I can’t take this pain any longer,
(Achilles, come down)
I can’t keep living this way,
(Get up of the roof)
Это должно было случиться. Каким-то образом, какая-то часть его знала, ждала, что Александр сделает что-то подобное. Страшно об этом думать, но на самом деле другого выхода у этого не было. Жильберу кажется, что все эти годы он просто затаил дыхание, наблюдая, как Алекс пусто ухмыляется, саботирует отношения и добавляет все больше и больше алкоголя в свой кофе, ожидая неизбежности того, что его тонкий фасад рухнет. Он ожидал этого так долго, горевал об этом даже на годы вперед, что теперь, когда это наконец произошло, он просто... опустошен. Оторван от реальности. Больше нечего сказать, ничего не сделать. Нет слез, которыми можно было бы поплакать, и, честно говоря, единственное настоящее горе, которое сейчас испытывает Жиль, - это боль от невозможности утешить своего Геркулеса, у которого с тех пор разбито сердце. Просто... нет никакого способа оправдать это, даже перед самим собой, Жильбер это знает. Он знает, что нет никакого оправдания полной беспечности, с которой он действует, ничто не может избавить его от чувства ебанного облегчения теперь, когда это наконец произошло. Он знает, что он ужасный друг, потому что не поддается влиянию, просто притворяется скорбящим на похоронах, где все, казалось, были переполнены эмоциями. Он знает. Даже у так называемого "заклятого врага" Алекса - Томаса Джефферсона, безмолвно смотрящего на опускаемый гроб, было самое душераздирающее, страдальческое, сломленное выражение лица, которое Жиль видел с тех пор, как... ну, с тех пор, как Алекс в последний раз говорил о Джоне. Это было похоже на щит отрицания, который насильно сорвали, чтобы показать сырое, жгучее месиво боли. Это был взгляд беспомощной печали, удивления, как твое разбитое сердце и кровоточащие вены должны были продолжать качать кровь. Это был взгляд, который впервые дал понять, что он никогда не отступит. Жильбер задается вопросом, на что это должно быть похоже - чувствовать так много. И дело в том, что Жильбер привык чувствовать. Раньше он чувствовал так много, слишком много, черт возьми, они с Александром впервые сблизились из-за того, что, казалось, чувствовали каждую эмоцию в десять раз сильнее, чем остальной мир. Они безжалостно дразнили Берра за то, что он вообще не проявлял эмоций, пока мужчина не закатывал глаза и не угрожал пролить чай со льдом на работу Алекса, однако даже Берр умудрился прослезиться на похоронах. Теперь Жильбер вообще не может заставить себя чувствовать что-либо, кроме смутного ощущения, что это заняло у него достаточно много времени, и он не знает, что с собой делать. Он неловко утешал Герка, когда тот сломался в кафе, сумел успокоить его немного, он пил дерьмовый кофе, пока они там со слезами на глазах смеялись над старыми временами, и отдаленно желал, чтобы его слезы были из-за друга, которого они потеряли, а не из-за боли его возлюбленного и отвратительных специй в латте с корицей. Он провел экскурсию по переулку памяти, коротко поговорил с Элайзой Скайлер и ее сыном о подчеркнуто беззаботных вещах, и когда поздно вечером они столкнулись с Аароном Берром в баре, который раньше был их пристанищем в колледже, именно Жильбер настоял на том, чтобы они выпили по бокалу. А потом еще раз. И ещё. Они были по-настоящему пьяны в рекордно короткие сроки, и когда Геркулес невнятно произнес слова их старой "музыкальной темы" и задремал, Жиль обнаружил, что пригвожден к месту ошеломленным взглядом Аарона. – Ты тоже, да? – пробормотал он. И они оба знали, что он имел в виду. Жильбер никогда не ожидал, что окажется в одной лодке с Берром, из всех людей, когда дело касалось чего-либо эмоционального. И все же, они пришли к этому. – Мой разум хочет утонуть в печали, но, похоже, мое сердце еще не получило напоминания. – Он вздыхает, бесцельно вращая свой напиток. – Я просто— я не могу в это поверить. Я продолжаю думать, что он собирается вернуться. Что он просто в ебучем отпуске или что-то в этом роде. – Плечи Аарона напряжены, а его пальцы скользят по часам, которые, как знает Жиль, Теодосия подарила ему очень давно. И в этом важнейшее различие между ними. «Это должно было случиться» звучит в его мозгу, как гимн, но, похоже, говорить это неправильно. – Жаль, что я не заметил. Я бы хотел знать. Я мог бы... Черт возьми, я не знаю, что бы я сделал, но я мог бы остановить его, или... или ещё что-нибудь. – Берр роняет голову на стол. Жильбер отводит взгляд. Я знал. Он не знал подробностей, нет, не знал, насколько все стало плохо и когда. Не знал, что происходит в мозгу Алекса. Не знал, что это произойдет так скоро. Но он знал, что у Алекса не было другого способа обрести покой. Он никак не мог обрести счастье, не тогда, когда его мозг продолжал обманывать его, не тогда, когда миру было насрать на все его отдельные шахматные фигуры. Алекс был слишком сломлен, чтобы продолжать жить, даже до Джона, и теперь все осколки, наконец, разлетелись вдребезги. Возможно, Жильбер и не знал самых мрачных дней Александра или последней капли, но он всегда знал, каково это - носить свое сердце на виду у всего мира и возвращаться домой истекающим кровью, не в силах его вырезать. Таким образом, они были сделаны из одной и той же ткани. Просто у Жильбера жизнь была удачливей. Так что да, Жиль знал. И пальцем о палец не ударил. Он не знал, как и что делать, Александр никогда бы не принял помощь, и он был совсем не создан для того, чтобы предлагать ее в любом случае. Отстраненным и бестолковым он был и в своей жизни. И это делает его ужасным человеком и ужасным другом, но, по крайней мере, он не совсем монстр. Он может помочь тем, кому действительно больно. Поэтому он успокаивающе напевает, пока Аарон скорбит полностью, должным образом, рядом с ним с эмоциями, которые Жильбер, похоже, не может выразить, как бы сильно он ни старался. Ему не чуждо это горе, он смирился с ним задолго до того, как оно пришло кому-либо в голову, но он чужой для людей, о которых он заботится, когда они проходят через это. Он не знаком с пьяными слезами Геркулеса и попытками найти успокоение, даже когда он проходит через все действия с ним. Он не знаком с тяжелым сердцем Вашингтона и пламенным гневом Анжелики Скайлер. Он чужой человеку, которого он видит в зеркале, усталому и заплаканному парню, несоответствующему полному оцепенению, которое он чувствует внутри. Он должен был остановить это. Он мог бы остановить это. Но это должно было случиться.