Не открывайте окна, снаружи тролли

Как я здесь оказался? Я всегда считал себя трусливым и не способным на авантюры. Окей, может, не трусливым, но не очень мужественным. Потому что… а почему, собственно? Наверное, потому что всю жизнь ненавидел себя. А жизнь неизменно показывала, что я способен если не на авантюры, то на глупости. Почему я думал, что это именно глупости? Потому что — см. ответ на предыдущий вопрос. И вот я действительно сделал то, за что можно себя возненавидеть. Я уже догадался, что где-то параллельно существовала вторая реальность. Кажется, мы разделились, когда вернулись из книжного клуба. И теперь где-то на соседней бране жил другой Рейнард, который позволил Миранде убить микоида. И я мог бы возненавидеть его, а не себя, но я понимал, что и я совершил бы то же самое, так что повесить ответственность на него не получилось. А так хотелось. Окей, не хотелось. Осторожно хватаясь за жгутики, я двигался ниже. Туда, где кровоточило. Биение сердца теперь было предказуемым — я предсказывал каждый удар и прижимался к поверхности, а жгутики обнимался меня, не давая отдалиться. Голова болела, виски будто сдавило обручем, из носа, кажется, пошла кровь, но я упорно плыл вниз. А ведь я всегда боялся смерти. С самого раннего детства я боялся громадного пространства Вселенной и смерти. Но сейчас мне не было страшно. Сейчас меня вело упрямство. Наверное, потому что я забыл выпить свой риталин. И вот я добрался. В инфракрасном цвете больное место казалось особенно фиолетовым — температура была очень низкой. Именно здесь крепился канат, другой конец которого уходил куда-то в темноту. Это был один из тонких канатов, которых было не так много. И если поверхность сердца была фиолетовой, то канат выглядел желтым. Почти белым. Я помотал головой, чтобы сменить видимость на семицветный спектр, но это вызвало лишь приступ пульсирующей боли в висках. Тогда я дрожащими руками включил налобный фонарик. Это помогло, и я наконец-то смог разглядеть, что именно крепилось к сердцу. Микориза. Тонкие древесные корни, покрытые белыми ветвящимися шнурами мицелия, впивались в мягкую розовато-серую поверхность. И как я раньше не догадался? И как мы не заметили, насколько микоид разросся? В другой реальности Миранда говорила про последние времена. Она была права. Нагльфар приплыл, возвещая последние времена. Я взялся за корень и попытался вытащить, но несмотря на видимую тонкость, он оказался очень прочным. Тогда я достал нож, поддел изнутри и начал резать. Первый корень я рассек быстро, что меня воодушевило. В обхват канат был примерно сантиметров пятьдесят плюс-минус. Много работы. Но скорее всего микориза покрыла канат только снаружи. Поэтому я просто продолжил резать. В этой реальности я делал ровно точно то же самое, что и в той. Но если там я не был уверен в своих действиях, то здесь я понимал, что поступаю правильно. Ненавидел ли я себя меньше? Да. Немного. Но этого было достаточно. Самые тонкие корни я выдирал руками. Перчатки быстро порвались, я весь вспотел. А еще нужно было думать о кислороде. Наверное. Зато удары сердца стали не такими сильными. Видимо, из-за меня. Это существенно упростило задачу. Слой микоризы покрыл всего несколько сантиментов каната, и когда я обнаружил изначальный внутренний слой, я мысленно возликовал. Но моя радость тут же улетучилась, когда я понял, что должен отрезать и его. Стало так омерзительно, что я почувствовал в желудке спазм, а во рту вкус рвоты. Нет-нет-нет, только не сейчас. Я отдышался и вонзил нож в плоть. Кровь пошла не сразу, как обычно и бывает при глубоких порезах, а мне показалось, что я режу куриную грудку. И от этого затошнило еще сильнее. Зато мясо — мясо ли? — поддавалось лучше, чем микориза, так что я быстро управился. Я совсем вспотел в сухом гидрокостюме, мне хотелось в туалет, но не успел я отдышаться, как жгутики понесли меня дальше, к следующему зараженному канату. И почему я не взял с собой пилу или нечто подобное? И почему я не вернулся за помощью и инструментами? Ведь это было так просто. Так просто. И я поступил так глупо. Глупо-глупо-глупо. Мне захотелось плакать. И захотелось не умирать. Но жгутики уже не отпускали. И мне было страшно, и жутко, и мышцы на руках ныли, и ладони болели и кровоточили, и я хотел к Йонасу, и в душ, и смыть с себя всё, все эти ощущения и воспоминания, и я плакал, и сжимал зубами загубник, и мне было так плохо, плохо, плохо, плохоплохоплохоплохо. Я устал. Так устал. В мире не осталось ничего, кроме меня, сердца и темноты. Кислород, кажется, был на исходе. Кажется, последние времена наступили и для меня. От этой мысли я захихикал — видимо, сказывалось кислородное голодание. Дорезая третий зараженный канат, я неожиданно вспомнил, что у нас в школе была музыкальная группа «Кислородное опьянение». В ней играл парень на класс младше меня, который умер в 19 от передоза, и мой одноклассник, который в 26 умер от рака. Что ж, я прожил дольше. И наверное, это не худший способ умереть. Не худший. — С чего ты взял, что умрешь? — услышал я откуда-то сзади и обернулся. …Я оказался в другом месте. В баре. Ну, конечно, предсмертные галлюцинации принесли меня в бар. Куда же еще? За стойкой стояла Марта и улыбалась мне. Я подошел к ней и уселся на высокий барный стул. Сколько времени я провел сидя на таких стульях у барных стоек в разных странах мира? Страны были разные, а стойки практически одинаковые. Даже в забегаловках Гонконга и японских провинциях, где никто не говорит по-английски. Алкоголь всегда сближал меня с людьми, даже если мы не говорили на одном языке. Намного позже я понял, что это была мнимая близость. А настоящее было другое. — Чего ты такой кислый? — спросила Марта. — Я умираю. Чего бы мне не киснуть? — Ты не умрешь. — С чего ты взяла? — спросил я устало. — А с чего ты взял, что умираешь? — У меня кончается кислород. Меня не отпускают жгутики. Марта снова загадочно улыбнулась. — Так ты моя галлюцинация или ты правда вернулась сюда? — А есть ли разница? Я пожал плечами. — Важно другое, — она вдруг серьезно посмотрела на меня. — Ты сделал хорошее дело. — Я уничтожил жизнь. Совершил геноцид единственной особи предположительно разумного вида. — Ты уничтожил паразитическую жизнь и спас единственную особь другого вида. Я лишь вздохнул. У меня не было сил спорить. Но почему даже в предсмертной галлюцинации я не мог отнестись к себе с добром? Как будто я и правда не сделал ничего хорошего. Я уткнулся лбом в стойку и заплакал. Марта гладила меня по голове и шептала, что я заслуживаю всего самого лучшего, что Йонас любит меня, что я спас прекрасное существо, дрейфующее в космосе. А я плакал, плакал и плакал.