, — я улегся на спину и уставился в темный потолок. — Я где-то встречал гипотезу, что мы постоянно переходим из одного мира в другой. Так и получаются глюки в коллективной памяти. — А, ты про эффект Манделы, — Йонас лег поближе ко мне и прошептал: — Но это всего лишь ложная память. Просто иногда память создает воспоминания, которых не было. Или путает их с другими. — Конфабуляции, — я усмехнулся. — Мои родители любили меня ими попрекать. Говорили, что моя память реконструирует то, чего не было, а я просто выдумал то, что они меня избивали. Йонас немного помолчал, а потом тихо произнес: — Знаешь, я все меньше удивляюсь тому, что у тебя проблемы с алкоголем. А еще я рад, что не познакомлюсь с твоими родителями. Потому что это отвратительно. — Я и сам рад, что больше их не увижу, — я слабо улыбнулся. — Наверное, они в какой-то степени тоже этому рады. Я совсем не тот человек, которого они хотели видеть в своей семье. — А ты единственный ребенок? — Ага. Но они удочерили двойняшек, которые остались сиротами в Нетанийском конфликте. — Звучит вроде как благородно. — Вроде как, — криво улыбнулся я. — Они сначала проверили их гены, чтобы они точно принадлежали к ашкенази. — Охренеть. А ты, видимо, был не особо ортодоксален, — вздохнул Йонас. — Не особо — это слабо сказано. Я всегда считал себя гражданином мира. Насмотрелся своего «Стар трека», как говорила мать. А я просто никогда не любил традиции. Если уж любить традиции, то только те, которые ты создал сам. Потому что они действительно будут тебе важны. А вот не варить козленка в молоке матери его — это всегда казалось мне странным. — Что? Это какой-то завет? — Ну, не завет. Это стихи из Исхода и Второзакония. — А, Пятикнижие. Я его читал, но ничего не помню, кроме того, что своих детей можно продавать в рабство. А что с козленком и молоком? Я пожал плечами. — В том-то и дело. Никто не знает. Фраза «не вари козленка в молоке матери его» встречается в Торе трижды, но не отдельной фразой, а входит в состав более сложных предложений и стоит в конце. Есть версия, что непросвещенные язычники, которые поклонялись богине Астарте, ели молочную и мясную пищу вместе, а евреи не должны были их смешивать. Именно такого подхода придерживались мои родители. Когда я решил разобраться, откуда это пошло, меня избили первый раз. — Сколько лет тебе было? — Я еще в школу не ходил. Не знаю, лет пять или шесть. — Это ужасно, Рейни, — Йонас обнял меня. Прижал к себе. — Все в порядке, правда. Я давно это отпустил. — Это хорошо, конечно, но я не могу представить, как можно избивать такого маленького ребенка. Ладно, я вообще не представляю, как можно бить людей, — он неловко рассмеялся и вдруг посерьезнел. — Но шестилетний ребенок — это совсем другая весовая категория. — Это было давно, — мягко сказал я и погладил его по щеке. — Но это было не последний раз, верно? — кажется, впервые за все время нашего знакомства я услышал в голосе Йонаса злость. — Нет. Не последний. Но это уже не так важно. — Не так важно? — он сел на постели и, взяв в руки подушку, принялся ее комкать. — Рейн, я не склонен считать, что во всех наших ментальных проблемах виноваты родители, но в каких-то вещах они определенно виноваты. И я… я просто чувствую такое бессилие, — последние слова он произнес шепотом. — А я чувствую синдром отмены. Так что мне тоже не очень хорошо. — Черт, прости, — Йонас положил подушку и склонился надо мной. — Принести тебе чего-нибудь? — Да. Воды и чего-нибудь поесть. Белкового. И обезболивающего. — Хорошо, — он поцеловал меня в лоб и принялся одеваться. — Я быстро. Когда он ушел, комната погрузилась во мрак, а я погрузился в лимб. У меня болела голова и, кажется, поднялась температура. По крайней мере, я снова начал потеть. Когда я приподнялся на локтях, руки задрожали. А еще мне ужасно хотелось спать. И я совершенно не понимал, зачем начал рассказывать о своих родителях. О детстве. Зачем? Зачем? Вот просто зачем? Можно было просто вместе посмеяться над эффектом Манделы, вспомнить Дарта Вейдера, поговорить о когнитивных искажениях. Но, видимо, не сегодня. И почему у меня раньше не было такого ярко выраженного синдрома отмены? Почему именно сейчас? Возраст? Стресс? Встреча с Гренделем? Слишком много событий, спрессованных в несколько дней? Йонас вернулся довольно быстро. Он принес целый пакет и тут же начал разбирать его. — Так, выпей одну, — он достал баночку с таблетками и протянул мне. — Что это? — спросил я, открыв баночку. — Бензодиазепины. Медики сказали, что должно помочь. И что если тебе станет хуже, то сразу бежать к ним. Но в ближайшие дни тебе нужно отдыхать. — Нам нужно к нашим древним грекам, чтобы узнать больше про Лауру, — вяло запротестовал я. — Лаура никуда не денется, — мягко сказал Йонас и протянул мне бутылку воды. — Возьми уже таблетку и запей вот этим. — Электролиты? — устало спросил я. — Именно они. Я выпил таблетку, запил водой и снова улегся в постель. Раздевшись, Йонас лег рядом с осторожно обнял меня со спины. Какое-то время мы молчали, а потом он тихо заговорил: — Моя старшая сестра была золотым ребенком, а я всегда чувствовал себя лишним. Когда я поступил в бакалавриат, то рассказал родителям, что почти не интересуюсь женщинами. Мать надеялась, что я одумаюсь, а отец почти не разговаривал со мной три года. И это учитывая то, что мы жили вместе. А самое смешное, что до этого он кичился тем, какой весь из себя толерантный. Но ему хотелось видеть идеальную картинку. И до определенного момента я этой картинке соответствовал. А потом я закончил бакалавриат и поступил не на физику, а в другой универ на литературоведение. Тогда он выгнал меня из дома. — Почему ты не закончил литературоведение? — шепотом спросил я. — Потому что у него обнаружили рак на четвертой стадии и это было его последнее желание. Семья тогда надавила на меня, и я прогнулся. — Ты жалеешь? — Не знаю. Раньше жалел, а потом попал сюда и задумался. А вдруг я написал бы диссертацию своей мечты и никогда не открыл бы дверь из внешнего мира в этот универ? Все эти призрачные вероятности теперь меня пугают. Я выбирал не всегда мудро, рационально или логично, но вдруг именно какой-то не самый разумный выбор привел меня сюда. Я улыбнулся и прижался к нему сильнее. Кажется, лекарство начало действовать. Или это был Йонас.