Видящий

— Вот и всё, — с сожалением в голосе выпустил сигаретный дым носом Андерсон, так и не обернувшись к сидящему за его спиной на ротанговом кресле Томасу. — Завтра весь персонал будет кутить по случаю окончания очередной смены в каком-нибудь задрипанном клубе, Дин сорвёт связки, пытаясь образумить Моргана, оттаскивая от следующей жертвы его нападок, Тоши и Шеф предпочтут носиться по рынкам в поисках парного мяса и экзотических заморских специй, а весь пассажирский сброд разбредётся кто куда, навсегда позабыв ваши лица.       За шесть дней с момента, как «Попутчик» покинул Ханстентон, они заходили в Сандерленд английского графства Тайн-энд-Уир, в шотландский Абердин и, полюбовавшись упомянутыми Беном при первой встрече, обогнули острова Холландстаун и Холланд, войдя в воды второго по величине океана Земли — Атлантического.       Стоит ли говорить, что, увидев Большую Воду в своём первом морском путешествии, молодой архитектор был очарован красотой островных изгибов, заснеженной прибрежной флорой и разнообразием земной и не только, фауны? Конечно же, стоит. Но не меньше он был и напуган неуправляемой стихией, масштаба и размеров которой ранее даже не осознавал. Вся его жизнь, от рождения и вплоть до настоящего момента, заключалась лишь в незыблемых правилах неукоснительного следования социальным устоям, приучавшим человека старательно учиться в школе, далее — в университете, заслужить уважение коллег на работе, стать хорошим семьянином, построить дом, воспитать детей и, наконец, вымотанным извечным стремлением превзойти остальных, иссохшей мумией почить в собственной постели. А ведь во всём этом следовании Джон считал себя своего рода бунтарём, идя против системы, пусть и не с гордо поднятой головой, но не особо скрывая своих сексуальных предпочтений.       Но разве для того мы приходим в этот мир? Разве потакать чьим-то чужим условиям — есть истинное предназначение человека? Неужто мир со всеми миллионами галактик, бесконечным числом звёзд, тысячами планет и нескончаемым разнообразием существ создан только для того, чтобы каждый вечер возвращаться домой обессиленным и выжатым, как ломтик лимона, грузно падать лицом в подушку, пытаясь позабыть пройденный день?       Поднявшись на борт корабля, Андерсон и предположить не мог, что объятый со всех сторон морскими сиренами, поющими свои призывные ласковые песни, найдёт спокойствие и умиротворение в банальном созерцании водной глади или бушующих вспененных волн, бьющих по скалистым рифам, торчащим недвижимыми острыми шапками над водой. — А ты? Ты тоже меня забудешь?       Томас не понимал, зачем задаёт этот вопрос. С Британцем творилось неладное, и Клокер, не зная, как вытащить того из паутины печали, спросил первое, что пришло на ум.       Плотно закрыв глаза, Джон попытался представить кареглазое лицо стюарда, в компании которого провёл почти две недели, то и дело пляшущие морщинки подвижной мимики, коротко стриженные под классику смольные волосы, и неожиданно осознал, что уже позабыл. — Да, — только и ответил он. — Что ж, по крайней мере, честно.       Том коротко улыбнулся, но понимание, что затылку Андерсона на это наплевать, пришло позже. — Знаешь, что сказал бы мой отец? — неожиданно переключился Джон. — Он сказал бы: «Если не хочешь, чтобы путешествие заканчивалось, купи обратный билет!» — Ты хочешь купить обратный билет? — изумился стюард, почувствовав, как где-то внутри разливается теплом трепетная надежда. — В этом-то и загвоздка, — разворачиваясь к Томасу лицом, архитектор потушил скуренную до самого фильтра сигарету о край хрустальной пепельницы и вынул новую из пачки. — Я хочу, чтобы оно продолжалось, но как объяснить отцу, что благодаря его совету, я это путешествие закончу?       Белая папироса легла между тонких губ, и со щелчком зажигалки краешек её зарделся ярко-красным. Сизая струйка дыма поползла вверх на безветрии, и тишину непонимания между двумя мужчинами разбавил треск бьющейся в агонии бумаги и сухой травы. Кончик сигареты, словно попавший врасплох вампир на рассвете, вмиг выгорел и превратился в серую труху, когда Британец глубоко затянулся. — Прости, Джон. Я не понимаю… Как ты можешь закончить путешествие, купив билет? — Очень просто. Он ведь будет в обратную сторону, Томми, — совсем грустно отозвался англичанин. — Но ведь ты, в любом случае, когда-нибудь вернёшься?.. Если хочешь сделать это сейчас, почему бы и нет? — сказал и тут же пожурил себя стюард за начавшие зарождаться глупые мысли в отношении архитектора и крохотной возможности чего-то большего между ними.       Британец не хотел обманываться и, тем более, не хотел обманывать Тома. Он уже и сам не понимал, чего желает. Боялся и вовсе разрушить свою жизнь. Боялся отправляться на неизвестный остров, но ещё больше боялся туда не отправиться — извечные терзания его неуверенной души заставляли метаться из стороны в сторону. Он корил себя за слабость и страхи перед неизведанным и вместе с тем за мысли, вновь и вновь возвращающие его к жизни, от которой ещё совсем недавно он удирал со всех ног. — Как думаешь, — спросил он. — Ушедшая от мужа жена, которую тот каждый раз напиваясь в стельку, дубасил — в любом случае вернётся? А девчонка-сирота, что приютили в чужом доме, где отчим ту домогался, сбежав — в любом случае вернётся? Старик, чей сын выживает того из собственной квартиры, переехав в дом престарелых, тоже в любом случае вернётся?       Клокер не отвечал. Поджимая губы, он только думал, каким же несчастным, должно быть, чувствует себя Джон, коль сравнивает свою жизнь с подобными примерами. А Андерсон, не дожидаясь ответа на свои риторические вопросы, продолжал: — Никто не может знать, в любом ли случае произойдёт то или иное событие… Мы ничего не можем знать наверняка. Да, возможно, все беды человечества только и берут своё начало в этой самозабвенной уверенности! Все мы — самодовольные зазнайки, возомнившие, что являемся центром Вселенной, только вот наука давно уже опровергла это заблуждение… Но нет! Мы усердно продолжаем довлеть над любым организмом, любым существом, что по-нашему, пупочно-земельному мнению, находится ниже цепочки развития, куда мы самовольно усадили себя на царствование. Мало того, и себе подобных считаем ничуть не лучше скота на пастбище. Притесняем, подминаем, доминируем! И каждый ставит себя выше остальных: своё счастье важнее, своё горе горше, собственные желания и страсти занимают золотой пьедестал. И плевать на всех! «Я» — современный бич человечества!       Андерсон так разошёлся, практически срываясь на крик, что даже не заметил, как напуганный таким напором стюард вжался в скрипучее кресло, не понимая, что на того нашло.       Архитектор на миг замолчал, успокаивая сбившееся от злости дыхание, и совсем тихо, почти шёпотом, закончил: — И я — не исключение, Томми. Я тоже хочу на этот чёртов пьедестал. Хочу жить собственными решениями, хочу быть счастливым на своих условиях. Сейчас или уже никогда…       Томас как никто понимал его. Он немного расслабил плечи, когда Британец понизил голос и, казалось бы, самостоятельно разобрался в своих желаниях. Но стюарду всё равно было больно смотреть на измученного стенаниями Джона. В воспоминаниях тотчас всплыли сложные времена из собственного прошлого, когда он всячески пытался оградиться от остального мира или, быть может, оградить весь мир от себя? Зная не понаслышке, как трудно в такие моменты пребывать в одиночестве, младший Клокер не придумал ничего лучше, чем простое лекарство от всех бед: — Давай напьёмся, а?       В жемчужных глазах собеседника мелькнула незаметной искоркой смешинка, и Томас понял, что он на верном пути. — Только при одном условии, — добавил стюард. — Опять условия? — покачал головой Андерсон, мысленно отправляя всю высказанную тираду в помойное ведро. — Ты больше так не заводишься, — запнулся парень, не совсем корректно подобрав формулировку. — По крайней мере, не во время разговора. — Договорились, — усмехнулся архитектор.

***

      Шотландия с её обрабатываемыми равнинами, каменистыми возвышенностями, многочисленными островами, — обитаемыми и нет, — объединёнными в архипелаги, Джону показалась менее суровой в части погодных условий, нежели представлялась ранее. Невольно подумалось, что коренное население — шотландцы, в большинстве своём, — заведомо нагнетают суровость климата в целях предотвращения массовой миграции на свою и так не многочисленную территорию.       Абердин — главный морской и рыболовецкий порт, и третий по величине город страны, по праву заслужил своё название — Серебряный город. Вкрапления слюды в выстроенных из местного серого гранита зданиях блестели серебром, гармонично контрастируя с золотой песчаной береговой линией.       Влюблённому в средневековую готику Андерсону была невыносима сама мысль о непродолжительности остановки — жалкие девять часов, — в незабываемом городе, где на каждом шагу, и тут и там, он останавливался, разинув рот, всматриваясь в гранитные здания, острые шпили, каменную кладку фасадов, вымощенные дорожки и подсвеченные циферблаты высоких башен. Что ни улица — полноценный экскурсионный маршрут. В отличие от Сандерленда, по которому короткую четырёхчасовую прогулку они совершили с Томасом, большую часть времени просидев в ирландском пабе, неожиданно застигнутые проливным дождём, Абердин Британец захотел посмотреть в гордом одиночестве.       Юнион-стрит — главная магистраль Абердина со своими старыми кварталами зародила в сознании молодого архитектора подзуживающую навязчивой идеей мысль прытью дикой рыси метнуться обратно к лайнеру, закинуть в чемодан приобретённую утварь и закончить здесь — в шотландском средневековье, — свои тщетные попытки поиска лучшей жизни, оседая и пуская в мышиный гранит свои английские корни.       Эффектный готический особняк — бывшая ратуша и тюрьма, что на Каслгейт — центральной площади старого средневекового Абердина — занял место древнего замка. Сама же площадь, выложенная брусчаткой умеренных оттенков — от песочно-желтого, отливающего болотной зеленцой, до кроваво-красного и пепельно-синего, получила своё название в честь замковых ворот, разрушенных в XIV веке, и приютила в ободе гранитных плит памятник — Mercat Cross, построенный местной гильдией купцов в 1686 году. Монумент, что принято называть «Рыночный Крест», крестом Андерсону не показался вовсе. Скорее, он представлял собой каменный шестиугольник, разместивший под своей крышей шесть украшенных барельефами арок, на фасаде которого были изображены портреты королей шотландской династии Стюартов, а на верхушке узорной стелы восседал белый единорог с золотой гривой, поддерживающий копытом щит с изображением огненного льва.       Прогулявшись по садам Юнион-террас, изредка встречаясь с немногочисленными горожанами, и ещё реже — с туристами, Джон выпил кофе, купленный в вагончике на колёсах у памятника Бёрнсу, посидел под двухсотлетними вязами, своими извилистыми корнями удерживающими почвенные оползни и укрепляющими речной берег, и пообщался с целой стаей угольных ворон, заглядывающих инопланетными глазами в самую душу. С севера ограниченный виадуком Розмаунт, а с юга — улицей Юнион-стрит, парк площадью почти в два с половиной акра был как памятником садового искусства, так и любимым местом жителей и гостей города. Однако, второй месяц зимы, подходя к своему завершению, приносил в Абердин не только промозглую стужу, но и ранние сумерки, отчего горожане проводили больше времени в полуподвальных барах, а приезжие прятались пусть и не в столь тёплых, но, всё же, скрывающих от колких порывов ветра музеях.       Абердинский университет и вовсе вскрыл его грудную клетку, извлекая из неё гулко постукивающий конусообразный орган, застывший вмиг при виде каменной шапки здания, отбросившей Джона в эпоху русских царей. Та, будто отороченная соболем, возвышалась над четырехэтажной башней, украшенной вездесущими часами с золотыми римскими цифрами и такими же золотыми стрелкам, и упиралась непоколебимым равносторонним крестом в низкое пасмурное небо. Само же здание старинного университета — третьего по старшинству в Шотландии и пятого по всей Великобритании, — всем своим видом оправдывало историю его создания. Основанный в 1495 году Королевский колледж для подготовки врачей, учителей и духовенства, позже, в 1860-м объединился с колледжем Маришаля, образовав современный университет. В Королевском колледже преподавали католики, а в Маришале — сторонники реформации, из-за чего оба учебных заведения часто соперничали в научной сфере, а иногда такое противостояние даже перерастало в уличные драки между студентами. Вражда длилась многие столетия, и окончательно завершилась после объединения. Так и здание, словно продолжая негласную вражду, с фронтальной стороны, казалось, поделилось надвое — одна часть была сложена из мелкого кирпича, другая — из более крупных, отшлифованных гранитных камней, что слились в единый ансамбль, распахнув свои двери для четырнадцати тысяч студентов из ста двадцати стран мира.       Западнее, прямиком на Бедфорд Авеню, разверзлось — иначе и не сказать, — гигантское здание Маришальского колледжа. Величественное, монументальное, неоготическое. Оно всем своим масштабом вдавило Андерсона в землю, заставляя чувствовать себя крохотным муравьём под каменным натиском. Всё в нём говорило само за себя — символ расцвета индустрии гранитной обработки и гранитного города — второе по величине тяжеловесное здание в мире.       Пальцы стыли на холоде, а альбомные листы, испещрённые множественными набросками и зарисовками, безжалостно иссякали. Сумерки опустили свои веки, усеянные густыми ресницами, и погрузили Абердин в совершенно иную, загадочную атмосферу тысяч оранжевых огоньков, теплящихся то за ставнями чужих квартир, то за витринами кафе и ресторанов. Алюминиевые сплавы уличных фонарей отливали тёмным блеском тщательно покрытых канифолью стволов, омытых дождливым небом и припорошенных наползающим туманом. Оскальзываясь на слюдяной брусчатке, Джон поспешил отыскать магазин для художников и, обнаружив один такой в сравнительном отдалении от центральной части города, не преминул заглянуть в него. Времени до отправления оставалось ничтожно мало, и если бы не это прискорбное обстоятельство, Британец непременно бы задержался среди изобилующих разнообразной утварью полок, без стеснения бы перепробовал все приглянувшиеся карандаши и ластики, извлекал бы из завёрнутых в заводской полиэтилен скетч-буки, пробуя на ощупь шершавость бумаги и толщину листов, и, много вероятно, приобрёл бы совершенно не нужную ему ерунду, вроде сотого по счёту штангенциркуля, но именно в том дизайнерском исполнении, что увидел здесь — на просторах абердино-канцелярского рая, в средоточии шотландской готики. Но невидимый повелитель песчаных часов подгонял, наступая на пятки давно разучившегося никуда не спешить Андерсона, и молодой человек, следуя велению утекающего сквозь пальцы времени, расплатился на кассе, прикупив лишь три альбома — с запасом на будущее, — и два новеньких карандаша.       Расспросив мимо проходящую компанию развесёлых, и как выяснилось, очень любезных студенток, архитектор умостился на заднее сиденье автобуса, двигающегося в нужном направлении, и спустя полчаса сошёл на остановке, в нескольких футах от которой виднелась цель его конечной точки пребывания в Серебряном городе в качестве туриста — Мост О’Балгоуни — один из самых старейших среди мостов Абердиншира.       Джон оказался здесь не случайно. Разузнав у Томаса основные достопримечательности города днём ранее, Андерсон — что всегда было ему свойственно, — составил свой маршрут заранее, предпочтя закончить его на важнейшей транспортной артерии, в течение пяти долгих и сложных столетий шотландской истории служившей единственным способом передвижения вдоль восточного побережья.       О’Балгоуни был построен из гранита и песчаника, вымощен мышиной каменной кладкой, меж пор которой даже холодный январский климат не заставил иссохнуть ушедшую в спячку до прихода весны зелень травы. По обе стороны гранитного ограждения — в стоковых выемках, — покоилась пожухлая и облетевшая ещё по осени листва вековых деревьев, а Дон своим тихим течением укачивал оставшихся тут на зимовку, убаюканных селезней.       Пятидесятишестифутовая готическая арка моста возвышалась над ватерлинией, приютив Британца на своей пешеходной крыше. Он выудил из кармана дутой аляски мобильник, убедился, что тот не успел растерять в заряде и так немногочисленных делений и, нажав кнопку быстрого набора, спустя три недолгих гудка, услышал родной ему голос.

***

      Это было Рождество 2014 года. Джон с матерью — уже бывшей миссис Андерсон и нынешней миссис Рихтенгден, — и её новым супругом-немцем, гостили в доме Баррингтонов. По правде сказать, Британец не часто жаловал бабушкин дом визитами, но в этот год обстоятельства сложились именно так. Проекты сыпались на бедовую голову нескончаемым потоком исправлений, согласований, новых исправлений и новых согласований, отношения с Дэвидом трещали швами переносимых встреч и лживых бесед за ужинами в кругу еврейско-пуританского семейства, бросали из огня да в полымя, и морально истощённый городским темпом жизни архитектор просто-напросто сбежал в оторванное от всей этой суеты поместье.       Провинциальный городок уже давно перевоплотился в свой праздничный облик. Из-за крутых поворотов, то тут, то там, веяло волшебством грядущего торжества, а чопорные и практичные жители становились щедрыми и веселыми, предвкушая редкий снежок и морозец извечно дождливого климата. Короткий недельный отпуск уже подходил к своему завершению, но ни разожжённая в венке четвёртая свеча, ни вскрытые окошечки сладкого календаря — да, Мерилу Баррингтон всё ещё покупала их и вывешивала в гостиной зале, считая двадцати девятилетнего Джона маленьким, неоперившимся птенцом, — ни даже украшенные плющом, можжевельником и остролистом улочки и дома не могли снять внутреннего напряжения, от которого Андерсон безуспешно старался избавиться.       Британец никогда не придерживался адвентского поста, потому ломящийся разнообразными яствами стол ничуть не вдохновлял, да и от похода на утреннюю службу Джон отказался. Времена, когда его насильно крестили, не поинтересовавшись даже его точкой зрения в вопросе религии, давно прошли. И пусть ему было всего четыре года, когда случилось изуверское, по мнению Андерсона, утопление в чане со святой водой, будущий архитектор понимал, что ни в коем случае не свяжет судьбу с верой, исповедующей вечное страдание на земле и какое-то эфемерное, призрачное воздаяние после смерти за хорошее поведение при жизни. Всякий раз выслушивая проповеди о смирении с тяготами судьбы, влачении нищенского существования и взращивании безгрешной души, он размышлял над тем, как из общей массы управляемого богобоязненного стада, политики и их приспешники лепят угодное им одним больное общество. Трудно было следовать вере угнетения, насильственно вживляемой в подкорки будь то христианского, мусульманского или любого другого народа. А Андерсон вроде и рад был бы обрести веру, но ни в одной из предложенных ему на выбор мировых религий не находил того отклика, что наблюдал в глазах других. И, может быть, только Буддизм, едва дотрагиваясь до тонких серебряных нитей его естества, колыхал те на ветру, приучая к всеобъемлющему созерцанию красоты первозданного мира, так жестоко и неоправданно уничтожаемого человеческими руками. Но излюбленные научные передачи о сотворении Вселенной на корню рубили безжалостным топором дровосека все потуги обрести веру его агностической души.       Единственным его утешением стала весть о том, что Спенсер Олдридж тоже прибыл из далёкой Канады навестить родителей на новогодние праздники, да только вот прибыл он не один, а в компании молодой жены и новорожденного сына, что заметно усложняло их возможность встретиться и пооткровенничать на известные только им двоим темы. И, всё же, отсидев положенный этикетом час — по словам Мерилу, — за праздничным столом, Джон откланялся и, созвонившись с братом, побрёл на встречу, оставляя старших членов семьи за поглощением запеченной индейки с овощами и пудинга с цукатами по фирменному рецепту дома Баррингтонов.       Ожидаемых морозов, как и снега, в этом году в городке так и не случилось и, ступая по сырым асфальтированным тротуарам, архитектор разглядывал примятую к земле влажной сыростью воздуха обескровленную траву и отражающиеся облетевшими листьями голые ветки деревьев в лужах. На улицах было пустынно, что не удивительно, ведь вся Англия в этот час устремила свои взоры в экраны, излучаемые синее свечение и нарядную, как всегда одетую с иголочки Королеву, вещающую свои напутствия и пожелания благополучия, процветания всей стране. А Андерсон брёл ко входу центрального городского парка, выуживая из воспоминаний детства короткие тропки меж соседними особняками, в разы сокращающие путь до места встречи, откуда ещё мальчишками они со Спенсером пробирались через лес к реке, оставляя за спиной карусели и аттракционы.       Британец прибыл на место первым. Выкурив пару сигарет в ожидании друга, заметил, как из-за угла вынырнул знакомый силуэт, ловко управляющийся с громоздкой коляской и лавируя той меж выбоин в асфальте, огибая редких прохожих и скаля рот ровной чередой белых зубов. С их последней встречи минуло несколько лет, и перед взором архитектора взамен привычно гладковыбритого, предстало заросшее густой бородой и усами лицо, заметно возмужавшего Спенса. Что ж, оба они изменились. Андерсон, вымотанный бесконечными переговорами, перелётами, встречами, чертежами, изрядно исхудал, не находя времени даже для редких посещений спортзала, питаясь на ходу и употребляя такое количество смольного напитка, что у любого другого давно бы заглохло утонувшее в кофеине сердце. А Олдридж, тем временем, словно только в этом спортзале и пропадал, выгоняя с потом из организма токсины, взращивая физическую силу, наращивая массу, а вместе с ней и свойственную его нарциссической натуре самооценку. Брат всегда был крупнее и здоровее физически, хоть роста они были примерно одного, но теперь разница между ними была столь очевидна, что Джон непроизвольно занялся мысленным перекраиванием своего воображаемого рабочего графика, пытаясь втиснуть в тот хотя бы два посещения тренажёрного зала в неделю.       Налетев на Андерсона так, что тот даже пошатнулся, Спенсер заправским движением корнербека утянул в тиски друга и, оторвав от земли, вытряс из того оставшийся дух. После, бегло кивнув в сторону небольшого магазинчика, отрапортовал, что забежит прикупить воды и скрылся за стеклянной перегородкой, бросив оторопевшего и даже не успевшего проронить ни слова архитектора в компании с инопланетным кульком, кряхтящим в ложе коляски и вперившим глаза-океаны в растерянное лицо Британца. Сколько всего пролетело в сознании Джона, ни разу не державшего в руках ребёнка и даже отдалённо не предполагающего, как реагировать на то или иное действие со стороны младенца. За считанные минуты он вообразил, что тот срыгивает, захлёбываясь непереваренной смесью, или начинает кричать, оставшись наедине с посторонним дядькой, а может быть, сумасшедшая старушка выхватывает малыша из недр детского автотранспорта и обращается в бегство пока Андерсон стоит вот тут, как в землю вкопанный, не в силах шелохнуться. Но минуты медленно утекали, а ничего подобного с вылупившимся мальчишкой не происходило. Он только покрякивал, пуская пузыри надутыми губками, сопел подстывшим носом-пуговкой и мирно ёрзал головой, ибо всё остальное тельце было умотано в одеяло, превращая живое существо в недвижимую гусеницу. — Ну что, погнали? — раздалось из-за спины, и в солнечном сплетение вновь стянуло только начавшие расслабляться мышцы. — Не думал, что ты будешь с… — Джон ткнул пальцем по направлению к коляске и тут же осёкся, понимая, что до сих пор не удосужился узнать имени сына лучшего друга. — С Кирком? — вопрошающе улыбнулся Спенсер. — Забей. Он проспит всю прогулку. Сейчас у него сонный час.       На деле же оказалось, что час — это вовсе и не час, а целых три часа. Да, Олдридж не обманул. Младенец спал, хотелось бы сказать, как убитый, но нет, конечно же, нет. Младенец спал как младенец, и дикий хохот, что раздавался на лесной тропинке, сквозь которую они неустанно двигались по направлению к реке, ничуть не потревожил беспечного сна маленькой копии Спенсера. Парни заливались раскатистым смехом, травя байки и небылицы, неся несусветную ересь, впопад и нет. Они шли по чавкающей после продолжительных дождей грязи, усыпанной отходами человеческого потребления. Повсюду валялись использованные консервные банки, слабый ветерок трепал и волочил по обочине брошенный полиэтиленовый пакет, и у обоих болела душа за места, где оба они когда-то без опаски порезать ноги, бегали босиком. Ещё в детстве они часто выдумывали истории, рассказывая их друг другу, и непременно потешались над собственными выдумками, таким образом получая негласную разрядку от накопившейся рутины. Так и сейчас, Спенсер предстал перед Андерсоном человеком, приехавшим из-за границы и треплющимся о красоте края, в который попал. Говорил с издёвкой, словно не замечая всего этого мусора в округе, о разливе реки, о песчаном пляже, о можжевеловых кустах и вековых каштанах. Говорил, что сердцу его мило всё, что его окружает, и что он с радостью осядет здесь, раз и навсегда, если только ему продлят визу. Внешне они смеялись, избавляясь от негатива, но внутри рассыпались на миллионы миллионов осколков, вдребезги разбитых детских мечтаний.       На истории всегда горазд был Олдридж, а Джон чаще выдумывал абсолютно не свойственные ему желания и обязательно озвучивал их. Парни примеряли те на собственные шкуры, пусть и не взаправду, но мысленно оказываясь в той или иной ситуации. — А я бы сейчас хотел оказаться на крокодиловой ферме, — с выражением полным серьёзности на лице, сказал Британец. — Прокатиться на глиссере с ветерком… — Главное не свалиться в болото при этом, а то останутся от тебя одни рожки да ножки, — подшутил над ним Спенсер, прекрасно отдающий себе отчёт, что Андерсон со своей водобоязнью никогда ни на какой глиссер не сядет. Мало того, даже близко к нему не подойдёт. — Я тебя с собой прихвачу, когда буду падать, — парировал архитектор.       Так, за не имеющими под собой почвы разговорами, они добрели до самого берега и, устроившись на покрытой мхом коряге рухнувшего много лет назад дерева, уселись, всматриваясь в весьма ощутимое течение неширокой реки. Спенсер, однажды, даже переплыл ту, махая покрывающемуся белой завистью Джону рукой с противоположного берега.       Британец выудил из рюкзака собранный «в дорогу» пакет с пирожками Мерилу, которая на отрез отказывалась отпускать «юное чадо» в путь без припасов, и Олдридж в голос рассмеялся, сквозь слёзы роняя слова в воздух: — Узнаю Крёстную… Прибереги их, — подмигнул он, извлекая из нагрудного кармана куртки тонкую длинную папиросу. — Они нам ещё понадобятся чуть позже. — Чёрт возьми, Спенс! — только покачав головой и растянув рот в улыбке, изумился Андерсон. — Я, между прочим, в профилактических целях, — как-то не совсем уверенно пробубнил друг. — Что ещё за профилактические цели, наркоман ты несчастный? — рассмеялся архитектор, да только с ответом Спенсера так и умолк, войдя в штопор, понёсший его тело вместе с остатками сознания и отголосками услышанного куда-то резко вниз, что даже голова закружилась. — У меня гепатит С. Случайно выяснил пару недель назад.       В тот самый миг Джон оставил все надежды избавиться от недугов и стенаний, от которых сбежал из родного города в поместье Баррингтонов. Он ещё не знал, насколько опасно заболевание Спенсера, но определённо знал одно — оно точно очень опасно! И вся его усталость, все проблемы и невзгоды вдруг отошли на второй план, уступив место безграничному потоку мыслей о том, что однажды он потеряет Спенса. Однажды, это точно случится. Но Андерсон категорически был против, что бы это случилось в ближайшее время. Только не ближайшее время и не так! Так быть не должно. Это было несправедливо, не честно ни по отношению к молодому Олдриджу, ни по отношению к его только что родившемуся сыну, ни по отношению к самому Британцу. Но всё, что он только и смог сказать, было: — Бред какой-то. Это ошибка. Это может быть ошибка? Может тест не верный? — Дважды сдал. Всё подтвердилось, — поджав губы, натянуто улыбнулся Спенсер. — Чёрт возьми… — выдохнул Джон, и они оба надолго погрузились в молчание.       В тот день, там, на берегу, архитектор много курил. Больше они не трепались о мелочах, сохраняя зыбкое тёплое молчание и каждый знал, что его вполне достаточно, чтобы поддержать друг друга. Олдридж вскрыл большой набедренный карман на охотничьих штанах и вынул тряпичный, песочного цвета свёрток. Раскатав тот в умелых руках, извлёк на свет шесть маленьких кортиков из чёрного металла. Пока один покачивал коляску с начинающим пробуждаться Кирком, второй метал ножички в трухлявое бревно, затем они менялись местами, и безмолвная сцена повторялась вновь. А когда рой преисполненных безумства и боли мыслей завладел Джоном настолько, что сил больше не было терпеть, он резко подорвался с насиженного места и, подхватывая с земли небольшой камень, велел Олдриджу сделать тоже самое и идти за ним. Спенс повиновался и, покатив Кирка на его ложе перед собой, уныло потащился за Андерсоном в сторону реки. — Что ты удумал? — крикнул он в след шагающему впереди Британцу.       Тот развернулся и с какой-то дьявольской ухмылкой, отразившейся бесовкой искрой в жемчужных глазах, парировал в ответ: — Мы избавимся от наших проблем! Здесь и сейчас! — Джон! Что за ерунду ты несёшь? — Мы выбросим наши проблемы в реку, Спенс! Камни — это наши проблемы! И течение унесёт их к чёртовой матери! А если и нет, им самое место покоиться на дне, подальше от тебя и от меня.       Олдридж принял этот символический жест от своего друга, ведь он искренне понимал, что Джон ничем не может ему помочь. Так же, как и сам Андерсон прекрасно это знал, и осознание собственной беспомощности не давало ему покоя.       Спенсер зашвырнул свой камень первым, гулко плюхнувшийся в мутную воду и сопровождаемый в далёкий полёт громким криком. Джон тотчас последовал за братом, издав какой-то звериный рёв и вышвыривая все заевшие испорченной пластинкой мысли без остатка вместе со своим куском окаменелости. Не сходя с места, они раскурили косяк, передавая эстафету друг другу после каждой затяжки, а с послаблением в напряжённых мышцах пришло и умиротворение в сознании. Вернувшись к поросшему сочным мхом бревну, они зарядили заунывную рапсодию сквозь динамики мобильного телефона, и утоляя пробудившийся марихуаной первобытный голод, уплетали пирожки миссис Баррингтон за обе щеки, вновь выдумывая несуразицы, вновь заливаясь покатистым смехом, и вновь ощущая вкус жизни. Той жизни, что сейчас существовала только для них двоих. Ну, может быть, для двоих с половинкой, хотя Кирк и в ряд ли когда-нибудь вспомнит, как его совсем ещё молодой отец с другом топили в реке свои страхи, переживания и проблемы.       Олдридж боролся со своим недугом ещё долгие годы — более пяти лет тщетных попыток, не приводивших ровным счётом ни к улучшению, ни к ухудшению здоровья. Лишь однажды показатели печени упали так резко и неожиданно, приведя к жуткому диагнозу — цирроз. Но Спенсер продолжал сражаться за место под земным солнцем, травился незапатентованными препаратами, привезёнными, конечно же, нелегально из-за границы, не прошедшими испытания на людях и, в принципе, запрещёнными ко ввозу в страну. А Андерсону только и оставалось, что с надеждой выжидать нового и-мейла с показателями, всякий раз скрещивая пальцы при вскрытии электронного конвертика, и каждый раз расстраиваться, вглядываясь в неизменное «positive».       Так продолжалось до того дня, пока однажды, холодным зимним вечером, что Джон встречал в офисе в компании коллег по работе, разбирая ошибки и нарушения очередного проекта, заветный конверт не прилетел, настырно стучась своим дятловым клювом в экран телефона. Архитектор, только завидев имя адресата, уже откуда-то знал, что таит за собой крохотное превью белого прямоугольника, испещрённого черными цифрами и буквами. Кинувшись прочь за дверь кабинета, Джон тут же набрал номер брата, давя брызнувшие из глаз слёзы счастья.       Так и случилось. Болезнь отступила, оставив позади тягостные времена бесконечно заглатываемых таблеток, сезонных уколов и ежеквартальных сдач анализов, но оба они — и Спенсер, и Андерсон, — уже впустили в свои сердца всепоглощающую склизкую мысль неизбежности конца и хрупкости человеческого организма перед лицом смерти.

***

— Привееет! — завопил в телефонную трубку Спенсер. — Ну как дела? Где ты? — Привет, брат. Уже в Шотландии, — не замечая как уголки рта его искривились в глупой улыбке лишь от того, что услышал до боли знакомый и родной голос, доложился Джон. — Не поверишь, чем я тут занимаюсь. — Только не говори, что покупаешь квартиру, — рассмеялся Олдридж. — Нет, всё намного прозаичней. Я стою на мосту О’Балгоуни в городе Абердин и собираюсь запустить в реку Дон очередной камень, а то, сдаётся мне, наши перестали работать. — Чёрт, я бы с удовольствием сейчас присоединился к тебе, — с ноткой напускного сожаления сказал Спенс. — Могу бросить за нас двоих, — поддержал его Британец. — Тогда швыряй со словами «В пекло всё!» — Ты не находишь странным бросать камень в воду, сопровождая это подобными словами? Может лучше — «К морскому дьяволу!»? — Может и так.       И Андерсон, хорошенько взяв размах, отправил ни в чём неповинный булыжник в пучину умиротворённой реки, вложив в тот все страхи, что успели накопиться за последние шесть лет, часть своей неуверенности — избавиться от неё полностью у него всё равно никогда бы не получилось, — и горсть неудачно складывающихся обстоятельств, что в последнее время преследовали его не совсем фартового друга. Камень с ярко-выраженным бульканьем вошёл в атмосферу реки и скрылся за непрозрачной водой, оставляя после себя, словно чёрная дыра в космическом пространстве, лишь артефакты присутствия, кольцами расширяющиеся по тёмной глади, пока те и вовсе не исчезли.       Братья проговорили около двадцати минут. Джон расспросил о том, как продвигаются дела у Спенса в Польше и рассказал о собственных намерениях. Вдаваться в странные подробности, происходящие с ним на борту «Попутчика» и связанные с загадочным маяком, он не стал, а просто поведал о новом знакомце по имени Бен и о его любезном приглашении погостить на острове Холхолм и поглазеть на старую башню. Перспектива заточения друга на целый месяц неизвестно где Олдриджу не особенно приглянулась, но и отговаривать друга было не в привычке у Спенсера. В конце концов, им уже не по семь лет и каждый волен выбирать свой путь, не взирая на обстоятельства, порой складывающиеся не лучшим образом. Будущий польский подданный, а именно таковым и пытался уже несколько лет стать Спенс, не способный найти своего места под солнцем в родной Англии, только взял с архитектора слово быть предельно осторожным и звонить, по возможности, почаще. На том они и завершили диалог. Джон выкурил на мосту сигарету и, понаблюдав ещё немного за раскачивающимися тушками нахохленных уток, направился в сторону автобусной остановки.       Время совсем поджимало, а злополучного автобуса всё не наблюдалось на горизонте. И хоть в глубине души Британец был бы рад задержаться в Абердине подольше, ситуации, когда всё начинало идти не по плану, изрядно его напрягали. Если уж он решил доплыть до Порт-оф-Несс, то непременно должен это сделать, и если уж он решился попасть в Ноунфорд — то так тому и быть! И никакой запаздывающий автобус не должен был разрушить его пусть до конца и не сформированные, но проглядывающие очертаниями замыслы.       Слева, едва пробиваясь сквозь сгустившуюся тьму наступающей на пятки ночи, золотился свет фонарного столба у моста, а правее — в ста семидесяти футах, — по извилистой подъездной дорожке загорались редкие огни, расположенных одноэтажных домиков, что Джон успел заприметить, подъезжая к О’Балгоуни на автобусе — стоящих рядком, бок о бок, примыкающих друг к другу. На вид они, выстроенные из красноватого камня, покрытые шиферными крышами и кирпичными дымоходами, обнесённые гранитным заборчиком высотой не больше, чем добротный дворовый пёс, казались скорее гостиницей, чем жилым фондом — уж больно вид их был опрятный, объединённый в единый стиль, да за высаженными вечнозелёными кустарниками вдоль стен на вскидку трудилась усердная заботливая рука.       Молодой архитектор поспешил спуститься в низину, то и дело оборачиваясь и вглядываясь в темноту в надежде разглядеть приближающийся транспорт и различить два тусклых автобусных прожектора, но за спиной оставался лишь мост с его одиноким часовым надсмотрщиком, пустившим луч на каменную кладку. Как и предполагалось, вытянувшиеся вдоль убегающей дорожки здания были ничем иным, как резиденцией для обеспеченных туристов. Звякнув дверным колокольчиком, Андерсон вошёл внутрь, предварительно по табличке у входа удостоверившись в правильности выбранного поместья — одного из шести, что жался боками к стылым стенам соседей. Он попал в небольшое уютное помещение, где за дубовым ресепшном восседала пышная дама в годах, хорошо ухоженном парике и цветастом тёмно-синем платье в пол. Изложив той ситуацию с запропастившемся неизвестно куда автобусом, Джон попросил у приветливой администраторши помощи с вызовом такси до пристани. Та, готовая чуть ли не хаггис для него сварить, со всем шотландским радушием предложила парню присесть на небольшой диван у входа и подождать, пока она со всем разберётся.       Уже спустя десять минут Британец двигался по Кинг-стрит в направлении вскорости отбывающего с причала лайнера, сидя в комфортабельном салоне немецкого мерседеса. Абердин провожал его в дальнейшее путешествие поднявшимся западным ветром и чернеющим над головой небом, готовым вновь и вновь лить свои слёзы, а возможно даже просыпаться белоснежными хлопьями. Но в силу плюсовой температуры, они — потерявшиеся где-то в городских шпилях и башенных циферблатах, — не способны были коснуться вымощенных дорожек.

***

      Стоило ожидать, что небрежно брошенное предложение Томаса напиться, закончится ничем иным, как совместным пробуждением в каюте Британца. Проснувшись первым, Андерсон злобно выругал себя за совершенно не свойственное ему поведение, в который раз запрещая приводить к себе в дом гостей — а корабельный номер был сейчас именно его домом, — с коими впоследствии он не планировал вступать в брак, пусть даже и в фиктивный. А также под горячую руку попал и предательский организм, вовремя не просигналивший, что спиртного в нём вполне достаточно и стоило бы остановиться тремя пинтами ранее, чем произошло на самом деле, и тогда, вполне вероятно, голова бы сейчас не раскалывалась на двое, треща по швам всеми порами и неровностями черепной коробки. За витражными окнами супилось нахмурившееся небо, тяжёлые тучи, грозясь просыпаться кристаллами снега, нависали над самой макушкой, а неспокойная вода предвещала серьёзные хлопоты при швартовке. Утро было раннее, в Несс «Попутчик» обещал зайти к полудню, а значит оставалась ещё скромная вероятность прийти в себя до того, как ноги коснутся трапа, а глаза выхватят из толпы ожидающего на берегу старика Бена.       Андерсон без малейшего желания будить спящего Тома — не только потому, что не терпел утренних разговоров, но и просто из некоей заботы, — потихоньку выбрался из постели и как можно тише, мягко ступая по устланному ковролином полу, скрылся за дверьми ванной комнаты, в надежде снять похмелье контрастным душем. Предварительно хорошенько напарив в ванной, он начисто выбрил щетинистое лицо и, свыкнувшись с температурой в комнатке, разделся, закрывая за собой створки душевой кабины. Все эти отрезвляющие процедуры с холодным-горячим-холодным Джон на дух не переносил, но осознавая, что впереди его ждёт долгий тяжёлый день, плавно перетекающий в день следующий — выбора не оставалось. Спустя несколько раз повторившихся экзекуционных последовательностей, он почувствовал себя много лучше, способным уже принять нормальный человеческий душ и, ловко управляясь с мочалкой, вышатырил из кожных пор все остатки проспиртованного пота.       Начиная ещё с пубертатного возраста, архитектор приучил себя не только к гладковыбритой коже на лице, явно помеченной невесть откуда взявшимся средиземноморским загаром, но и к отсутствию растительности в паху и подмышками. И потому, избавившись от немного отросших волосков на причинном месте, не без гордости воззрился на орган, вдруг откликнувшийся на всплывающие в голове картинки вчерашнего вечера. То, что он позволял себе с младшим Клокером повергало Британца в немалое угнетение. Не многие могли обвинить Джона Андерсона в склонности к неразборчивым связям, мимолётным отношениям и, не дай Бог, к разовым клубным перепихонам — разве что случались такие когда-то давно, во времена глупых школьных вечеринок, которые он посещал через раз, а то и два-три-четыре, но где всегда оставался желанным гостем. Архитектор был сторонником серьёзных отношений, считал себя однолюбом и, ко всему прочему, весьма отрицательно относился к порно индустрии, по его глубочайшему мнению, не несущей в себе никакой смысловой нагрузки — раз, и дарившей испытываемое лже-наслаждение — два. А что же до самого секса — Андерсон любил секс всей своей грешной душой, однако, если кто и счёл бы его своеобразным пуританцем, заслышав, что тот не выносит оскорблений и грязных словечек ни в собственный адрес, ни в адрес партнёра во время соития, то Джону было бы на это наплевать. Его постельные игры были весьма разнообразны, и если уж вдруг доходило до подобного, то исключительно после предварительной договорённости. Хотя даже такая перспектива ему была не по душе. В языке огромное многообразие эпитетов, способных выразить наслаждение, желание, страсть, и прибегать к табуированным словечкам, по мнению архитектора, не было никакой необходимости.       И вот весь из себя такой правильный, моногамный Андерсон вдруг заводит кратковременный роман с хорошим, заслуживающим таких же полноценных моногамных отношений, Томом, выплёскиваясь наружу всем своим звериным инстинктом и трахая того по углам лайнера, словно животное, не реагируя ни на просьбы остановиться, ни на мольбы быть помягче. Он будто мстит ни в чём не повинному Клокеру за не сложившиеся отношения с Дэвидом, терзая его тело и морально терзаясь сам, как только оргазменные фрикции отпускают истощившиеся мышцы. Но стоит лишь вновь развратным воспоминаниям проникнуть в сознание, как похоть тут же берёт своё, наливаясь пульсирующим членом, и диктует подчинённой воле собственные условия. — …А если бы ты прошёл чуть дальше, то там мог бы поглазеть на памятник Уильяму Уоллесу. На постаменте выгравировано «In honour of William Wallace — Guardian of Scotland», и он стоит с протянутой рукой, весь в кольчужном облачении, — хотя откуда там кольчуга на несчастных шотландцах в те времена? — правой рукой держа опущенный к земле меч… — Хватит болтать, Томми, — пошло раздвигая ноги, проговорил Джон, не двусмысленно приглашая припасть на колени в миг покрасневшего стюарда.       Клокер без слов поставил початую бутылку тёмного эля на стол и, поджимая губы жестом неуверенного мальчишки, опустился на пол между ног, сидящего на кровати Британца. Молния на брюках Андерсона скрипнула и по мере того, как пояс штанов подавался в разные стороны, на свет жадной змеёй, уже готовой ужалить, появился крепкий стояк. — Андерсон, он — огромный… Я не смогу полностью… — нехотя запротестовал Томас. — Меньше слов — больше дела, — съязвил Джон, притягивая парня за затылок одной рукой, а второй, ухватив за основание собственный орган, направил тот во всё ещё сомкнутые губы — раздвигая их головкой, увлажняя сверкнувшей каплей, — и заводя его за щеку горячего рта.       Облокотившись о стенку душевой кабины, Джон прикрыл глаза, смочив ладонь слюной и так, давая волю воспоминаниям, медленно повёл сжатой рукой по стволу. Голова непроизвольно пошла назад, а в губы впились белоснежные зубы от мгновенного отклика тела на ласки. Безумие, свалившееся как снег на голову, требовало от Британца поскорее покончить с пребыванием на борту «Попутчика» и, наконец-таки, в компании морского волка отплыть на Остров, где его ожидало — он чувствовал это солнечным сплетением, — нечто важное. Поддаться сейчас на уговоры вышедшего из-под контроля организма, вернуться в тёплую кровать и вновь, обжигаясь похотью и желанием, сгорать искрами измотанной души, означало поступиться собственными принципами, предать самого себя. Но архитектор более не желал делать из Клокера свою игрушку. Не хотел прикасаться к не менее израненному сердцу стюарда, питая того пустыми надеждами. Проще было вот так, наедине с самим собой, представлять как Том старательно расслабляет горло, пытаясь впустить его в себя, облизывает головку, помогает себе руками, касаясь подтянутой к члену мошонки, а сам Андерсон крепко держит того за шею, не давая отстраниться, и толкается бёдрами во влажный рот. Проще было с упоённой ожесточенностью сжимать ладонь всё сильнее, наращивая темп, и уже не скользить по всему стволу, а короткими рывками уделять больше внимания самой головке, цепляя уздечку и изливающуюся предэякулятом дырочку. Всё это было проще, пока в глазах у Джона не заплясали чёрные мушки от чересчур горячего воздуха вокруг и едкого пара, поглотившего почти весь кислород. Британца резко отрезвило, а подступающий оргазм откатился на несколько ступенек назад. Андерсон зажмурился сильнее, возвращая наполненные пошлостью картинки усердно отсасывающего ему Томаса, но лицо парня было расплывчатым, очертания его растерялись в заволоченной паром тесной стеклянной душевой, и вдруг он увидел вместо стюарда бывшего любовника. Глаза Маггида, несущие извечное, ничего не выражающее спокойствие, окончательно выбили из колеи, заставив натёртый орган обмякнуть, а руку, ласкающую его, и вовсе прекратить неудавшуюся затею.       Гулко выдохнув, архитектор выключил воду, распахнул прозрачные створки и уселся прямо на поддон душевой, тяжело дыша от перенапряжения и едва заметно мотая головой в знак собственного поражения. Призрачные надежды, ещё две недели назад теплящиеся в его сознании, что путешествие выбьет из него все нелепости, канули в Лету вместе с журчанием утекающей в слив воды. Оставалось лишь обтереться большим махровым полотенцем и, обмотав то вокруг бёдер, вернуться в комнату, выволочь Томаса из постели и, собравшись, отправиться на верхнюю палубу остужать перегревшиеся мозги.