Теловычитание

Что-то скользнуло за его спиной, в комнате запахло смоченной сырой пылью и потом — чистотой. Чистота, говоря строго, не была запахом — она скорее являлась его отсутствием — но стоило начать определять запах как совокупность обонятельных ощущений, чистота начинала попадать под это определение. Комаэда пах чистотой — если конкретизировать, это были запах хлорной извести, проточной воды и антисептика. Запах гостиничного кондиционера для белья и эвернила. Что-то скользнуло за его спиной — легко идентифицируемое, оно никогда по-настоящему не являлось неопределённым, без очерченных границ чем-то, хотя и имело свойство нарушать любые границы. — Комаэда, — выдохнул Камукура, чувствуя, как фигура за его спиной замерла в попытке дотянуться до верхней полки. Длинная и растянутая — футболка задралась и обнажила явные дуги рёбер толщиной не больше чем в два его пальца каждая. Его «чувством» были длиной в жизнь осознание и анализ реальности, опознание и предсказание каждого из действий окружающих его единиц. Так, строго говоря, это не было чувством вовсе. За свою жизнь он узнал достаточно, чтобы в точности понимать окружающую обстановку и с закрытыми глазами. Кроме того, это была его комната в общежитии Академии — не отличающаяся планировкой от прочих, но обставленная и с изменённой меблировкой исключительно согласно его предпочтениям. Кроме того, это был Комаэда. Ничего, что бы требовало от него поднять веки, сомкнутые вопреки иллюзорному ощущению песка под ними. Синдром сухого глаза — это ноутбук, декабрь и бессонница. Незаконченность — пустой лист, наполовину пустая чашка кофе, который готовил не он. Наполовину полная? Бессмысленная и обоюдоострая игра слов. Мигнул датчик, сигнализирующий об севшей батарее ноутбука, и экран чуть померк. Темнота перед глазами стала гуще — не чернее, просто глубже. Откуда-то он знал, что люди, от рождения слепые и даже потерявшие зрение, не описывали сопутствующую им темноту чёрным цветом. Он никогда не вступал в диалог с такими людьми. Он никогда не вступал в диалог. За его спиной Нагито мягко опустился на носочки, оставив тряпку на второй сверху полке, и подошёл. Его выдали звук шагов, возобновившийся аромат влажной и чуть пыльной ткани и полное нежелание Комаэды оказаться незамеченным. — Камукура-кун, — во второй раз замер он, останавливаясь по левое плечо и застывая ощущением присутствия. Как таковое это ощущение не было ни неописуемым, ни непредсказуемым, но этим оно не утомляло и не вызывало у Камукуры намерения от него избавиться. Он успел разложить голос на пахнущий клевером освежитель воздуха и тревогу, прежде чем как Комаэда продолжил. — Всё в порядке? Клевер был зелёным, с чуть более светлой каймой ближе к краю, повторяющей первоначальный узор уже неровного листа. Тревога — грязно-розовой, как кровь, окрашивавшая пероксид водорода на свежей царапине. Цвета залили темноту перед ним, и она мягко пошатнулась от светлого пятна и свежести, мазнувшей по его скуле сухими ломкими завитками. Глаза открывать не хотелось. Комаэда тихо хмыкнул, и грязный розовый приблизился к белому, почти что прозрачному цвету: так пероксид ещё вступал в реакцию, однако исчерпав видимую причину в виде свежей крови. Белый цвет, по сравнению с красным, был успокаивающим; наравне с зелёным и не противореча чёрному. Это противопоставление не имело никакого смысла, кроме культурного. Чёрный тоже был приемлемым цветом. По некоторым определениям он не был цветом вовсе, по другим — ткань окрашивалась в чёрный путём использования анилина. Нагито потянулся — его локоть вздрогнул, случайно касаясь линии челюсти, но не двинулся назад, — и выключил ноутбук, углубляя блаженную, густую и первородную темноту перед глазами. Это было хорошей вещью в нём — одной из многих вещей, которые со временем Камукура учился ценить и называть «хорошими», не пытаясь изменить дефиниции слова или пересмотреть то, что под неё попадало, — умение подмечать состояние и проявлять участие по собственной воле. Кажется, это называлось заботой. Крышка ноутбука опустилась почти беззвучно — звук её Камукура тоже скорее предугадал, чем услышал. Когда перед Комаэдой стояла цель быть незаметным, он следовал ей одновременно непринуждённо и блестяще. Никогда не обманывая этим Камукуру — и не пытаясь, наверняка с осознанием бесполезности идеи, — но часто используя навык во благо. В отличие от всего остального щемящее, острое ощущение сжимающегося в солнечном сплетении кома определённо было чувством. — Не переживай об этом эссе, — шепнул ему Комаэда, окутывая его спокойным запахом и бледно-зелёным, как кайма около края клеверного листа. Его прохладные ладони легли на глаза — обозначив этим одновременно их усталость и разлив успокоение. Камукура предсказуемым, линейным движением подался вперёд к невыразительным горам Луны и Венеры, чтобы их давление перекрыло горячее, воспалённое утомление глаз. Камукура вполне знал, что сам он достаточно предсказуем. К счастью, Нагито не имел ничего против. Он не задал вопроса — и не подразумевал его, но Комаэда всё равно ответил, отвлекаясь на мягкие круговые движения подушечками пальцев рядом с его веками, и этии движения облегчали усталость. — Завтра сенсей не придёт. Я так чувствую. Так что… — «ты можешь отдохнуть». Подразумевалось и не было озвучено. Так и не произнесённое, оно сохранило свою осторожную нежность.