I can’t take this pain any longer,
I can’t keep living this way,
I’m too shattered to keep on fighting,
I just want to fly away.
– Mon dieu, у них все еще есть эти презренные оправдания для макарунов!” - восклицает Жильбер высоким и возмущенным голосом, заставляя полусонного баристу вздрогнуть и проснуться. Геркулес подавляет легкую улыбку, оглядывая кафе, которое они часто посещали во времена учебы в Колумбийском университете, с ним связано так много воспоминаний. Это первая остановка в их списке старых мест, которые они решили посетить после похорон Алекса. (Он не знает, должно ли это быть отвлечением или способом оплакать). – И даже не заставляй меня начинать с Мадлен... – Я не буду, не волнуйся. Не в настроении выслушивать еще одну четырехчасовую лекцию о французских кондитерских изделиях. – Он возвращается к своему жениху, и всего на минуту они оба радостно улыбаются друг другу, старая шутка заставляет их обоих смеяться. Затем, внезапно, слезы наворачиваются на глаза Герка. Он ругается и пытается удержать их от падения, нет смысла устраивать сцену и тревожить Жиля, но внезапно это становится слишком. Тишина. Полное отсутствие хриплого смеха и последующих поддразниваний, которые по праву должны были бы последовать за этой шуткой, просто... не то. Это было всегда, всегда, одна и та же шутка в одном и том же захолустном Нью-йоркском кафе, потому что у Гила всегда была одна и та же реакция на их ужасную выпечку каждый раз. Это было с самого начала, когда их было четверо: Геркулес, Жильбер, Джон и Алекс. Хорошие дни, золотые дни Революционной съемочной площадки. Шум был отличительной чертой их группы. Все четверо, всю жизнь чувствуя себя вынужденными молчать, помогали друг другу кричать как можно громче с того момента, как встретились и подружились в колледже. И после этого шум просто стал стандартом. Он следовал за ними повсюду. Даже когда Джон умер, тихо не стало. Он бы не хотел, чтобы это было так. Были громкие, безобразные рыдания и разглагольствования, общие воспоминания, утешения, напиванье и истерический смех. Так много из этого было от Александра. Теперь все, что следует за ними, - это тишина, которая заполняет все своей мучительной пустотой. Геркулес не знает, как её наполнить. Он никогда не был самым разговорчивым человеком. И друга, на которого всегда можно было положиться, чтобы развеять любое неловкое молчание, теперь не стало. Жильбер издает тревожный звук, когда грудь Геркулеса яростно вздымается с дрожащим криком, который он не может сдержать. Он усаживает его в кресло, обнимает его своими длинными руками и бормочет банальности на французском. Это бесполезно. Герк слышит надлом в голосе своего парня, чувствует его прерывистое дыхание, его громкое сердцебиение. Он чувствует тот момент, когда Жиль ломается вслед за ним. Геркулес не может вспомнить, когда он в последний раз видел Александра лично. Возможно, это был обычный визит две недели назад. Может быть, это было несколько месяцев назад, может быть, год. Он не может вспомнить. Он не может вспомнить. Александр, их друг, которого они едва видели в течение многих лет, и теперь он не может вспомнить, когда они видели его в последний раз. И теперь они никогда больше его не увидят. – Мы... он... он ушел... – выдыхает Герк, и Жильбер издает тихий звук отчаяния и смирения, – Мы никогда его больше не увидим, Лаф, Лекс ушел, мы... я даже не помню, когда мы в последний раз нормально разговаривали, блять, и он – он просто сделал это, мы никогда не увидим его— Все, что они получили, - это телефонный звонок от Аарона Берра. Звонок, который перешел на автоответчик. Да, Геркулес узнал, что кто–то, кто когда-то был одним из его лучших друзей в мире, кому он слепо доверял свою жизнь и кто был раньше, кто-то, на ком он уже испытывал столько вины, этот парень покончил с собой - из гребаного 36-секундного голосового сообщения. Но опять же, именно такими они и были раньше. Алекс, Жиль и Герк в последние годы были далеко не так тесно вплетены в жизни друг друга, как раньше. Из-за того, что Геркулес и Жильбер переехали в Джерси, а жизнь Алекса стала только более беспокойной, и обычного склеивающего присутствия Джона там больше не было, то их отношения неуклонно скатывались в прошедшее время. Только совместное горе в виде Джона и постоянные попытки Алекса навещать их по особым случаям, случайные звонки и встречи лицом к лицу. Это так странно, знать столько об Алексе, сколько он делает, без того, чтобы он на самом деле больше не был частью его жизни. Герк не может решить, больше или меньше ему больно от того, что в его собственной жизни ничего на самом деле, практически не меняется. Он все еще может прожить день, ни разу не задумавшись об Алексе, даже не вспомнив об Алексе. Он не знает, как описать ужасные эмоции, бурлящие у него в животе. Все слои сожаления, смирения, горя, гнева, отчаяния и намека на холодное безразличие – он не думает, что для этого даже есть подходящее слово. Самое близкое, с чем Геркулес может это сравнить, - это сгоревший при пожаре в доме фотоальбом с ценными воспоминаниями. За исключением того, что Алекс сам зажег спичку. Даже Джон не сделал этого. (Как ты должен был восстановить что-либо из пепла?) Геркулес помнит темные ментальные спирали, по которым Алекс склонен был спускаться. Он не был слеп к беспокойству Джона или к красным линиям, которые он мельком заметил под приподнятыми подолами. Черт возьми, он был одним из первых, кому Алекс рассказал о диагнозе СДВГ, который отнял у него больше времени, чем парень хотел признать, он был свидетелем и помогал с изрядной долей панических атак и дней депрессии. – Я знаю. Я знаю, mon cher. Я не... прости, я не знаю, что... что сказать, как помочь– Страдальческий, полный слез голос Лафа пробуждает обычный инстинкт заботы, но это бесполезно. Геркулес тоже ничего не может сделать, он никак не может что-либо изменить Он жалеет, что, по глупости, у него не было больше времени с Алексом. Как будто, у него уже не было всего времени в мире, и он просто потратил его впустую.