I’m too shattered to keep on fighting
(Achilles, come down)
I just want to fly away
Где-то в глубине стола Алекса спрятана фотография Джона, затерянная в лабиринте бумаг, книг и разбросанных ручек. Даже после всех этих лет на ней подозрительно нет пыли. Никто еще не прикасался к ней, главным образом потому, что никто не знал, что она там есть. Главным образом потому, что Элайза и Мария, которые пришли забрать вещи Алекса, поскольку у него не было другой семьи, пока не осмелились рыться в столе парня. У Джона на фотографии мягкая полуулыбка, которую он берёг только для Александра, само фото разрисовано сердечками и маргаритками, а в уголках нацарапаны слова. “Сомневаться в правде - значит быть лжецом, но я никогда не сомневался в том, что я люблю тебя”. “Лекси и Джонни” “Чернила на кончиках твоих пальцев и уголь на кончиках моих” “Веснушчатые звезды” “Придурок <3” “И солнечный свет, и смех, и любовь, и любовь, и любовь...” Когда Элайза наконец находит её, она не может решить, было ли фото там для того, чтобы Алекс чувствовал себя любимым, или для того, чтобы мучить себя. Она никогда не знала Джона, но достаточно знала о нем от Алекса. Достаточно, чтобы оплакивать его, достаточно, чтобы оплакивать осколки сердца Алекса, которые ушли вместе с ним. Само по себе рытье в вещах Алекса - это боль, но найти это… Она рассматривает его, прежде чем положить обратно, отводя взгляд. Когда Мария находит её, она осторожно вынимает фотографию из потертой рамки и кладет в конверт. Она тоже никогда не встречалась с Джоном, но она знает, что Алекс хотел бы, чтобы это прошло мирно. И она будет продолжать в том же духе, независимо от того, сколько неоправданной ненависти она испытывает к этому человеку, который поднял Алекса так высоко, а затем позволил ему рухнуть, который ушел, убедившись, что у ее приемного брата не было возможности собрать осколки воедино. ‘Лекс всегда ломался, да, но он исцелялся. Он исцелялся до того, как Джон ушел и снова сломал его, еще хуже, чем раньше. Пальцы Марии чешутся положить зажигалку в карман, чтобы дать этому парню сгореть, но Алексу понравилась эта фотография. И она хочет найти и сохранить все оставшиеся частички его, какие только сможет. У Геркулеса и Жильбера на телефоне сохранилось еще несколько старых фотографий, на которых они все четверо вместе, очевидно, Джон и Алекс, до отвращения влюбленные друг в друга уже тогда. Они вместе просматривают его на самолете домой в Джерси. Голова Герка покоится на жестком, напряженном плече Лафа, слишком погруженного в сон и похмелье, чтобы делать какие-либо комментарии, когда они смотрят видео, на котором Джон поднимает кричащего Геркулеса на руки, а Алекс забирается ему на спину. Аарон тоже был там, прикладывал руку к лицу и искоса поглядывал на ближайшую бутылку вина в углу кадра камеры, но у него нет видео. Или фотографий. И, вероятно, это не принесло бы ему большой пользы, если бы у него они были. Он слишком занят, проводя осторожными пальцами по холодному камню на кладбище, пытаясь запомнить на ощупь слова "Александр Гамильтон" на нем. Его взгляд подсознательно задерживается на надгробии Джона Лоуренса, слишком далеко, но в пределах видимости, и ему нужна минута, чтобы отдышаться. Он помнит Алекса и Джона, помнит, как Лоуренс всегда следил за тем, чтобы Аарон был вовлечен в их махинации как ради него, так и ради Гамильтона. Помнит, как был влюблен Александр, как его любили в ответ. И он так, так сильно хочет утешить себя мыслью, что, по крайней мере, они наконец-то вместе в смерти, но они все еще похоронены в шести могилах друг от друга. Вашингтон не знал, когда занимался организацией похорон, взваливая на свои плечи работу, которую никто другой не мог заставить себя сделать. Александр смутно говорил о потерянной любви, в тех редких случаях, когда он принимал осторожные объятия Джорджа и вечерние напитки, в тех редких случаях, когда он терял бдительность настолько, чтобы улыбаться и смеяться, и позволял восторгу от похвалы своего наставника осветить его глаза. Но он так и не рассказал ему, что произошло. Он никогда не рассказывал ему о том, какое место он хотел занять рядом с Джоном, когда тот наконец присоединился к нему. Анжелика когда-то знала о Джоне и о желании Алекса быть похороненным рядом с ним, о чем он сказал ей в начале их дружбы, когда его разум был мрачнее обычного. Она вспоминает снова только тогда, когда приходит с цветами, а потом проклинает себя за то, что подвела Алекса еще одним способом. Но в этом нет ничего нового, не так ли? Она посылает молчаливое извинение Джону, а более громкое, длинное и сердитое - Алексу. Ей жаль, потому что Джон не позволил бы этому случиться, не тогда, когда он был жив и доверенным лицом Алекса. Она сожалеет, что провалила его работу. Она сожалеет, что подвела Алекса. Но больше всего ей жаль, что она никогда не знала их вместе живыми и не смогла свести их вместе после смерти. И она видит свое собственное отвращение к себе и гнев в горькой улыбке Лоуренса в ее снах той ночью, потому что ни один из них не был там вовремя, когда это имело значение. Томас знает, что ему нужно извиниться. Он просто отказывается это сделать. Он отказывается извиняться, заходя в бар за баром, ночь за ночью, чтобы подцепить какого-нибудь безликого, обычно длинноволосого и ниже среднего роста, с пустыми и нервирующими улыбками. Он отказывается извиняться за то, что рылся в холодильнике Джеймса в поисках льда, чтобы держать его во рту, пока его не вывернет наизнанку, потому что он каким-то образом потерял свой лоток для льда в бою Гамильтон-Джефферсон, который больше никогда не повторится. Он отказывается извиняться, когда пьет, трахается и просыпается, чувствуя себя дерьмово, потому что разве этого недостаточно для наказания? (Этого недостаточно.) Он отказывается, потому что знает, что просто собирается сделать все это снова. Он не попросит прощения за то, что прочитал письма, засунутые в ящик стола, за столом, за которым Томас так долго сидел, что люди смирились с тем, что теперь он живет в старом офисе Алекса. Он чувствует себя дерьмово, когда понимает, что письма - последнее всего семнадцать дней назад, если верить дате вверху, - явно предназначались возлюбленному, о котором он никогда не знал. Александр никогда не упоминал при нем никого по имени Джон. (Если подумать, было много такого, о чем Александр не упомянул.) Однако он все еще не попросит прощения. Они с Алексом никогда не поступали друг с другом, что бы они ни делали или ни говорили. Он задается вопросом, делал ли это когда-нибудь Джон, была ли в этом разница между ними. Если это было причиной того, что Алекс остался ради него, но не ради Томаса. Он также не извиниться за то, что сохранил письма. За то, что притворялся, что все "люблю" и "твой, Лекси” могли бы быть для него только в другой жизни. Алекс, вероятно, действительно должен извиниться перед ним за то, что даже не предупредил, что раньше был кто-то настолько важный, из-за кого он все еще страдал. Но опять же, Томас знал, что ему больно, какова бы ни была причина. В любом случае, слишком поздно извиняться. Древняя упаковка из шести бутылок "Сэма Адамса" небрежно выброшена в мусорный бак возле жилого дома. Впервые за много лет он увидел мир за пределами кухонных шкафов Алекса. Кажется, нет особого смысла хранить его, когда Элайза и Мария разберутся со всем остальным, не так ли? Никто не собирается пить это в ближайшее время. Конечно если это не "Лекси и Джонни".