***
Когда стрелки настенных часов перевалили за опустившийся на Холхолм кровавый закат, старый Оллфорд, вдоволь пресытившись видом сиротливо взирающего на него в ответ пустого парковочного места у дома, устало погрузился в истрёпанные диванные подушки. Растирая в мозолистых пальцах табак и беспрестанно смакуя попадающие в рот отросшие усы, морской волк уже битый час не находил себе места в родном доме, ненароком вспоминая те страшные времена, когда, оставшись на руках с новорожденным сыном, точно тонул в пронизывающей до костей тишине стен, лишившихся мелодичного смеха Аннеты. Всякому человеку дано сочувствие и понимание в отношении тех, кто утратил близких. Но немногие способны представить, какие невероятные силы движут людскими душами, кому случилось воспрянуть всем своим естеством и побороть гнёт потери во имя процветания новой жизни. Но что, если жизнь эта оказалась вовсе не похожей на другие? Непонятной для окружающих? Пугающей для не подготовленных ко всему новому? Бен всегда говорил: «К дьяволу морскому всё, сынок! Мы справимся! Мы с тобой — дети Севера, и нам всё по плечу!» Оллфорд много размышлял о том, каким человеком мог бы стать, не случись в его жизни рокового стечения обстоятельств, связанного со смертью родителей; не случись судьбоносной встречи с будущей супругой; переезда в Ноунфорд; трудоустройства на Башню; не случись с ним печальной трагедии при родах жены и не случись сына — аутиста. И каждый раз старый пират, не сетуя на тяготы и лишения, выпавшие на его голову, убеждался в нежелании быть тем, кем стать не пришлось. Что же до Джеймса? Мужчине повезло многим больше, чем любому могло бы показаться. Ведь в отличие от всякого «нормального» человека, он изначально был лишён знаний о жизни, которой с ним так и не произошло. Умалять пережитых им страданий, конечно же, никому бы и в голову не пришло, но, всё же, Остров, даровавший жизнь молодому Оллфорду, закрыл для него двери в Большой Мир, тем самым, словно провидение Свыше оградив от катастрофы гораздо больших масштабов. И в любой другой точке земного шара, должно быть, эта семья одним своим появлением на улицах вызывала бы в глазах окружающих глубокую жалость и неустанные соболезнования в свете испытанных трудностей. А уж не дай-то Бог сложись обстоятельства так, что одному из них пришлось бы пойти в море, как пить дать, нарекли бы Ионой, да отказали бы даже в должности матроса. Холхолм же стал крепостью и домом, взрастив в сердцах любовь к делу, а в телах — крепость духа. Но сколь спокойно и размеренно не текло бы русло их термальной реки жизни, всякий раз, когда течение её давало сбой, выходя из берегов новыми кривыми поймами, Бен непроизвольно погружался в отчаяние, страшась самого худшего. И сегодняшний вечер был одним из тех, что старик (уже примирившийся и согласный с грядущей кончиной, но совершенно не торопящийся на тот свет) предпочёл бы прожить быстро и незаметно, ибо никогда не опаздывающий к ужину Джеймс задерживался на бесконечно тянущиеся два часа. И нет, в душе морского волка не взыграло старческой прихотью желание держать сына на привязи до скончания дней своих, а наоборот — в нём зиждился пробирающий до костей хлад тонкого шестого чувства, внушающего вероятность случившейся трагедии с сыном по дороге домой. Потому, высушенный в труху табак рассыпался по столу, когда руки старика дрогнули при скрипе отворившейся двери. В янтарном свете настенных абажуров в комнату, точно призрачной тенью старухи с косой ступил темнокожий Паора, и даже витиеватая роспись его узоров на лице не смогла спрятать проявившихся глубоких впадин под глазами. Безвольным мешком на руках он удерживал отсутствующего сознанием Джеймса. — Боже правый! — вскинулся старый пират. — Ничего не предвещало… — свойственным ему басовитым спокойствием отозвался маориец, проглотив последнее слово. — Мы уже собирались домой, как вдруг… — Приступ? — Таких ещё не случалось на моей памяти. Отнесу его в комнату. С ботинок полинезийца на старый деревянный пол, рассохшийся под гнётом времени и ненастной погоды, стаивал налипший снег. Просачиваясь в глубокие морщины сруба прозрачными каплями, он словно играл роль не пролитых слёз маорийца — невозмутимого лишь с виду, да неспособного расплакаться в чужом доме ни при каких обстоятельствах. Уложив на постель Джеймса, точно лишившегося скелетного каркаса, Хамахона вернулся в гостиную за обеденный стол, уже накрытый на двоих. Да только сервирован тот был вовсе не для темнокожего новозеландца, и за столом даже кусочек в горло не шёл никому из сидящих. Полинезиец рассказал Бену о неожиданном припадке, без видимых на то причин вспыхнувшем точно внезапный смерч. А от цепкого взгляда морского волка было не скрыть и разбитой в кровь, разукрашенной подкожными чернилами губы. Подсохшая корочка больно стягивала кожу, с каждым словом трескаясь всё новыми, болезненными вспышками в сознании ошарашенного полинезийца, не способного избавиться от воспоминаний горящих яростью голубых озёр — таких любимых и, одновременно, настолько чужих. Впервые за семь лет отношений и за пятнадцать лет их дружбы, недуг молодого Оллфорда заявил о своих безоговорочных правах на тело, которым владел, превратив Джеймса в совершенно незнакомое, агрессивное и жестокое существо, способное бить наотмашь, не разбирая не лиц, не слов. — Приложить бы холодное, — посоветовал седовласый пират, указав на место побоев. — Время упущено, — уже не веруя в целительную силу льда, отказался маориец. — Может ссадина послужит поводом удрать завтра с работы пораньше? Старый Оллфорд только хмыкнул в ответ на это. — Мистер Поллок дал Джеймсу выходной. — Ты погляди, какая несказанная щедрость-то с его стороны?! — недовольно пробурчал себе под нос морской волк, отставив пустую тарелку поодаль, да водрузив на стол два снифтера и бутылку виски. — Помнится, в прошлый раз мне собственной персоной пришлось прибыть к Амхлэйду на поклон, дабы выпросить отгул для больного сына. Паора тяжело вздохнул. За годы дружбы с Джеймсом, он хорошенько изучил привычки будущего свёкра, и размер стеклянной тары, выбранной для этого вечера, не сулил ничего хорошего. — В прошлый раз мистер Поллок не был свидетелем, да и приступ, по сравнению с сегодняшним, был во сто крат слабее, — устало произнёс мужчина. — Мне на завтра никто отгулов не давал, Бен. Может, заменим снифтеры тулипами? Нужно будет ещё трансфер до лесопилки подыскать. — Глупости не говори! — отрезал Оллфорд, проигнорировав предложение гостя и наполнив бокалы больше, чем на половину. — Пикап в твоём распоряжении. — Бен, — мотнул хвостом цвета вороного крыла маориец. — Я благодарен, но машина может понадобиться вам завтра. Вдруг придётся везти Джеймса в больницу? Мы не знаем, миновало ли худшее? На этих словах невозмутимость Хамахоны дала трещину, глухим вздохом наполнив новозеландские лёгкие. — Но ведь он уже спокоен. Мой мальчик успокоился, Паора. — Я дал ему феназепам, Бен. — Что?! Что ты сделал? Брови старика надвинулись на мгновенно зажмурившиеся белёсые глаза. — Доктор Сиберт выписала таблетки в прошлый раз, но Джеймс отказался их принимать. — И правильно сделал! Во всём мире эта… дрянь считается страшным наркотиком! — Бен… — Ты пичкаешь моего сына наркотиками, Паора?! — взревел морской волк. — Бен! — подлетел на стуле мужчина, хватаясь пальцами за столешницу. — Вас не было там! Вас там не было… Я… Я так испугался, что он что-нибудь сделает с собой… причинит себе боль… случайно. Он был невменяем! — Он — аутист, Паора! Пора бы уже признать это! Аутизм — не просто кратковременное расстройство на почве неудавшегося брака или другой ерунды, из которой люди раздувают трагедию мирового масштаба. Аутизм, сам по себе, — трагедия! И мой мальчик живёт ею. Проживает эту роль каждый день. Да, сегодня эмоциональней, чем вчера. Но, это не повод давать ему транквилизаторы! — Пап? Что случилось? Почему ты кричишь? Краски этого вечера сегодня казались Хамахоне непривычными, впитавшими в свою сочность пыльной дымки и тревожного минора, а появившийся в проёме любовник, едва удерживающий равновесие на нетвёрдых ногах, выглядел в их цвете болезненно серым. Только привычная озёрная глубина его глаз, преисполненная спокойствия и знакомой кротости, вселяла надежду на то, что самое страшное осталось позади. — Джеймс… — Сынок, вернись в постель, — подскочил со стула Оллфорд, влекомый отцовским инстинктом, да так и застыл по неведомым причинам, не смея сделать и шагу навстречу. Паора же остался недвижим, хотя как никто другой именно в тот самый миг нуждался в прикосновении к обессиленным пальцам, в ощущении опустившейся на его плечо головы, в едва уловимом дыхании, говорящем, что его Джеймс всё ещё рядом. — У меня был приступ? — Джеймс, пожалуйста. Присядь хотя бы на диван, — попросил маориец. — Тебе лучше? — Я пить хочу. Молодой Оллфорд сделал несколько шагов к раковине, но совершенно предсказуемо тело его дало крен в бок, и парень непременно угодил бы лбом в подвесной кухонный шкафчик, если бы не вовремя подоспевший полинезиец, поймавший друга за талию. — Хватит геройствовать, — внимательно посмотрел на Джеймса Хамахона, помогая добрести до дивана и осторожно усаживая любовника на старенькие, прохудившиеся подушки. — Возьми, сынок, — морской волк протянул наполненный водой стакан, но отчего-то не в руки Джеймса, а Паоре, улыбнувшись лишь белёсыми глазами. На мгновенье чернокожему новозеландцу даже показалось, что жест этот означал не что иное, как безмолвное заявление старика о том, что давным-давно должно было быть озвучено, но так и повисло немым задумчивым туманом под потолком, найдя укрытие в тени каменных углов дома. Отмахнувшись от желанного, но вряд ли имеющего место быть предположения, маориец напоил Джеймса, помогая придержать увесистый стакан и размышляя над тем, что необычным жестом старый Оллфорд, по-видимому, всё же хотел извиниться за вспыльчивость и неприятные слова, касающиеся наркотиков. — Пао… — виновато посмотрел на подсохшую, рассеченную губу полинезийца Джеймс. — Это я сделал? — Нет, родн… Нет, Джеймс, — едва сдержал рвущееся из глубин души обращение представитель племени Иви. — Я ударил тебя?! Это я?! — Нет, Джеймс. Это был не ты! Это всё болезнь. Только она. Хамахона подстраховал трясущуюся руку друга, и стакан опустился на подлокотник. Лишь после того, как татуированный маори удостоверился, что хрупкая стекляшка стоит устойчиво, он поднялся во весь рост, затмевая широкой спиной свет настенного абажура, и подхватил с пола свой вещь-мешок. Уходить не хотелось, но оставаться заложником секрета, сопровождавшего их пару на протяжении уже семи лет, Паора не мог. Только не сейчас. — Присмотрите за ним, Бен, — не понимая зачем произнёс это вслух (ведь и ежу понятно, что в собственном доме Джеймс будет под присмотром, как нигде больше), попытался улыбнуться новозеландец. — Я загляну завтра после работы. — Осмелюсь просить тебя задержаться, Паора. Нам есть, что обсудить. Придвинув стаканы с огненной жидкостью, старик невозмутимо уселся за стол, жестом приглашая застывшего в дверях маорийца присоединиться. — Пап, уже много времени. Завтра рано вставать. Пусть Пао идёт отдыхать. Ему ещё меня до лесопилки везти. — Ты не поедешь завтра на работу! — сухо отрезал Хамахона, дав понять, что возражения не принимаются. — И послезавтра тоже, — добавил морской волк, столь же ультимативно. — Ты больше не поедешь на лесопилку! Пожалуйста, Паора, присядь. Нам необходимо обсудить дальнейшие действия и согласовать, как и когда мы сможем перевезти вещи. — Что значит, не поеду на лесопилку? И о каких вещах ты говоришь, пап? — недоумённо уставился васильковыми глазами на отца младший Оллфорд, точно позабыв о слабости и головокружении. — О вещах, что понадобятся тебе в домике Смотрителя на северном побережье. — Чт… Что-о-о? Не говоря ни слова, Хамахона сбросил с плеча мешок и, приблизившись к столу, грузно, как и полагается любому существу весом с центнер, опустился на скрипучий стул. — Давно надо было это сделать, сынок, — почесал седой взъерошенный затылок Оллфорд и вынул свободной рукой из кармана трубку, мгновенно принявшись утрамбовывать ту табаком. — Пап… Хочешь сказать… Ты? Джеймс бы заплакал. Заплакал бы, как не крути, не находись он под воздействием седативных веществ. — Завтра ты отвезёшь его заявление на увольнение, Паора, — утвердительно качнул макушкой Бен, будто убеждая себя и всех вокруг в принятом решении. — А заодно и новый заказ от меня. — Что ещё за заказ? — пробасил полинезиец. — Двуспальную кровать, — на минуту замешкался пират. — И новый стол. Но с ним чуть позже. Сначала надо будет придумать, куда его поставить. Если под окном разместить постель, обедать будет негде. — Под каким окном, пап? Это лекарства так действуют?! Я ни слова не понимаю! — Если кровать будет находиться под окном, то из-под него придётся убирать обеденный стол. Возможно, кухню понадобится переделать. — Кухню?! — В сторожке на берегу, сынок, — как ни в чём не бывало, пояснил Оллфорд. — В сторожке? Но зачем там… зачем там… — Двуспальная кровать? — подсказал старик. — Да… — А вы с Паорой предпочтёте и дальше жить порознь? — запалив трубку прямо в доме, Бен пустил крупное кольцо под потолок. В ту вязкую и многослойную минуту никто из присутствующих в доме не взглянул на другого. Бен провожал взглядом поднимающееся вверх и истаивающее на глазах облачко дыма; Джеймс застыл одурманенным феназепамом сознанием где-то на отрезке жизни в промежутке между «ой, какой милый у вас малыш» и «папа, я сплю с мужчинами»; а Паора — зная, как будет тяжело — не готовый повторно пережить каминг-аут, пусть и не свой собственный, но родного и близкого человека, залпом влил в горло ранее не тронутый стакан виски. — Не надо кровати, пап, — первым нарушил повисшее в доме молчание Джеймс спустя несколько минут. Хамахона, собственноручно вышколенный, обуздавший некогда вспыльчивый и агрессивный характер, пригасивший воинствующие гены и научившийся самообладанию, от услышанных слов ощутил, как спина его покрылась холодной испариной, а в глазах потемнело. Он не мог поверить, что даже после очевидного принятия их отношений Беном, Джеймс готов был продолжать упорствовать и гнуть линию презумпции невиновности. — Боюсь, нам нечего обсуждать, Бен, — поднялся из-за стола маориец и, слегка поклонившись сначала старшему представителю семейства Оллфордов, а затем и его сыну, направился к выходу. — Я хотел бы забрать кровать из дома, пап. Она хоть и не двуспальная, но нам с Паорой на ней всегда было комфортно. — Джеймс… — опешил чернокожий полинезиец в дверях. — Но домой-то всё равно придётся новую заказывать. Не дело спальне без кровати простаивать, — невозмутимо откликнулся старик, и перевёл взгляд на совершенно растерянного Хамахону. — Ты, дорогой друг, ещё не понял, что ночевать тебе сегодня предстоит в стенах этого дома? Отныне и впредь! Пока сын мой живёт под одной крышей со своим стариком, муж его тоже под этой крышей обязан находиться. Так что, пожалуйста, вернись за стол. Мы ещё не закончили. — Пап, не дави, — смутился Джеймс, и глаза его хаотично забегали по комнате. Это был нехороший признак. Тревожный для всех окружающих, кому выпал жребий делить жизнь с человеком, страдающим аутизмом. Но старый пират быстро исправил шаткое положение, грозящее превратиться в очередной приступ безумства, уводя разговор в другое русло. — Интересно, новость о том, что нашему Смотрителю маяка вскорости достанется новый компаньон озадачит молодого англичанина? — Вряд ли, — оправившись от шока, вступил в дискуссию темнокожий маори. — Джон уже интересовался дальнейшими планами вашего семейства. — Вот как? — ухмыльнулся морской волк. — Значит, одним делом меньше — не придётся… — Пап?! — перебил Джеймс. — Ты уверен, что готов к этому? — Я твёрдо уверен лишь в одном, сынок! Потеряв жену раньше времени, я совершенно не намерен терять и сына. Тебе давно следовало бы перебраться поближе к воде. А тебе… — устремил белёсые глаза на полинезийца Бен, — …настоять на этом и поговорить со мной. Чего вы оба ждали?! Пока я не лягу в драккар? — Пап! — Ещё один такой приступ, Джеймс… и я точно отдам концы прямо на этом диване. — Пожалуйста, не нужно, — практически шёпотом проговорил младший Оллфорд. — Дабы предупредить неприятность, предлагаю подумать над тем, как можно было бы усовершенствовать хижину на побережье. Она, несомненно, хороша для непритязательного холостяка, вроде меня, но паре там может быть туговато. Личное пространство, как не крути, необходимо каждому. Как считаешь, Паора? — Как давно вы знаете, Бен? — опустил голос до самой низкой нотки, на какую только был способен, Хамахона. — Знаю, что, друг мой? То, что дом Смотрителя не подходит для семьи? — Па-а-ап! — практически взмолился Джеймс. — Вопрос в другом, дорогие мои… Как долго вы ещё планировали скрывать?! Может и вовсе не думали поставить старика в известность? — Один из нас подумывал сделать это рано или поздно. Не так ли, Джеймс? — напомнил представитель островов Полинезии, улыбнувшись предмету своего обожания. — Рано или поздно? — взорвался морской волк. — А что если бы случилось «поздно»? Неужто я не заслуживаю на старости лет увидеть, как счастлив мой сын?! Хотя… Что уж говорить. Я и без вашего уведомления всё видел. — Как давно, пап? — повторил вопрос любовника Джеймс, внутренне приготовившись к самому худшему. — Да как только твоя рука впервые легла на его колено, дружок! — вогнал в краску сына Бен и усердно запыхтел своей трубкой, временно позабыв, что пребывал в процессе курения. — Лет семь. А о тебе, в частности, ещё до брака с Лизой. — Глупости! — запротестовал мужчина, опираясь одной рукой о мягкий подголовник дивана и стараясь умоститься поудобнее. — До брака с Лизой даже я ничего не знал. Я не знал о себе подобного, пока не потерял семью и не встретил Паору. — Семью с появлением Хамахоны на Острове ты приобрёл! А вот мнимое счастье — потерял. И Слава Всевышнему, что Тот отвёл навязанное тебе нерадивым отцом-упрямцем мнение, не желающего верить в очевидное! — Не нужно, пап… Не нужно так говорить. — Это правда, сынок! Все мы знаем, отчего состоялся твой союз с этой женщиной. И все мы знаем, чем это кончилось. Думаю, каждый присутствующий здесь рад случившемуся итогу. — Я рад, — неуверенно пробасил маориец, сомневаясь, стоит ли вклиниваться в разговор между отцом и сыном? — Коли так, предлагаю вернуться к разговору о доме на берегу, — старик высыпал истлевший табак в мусорное ведро и внимательно посмотрел на сына. — Чувствуешь в себе силы обсудить это, Джеймс? — Да. Я готов. Да.***
Сны — загадочное видение мироустройства, в чьих глубинах не способен разобраться даже самый пытливый ум. Кому-то по силам лишь плыть бурными потоками сновидческих рек, другим — мнимо управлять разворачивающимися в них событиями. Но никому не подвластен полный контроль над этой стихией. Там, на границе меж двух миров, в процессе пробуждения, когда тело ещё не осознаёт себя, но разум уже подмечает тонкую грань переплетения грёз с реальностью, а мысль становится почти осязаемой — такой, что кажется только протяни руку и сможешь поймать её за хвост — Джон всегда любил пребывать и всячески растягивал этот момент во времени, точно подпорченный, не подчиняющийся никаким законам физики. Всякий раз архитектор словно теплящей спичкой пытался продлить эти краткие и, одновременно, бесконечные секунды, подпаливая всё новые фитили дрёмы, даруя свет огнивам, только бы подольше сохранить ускользающую негу. Жаль, что любая спичка сама сгорает в своём предназначении воспламенить других, вся без остатка отдаваясь судьбоносной воле, чтобы, единожды вспыхнув, выгореть дотла. Но сегодня всё изменилось, стоило сознанию молодого англичанина ухватиться за мимолётное ощущение чужого присутствия в постели. Текучее чувство близости, наполняющее его, мгновенно заставило отбросить в сторону ещё не успевшую вспыхнуть искрами пламени спичку и распахнуть глаза требовательным желанием убедиться в реальности происходящего, дабы в ту же минуту поплыть вверх уголками рта. Кроха-Шелки мирно посапывал в ладонь Андерсона, судя по всему, вернувшуюся во власть потустороннего гостя где-то в процессе глубокого сна Смотрителя, щекоча кожу ровным, горячим дыханием. Ускользающее солнце венчало их союз вступающим в свои законные права закатом. Сквозь незашторенные полотна тяжёлой ткани в полумрак облагороженной комнаты смотрели последние ализариновые лучи. Те самые, по которым Британец уже успел настолько соскучиться, что в жемчужных глазах его можно было разглядеть отсвет грозовых скорбных вспышек, способных испепелить всю душу. Но нашёл бы он в себе силы этим особенным атлантическим вечером подхватиться с кровати и, оставив за спиной спящего гостя, выйти на уступ, дабы проводить в последний путь алеющие вином холодные воды? О, нет! Полный до краёв кровавой жидкости кубок официант сегодня пронёс мимо него, ведь ничто не было способно затмить золотистого свечения, излучаемого маленьким потусторонним гостем. Джон не видел этого света в привычном понимании, как тогда, ослеплённый искрами сердечного клапана Маяка в день первого знакомства с Башней — настоящими, почти живыми, — но чувствовал сквозь майку, соприкасаясь торсом со спиной мраморного тюленёнка. Он до сих пор не понимал, что за волшебные огоньки несёт в себе существо из морокового Мира? Как не понимал архитектор и того, что сделал с ним Холхолм? Странный, удивительный остров, спрятанный в укромном уголке мира; стоит себе далеко от Большой Земли, никем непознанный, кусок скальной глыбы — горстка чёрного песка с одного боку и пшеничного — с другого; опоясанный океаном, охваченный атлантическими водами со всех сторон, столь потерянный и выброшенный за материковый борт, что ещё немного и чудится будто разглядишь, как увит он налипшими раковинами, точно панцирь морской черепахи; одинокий, словно сам Андерсон, но при том самодостаточный и, кажется, даже счастливый в своей заброшенности. Каждая деревяшка тут на вес золота, и каждая травинка точно оазис в безбрежной пустыне, что ревниво охраняются рождёнными средь туманов ноунфордцами. И даже если бы молодому англичанину в ту самую минуту было предсказано, что эти солнечные лучи — последний отголосок огненной планеты, что ему посчастливится когда-либо лицезреть, он ни за что в жизни не пожурил бы себя за отказ подняться с постели и променять теплоту мальчишеского тела на вид погружающегося за горизонт кровавого диска. Он только и мог, что безмолвно ликовать душой, заточенной средь кожи и костей, страшась шелохнуться и спугнуть момент, которого ждал многие годы. Джон не смог бы сказать, сколько вот так пролежал, прислушиваясь к равномерному дыханию маленького Шелки, изучая разбросанные по простыни карибские локоны мальчишки. Но, когда Камус едва дернулся и шумно вобрал носом воздух, возвещая о своём пробуждении, света в комнате практически не осталось. А значит у них не осталось и времени. Вскоре Башня заколотила бы в свои тамтамы, заставляя юного помощника Смотрителя маяка корчиться от боли, если не запустить хрустального Сердца в срок. И пусть многого архитектор не понимал, но дураком он не был, быстро догадавшись, что все злоключения, происходящие с каменным Циклопом непременно отражаются на потустороннем госте. Все трое были теперь неотделимы друг от друга. Все были повязаны. И как не принято в человеческом мире выбирать родителей, так было и не принято искать пути, разрывающие связь меж мороковым Монстром, Шелки, пришедшим в этот Мир, и Смотрителем маяка на острове Холхолм. Всё, что оставалось — это приглядывать за Башней и своевременно исполнять свой долг. Да, Британец был не в восторге от того, что потусторонний гость, извечно пребывающий в своём тёмном Мире, вновь не застал света в Этом, как и грустил от того, что не удалось насладиться совместным пробуждением и постельными разговорами ни о чём. Но он не мог, он просто не мог разбудить его раньше, лишив себя возможности испытать то умиротворение, что зарождалось внутри, стоило только посмотреть на спящего кроху. — Эй, детка? — шепнул Британец. — Пора просыпаться. Ками, не разлепляя глаз, перекрутился и, выпростав ручки над головой, смачно потянулся, сотрясаясь всем телом. Чернильные омуты его распахнулись и уставились на архитектора вместе с тем, как лицо озарилось широченной улыбкой. — Привет, Джон. — Привет, малыш, — смутился Андерсон от вида оголившейся молочной кожи живота у края перекрученной хлопковой рубашки Шелки. — Сумерки опустились на Остров. Время приниматься за работу. — Я не готовил кофе, ты рад? — поверг в конфуз архитектора тюленёнок, продолжая сверкать своими клычками. — Да. Я рад. Джон ненадолго потупил взгляд, уповая на плохое освещение в комнате. Самому себе было трудно объяснить, почему он ощущал некоторую стыдливость от того, что попросил мраморного тюленёнка не оставлять его в одиночестве. Смущение это было подобно тому, когда совсем в юном возрасте дети порой писаются в кровать, а потом идут к родителям с повинной. И, вроде бы, малышню за это никто и никогда не журит, но внутренне — Британец готов был поспорить — каждый ребёнок ощущает себя униженным и провинившимся. А ведь откуда-то это всплывает? Где-то в подкорках сознания все дети знают, что писаться в постель нельзя. Это плохо и недостойно. Так уж ли лояльны наши родители? Или же порой они всё-таки позволяют себе толику враждебности в отношении своего чада, совершившего акт непроизвольного мочеиспускания, а те, в силу юного возраста и плохой восприимчивости просто забывают, что когда-то их ругали за неблагочестивые дела? И пусть портки Андерсон не марал, но на минуту ему показалось, что его утренняя просьба была хуже подмоченных простыней. Ведь не гоже взрослым состоявшимся личностям проявлять свои слабости, тем паче перед детьми. А вот маленький Шелки, по-видимому, замешательства Смотрителя не заметил (или же нарочно сделал вид, что не заметил), последовавшей за его признанием фразой, вогнав архитектора в состояние полнейшей безысходности и разочарования в самом себе. Точно гвоздь в иссохшее дерево — с треском и под самую шляпку. — Если Джону одиноко, я могу больше никогда не готовить кофе. «Поздравляю вас, мистер Андерсон! Вы — кретин!» — Одного пробуждения без сваренного кофе вполне достаточно, — соврал англичанин, возненавидев себя ещё больше, и резко поднялся с постели. Глубокое разочарование, настигнувшее потустороннее существо и в мгновении ока стёршее с его лица счастливую улыбку, шандарахнуло Джона прямо в самое сердце, да так, что он буквально физически ощутил удары его клапанов о грудную клетку. Что было хуже: признать собственные слабости или, оставив всё как есть, уйти с гордо поднятой головой прочь из комнаты и сделать вид, что так оно и должно быть? Архитектор был из тех людей, кому претила сама суть извечного выбора, ибо ничего не случалось с ним чаще, чем извечное стояние истуканом перед нелёгким решением. — Пойдёшь со мной наверх? — отказавшись от обоих вариант, спросил Джон. — Зажигать свет? — не поверив предложению, уточнила кроха. — Да. — Лучше я приготовлю тебе кофе, — чуть повременив с ответом, отозвался Шелки. И в любой другой ситуации Андерсон, должно быть, силком заставил бы потустороннего гостя подняться вместе с ним в вахтенную, если бы не заметил, что мальчишка, похоже, больше не расстраивался, либо догадавшись об истинных причинах подобного поведения Смотрителя, либо расценив предложение совместной подготовки механизма к работе, как мировую без долгой полемики и разъяснений. — Хорошо, — улыбнулся Британец и, застегнув кожаный ремешок часов на запястье, пошёл исполнять свой долг перед Башней. Не таким представлял себе их первое совместное пробуждение англичанин. Нет. «Начало, положим, было и не плохим. Да кого я обманываю?! Начало было замечательным!». А потом, как и всякий раз, Джон всё испортил. На жизненном пути нам встречаются совершенно разные люди. Кто-то из них в сердцах может повысить голос, другой, даже не разобравшись в ситуации, просто двинет в морду. А третий — такой, как Джон Андерсон — наговорит ерунды, да после будет поедом себя грызть, прокручивая тысячи раз в голове случившееся, всё совершенствуя и совершенствуя про себя диалог, что при правильной подаче мог бы привести абсолютно к другому исходу. Полируя прозрачные чешуйки маячного Сердца, архитектор пребывал мыслями далеко внизу, ровно на двести тридцать шесть ступеней и ещё одну небольшую комнату под названием «вахтенная» ниже. Лицо его горело сухим жаром, а душа, не легче свинца, опустилась к ногам, точно неподъёмный груз. И Джон старался побыстрее расправиться с делами, только бы оказаться в просторном башенном холле и, припав коленями пред маленьким существом из другого Мира, признаться, точно исповедаться, да вскрыть ножом все глубоко зарубцевавшиеся шрамы его одиночества. Торопливо покончив с делами, он накинул петлю на крюк, торчащий из грузила, и потащил вниз позвякивающую цепь. Сегодня она казалась ему тяжелее, чем когда бы то ни было. А примерно на полпути англичанина обуял первородный ужас от осознания, что произнесённая им с горяча фраза превратила его в бывшего любовника в глазах маленького Шелки, точно Дэвид продолжал своё эфемерное давление над ним даже в этой жизни, столь далёкой от прошлой. Пустив массивную цепь в свободное плавание и отставив гарроту на место, Андерсон практически ворвался в притворённую дверь наполненной кофейным ароматом кухни, но пыл его мгновенно осадили пустые стены. Мальчишки в комнате не было. Всё внутри наполнилось смутной, беспокойной болью. Но в отношениях молодого архитектора и уже немолодого юрисконсульта были и свои плюсы, пусть Британцу они таковыми раньше и не казались. Плюсы, научившие Джона выдержке и отключению сердца в нужные моменты, взамен включающемуся рассудку. Успокоив расшатанные нервы, Андерсон прямиком направился в комнату Смотрителя и удостоверился в наличии мраморной шубки в шкафу. «Это уже входит в привычку, Джон», — вздохнул он с облегчением и, накинув аляску, да вернувшись в кухню за приготовленным для него напитком, вышел на уступ. Камус, болтая ногами, сидел у самого каменистого края и наблюдал за меркнущими на глазах красками уходящего солнца. — Что ты видишь, Джон? — спросил он, не оборачиваясь. Архитектор приблизился, усаживаясь на кнехт, и запаливая сигарету. — Вижу прекрасный океан. Изрезанный чёрный берег. Дом Смотрителя, в котором сейчас возможно кто-то есть и скорее всего я не оберусь потом проблем, ведь этот кто-то уже, вполне вероятно, мог увидеть тебя… — хохотнул мужчина. — А ты что видишь, малыш? — Вижу, что ничто не существует само по себе, — вздохнул мальчишка. — Вижу, как ветер, подобно рабу, приклоняется пред волнами, зарываясь в них носом с разбегу. Как благородное Солнце уступает свои права восходящей Луне и грядущей ночи. Вижу, как сковывает пески глубокий сон, что истает с первыми лучами. И бескрайние водные просторы… в них пребывает истина — безбрежная, нескончаемая. — И что за истину они несут, детка? — Что ничто не существует само по себе, Джон. Всё связано, и одно зависит от другого. — Как и мы с тобой, верно? — спросил архитектор. Потусторонний гость только утвердительно качнул головой, не произнося ни слова, а Андерсон понял, что хотел видеть именно этот ответ. И слышать его тоже хотел. — Ками? — несмело окликнул мальчика архитектор. — Да? — обернулся мраморный тюленёнок, одарив Джона кроткой улыбкой. — Прости, пожалуйста, если я обидел тебя. То, что я сказал про кофе… — Про совместное пробуждение! — рубанул с плеча малыш. — Да, — кивнул Андерсон. — Про него… Я мечтаю, чтобы ты никогда не готовил мне кофе к пробуждению. Просто будь рядом. Если захочешь, конечно же… Не успел архитектор договорить, как кроха-Шелки уже повис у него на шее, буквально чудом не свалив англичанина с вколоченного в землю приспособления для швартовки судов. Но, если Джон и не свалился с чугунного кнехта, то кофе, увы, всё же окрасил коричневатой палитрой обледеневший уступ, расплескавшись до последней капли. Отставив кружку на землю, Британец усадил тюленёнка на коленях поудобней и, бросив так и не выкуренную сигарету в жестянку, запустил протабаченные пальцы в светлые волосы. — Не знаю, что ждёт нас дальше, малыш, — начал Андерсон, плутая в собственных мыслях. — Я очень хочу тебе помочь, но боюсь ошибиться. Кажется, я догадываюсь, как вытащить тебя из тёмного Мира, но способ этот требует времени. Захочешь ли ты ждать столько? — Сколько ждать, Джон? — едва уловимым шёпотом, перекрываемым шумом тёмной воды, спросил Шелки. — Я не уверен, детка. Не могу этого знать. Может быть лет двадцать, а может и сорок. Но вряд ли это будет больше шестидесяти пяти. — Это не так уж и много, Джон, — улыбнулась кроха. — Совсем немного, если честно. — Я покривлю душой, если скажу, что мне хотелось бы, чтобы это произошло быстрее, — поджал губы архитектор, приподнимая воротник тулупа на потустороннем госте и пряча от пронизывающего ветра его лебединую шею в овечью шерсть. — Таков мой долг, и он требует времени и приложенных мною усилий. — Я буду помогать тебе! — интенсивно закачал светлой макушкой тюленёнок, так и не догадавшись о каком сроке толкует Смотритель. Так и не осознав, что лишь лишившись покровителя здесь, в земном Мире, он избавится от покровительства морокового Монстра в своём. Ибо, «жизнь за жизнь». И никак иначе. — Мне, несомненно, без тебя не справиться, малыш, — дрогнул голосом Британец, и пока Камус не успел заподозрить неладное, потянулся к нежному бутону за поцелуем, способным вычеркнуть из памяти всё, что было сказано минутой ранее. Андерсон видел с каким трепетом и кротостью мальчишка ждал этих прикосновений; видел, как поползли кверху уголки его губ; видел детскую наивность и взрослую рассудительность в глубоких космических омутах Шелки и видел, что всё в мире не отделимо, даже молодой архитектор из Англии и маленький потусторонний гость. — От меня пахнет сигаретами, — уже практически прикоснувшись к губам, прошептал Хранитель, чувствуя неловкость. — А мне нравится, Джон, — ответила кроха и прошла оставшиеся миллиметры самостоятельно. И поцелуй этот, должно быть, длился бы многим больше, чем хотелось бы думать любому пуританину, только вот спустя жалкое мгновение оба они, ошарашенные и окаченные водой с головы до ног, подскочили с кнехта, вымокшие до последней нитки. — Что за…?! — взревел Британец. — Джо-о-он! — закричал мальчишка не своим голосом, уставившись на взволнованные воды у подножья скалистого уступа. — Зараза! — не слыша ничего вокруг себя, продолжал ругаться Андерсон, осматривая жалко свисающую на нём аляску. — Да посмотри же, Джон! Там что-то в воде! — не унимался Шелки, самым наглейшим образом тыча пальцем в морские глубины; тыча именно так, как строгие родители учат всякого ребёнка не тыкать. — Смотри! Оторвав взгляд от обвисшей, безнадёжно потерянной на эту ночь куртки, архитектор проследил глазами по невидимой линии, чтобы, достигнув цели, истерично рассмеяться. — Чего ты смеёшься?! Там точно что-то есть! — Быть не может! — хватаясь за сведённый живот, давился хохотом Британец. — Первая встреча… Моя первая встреча… и такая нелепая! — Да с кем встреча-то?! — взмолился мальчишка, ничего не понимая и, по-видимому, изрядно испугавшись. — Не бойся, малыш, — приблизился к крохе мужчина. — Ты только приглядись. Виновник промокшей одежды, запустив в воздух ещё один фонтан (чем мгновенно превратил страх маячного чада в неописуемый восторг), перекатил свою спину-бугор через невидимую сопку густой воды и ненадолго скрылся в атлантической бездне, чтобы спустя минуту показать наружу огромный длинный нос, весь белёсый и усыпанный кривыми устричными раковинами. Глаз его, совсем крохотный в сравнении с гигантским размером туши, меланхолично изучал постояльцев скалистого островка, уставившись на совершенно потерявших дар речи Хранителей, вросших в землю точно статуи с ополоумевшими улыбками на лицах. — Это кит, детка, — сам не веря, что говорит это, медленно прошептал Джон. — Настоящий серый кит. Одно из самых больших существ, что только можно встретить на планете Земля. — Ки-и-и-т… — точно завороженный, повторил за Смотрителем мраморный тюленёнок. — Нет… слов… Мальчишка попытался на ощупь отыскать ладонь архитектора и, когда удалось, вцепился в неё тонкими пальчиками. — Такой… красивый… — И огромный… — не в силах оторвать глаз от великана, добавил Андерсон. — Если ему захочется, то он вполне сможет себе позволить запрыгнуть на наш уступ и устроить тут лежбище. А мы его и на миллиметр сдвинуть не сможет. — Он не станет так делать, Джон, — тихонько хохотнул Ками. — Зачем ему это? Белая морда медленно погрузилась под воду, шлёпнув о поверхность плоским хвостом. Массивные водовороты закружились в танце уплывающего прочь кита, а вымокшие Хранители всё стояли на каменном утёсе, оба околдованные размерами млекопитающего. — И всё же, мне бы не хотелось, чтобы однажды этот слонопотам привёл в исполнение своё желание погреть кости, взгромоздившись на уступе под летними лучами солнца, — первым нарушил тишину Британец. — Я хочу его имя себе в фамилию, — наконец выпустив пальцы мужчины из крепких тисков, мечтательно приподнял бровки мальчишка. Кроха-Шелки настолько невпопад сделал это заявление, что Андерсону даже показалось, будто малыш просто проговорил отдельно взятые слова, никак не связные по смыслу друг с другом. А спустя несколько секунд мужчину передёрнуло от вымокшей и постепенно превращающейся в ледяную корку одежды, и он поспешил одёрнуть так и продолжавшего всматриваться в почерневшую от спрятавшегося за горизонтом солнца океаническую даль малыша. — Ками, идём внутрь? Мы замёрзнем. — Фамилия, Джон… — Да, да, детка. Разберёмся с ней позже, — отмахнулся Смотритель и был мгновенно остановлен нахмуренным до глубоких складок лбом. — Хочу эту фамилию! — безапелляционно заявил мальчишка, притопнув ножкой, точно малое дитя. То есть, конечно же, Камус и так был ещё не совсем взрослым. Но, чтоб откровенно детские закидоны — такого Джон не ожидал от тюленёнка, которого каких-то десять минуть назад целовал в засос. — Хочешь, чтобы твоя фамилия была Вэил? — Да! — И даже варианты не рассмотришь? — Нет! — И переводы на другие языки? — Нет! — Ой, да ради Бога! — согласился молодой англичанин, посчитав, что спором дело не ускорить, а кости ведь, тем временем, уже начинали трещать на морозе, не говоря о разносящемся по округе звоне болтающихся между ног… Ну, вы поняли… — Тебе с ней жить. Пусть будет Вэил. По фамилии всё равно тебя звать не стану. Британец и не подозревал, насколько заблуждался в этом суждении. — Значит, Камус Вэил? — проговорил малыш, примеряя на себя полное имя. — Значит так, — улыбнулся Андерсон. — Детка, пожалуйста. Пойдём в дом? — Скажи это! — упрямым бараном надул губы Шелки и точно прирос к заснеженной тверди скалистого островка. — Скажи моё имя, Джон! — Хорошо, хорошо! Пусть будет Камус Вэил. Хочешь так, пусть будет так. Пусть всё, кроме того, что мы немедленно зайдём в дом, будет по-твоему. — Да, — широко оскалился потусторонний гость, кажется, не собираясь и с места сдвигаться. — Камус Вэил, — повторял он. — Ка-мус Вэ-ил. Камус. Камус Вэил. — Чёрт возьми, мистер Вэил! Если вы немедленно не перенесёте ваш тощий зад в Башню, я высеку вас ремнём до лиловых кровоподтёков, так чтоб впредь неповадно вам было морозить и себя и меня на этом треклятом северном полюсе! Вам всё ясно?! Мужчина выпалил тираду на одном дыхании, и осёкся. Уже много лет он не позволял себе закипать до такого предела, чтобы угрожать кому бы то ни было поркой. И, если мальчишка был на сто процентов уверен, что обещанная расправа мнима, то Андерсон подобной уверенностью отнюдь не обладал. — Камус Вэил, — повторил маленький Шелки забавы ради и, взяв Смотрителя за руку, потянул за собой в здание Башни. — Ты такой смешной, Джон, когда ругаешься. — Готов спорить, не смешнее тебя, — пробурчал под нос архитектор, застучав зубами от холода. А может и от злости. — Придётся тебе надеть старую одежду, — вздохнул Британец, распахнув створки шкафа. — Я не предугадал такого развития событий, как встреча с китом. — А зачем люди вообще носят одежду, Джон? Мужчина хмыкнул. — Во-первых, для того, чтобы уберечь тело от холода или от слишком интенсивных солнечных лучей. Во-вторых… чтобы спрятать… ну… самое сокровенное… — А что это — самое сокровенное? — уселся на стул Шелки и стянул один носочек, принимаясь за другой. — То, что не стоит показывать. — А что не стоит показывать? — Ты действительно не понимаешь или нарочно провоцируешь эти разговоры? — положив на постель выстиранные старые тряпки, доставшиеся в наследство от Бакера, строго спросил Джон. Чернильные омуты вздёрнулись, а пухлые губки кроха закусила зубами, заставляя Британца в который раз уступать и пускаться в объяснения необъяснимого. — То, что у тебя в штанах. Это считается самым сокровенным. Я уже говорил. Светить своими причиндалами направо и налево не стоит. Это показывают только самым близким. — Но почему? Чем одна моя часть тела отличается от другой? Почему моя попа вдруг важнее руки или ноги? — Я не знаю, малыш, — удивлённо вскинулся Андерсон, улыбнувшись. — Так принято. Однажды, так кто-то решил и теперь мы, люди, живём по этим правилам. — И как оно? Жить по чужим правилам? — Ну… в мире встречается много несогласных с ними. Но, такие представители в меньшинстве, и их часто осуждают. — Как и таких, как ты? Маячное чадо стянуло с торса промокшую у горловины кофточку и, встав, потянулась повесить ту на протянутые под потолком верёвки. Но роста Шелки явно не доставало, и мужчина, перехватив сырую материю, сам повесил ту, аккуратно расправив за плечики. — Да, такие, как я тоже в меньшинстве. Но, мне кажется, всё это лишь от того, что так нас учат с самого детства. — То есть? — Всё просто, малыш. Ты пришёл в этот Мир, не зная его правил и законов, так же, как приходят в него все новорожденные. И так же, как с первых дней нашего знакомства я пытаюсь чему-то научить тебя, так и их учат тому, что хорошо, а что плохо; что можно, а чего нельзя. Как, например, с подушкой. Ну, нельзя на улицу носить подушки, детка. Никто с ними не ходит. Это предмет интерьера. На нём спят или подкладывают под спину, сидя на диване, но на улицу не носят. И каждый ребёнок знает это, потому что его так научили. — Получается, мальчика учат тому, что, если ему нравится мальчик, то это — плохо? — В большинстве случаев так и получается, детка. Здесь во многом большую роль играет религия, вероисповедание; политические установки определённой страны; но, чаще всего балом заправляет семья. — Но, что, если… Что, если он не может по-другому? — Ну, вот ты же не можешь не совать пальцы в кружку с моим напитком? — хмыкнул Андерсон. — Не хочу не совать, — очень серьёзно заявил малыш. — Да, неудачный пример. Согласен. Как бы там ни было, я в определённый момент осознал, что не могу не быть геем. — Геем? — Так называют мужчин, которым нравятся мужчины. — А женщины тебе совсем не нравятся? — Нравились раньше. По крайней мере, я так думал. Но, все мои чувства к женщинам сводились к банальной игре гормонов и обыкновенному желанию секса. Я понял это не сразу. Да, мне приятно дружить с женщинами, хотя найти достойного друга женского пола — задачка не из лёгких. Но, я — счастливчик. Одна такая мне всё же попалась. — Она живёт на Острове? — Нет, она осталась далеко. — В ящике с песком? — Да, малыш. В том самом ящике, — потрепал по светлой макушке своего гостя архитектор и достал из соседнего шкафа комплект вещей для себя. — Я переоденусь в ванной. Позови, как закончишь. Я помогу повесить одежду на верёвку и, в конце концов, надо развести огонь. — Джон? — окликнул мужчину Шелки, когда тот уже намеревался выйти. — Что, кроха? — обернулся в дверях Смотритель. — А как люди становятся близкими? «А как люди становятся близкими? Ты сам-то знаешь, Джон?» — Это просто происходит, малыш. Со временем. — Время в твоём Мире — могучий двигатель, да? Всё в итоге сводится к нему. — Наверно, оно что-то вроде твоего морокового Монстра. Только задачи у них разные, — ответил Британец, сделавшись мрачнее грозовой тучи. — Переоденься, пожалуйста. И мужчина вышел из комнаты. Позже они развели огонь в обоих помещениях. Камус подавал Джону поленья, а тот, в свою очередь, выбирал иссохшие, отправляя в топку, другие — возвращал мальчишке для дальнейшей просушки. И вновь столь незамысловатое занятие грело промёрзшую душу Британца, непроизвольно заставляя улыбаться и забывать о собственном одиночестве. Пока мальчишка изучал жестяные банки с консервами, перебирая каждую и расставляя те на полке соответственно размерам, Андерсон размышлял о том, что маленький Шелки даже не догадывается, насколько близким уже стал для Хранителя Башни. Как такое случилось, а главное — когда? Вряд ли архитектор нашёлся бы с ответом. Это просто произошло. Произошло именно так, как он и сказал — со временем. Мужчине оставалось лишь удивляться принятому по неизвестным причинам решению отдать жизнь на услужение каменному истукану в обмен на возможность вытащить мраморного тюленёнка из плена потустороннего Чудовища. Но было во всём этом и кое-что, в чём молодой англичанин никогда не терял уверенности. Джон знал наверняка, что уже ни за что на свете не смог бы изменить этому решению. Ни при каких обстоятельствах не планировал он отступаться от задуманного, только бы маячное чадо подольше оставалось рядом. Только бы его собственная трактовка принесённой присяги была тем ключиком, что однажды отворит дверцу между Мирами, позволив необыкновенному существу прийти во вполне себе обыкновенную жизнь. С каждым пробуждением видя за окном прилив, Джон искренне радовался Большой Воде. Так было и сегодня. И каждый раз отворяя створки перепавшего в личное пользование Шелки шкафа, в животе его множилась стая порхающих бабочек при виде аккуратно сложенной на полочке тюленьей шкуры. А надежда, что слова Уилана на счёт редких приливов могли оказаться блаженной ересью, силилась и крепла. Этой ночью они наполировали все закопчённые маслянистым керосином колбы. Прозрачные стекляшки засияли в полную силу, наполняя каменный холл мандариновыми красками, точно множество полуденных солнц посреди тропической глади морей. Обошли каждую ступеньку, пометив особенно растрескавшиеся и требующие незамедлительного ремонта. Счистили ржавчину с перил и покрыли оголённый металл антикоррозийным веществом. Давая небольшую передышку крохе, в промежутках между служением Башне, Андерсон повисал на перекладине, растягивая спину и скованные тасканием тяжёлых цепей мышцы. Подтягиваясь, обливался ручьями пота, не замечая пристальной слежки со спины. А заканчивая с упражнениями, оборачивался, ища глазами маленькое создание из потустороннего Мира, и находил его то на лестничном пролёте неподалёку, то в кухонном проёме, то прямо на холодном каменном полу башенного холла. Малыш бегло отводил чернильные омуты и, за неимением под рукой своей мраморной шубки, внимательно принимался изучать собственные пальцы, или что угодно, так удачно подвернувшееся под цепкий взгляд, тщетно припрятывая улыбку за завесой заинтересованности. Когда в животах раздалось требовательное урчание, оба Хранителя искренне удивились тому, насколько увлеклись в исполнении своих обязанностей, что даже позабыли отужинать после пробуждения. Пока маячное чадо резвилось на кухне, заигрывая с мукой и рыбьими тушками, архитектор разбирал продукты в погребе. Но так и не выявив истинного виновника протухшего аромата, едкой приторной сладостью подпортившего полюбившийся земельно-ягельный запах Циклопа, собрал все имеющиеся на полках мясные вырезки и выбросил в океан на съедение рыбам. Не взирая на усыпанные мукой не только стол, но и пол, и деревянные табуреты, приготовленный малышом ужин оказался на редкость вкусным, за что Смотритель не преминул похвалить маленького шкодника по завершению трапезы. Вот только избежать вручения веника и совка в его крохотные ручки светловолосому постояльцу так и не удалось. Не помогли на сей раз даже надутые губы. Поединок был сдан с позором и поражением. Пришлось старательно выметать въедливую в пористый пол муку, да счищать сусеки до блеска, ибо привередливый до чистоты Джон на отрез отказался принимать работу, сделанную в пол силы. С приходом глубокой ночи они занялись каждый своим делом. Так думал Камус. Он продолжал совершенствовать навыки каллиграфии и учил алфавит, заставляя рядом сидящего Британца ежеминутно отвлекаться от проектирования южного квартала. К слову сказать, это ничуть не раздражало молодого архитектора, только делающего вид, будто он чем-то занят. Ибо на деле же Джон и пальцем о палец не ударил сегодня, чтобы хоть немного продвинуться в деле Уэллингтона. Чертежи он разложил на столе рядом с мальчишкой лишь для того, чтобы быть как можно ближе к нему, подтирая резинкой уже начертанные линии, дабы спустя мгновение возвращать те обратно на холст остро заточенным карандашом. Когда прежде ровнёхонькие и тонкие буквы в прописях стали превращаться в безобразных и жирных танцоров джиги, Андерсон поднялся из-за стола, пробежался глазами по книжной полке и, предложив мальчишке сделать паузу, снял с той внушительный, но ничем не примечательный том. Иссине-черная обложка его сначала не вызвала никакого интереса в глазах маленького Шелки, но стоило тому разглядеть нанесённое штрихами на лицевую сторону монохромное изображение кита, как светловолосый в одно мгновение вскинулся и, запрыгнув на кровать, да приняв излюбленную позу, задирая тонкие ножки на стену, замер в ожидании. — Я читал это произведение в старших классах, — произнёс Андерсон, усаживаясь на кровать и облокачиваясь о резную спинку. Кроха-Шелки привычно умостила голову на его бёдра. — Рассказ этот не из лёгких, и читать тебе его от начала до конца я не стану, — предупредил мужчина. — Но, насколько мне помнится, автор весьма детально разложил в нём по полочкам все существующие на земле виды китов. И пусть в нашем веке информация эта несколько устарела, ведь тут даже не упоминается, что кит — это млекопитающее, для автора, он — рыба. Но, думаю тебе должно быть интересно, раз уж ты отважился взять себе такую фамилию. — Хочу полностью, Джон. — Речь в ней идёт о противостоянии человека и кита. Зачем тебе эти страсти? Боль, кровь и… плохой исход. — Но ведь так устроен твой Мир, разве нет? А я хочу знать о твоём Мире. Ведь мне в нём однажды жить. — Лучше бы ты учил астрономию, — вздохнул Британец. — Хотя космос не менее враждебен. Просьбой маленького Шелки Андерсон пренебрёг. Но, отыскав средь испещрённых буквами страниц нужную главу, в одночасье схватился за голову от того, что в первой же книге своей грандиозной классификации многоуважаемый Мелвилл упоминал именно спермацетового кита. И спермацет, извлекаемый из кашалота, имел не схожий, а точнёхонько, абсолютно тот же корень-близнец с латыни, что и сперма. И помимо должных последовать расспросов со стороны малыша — случись это слово ему знакомым, — на которые Джон будет вынужден отвечать (а ведь по закону подлости, оно наверняка так и произойдёт), ему ещё и придётся пуститься в полемику, объясняющую почему вышеупомянутый автор называет спермацет — ценнейшим в мире веществом, и что ценность его никак не связана с преувеличенной значимостью спермы реальной. «Может идея начать рассказ с самого начала не так уж и плоха?», — хохотнул про себя Смотритель, размышляя над тем, что пока они дойдут до сто семьдесят третьей страницы, возможно разговоры о сперме уже не будут вызывать такой неловкости, как сейчас. — Итак, — собрался с духом Британец и прошамкал, точно старуха с криво вставшей во рту съёмной челюстью. — Книга первая. IN FOLIO: Спермацетовый кит. — Какой кит? — Всё, Ками! Я не могу! — подскочил с кровати Андерсон, захлопывая, а подсознательно даже испепеляя силой мысли фолиант о Белом Ките. — Этот кит не даёт жизни никому даже спустя два века после его написания! — О чём ты, Джон? Я не расслышал название, — спустил ноги вниз тюленёнок и уселся в позу лотоса. — Давай выберем другую книгу? — Нет! Я хочу историю о ките! — запротестовала кроха, ударив кулачком по постели. — Тогда сам её и читай! Архитектор швырнул книгу на кровать и, поджав хвост точно пойманный с поличным шакал, науськивающий волчью стаю против вожака, выскочил из комнаты. Уши его горели пуще самой яркой звезды на чистом небосводе, а ладони покрылись холодной испариной. Прав был Уилан. Тысячекратно прав! Дети — это исчадья ада. И поговорить с ними невозможно, и не разговаривать тоже. Подставляя лицо холодному ветру, Джон закурил, ища спасение на крохотном островке. Никто и никогда не учил его, как следовало бы общаться с детьми. Никто и никогда не делился опытом, и максимум, что ему приходилось слышать, это смехотворные отговорки, вроде: «Да как-нибудь сам научится», и не менее удручающие, типа: «Жизнь научит». Британец искренне считал, что учить, как раз-таки, должны старшие. Но не устаревшими канонами, а с позиции равных. И вот он сам ступил на те же грабли, которыми потчевали его самого его же родители. Грабли под названием «Стыдно говорить об этом». Как это происходит? В какой момент дети становятся взрослыми? Кто решает, какой информации они достойны, а для какой ещё рановато? Джон Андерсон ни при каких обстоятельствах не хотел быть тем, кто станет решать за маленького Шелки. — Бежать некуда, Джон. Ты ведь даже не умеешь плавать, — раздалось за спиной. — Мой потусторонний гость слишком умный, — улыбнулся архитектор, подтащив Шелки за воротник поближе и плотно прижал к себе бочком. — Мне очень сложно, малыш. Я не знаю, о чём стоит тебе рассказывать, а для чего ты ещё слишком мал. — Может об этом даже не стоит и думать? — предположил Камус. — Мы ведь уже выяснили, что я старше тебя. — По твоему поведению этого не скажешь. Особенно сегодня! — рассмеялся Джон. — Что это за брыкания? То ногой топаешь, то кулаком по кровати стучишь? — А что плохого в том, чтобы немного походить на ребёнка? Ты бы хоть раз попробовал! Хоть раз расслабился бы и сунул палец в мою кружку с какао. Или вынес бы подушку на улицу. Ты так противишься всем этим рамкам своего Мира, но сам же себя в них и загоняешь! А последнюю фразу кроха уже произнёс практически шёпотом: — Тюремщик и осуждённый в одном лице. — Слишком умный, — растерянно повторил Британец. — А ты… Слишком взрослый, — отвернувшись, но не предпринимая попыток отдалиться, отреагировал тюленёнок. — Но ведь хотя бы один из нас должен им быть? — попытался разрядить накалившуюся обстановку Андерсон, несмело хмыкнув, дабы в ту же минуту встретиться с полными серьезности чернильными омутами. — Как киту нет надобности в неудобном лежбище на этом уступе, так и тебе нет нужды быть тем, кем ты не являешься. — Будет тебе твой спермацетовый кит! — взорвался архитектор. — От корки до корки! Но, когда мы покончим с ним, я даже слышать не хочу о том, что должен был стократ подумать, стоит ли читать тебе эту книгу! Это понятно?! — Как ясный день! — пролаял в ответ мальчишка. — И про секс поговорим! И про сперму! Обо всём, о чём только твоя душенька пожелает! Да? — Да! Поговорим! — выкрикнула кроха, а после, понизив фальцет, вновь вышибла почву из-под ног Британца. — Впереди, ведь, лет шестьдесят пять? — Не знаю, — потупился Джон. — Думаю, меньше… — Тогда… зачем ты молчишь? И только в тот самый момент Андерсон осознал, что может не успеть рассказать маленькому Шелки всего того, о чём рассказать хотелось бы. «Могучий двигатель» этого Мира работал не в его пользу, и вскоре шестерёнки механизма, отведённого на долю англичанина, должны были заржаветь. Ведь, в отличие от Циклопа, никто не смазывал их. Хорошо, что далеко не риторический вопрос крохи архитектору удалось обойти стороной благодаря очередному зрелищу, устроенному Атлантическим океаном, изрядно баловавшим этой относительно спокойной ночью двух Хранителей Маяка. — Детка, смотри! Развернув мальчишку лицом к чёрной воде, Джон подтолкнул того ближе к краю, где, переливаясь всеми оттенками серебра, кружила стая светящихся анчоусов. Их тонкие, сжатые с боков тушки с крупными головами точно перемигивались между собой в хаотичном танце, каждая красуясь перед соседкой доставшимся только ей цветом окологлазничных желёз. — В вашем Мире так много удивительных существ, — с лёгкой досадой в голосе проговорил тюленёнок. — Это всё — мы. Давным-давно. — Как это? — устремил свои галактики на Смотрителя Кам. — Мы начались с этого. С крошечных организмов в воде. — Вы были такими же красивыми? — Возможно, — улыбнулся Британец. — А потом покатились по наклонной. Теперь нам настолько стыдно за свои тела, что приходится прятать их под одеждой. Хотя, мне уже давно кажется, что прячем мы души. Той ночью, доведя смену до логического завершения и отправив хрустальное Сердце в спячку до наступления темноты, Смотритель спустился из вахтенной в холл и, не мешкая ни минуты, вошёл в кухню, влекомый ароматным шлейфом приготовленного для него омлета. И хотя взбитым яйцам, как вам уже известно, он всегда был рад, коварная мыслишка обучить Ками чтению и заставить поскорее воплотить в жизнь пусть даже самый простой рецепт из поваренной книги, всё-таки просвистела в опустошённой под утро голове. Шелки учился быстро. Подтверждением тому, помимо уже исписанной сложносочинёнными предложениями горы папируса, послужила ещё и кружка горячего какао, которое малыш из тёмного Мира приготовил специально для Джона вместо бодрящего напитка. Ведь, «Джон не пьёт кофе перед сном». А что касается омлета — блюдо было — пальчики оближешь. Такого пышного и тающего во рту омлета архитектору не подавали ни в одном из самых дорогих ресторанов Англии! Посуду, как и всегда, мыли в четыре руки. Британец сегодня орудовал сухим полотенцем, взамен мыльной губки, принимая из тонких пальчиков одну за другой мокрые тарелки и кружки. В отличие от уборки сыпучей муки, приводить в порядок обеденную утварь Шелки, похоже, нравилось. А, может быть, всё дело было в том, что процесс этот они делили на двоих? Вернувшись в комнату для приёма пищи, чтобы расставить посуду по местам, они разворошили дрова в камине и безмолвно дожидались последних огненных всполохов, охваченные лишь треском истлевающей древесины и шумом бьющих о скалистый уступ волн. И никому не пришло бы в голову нарушать эту особую, спокойную тишину Башни, спрятавшей двух Хранителей от внешнего мира. Ками долго смотрел за окно, точно силясь хоть ещё разок разглядеть в светлеющем океане слюдяную лопасть китового хвоста или вертикальный столб фонтана, выпускаемого огромным млекопитающим. А Джон также безотрывно смотрел на кроху, не в силах отвести жемчужных глаз, всегда немного тускневших под утро от усталости. В предрассветной дымке и муаре керосинового огня взгляд мальчишки казался Британцу таким взрослым и осознанным, словно и вправду перед ним стоял не четырнадцатилетний подросток, а самый настоящий старец-монах, познавший Высшую Истину через лишения и бремя отшельничества. Андерсон поднялся из-за стола и, приблизившись со спины, поцеловал в шею своего гостя, едва касаясь нежной кожи. Аромат морского прибоя ласково проник в лёгкие, и архитектор, желая вобрать его полностью, позволил себе перехватить тонкое тело поперёк, заставляя мальчишку сделать полшага назад, чтобы мгновенно утонуть в крепких объятиях. Тонкие пальчики тут же вцепились в сильную руку, но не для того, чтобы оттолкнуть, а лишь затем, чтобы сильнее вжать её в собственное тело — ещё не изведанное, не изученное. — Спасибо за завтрак, — шепнул Смотритель, переместив руку выше и приласкав тюленёнка за ушком. Маячное чадо выскользнуло из тёплого плена и развернулось к мужчине лицом. — Чем будешь платить, Джон? Большие космические галактики сузились до размера тонких щелок, а обычно кроткая и едва заметная улыбку, вдруг превратилась в ехидную дугу. — Это ещё что за разговоры?! — разинул рот Британец, застыв с самым идиотским выражением на лице. — Ты же сам сказал, что платил за то, чтобы тебе готовили. Почему я должен делать это бесплатно?! — разулыбавшись до ушей, продемонстрировал превосходную память Шелки. — Вот те на-а-а… — протянул Андерсон, истерично прыснув. — Вот тебе и «Я буду помогать, Джон»! — Буду, конечно! — утвердительно качнул светлой головой потусторонний гость. — Но еда — не в счёт. Ты уже задолжал мне за вчерашний завтрак. — Ах ты… мелкий манипулятор! — Тебе не нравится готовить! Я знаю это, Джон. Не нравится! Ты не умеешь этого делать и не хочешь! — А ты, значит, решил на этом куш сорвать? — поражённо уставился на кроху архитектор. — Ну что ж, давай обсудим условия! — Угу, — непроницаемым спокойствием отозвался малыш, горделиво воздев подбородок повыше. — Давай обсудим! Смотритель незамедлительно подхватил маячное чадо за подмышки и весьма неласково водрузил того на кухонный стол пятой точкой, одним резким движением раздвинув тонкие ножки и разве что не въехал всем телом с разгона между ними. — Итак, мистер Вэил. Каковы будут требования? Чего угодно вашей корыстной душонке? — Секс, — не раздумывая, пальнул Камус, а лицо его собеседника так и застыло, перекосившись в недоумении. — Чего?! — поперхнулся Джон. — Хочу знать про секс, — развернул своё требование малыш, и у Британца заметно отлегло. Вот только въедливая совесть секундой позже зазвонила в свои колокольчики и, собственноручно сдавшись (хоть мог этого и не делать), Андерсон спросил: — Зачем требовать в плату то, о чём тебе и так уже пообещали рассказать? Это — не логично. — Ты постоянно увиливаешь от этих разговоров, — надулся малыш. — Может, хоть долг заставит тебя сдержать слово? — Просто… Ты всегда не вовремя пытаешься об этом расспрос… — Джон осёкся, понимая, что в очередной раз хочет списать на обстоятельства своё нежелание касаться щекотливой темы. — Обещаю тебе. Сейчас мы ляжем спать, хорошенько отдохнём, а вечером я, так и быть, немного расскажу тебе об этом. — Немного? — надулась кроха. — Расскажу столько, сколько получится. Хорошо? — Немного побольше, чем немного? — Да, — усмехнулся Британец. — Немного больше, чем мне бы этого хотелось. — Ладно. Хорошо, — согласился потусторонний гость с условиями Смотрителя и опустил глаза вниз. Андерсон поймал мальчишеский подбородок пальцами, чтобы осторожно поцеловать того в лоб. — Так чего же ты хочешь в обмен на самый вкусный завтрак в моей жизни? — Ты не позволишь, — грустно поджал пухлые губки тюленёнок. — А ты проверь, — улыбнулся архитектор. — Спать с тобой под одним одеялом. — Очередное необдуманное требование. Ты уже сп… — Без одежды! — перебил малыш, загоревшись багряным румянцем, и, опережая возможную катастрофу, процитировал Джона. — Ведь ты мне «самый близкий». Андерсон умолк, продолжая качать головой и глупо моргать в такт невысказанным словам. Облизнув в момент пересохшие губы, он недюжинными усилиями остановил непроизвольное движение головы и прочистил горло. Всё, что смог сделать в ответ на такое признание ошеломлённый Британец в первую минуту — это притянуть малыша поближе и, уткнувшись носом в хрупкую ключицу, согласно кивнуть несколько раз. Потом он глубоко вздохнул, шепнул тонкой шее своё короткое «Договорились» и крепко обнял кроху, закрывая глаза. И треск поленьев словно иссяк. И стихли шумливые воды. И чудилось, будто даже само время притормозило ход, позволяя двум существам из разных Миров принять самих себя и друг друга в новом качестве родственных душ. Без условий не обошлось, стоило молодому архитектору оклематься от откровенного шока, вызванного, казалось бы, ничем особо не примечательными, но столь цепляющими за самое сердце словами. Да и не могло быть иначе. В ультимативной форме маленький Шелки получил строгий наказ всегда отправляться в постель раньше Британца, пряча наготу под пуховым одеялом. А вот свои мысли о том, что Джон и понятия не имел, как планировал справляться с прихотями собственного тела, стоило ему присоседиться к крохе, мужчина вслух не озвучил. Готовясь ко сну в ванной комнате и прокручивая единственную засевшую в голове картинку, яркими узорами транслирующую изображение вот в этот самый момент раздевающегося в комнате тюленёнка и укладывающегося в кровать, Андерсон пытался смыть с себя всю грязь, которая только успела налипнуть на его жилистое тело за дни отсутствия полноценного душа, корчась над неудобной раковиной. Он испытывал почти осязаемую, болезненную неприязнь по отношению к себе при мысли, что может лечь в постель с потусторонним существом, останься на его коже хоть малейший запах пота. Завершив последние штрихи и нервно бросив зубную щётку теперь уже в их общий стакан, Джон застыл, вперившись в собственное отражение в зеркале. Как бы не была легка и талантлива рука Джилкриста Ролло, архитектор заподозрил в себе тоску по каштановым завиткам, что неизменно венчали его голову на протяжении долгих лет. И, по-видимому, он неосознанно прятал новую стрижку под покровом головного убора, списывая сей жест на неожиданно проснувшуюся в нём любовь к шапкам. Смыв остатки благоухающей мятным экстрактом пены со рта, Британец услышал, как из холла донёсся хруст тяжёлого дверного массива и, вспылив на непослушного мальчишку, до сих пор не улёгшегося в постель и, судя по всему, побежавшего на уступ в надежде напоследок углядеть серого кита в водной глади, вышел из ванны отчитать проказника. — Детка, мы же договорились, что ты… — Прости, дорогая! Знаю, ты просила, чтобы тебе дали время. Но я так соскучился! Гостинцев, вот, привёз. У комода высилась здоровенная фигура Уилана, растёкшегося волчьим оскалом, а в аккурат за его спиной, сквозь проём отворённой двери, архитектор разглядел и Брауна, поднимающего на уступ кряхтящую боками деревянную лодку. Тихий ужас — вот, что испытал на себе остолбеневший Джон. И нет, это не было названием нового ужастика, на премьеру которого мужчина планировал попасть сегодняшним вечером. Это было состояние, в которое его погрузила сама только мысль о вероятности того, что секрет каменной Башни сейчас будет раскрыт. Горло его парализовало, как и тело. И только без устали пытающиеся проморгаться глаза говорили о том, что Джон Андерсон — не экспонат выставки восковых фигур. — Ты что же, Англия, не рада старому другу?! — продолжал злорадствовать рыжебородый, посматривая через плечо на своего подопечного. Британец только и смог, что бросить беглый взгляд на закрытую в комнату Смотрителя дверь, уповая на благоразумие крохи и молясь всем Богам мира, только бы Ками не вздумал выглянуть наружу, влекомый своим бескрайним любопытством. Собрав по кусочкам растрескавшийся мозг, а затем и тело, молодой архитектор метнулся обратно в ванную, якобы повесить крепко стиснутое в руках полотенце, и, выдернув из стакана, зашвырнул принадлежавшую крохе-Шелки зубную щётку за помойное ведро. — Вот это сюрприз, — недовольно бросил Джон в адрес ирландца. — А то! — гордо задрал подборок Уилан, бросая на пол пакет с провизией. — Ненавижу сюрпризы, — скривился Британец и мгновенно попытался увести нежданного гостя подальше от возможного бедствия. — Чай, кофе? Чего там Юдард застрял?! — Доброе утро, мистер Андерсон! — как всегда пребывая в хорошем расположении духа, буквально вприпрыжку заскочил в Башню красноносый матрос, прикрывая дверь. — Не особо оно доброе, мистер Браун, — недовольно пробурчал Смотритель, пряча подрагивающие руки в карманы, но тут же поспешил оправдать свои злобные посылы. — После трудовой смены только и думаешь о том, как бы поскорее забыться в стране грёз. — Мы ненадолго, — улыбнулся парнишка. — Просто решили проведать, да завезти немного свежего провианта. — Прошу, располагайтесь, — указал на дверь в кухню Джон, застыв, как вкопанный на месте, дожидаясь исполнения гостями желаемого. — Посидим на кухне! — громче положенного, заявил он по понятным причинам. — Что-то ты нервный сегодня. Неужто Циклоп тому виной? — покосился на друга Огненный Волк, но приглашение к застолью безропотно принял, подтолкнув вперёд Брауна. Британец предусмотрительно закрыл за собой дверь в трапезную, объясняя этот жест быстрым выхолаживанием помещения, и трясущимися руками поставил на огонь котелок. Юдард, как всегда, высыпал на бедовую английскую голову кучу вопросов о должности Смотрителя, об отношении к ней самого Джона, о тяготах, о впечатлениях, о возможностях, о перспективах и о многих других -ах и -ях. Архитектор старался оставаться максимально приветливым и гостеприимным, но выходило у него плохо. Глухим эхом в сознании гудело лишь одно: «Держи дверь открытой, а рот — на замке». И Андерсон только и мог думать, что о несуразном послании Фултон. Ибо, при тех обстоятельствах, что выпадали на плечи всякого Смотрителя, прислуживающего Маяку по имени «Видящий», первым же делом на эту чёртову дверь стоило бы повесить огромный амбарный замок изнутри. Ками, слава небесам, носа наружу не показывал. Но, каждый раз стоило старым деревянным ножкам трухлявого табурета хрустнуть под весом Уилана, как молодой архитектор вздрагивал всем своим естеством, мгновенно отирая покрывающийся испариной лоб. Засиживаться гости и правда не думали. Отогревшись горячими напитками, они засобирались в обратный путь. Ирландец вынул из внутреннего кармана круглый свёрток хрустящих купюр уже в холле и водрузил на поверхность комода. — Проблем при получении не возникло? — поинтересовался Джон. — Ничуть, — подмигнул рыжебородый изумрудным глазом и затянул шнурки на ботинках максимально туго. — Чёрт! Шапку в кухне оставил. — Я принесу, — махнул рукой архитектор и быстрее пули помчался за головным убором. — Мистер Андерсон?! Я комнату гляну одним глазком?! А то так и не успел её оценить после ремонта, — шарахнуло в ушные проходы звонким мальчишеским голосом где-то на полпути. Но даже если бы обстоятельства сложись так, что юный Браун получил бы отрицательный ответ от хозяина Башни, это вряд ли что-либо изменило. Ведь этот вопрос был задан исключительно из вежливости. И задан он был в тот самый момент, когда ничего не подозревавший матрос уже отворил дверь в комнату Смотрителя. — Мистер Андерсон… У вас тут… Джон застыл в кухонном проёме, так и не обернувшись. А его спину нагнал уже более глубокий голос, принадлежавший суровому жителю Холхолма, как оказалось, тоже не питавшему особой любви к сюрпризам: — Надеюсь, Англия понимает, что Ирландия требует объяснений?