Видящий

      Когда в кузове пикапа Джон умолял мальчишку не показываться на свет и не покидать своё тюленье вместилище, он вовсе не подразумевал, что этого нельзя будет сделать, как только гости, просохнувшие и отошедшие от всего случившегося за ночь, покинут Башню. Как и не подразумевал он, что его просьба должна была распространиться на ближайшие несколько дней вперёд.       Вопреки прогнозам молодой Маккелиайн, тюленьша так и не пришла в себя: ни спустя час по прошествии операции, ни спустя четыре мучительно долгих дня, что бедный Смотритель провёл в полном раздрае и смятении, лишь регулярно проверяя наличие дыхания у животного и проводя сугубо механические манипуляции, убеждавшие в том, что он якобы помогает.       Джон вообще не понимал, что делает.       Периодически он обнаруживал себя подле мраморной туши, омывающим её полотенцем, вымоченным в тёплой воде. Или находил собственное тело вдруг застывшим полупрозрачной тенью над морским обитателем, отчаянно пытающимся разглядеть хоть какое-то потустороннее движение. Но, ни признаки внимания в виде омовений, ни бестолковое таращенье на тюленя не явили то и дело глубоко вдыхающему наполненного безысходности воздуха мужчине даже намёка на готовую пойти вкривь и вкось челюсть морского обитателя.       Всё это время Британец практически не спал.       А ещё, вполне предсказуемо, Андерсон заболел.       Тем днём, когда Уилан и Браун вернулись из поездки в Несс и чуть было не застали обнажённого гостя из параллельного Мира в спальне Смотрителя, Огненный Волк поведал Джону совершенно нелепую и отчасти даже фантастическую на первый взгляд историю о стремительно захватывающем планету вирусе. Со слов Аодхана, сначала все считали, что заболевание поражает лишь азиатов, преимущественно распространяясь на территории Китая, пока то каким-то волшебным образом не обнаружилось и в Италии, принявшись выкашивать народ точно крестьянский плуг выросшую траву. Перед отъездом из Англии Джон краем уха слышал что-то о лабораторной утечке или ещё о чем-то подобном, но, откровенно говоря, когда собственная жизнь оказывается на грани тотальной катастрофы, человека мало волнует всемирное благополучие. Британец в этом плане ничем не отличался от всех остальных, особо не вникая в биологические дрязги научных сотрудников.       Уилан говорил, что людям запрещают покидать свои дома, обязывают носить маски и соблюдать социальную дистанцию. О том, что образовался дефицит некоторых продуктов питания и средств гигиены. И о том, что с аптечных полок сметаются все подряд лекарства, а в оружейных — оружие. Тоже, всё подряд. Но даже если архитектор и удивился тогда привезённой с Материка новости и был бы не прочь послушать больше, то по понятным причинам мужчина не выказал особого интереса к новому вирусу: в тот момент хозяин Циклопа пытался быстро и не вызывая подозрений избавиться от нежданных гостей.       Нынешняя болезнь Джона, конечно же, не имела ничего общего с обнаруженной в мире заразой. Это были отголоски мартовских купаний в ледяной Атлантике без гидрокостюма, только и всего. Но, всё же, бессилие, кашель и бесконечно текущий от переохлаждения нос мучали его по ночам, а бессонница и лишённые звучания мягкого мальчишеского голоса стены — по утрам. Полностью же оголённая коса, своим отражением в потускневшем жемчужном взгляде мужчины, с опаской перебирающем вылизанную атлантическими водами каменную дорожку, воспевала «Кирие элейсон» и сводила Хранителя с ума круглосуточно.       Малая вода пришла быстро и стремительно. Но в скором возвращении маячного чада у Джона уже не было уверенности, присущей предыдущему разу. Хотя, и в предыдущий раз он ею не особо-то обладал. Теперь уверенности не было и в том, что кроха вообще смогла пересечь черту и вернуться в свой Мир.       Заштопанное тело тюленя перестало кровоточить уже к рассвету первого дня. Но недвижимое, уложенное на брюхо близ камина взамен овечьего коврика, к четвёртой трудовой ночи начало смердеть хуже протухшего мяса в погребе, приведшего к столь неосмотрительному поступку. Чёртово необдуманное решение выбросить в океан баранину, повлекло за собой не только увечья морского обитателя, но ещё и очередное недовольство рыжебородого нациста. Он встретил Смотрителя и Брауна, вернувшихся с фермы Маккелиайнов тем роковым вечером, широким и длинным рубцом на оголённом торсе, ибо в отличие от Андерсона, переодеться Волку было не во что. Так жребий и пал на Джона, временно передавшего свои обязанности в руки друга. Он бы ни за что не оставил Камуса одного, но по не очень счастливой случайности ему даже не пришлось выдумывать небылиц, чтобы отправиться к докторше вместе с тюленем. — Адекватные люди заводят кошек или собак. Попугайчиков, на крайний случай. Ты же… Я с самого начала знал, что ты не в себе, Англия. Тюлень, мать твою! Не кажется, что это перебор? — сверкнул грозным изумрудным глазом Уилан, нахрапом предъявив претензию Джону. — Я его не заводил, — равнодушно ответил Андерсон, тяжело опустившись на ступень у гарроты, когда они наконец справились и разместили тушу в комнате. — Он пришёл сам. — Она, мистер Андерсон, — не менее устало и даже немного робко вставил свои три копейки Юдард. — Так это баба?! Ууу, тогда всё ясно! — махнул лапой в сторону закрытой двери в комнату Смотрителя ирландец. — Все беды от баб!       Уилан, скрывшись в проёме кухни, вынырнул из него спустя минуту уже держа в руках подсохший овечий свитер, явно сотканный Лилиан Маккелиайн. И если связан он был не из приглушенной кирпичной шерсти того самого барана, что пытался своровать шапку архитектора в стойле, то как минимум из природных даров его собрата, а возможно даже и сына: цвет был точь-в-точь. — Спасибо, что присмотрел за Башней. — Иди ты, — выплюнул Волк. — Если б пацан вывалился из лодки и пострадал, я бы от тебя живого места не оставил! — намекнул Аодхан на расставленные в его собственном списке приоритеты, касаемо двух кандидатур, присутствовавших при этом разговоре. — Мне очень жаль. Правда. И я действительно благодарен вам за помощь. — Ну, что вы, мистер Андер… — Завали уже со своими благодарностями! — взревел Аодхан, перебив приёмыша и раздув ноздри до размера слив. — Думай башкой в следующий раз!       И обычно покладистый, весьма уравновешенный и научившийся за семь лет отношений с Дэвидом пусть мнимо, но довольно умело выражать на лице спокойствие и невозмутимость, Джон не сдержался и агрессивно пролаял в ответ: — Вас приезжать не просили! Если бы не ты со своей маниакальной заботой, ничего бы не случилось!       Надо ли говорить о том, что произошло после озвученных взаимных претензий?       Если бы молодой англичанин был чуточку больше подвержен тем же бешеным нападкам, что были свойственны кипучему ирландцу, они, несомненно бы, подрались. Измутузили бы друг друга до багровых ссадин и фиолетовых синяков. Уилан лишил бы Джона пары передних зубов, а архитектор, в свою очередь, наверняка хорошенько зарядил бы рыжебородому по яйцам, скорее всего навсегда оставив громилу без возможного потомства. Кто знает, планировал ли буйволоподобный Аодхан в будущем породить чадо из собственного семени или ему вполне было достаточно Брауна?       Но всё закончилось, так и не успев начаться, когда Андерсон осознал, что произойти подобное могло даже при условии, что они с Вэилом просто вышли бы на уступ — он, допустим, покурить, а малыш, как обычно, за компанию — полюбоваться грозным океаном.       Едва ворочая языком, Джон промычал: — Аодхан, прости. Я не знаю, что несу. Я очень устал сегодня, и… — Забей. Главное, что всё закончилось благополучно, — быстро отчеканил высказанное Волк.       Такого извинения из уст Уилана Британцу оказалось вполне достаточно. — Я пока не уверен в этом, — поднял измождённый взгляд на друга Джон и кивнул в сторону комнаты, где сейчас отходил от наркоза прооперированный тюлень. — Выкарабкается.       Но, сколько бы Андерсон не пытался промывать всё ещё набухшие спустя четыре дня кривые швы, ласты, изодранные акульими зубами, выбритые, поврежденные места, уже проявившие черноту щетинок на теле тюленя, да только неприятный запах, казалось, исходил изнутри самого морского обитателя.       Порождённые этим зловонием мысли не сулили ничего хорошего.       Джон, подобно собственной жизни, недавно разделившейся на два Мира: реальный и потусторонний, пребывал в смятении и растерянности. С одной стороны, прямо перед глазами мужчина видел самое обыкновенное хищное млекопитающее, занявшее определённую пищевую цепочку средь других живых существ и так неудачно угодившее в акулью пасть, да пребывающее теперь на пороге перехода в царство мёртвых. И ему совершенно не хотелось верить, что ещё не рождённый щенок, похоже, погиб в утробе матери, убивая сейчас своим трупным разложением и её саму.       Но больше этого, Андерсону не хотелось верить в иную, совершенно не поддающуюся объяснениям, мрачную, пугающую и Бог весть знает ещё какую сторону истории, где этот треклятый трупный запах, вероятно, мог исходить от гниющей плоти запертого в тюленьей шкуре мальчишки. К величайшему сожалению, именно эти мысли отчего-то брали верх над всеми другими, заставляя изнывать сжатое спазмами бессилия сердце архитектора. — Ками, ну хватит. Пожалуйста, вылезай, — изнурённо молил Джон, даже не способный повысить голоса, хоть и пребывал порядком на взводе. — Я чувствую, тебе там плохо. Прошу тебя, маленький. Вылезай…       Сидя прямо на полу и облокотившись плечом о платяной шкаф, Андерсон ковырялся кочергой в каминной печи, от нечего делать вороша и разбивая тлеющие угли. Свободной рукой он автоматически наглаживал мраморную голову, лежащую рядом, иногда напоминая себе о разорванной тюленьей щеке, дабы ненароком не сделать больно животному и не зацепить пальцами торчащие в разные стороны нитки. — Сколько ещё ты будешь там сидеть, детка? Она, кажется, умирает. Тебе бы наружу, Ками…       Но слова его оставались не услышанными. А, может, их и слышать было некому?       Уже к вечеру первого дня после случившейся беды Смотритель засомневался в наличии маячного чада внутри изодранного тела. По дороге к Башне, после оказанной Иннис помощи, он отчётливо чувствовал присутствие потусторонней жизни в мраморной тюленьше, но с каждым днём оно растворялось, теряясь сначала где-то в запахе Башни, а позже — в появившемся трупном зловонии. Неужели с этими ароматами уходила прочь и жизнь маленького гостя?       Конечно же, всё дело могло быть и в том, что отважная и смелая Заблудшая Душа одалживала собственные силы в поддержку морского обитателя. Ведь по всем законам природы вряд ли только человеческому существу были присущи сострадание и самопожертвование. А по мнению Джона, как раз-таки человеку они были свойственны в меньшей степени, чем всем остальным.       Но, такой расклад молодого архитектора не устраивал от слова совсем. Жизнь его в последнее время проделывала далеко не изящные кувырки через голову, и пройдя сквозь стадию принятия абсолютной несостоятельности, согласившись с её никчёмностью и бессмысленностью, бросив всех и вся и уплыв куда глаза глядят, да обнаружив на Острове мистическое потустороннее существо, точно вдохнувшее живительного кислорода в его омертвевшее тело, Андерсон никому не собирался отдавать своё маленькое Чудо. Даже тому, кто готов был пускать это Чудо в собственное тело и помогать ему перемещаться из одного Мира в другой.       Потому мужчина не переставал говорить с ним, в надежде, что кроха-Шелки как-нибудь расслышит его голос из самых недр чужого тела, и не важно, насколько звуконепроницаемой оболочкой оно могло бы быть, архитектор знал — он достучится до Камуса.       На второй или на третий день (сложно было сказать точнее — они слились воедино с той самой роковой ночью, когда произошло нападение акул) приезжали Оллфорды. В отсутствии Хамахоны никто не решился поведать новому Смотрителю маяка о переменах в личной жизни Джеймса, но о рокировке, произошедшей между старшим и младшим представителями англо-шотландской семьи, рассказали, заручившись в очередной раз согласием и поддержкой хозяина Башни. Младший Оллфорд вскользь упомянул о начавшейся подготовке к строительству дома, и, воспользовавшись столь удобно подвернувшимся поводом, Андерсон настоял на изменении условий их сотрудничества.       В виду отсутствия какой-либо связи между компаньонами и невозможности паромщика каким бы то ни было способом, кроме личного присутствия, выяснить реальный уровень воды у шельфа, они договорились, что Джеймс в любом случае будет приезжать на северное побережье каждый день, с берега контролируя сигнальный свет Башни. «По крайней мере, до тех пор, пока я не научусь управляться с лодкой самостоятельно», — думал Андерсон. Деревянная плоскодонка, к слову, в свете последних событий требовала капитального ремонта. Временно её заменял резиновый спасательный шлюп.       Вторники, неделя через неделю, Джон, скрипя зубами, отдал парню на пополнение провианта. Это означало, что как минимум два раза в месяц Андерсону весь световой день нужно было быть предельно осторожным и прятать маячное чадо от глаз паромщика, выполняющего роль каптенармуса. Несмотря на столь неудобный пункт договора, Британец считал сделку с Джеймсом успешной. Он отдавал себе отчёт в том, что даже если в скором времени недавно устоявшийся быт двух Хранителей всё же вернётся на круги своя, Вэил вряд ли будет частым гостем в маячной Башне. Архитектор ненавидел эти мысли. Ненавидел, но понимал, что мороковый Монстр никогда не позволит мальчишке надолго задерживаться в земных пределах. Жаль, что причины тому были абсолютно не ясны.       Один раз в день (что могло быть лучше?!), по утрам, Джеймс должен был приезжать на побережье. Андерсону было положено отслеживать его прибытие в промежутке между девятью и девятью тридцатью утра, радушно приветствуя напарника на скалистом уступе, тем самым давая понять, что он жив и здоров. Когда Британец подумал было отбрыкаться от этого требования и оставить паромщику лишь контроль за керосиновыми колбами у входа, Джеймс тонко намекнул, что ему не составит труда каждое утро причаливать к подножию Циклопа и лично убеждаться в здравии хозяина Маяка. Андерсон, ясное дело, воодушевления от такой заботы не испытал и быстро согласился с выдвинутыми условиями, подтвердив готовность активно и размашисто сигнализировать руками о своём благополучии.       На самом деле, требование это было вполне разумным. Забывать о том, что помимо секретов Башни существует и собственное здравие было опасно. Отказ от контроля извне мог бы стоить Смотрителю жизни. Как нельзя было, не взирая на все договорённости, исключать возможность прибытия кого угодно во внеурочное время, так нельзя было и забывать о том, что занимаемая Джоном должность никогда не относилась к разряду безопасных. «Какого чёрта у нас до сих пор нет раций?!»       Союз сей был выгоден каждому из новоиспечённых напарников. Джон выторговал для себя толику свободы, избавившись (пока пусть на словах) от пристального, а главное неожиданного внимания хотя бы этой семьи. Он более не мог допустить внеплановых приездов с чьей бы то ни было стороны, но вот что делать с Уиланом и Брауном архитектор пока совершенно не представлял.       В одностороннем порядке познакомив Оллфордов со своей неподвижной гостьей, Джон искоса подсматривал за реакцией Бена, разыскивая в выцветших белёсых глазах нечто, способное разоблачить морского волка. — Я всё хотел у вас поинтересоваться, Бен, — несмело начал Смотритель. — Расскажите, а как Элфи познакомился с Уиллмой? — Там была какая-то запутанная история, парень, — нахмурился старик, нырнув в воспоминания сорокапятилетней давности. «Да кто б сомневался», — мгновенно подумал архитектор, но не стал ничего озвучивать вслух. — Когда меня представили Бакеру, они уже какое-то время жили с Уиллмой в хижине на берегу. Элфи, как раз искал себе напарника. Он уже вступил в должность Смотрителя на тот момент и принял решение делать жилые пристройки к Башне. — А почему они жили в смотровом доме, а не в городе? — Ну, во-первых, у Бакера не было автомобиля — не наездишься на перекладных каждый вечер, а, во-вторых, им обоим ближе к душе было жить у воды. Элфи был истинным Смотрителем. Такое не искоренить. «Мда уж… Просто Уиллма была настоящей Шелки, чья жизнь напрямую зависела от уровня воды».       Морской волк потрепал по плечу Джона и улыбнулся своими добрыми глазами, намекнувшими, что Элфи был не единственным истинным хозяином Башни — Андерсон справлялся со своими обязанностями ничуть не хуже почившего друга. — Я тут наткнулся на одну фотокарточку, — точно случайно вспомнив, потянул на себя выдвижной ящик стола Джон и достал изображение двух друзей. — Подумал, может вы захотите её забрать? — Хороший снимок, правда? — печально отозвался Бен, не решившись прикоснуться к фотографии, а только заглянув в неё. — Вы кажетесь очень счастливыми на нём, — внимательно посмотрел на старика архитектор без толики улыбки на лице. — Мы и были, дружок, — хмыкнул себе в усы старый пират и всё-таки перехватил карточку припухшими от болезни пальцами. — Тогда ещё были… Но совсем недолго после этого. Переломный момент, как говорится. — Вы запечатлели переломный момент? Не многим такое удаётся… — Уиллма запечатлела. Она тогда уже была совсем плоха. Но, по крайней мере, ещё жива. — Но вы весьма молоды здесь. Во сколько же она умерла? — Так совсем молодой и умерла. Что там было? — зашуршал остатками памяти в седой голове Оллфорд. — Чахотка, что ли? Туберкулёз ныне. Моя супруга её опередила буквально на год, или даже меньше. Да, точно. Джеймсу и года ещё не исполнилось, как Уиллма тоже ушла на покой. Под конец она толком-то и не соображала ничего. Элфи было жаль. Он места себе не находил ещё много лет спустя. — Сколько они были вместе? — Пять лет на моём веку, да ещё несколько лет до нашего знакомства с Бакером. — Несколько лет до вашего знакомства? — искренне удивился молодой англичанин. — Да, года три или четыре. — Но Башня тогда ведь ещё не работала… Мне помнится вы заступили на службу примерно в одно время, разве нет? — Да, нам обоим было по тридцать четыре года. Элфи принял пост двумя месяцами раньше меня. — Но, как они могли начать встречаться прежде, чем он заступил на службу? — А ты теперь жизни до служения Башне не представляешь, что ли? — расхохотался старый пират, и Джон, вдруг, мгновенно замолчал, вспомнив, что тайну истинного происхождения Уиллмы знают только он и маленький Шелки, но никак не бывший паромщик. — И правда. Чего это я? — поддержал кривой ухмылкой старика Джон. — Значит, выходит с Уиллмой Элфи встретился до принятия присяги? Точнее вы не знаете? Не помните, как они познакомились? — Память давно не та, дружок, — извинился Бен, разводя руками. — Что-то было о том, что Уиллма не местная. Они не любили говорить об этом. Главное было чувство. Невиданная любовь! Уиллма была женщиной необыкновенной красоты. Таких на Холхолме… — Нет. Нет таких. Я обратил на это внимание. Тут есть и её фотографии, — запустил руку поглубже в ящик стола Андерсон и выудил на свет одно из изображений супруги бывшего Смотрителя. — Глаза какие необыкновенные! — У неё были прекрасные глаза. Глубокие, точно бездны океанов! — восторженно пропел седовласый.       Архитектор долго смотрел на погрузившегося судя по всему в воспоминания юношеских лет старика, пытаясь разглядеть в том хоть какой-то намёк на потустороннее знание. Неужели Бен так и не заметил абсолютного сходства этих космических глаз Уиллмы с омертвевшими омутами, пошедшими белёсой поволокой у тех несчастных детишек, что они вместе осматривали в морге? Это люди были так слепы или Джон обладал каким-то удивительным зрением, способным отличить потустороннее существо от земного? — Помните, вы говорили, что у Уэллингтонов ведутся записи того, что происходит на Острове. Перепись населения там ведь тоже есть? — Безусловно. — А простым смертным есть доступ к этим знаниям? — Простым, может и нет. Но Бетти ты приглянулся. Поинтересуйся, коли тяга к прошлому так велика. Хотя, я не пойму, на кой тебе всё это? Сказывается одиночество на Башне? — Нет, — отрезал Джон. — Мне вовсе не одиноко. Я просто хочу знать историю занимаемой мною должности. — Поговори с Бетти, — подмигнул старик. — Только от чая не отказывайся, а то не увидишь даже обложек, не то что страниц в книгах.       Не заметив ничего подозрительного, архитектор признал поражение, не найдя доказательств собственным подозрениям о не случайном прибытии на таинственный Остров. Ничего предосудительного, кроме рассказанной на «Попутчике» легенды о загадочном Маяке, увлёкшей Британца навстречу приключениям, старый пират, видимо, не сделал. Мраморная тюленьша вызвала в нём практически тот же щенячий восторг, что и в юном Брауне. Подобная реакция наверняка не имела бы права на существование, коль история, связанная с Шелки, была бы известна уже сложившему с себя полномочия паромщику. Но, помимо этого, было видно сколь болезненно старик воспринял состояние морской гостьи. Повидавший боли, как душевной, так и физической, Бен чаще обычного негодующе покачивал седой макушкой, жуя сухими губами усы, и сочувственно поглядывал на тюленьшу.       То, что старик рассказал Андерсону, несомненно, накладывало свой отпечаток загадочности и непонимания на ситуацию, сложившуюся вокруг приходящих в этот Мир потусторонних существ. Знакомство Уиллмы с Бакером ещё до вступления в свои полномочия последнего было просто удивительным, но, по-видимому, старый Оллфорд помощником в данной разгадке был не лучшим, сам толком не ведая истинной завязки этой любовной истории.       Британец не мог себе позволить заниматься детективными расследованиями и разъезжать по городу в поисках ответов пока его собственный мраморный тюленёнок пребывал в столь плачевном состоянии. Архитектор оставил этому более спокойное время, да и велика ли была разница в каком году повстречались человек и мистический тюлень из прошлого? Сейчас главное было понять, как сохранить жизнь тому, кто пришёл к Джону и как при этом не раскрыть тайны?       Несомненно, стоило выяснить и историю о том, как Бакеру удалось спасти пришедшего на землю Шелки не будучи в тот момент действующим Смотрителем маяка. Но сделать это можно было бы и позже.       Осознав вероятность того, что мальчишка всё же мог пропустить свой отлив и вскоре, должно быть, пошёл бы тюленьим ртом, Джону не оставалось уже ничего, кроме как научиться очень качественно врать и максимально надёжно скрывать маячное чадо от посторонних глаз. Как научиться этому в краткие и весьма ограниченные сроки? Как спрятать подростка в здании, расположенном посреди океана и имеющем всего несколько помещений, куда каждый норовит засунуть свой пытливый нос? И как сделать всё это, если ты совершенно не умеешь обманывать? Всё это оставалось сплошными загадками.       Андерсон скорее походил на персонажа всем известного американского ситкома, что в случае проваленных кинопроб и не заученного сценария всегда валил вину на забравшегося в дом и укравшего текст енота. Вот только архитектору енот вряд ли помог бы на холодных землях острова Холхолм. В искусстве обмана Джон был самым настоящим Джоуи Триббиани. То есть, исключительным тупицей.       Потому, к новым договорённостям с Джеймсом и ко всему прочему, Смотритель принял решение врезать межкомнатный замок на дверь спальни. И с высокой колокольни было ему плевать на гаэльское напутствие Фултон. Ведь ставить засовов непосредственно на вход в Башню он и не думал, а, следовательно, никакого наказа и не нарушал.       Что касаемо возможных последствий, связанных с невозвратом Заблудшей Души к своему мороковому Монстру, архитектор жёстко и безапелляционно запрещал себе думать о них. Обсудить реакцию обитающего в параллельном измерении Чудовища на непослушание своих подопечных они с Ками не успели. Зато, состоявшийся тем страшным вечером разговор о возможном отказе «переносчика» принять повреждённое тело, архитектор не мог не брать во внимание. Он даже не знал, кто из двух существ, делящих сейчас одно тело на двоих, пребывал в наихудшем положении. Ему оставалось лишь утешаться мыслью, что повреждения как раз-таки были на теле тюленя, а не на мальчишке. И всё, о чём мог мечтать Хранитель Башни — просто увидеть мальчика. Увидеть целым и невредимым. «Доживёт ли кроха до нового прилива?» «Заткнись!»       Джон много говорил с Шелки. Иногда охрипшим голосом он нёс настоящую бессмыслицу, объятый болезненной лихорадкой, рассказывая о том, что видит перед глазами. Например, как колышется плотная портьера от сквозняка, сочащегося сквозь щели прохудившихся рам. Или о том, что лиственничный пол, постеленный по совету Хамахоны, кажется, заскучал без овечьего коврика. Временами мужчина рассказывал, как укрывает пышными шапками облаков величественные и непоколебимые кальдеры вулканов, виднеющиеся из окна и иногда проглядывающие сквозь тяжёлый, густой, молочный туман, осевший на побережье. Он пытался описать эти необыкновенные головные уборы, точно застывшие во времени и смягчающие грозный, да неприступный вид каменных стражей Острова.       Когда становилось лучше, наливал в алюминиевую кружку крутого кипятка, запаривая какао-порошок. К детскому напитку сам мужчина не притрагивался. Он просто ставил его недалеко от оцарапанного кожаного носика прямо на пол и, чувствуя себя при этом полным придурком, иногда слегка поддувал поднимающийся вверх ароматный шлейф в самые ноздри тюленёнка. Когда кружка остывала, он выливал содержимое в турку, подогревал шоколадный напиток и повторял ароматерапию заново.       Кому из них она помогала больше, сложно было сказать.       В промежутках между заводами механизма — ведь никто не отменял основных обязанностей — Андерсон читал «мальчишке» Брэдбери, стараясь поддерживать их уже сформированный распорядок ночи. Но, по-видимому, облегчал он тем самым лишь страдания вновь потревоженной одиночеством Гаргантюа собственной души. На полке обнаружилось «Вино из одуванчиков», и Хранитель, в свете случившихся событий и нечаянно вернувшихся благодаря полярной хищнице воспоминаний из детства, воспринял книгу весьма достойным и к месту обнаруженным произведением. «…Они приходили неслышно. Уходили почти бесшумно. Трава пригибалась и распрямлялась вновь. Они скользили вниз по холмам, точно тени облаков… Это бежали летние мальчишки…» «…И здесь проторенные или ещё не проторенные тропы твердят: чтобы стать мужчиной, мальчишки должны странствовать, всегда, всю жизнь странствовать…» — Слышишь, Ками? — пересилил себя архитектор и улыбнулся, посмотрев на изувеченную тюленьшу. — Ты больший мужчина, чем я. Даже несмотря на то, что выбрал себе в качестве «переносчика» особь женского пола. Хотя… может ты вовсе и не выбирал её? Но в странствиях ты точно меня превзошёл.       Джон просто разговаривал с Вэилом. Разговаривал так, словно тот сидел рядом и никакого чёртового нападения гренландских акул и в помине не было. От мыслей, что случившееся лишь померещилось ему и он где-то хорошенько приложился головой о скальный уступ, да поехал крышей, Британца отделяла только лежавшая возле ног изуродованная туша тюленя.       И всё же, увидь эту картину со стороны кто-то посторонний, он, наверное, предположил бы, что Джону Андерсону — как и (будем откровенны) любому другому смотрителю, тесно связанному с отшельнической обречённостью маячного ремесла, — рано или поздно, должно быть, непременно понадобится помощь специалиста узкой направленности. Ибо нормальные люди не ведут вслух разговоров с отсутствующим рядом собеседником. — Я до сих пор не починил ступеньку, представляешь? — грустно усмехнулся англичанин, отвернувшись от кажущегося бездыханным гостя, и лишь пустым взглядом скользнул по выстрелившей в камине искорке. — Таз с засохшим бетонным раствором так и стоит там, где мы с тобой его оставили пять дней назад. Но, тебя это, конечно, мало волнует, не так ли?       И это было правдой. Ни маячное чадо, ни земную тюленьшу вопрос затвердевшего куска бетона в тазу не интересовал. Британец отложил на пол книгу, уткнувшись лбом в твёрдое дерево гардероба, и закрыл глаза, шумно выдохнув. Так и оставшись сидеть, больше не в силах испытывать мучений при виде истерзанного тела, он заговорил: — Вода сошла в среду. Полностью. Отлив ты пропустил и, судя по всему, хватаешься там внутри за жизнь этой уродливой, умирающей вместе с тобой тюленьши. Ты хочешь дождаться прилива? Да, Ками? Его ты ждёшь? Просто, дай знать… Дай мне знать, что ты всё ещё жив… ведь, если так, то… тебе пора выбираться. Тебе, несомненно, пора выбираться, малыш… Вы не протянете вместе. Вдвоём вы не протянете…       Джон, точно уколовшись о терновый куст, вдруг дёрнулся, распахнув глаза, и внимательно посмотрел на спокойную, ничего не выражающую морду. Затем он поправил обмотанный вокруг шеи шарф и неожиданно изменился в лице, надвинув на потускневшие серые глаза хмурые брови. — Если Он там ругает тебя за то, что ты не пришёл вовремя, шли Его к чёрту, Ками! — злобно процедил Британец. — И передай, что тут есть кому о тебе позаботиться!       Андерсон чуть помедлил, потушил в голосе яростные нотки и мягко добавил: — Ты же знаешь это, малыш, правда? Знаешь, что я позабочусь о тебе?       Если потусторонний гость и знал ответ на заданный вопрос, то молодому архитектору оставалось на это только надеяться.       Задребезжав, на столе подпрыгнул навязчивый будильник, стрелки которого заползли на отметку «семь». Буквально через несколько минут анкерный марш прекратился и механизм встал — очередная смена подошла к концу. Джон, отложив стенания, оправил на себе лапопейсу, с прискорбием глянул на застывшие наручные часы отца — совершенно теперь бесполезные, но по привычке надетые на запястье — и пошёл выполнять обещанный Башне долг.       За минувшие дни Британец пальцем о палец не ударил в Башне, но не от того, что до сих пор чувствовал раздражение, вспоминая равномерно простирающийся по дрожащему морозному воздуху огонь маячного глаза, безучастно наблюдающий за кровавой битвой. Просто Андерсон не мог найти в себе силы ни на уборку, ни на ремонт ступеней, ни на что-то большее, охваченный простудой и разрозненностью мыслей о маленьком Шелки. Да и кто бы смог, знай, что прямо в соседней комнате медленно умирает необыкновенное существо?       Многим людям свойственно воспринимать окружающие их жизнь негативные события и непредсказуемые ситуации с позиции «За что мне всё это?». Джон и сам когда-то был таким, периодически обвиняя неясно какие силы в обрушивающихся на его плечи невзгодах. С возрастом он стал менее подвластен необоснованным обвинениям в чей бы то ни было адрес, а позднее и вовсе прекратил списывать беды на что-либо, кроме себя самого. Но, столкнувшись с чем-то совершенно необъяснимым, удивительным и прекрасным на таинственном Острове, мужчина, сам того не заметив, стал воспринимать происходящее иначе. Примерно так: «Спасибо, что я это переживаю!». Он ещё сам плохо «слышал», что его отношение к миру медленно менялось. Сам не понимал, что претерпевает совершенно несвойственные и глубокие перемены, но чувствовал, что трансформируется в нечто навсегда связанное с Холхолмом и уже никогда впредь не способное собственноручно лишить себя этой связи. Лишь упреков в адрес маячного Чудовища это не касалось. Его Джон готов был костерить хоть целую вечность.       Мало приятного было в испытанном за последние четыре дня, но хозяин Башни не планировал опускать рук. Каждое утро перед сном и каждый вечер перед сменой умываясь и вглядываясь в отражение в зеркале, Андерсон больше не видел в нём тридцатипятилетнего архитектора из Англии. Он видел лишь Смотрителя маяка, что (как и требовала клятва) стремился быть подобным скале даже в самой тяжёлой и сложной ситуации. Но, если оставаться чуждым суетности у него хоть как-то получалось, то вот непозволительной бездеятельностью последние дни он грешил на полною катушку.       Мужчина знал, что терпение морокового Монстра безграничностью не отличается, а в связи с многовероятным, пусть и непреднамеренным ослушанием Шелки и его невозвратом в свой Мир, Джон предчувствовал, как вскорости мог грянуть гром, если он незамедлительно не примется за данные Циклопу обещания. И всё же, кое-чего Британец понять не мог: требуя не прельщаться чем-либо второстепенным, подразумевал ли Маяк под этим условием запрет испытывать что-либо в адрес своих маленьких помощников из тёмного Мира? Но, если так, то какой Ему в этом был прок?       Нет, всё это были заблуждения и плод разгулявшейся фантазии. Башне, как и спартанским военным предводителям когда-то, было выгодно поддержание самой что ни на есть тесной и прочной ниточки-связи между подчинёнными. Ничто и никогда в этом мире, как видимо и во всех других, не работало должным образом при отсутствии эффективной мотивации. А маленький Шелки для Хранителя Маяка очень быстро превратился в единственный ключ от всех дверей. И Циклоп знал это, а Джон знал, что Он знает. — На этой неделе я плохо выполнял свои обязанности, признаю, — покаялся перед хрустальным Сердцем Британец после того, как смазал весь механизм в вахтенной и навёл порядок в ящике для инструментов. — Ну что, натрём тебя до искристого блеска? Спать сегодня будешь, как новенький.       Андерсон вспоминал, как нравилось ему когда-то принимать прохладный душ перед сном каждый вечер и, благоухая очередным ореховым или гранатовым ароматом, блаженно падать на свежие простыни. Он никогда не мог запомнить наименований торговых марок химической продукции и ни разу не купил дважды один и тот же гель для душа, даже если предыдущий вариант оказывался приятным по запаху и консистенции. Всё потому, что обычно архитектор вспоминал на ходу, что то или иное средство дома закончилось, хватая первое визуально приглянувшееся с полки в супермаркете. Лишь появление Лорейн в стенах их пристанища избавило его от необходимости покупать ерунду. Зато приучило к новой — мыться тем, чем мылась девушка. Она, от части, и сформировала его предпочтения к некоторым сладким ароматам, искоренив из списка полюбившиеся когда-то в юношестве сугубо мужские. Ну, знаете, такие мало чем отличающиеся друг от друга: яркая мускусная база, обязательно приправленная нотками сандала, пачули и кедра. Точно от мужика непременно должно нести выделениями из животных желёз, а иначе его собственный запах свалит с ног целый табун лошадей.       Возможно, от того, что последние годы молодой англичанин провёл в окружении приторных запахов своей подруги, лёгкий и свежий морской прибой, исходящий от мальчишки, стал для него чем-то совершенно особенным. Вне всякого сомнения, это был мужской аромат, которого Андерсону так не хватало в собственном доме. Рядом с собой. На себе. — Я бы сейчас тоже не отказался, чтобы мне спинку потёрли, — пошутил себе под нос Джон, полируя прозрачные линзы. — И от ванны, в целом. Я говорил тебе, что скоро нас ждут большие перемены? Если тебе нужен покладистый и удовлетворённый Смотритель, тебе придётся пожертвовать некоторым свободным пространством для моего комфорта. Лишь бы специалисты по грунту палок в колёса не навставляли, да?       Башня никак не отреагировала на монолог Британца. Да и чего можно было ожидать от каменного изваяния — что оно заурчит в удовольствии от снятого с чешуи жирного налёта и подкинет Смотрителю договор по переуступке прав на уборную? — Ай, да тебе и дела нет до моего комфорта! Главное, чтобы за тобой ухаживали, да? — хмыкнув, отбросил тряпку в сторону Андерсон, покончив с очищением Сердца. — Верни мне его! — злобно прошипел мужчина, резко меняясь в лице и хватаясь рукой за одну из линз. — Скажи мне, как ему помочь?! Я всё сделаю! Я услышу! Только подскажи ответ…       Но если кто-то и слышал хоть что-нибудь после этих слов, то это определённо был не Джон Андерсон. Ибо этот человек в тот самый момент круто летел своей закружившейся остриженной головой в самые недра Мира, лишённого света. Не было ни сновидений, предшествующих переходу, ни ощущения расщепления тела на атомы, но уверенность в том, что он падает на дно мягкого брюха Чудовища было неоспоримым. Как и ещё одна деталь — Монстр сам пригласил его в свой «дом». Это Он протянул невидимую руку Смотрителю, отозвавшись на бесконечные человеческие причитания, укоры, обвинения и, в то же время, просьбы.       Ещё не успев прийти в себя после пусть и мягкой, но весьма интенсивной и непредсказуемой посадки, Британец, подпрыгивая спиной словно на батуте, почувствовал (или, увидел), что происходит нечто странное. Где-то вдалеке, в кромешной тьме мужчина различил огонёк, и глаза его точно бинокулярные трубы, растянули картинку во всю плоскость по ширине. Яркое белое пятно на горизонте вспыхнуло, пустив два тонких луча по обе стороны, но спустя мгновение те растворились, словно газовые облака, оставив мерцающую сферу в гордом одиночестве. Анкерный марш загрохотал на максимальных.       Джон моментально захотел закрыть глаза и вернуть себе адекватное восприятие происходящего. Но каково оно должно было быть, при условии, что Смотритель находился в Мире, далёком от своего собственного? Пространство было искажено настолько, что физически невозможно было даже идентифицировать своё собственное тело относительно других объектов. А существовали ли они — оставалось вопросом. Архитектор пребывал словно в туннеле, а всё вокруг находилось будто вне его. «Ты не контролируешь время!», — пугающе внезапно и неимоверно громко прозвучал мальчишеский голос прямо в голове у Джона. Так громко, что мужчина резко вжал голову в плечи и закрыл уши руками, не сразу осознав, что звук идёт изнутри. Время…       Британец догадался, что за доли секунд, которые он успел провести в мороковом Мире, в своём он уже потерял их бесчисленное множество. «Джеймс… Джеймс скоро должен приехать на побережье…»       Это единственная ниточка, за которую на этот раз Андерсон успел ухватиться. Мужчина даже не смог распознать, кому принадлежал голос в его голове, заявляющий об отсутствии контроля над временем. А ещё он лишился воспоминаний, что пришёл сюда за ответами.       За одним единственным ответом. «Как помочь Шелки?» — Как ему помочь?! — заорал во всё горло Смотритель, вынырнув из беспамятства. — Он смотрит, — раздалось отовсюду нечто металлическое и глубинное. — Открыл глаза. Видит меня?       То, что отозвалось в ответ, было пугающим до ужаса. Страх сковал даже органы дыхания, не говоря о пошедших судорогами мышцах. Всё тело точно высохло в один момент от звучания многовекового голоса, скукожившись курагой. «Закрой, закрой, закрой, закрой!!!», — завопило сознание, и Джон моментально зажмурился, хоть ничего, мать его, кроме чёртовой сферы вдалеке и не видел. — Лечи! — приказал голос, точно немного адаптированный под человеческую реальность, и Андерсон вылетел из бредового путешествия, очнувшись у хрустальной чешуи.       Отдышаться.       Отдышаться — это всё, чего в тот миг желал архитектор. Но, ещё застланными каким-то первородным ужасом глазами, всё ещё сохраняющим ощущение высушенности, точно мумия, телом, Джон огорошено пялился на заползающее на руку золотистое свечение, исходящее прямо из маячного Сердца. То самое свечение, которым малыш-Шелки залечивал его собственные раны. И то самое, что в их первую встречу с Башней рассказало Джону так много о чувстве, существование которого молодой англичанин подвергал сомнениям с самого… Нет, не с самого детства. Изначально Андерсон как раз-таки верил, что любовь существует. Где и когда эта незыблемая вера пошатнулась, дала трещину и превратилась в пустопорожние бредни для романтиков, Британец уже и не мог вспомнить. Возможно, это случилось после первого отвергнутого признания в чей-либо адрес. А, быть может, после неудачного первого секса. Или после развалившихся первых отношений? Но, вероятней всего, после всех остальных развалившихся отношений. Джон словно был создан, чтобы разрушать всё вокруг себя. Даже те отношения, с которыми вполне можно было бы мириться: они, конечно, не были булочкой с изюмом, но на хлебе тоже возможно было бы прожить всю жизнь. Ведь верно?       Льющийся из хрусталя свет в мужчину не поступал, как раньше, а только собирался подвижным, мало осязаемым контуром вокруг его ладони и пальцев, изредка выбрасывая искры, словно горящий замедленной съёмкой бенгальский огонь. — Лечи… — наконец проглотил ком в горле Британец и немного проморгался. — Ты сказал: «Лечи?»       В голове творился кавардак. Золотистый поток, похоже, приостановился, намотавшись на руку точно паутина на палку в детстве. А Смотритель так и продолжал неподвижно стоять, разглядывая собственную ладонь. Увы, вечность так продолжаться не могло, и всегда соображающий быстрее архитектора разум подкинул растерянному мужчине почвы для размышлений: «Вдруг оно иссякнет?»       Джон бросился из сердечной комнаты вниз, буквально за секунду оставив позади вахтенную. Двести тридцать шесть ступеней рябили в глазах, пока мужчина бежал сломя голову в свою комнату, перепрыгивая то через одну, то через две, чтобы поделиться с мраморной тюленьшей потусторонним лекарством. Такая неосторожность грозила Британцу переломанными конечностями, но разве подобная мелочь смогла бы остановить забрезжившее надеждой стремление?       Перед самой дверью Андерсон затормозил, не желая напугать животное, и тихо проник внутрь. Морской обитатель не шевелился, пребывая всё в той же позе, в какой его уложили на лиственничный пол пятью днями ранее. Бегло посмотрел на настольный будильник и, убедившись, что за течением времени в мороковом Мире уследить ему и правда было не по силам, Хранитель только вскинул бровями, уже смирившись с ускользнувшим временем: полтора часа — ровно столько отдал молодой архитектор чреву потустороннего Чудовища, чтобы добыть своеобразной тёмной любви Монстра. Но на этот раз Джон пожертвовал частью своей жизни без сожалений.       Рискованно, но не менее оправданно было воспользоваться сейчас золотистой сферой, подрагивающей на пальцах, чем выжидать прибытия на северное побережье Оллфорда, и только после его отъезда приниматься за лечение. Британец не обладал уверенностью, что надолго удостоен чести залечивать раны и выступать в роли потустороннего доктора.       Металлические стрелки часов приближались к девяти.       Смотритель опустился на колени перед тюленьей тушей и, не зная куда стоит прикладывать руку, положил её ладонью вниз прямо на голову пациента. Он помнил, что малыш всегда касался солнечного сплетения. Но, во-первых, было ли оно у морского обитателя, мужчина не знал, а во-вторых, как не крути, он не добрался бы до него без посторонней помощи, даже если бы таковое обнаружилось.       Золотистое свечение впиталось сквозь шерстяную прослойку кожи в череп животного, точно дождевая вода в иссохшую почву. То, что сейчас выражали широко распахнутые жемчужные глаза архитектора, должно быть, походило на неприкрытый интерес школьника, сконструировавшего модель вулкана и проводившего свой эксперимент на глазах у всего класса. Это был тот самый момент, когда моющее средство уже залили в горловину и оставалось лишь добавить столового уксуса. Три, два, один… И шипящая лава из плотной серы изверглась бы горлом искусственной кальдеры, а все мальчишки и девчонки восторженно отпустили бы в воздух своё ребячливое «Вау! Круто!».       Примерно так должен был выглядеть настоящий эксперимент, как и волшебное потустороннее излечение. Но в комнате Смотрителя маяка почему-то ничего так и не произошло, и до того неподвижно лежавший на полу тюлень продолжал всё так же неподвижно лежать.       Вот тут, кажется, Британец всё же приготовился опустить руки, вспомнив, как быстро затянулись его собственные ссадины, стоило малышу прикоснуться своей нежной ладошкой к его груди. Если уж всемогущая любовь морокового Монстра была бессильная, то кто он-то такой? Джон Андерсон — всего лишь архитектор из Англии.       Несколько раз Смотритель легонько толкнул тюленьшу в бок, затем скрестил руки на груди и облокотился спиной на шкаф, как-то совсем безвыходно дёрнув плечами в такт поджавшихся губ. Он был в таком раздрае, что ощущал как к горлу подступает предательская дрожь, способная породить не менее предательские слёзы. Это со всех сторон невероятное и немного пугающее путешествие в тёмный Мир доказало Андерсону, что мальчишка до сих пор оставался заточённым в теле морского обитателя. Вряд ли мороковый Монстр предложил бы подлечить всего-навсего какого-то там земного тюленя и поделился бы своей частичкой для него. О, нет. Это лекарство было предназначено Вэилу, и только ему одному. — Ну всё, Ками! — разозлился Джон. — Немедленно вылезай! Иначе, я сейчас же раскрою ей пасть и всуну свою руку в желудок, чтобы самостоятельно вытащить тебя оттуда! Пощади тюленьшу, чёрт возьми!       Но и угрозы не сработали. Обозлённый на собственные бессилие и немощь, Британец яростно хлопнул дверью, рванув со стула пуховик. Выйдя на уступ и привычно усевшись на кнехт, мужчина позволил совершенно скупым слезам увлажнить краешки ресниц, но одним быстрым движением пальцев избавил себя от очередного позора в глазах Циклопа. Одного раза, когда он позволил себе по-девичьи разреветься, было вполне достаточно. Впредь выказывать свои слабости перед мороковым Монстром архитектор был не намерен.       Джон закурил, размышляя над тем, что, пожалуй, пришло время вновь обратиться к Иннис. Заниматься транспортировкой пациента к доктору, по-видимому, было делом бессмысленным, да и невозможным в виду отсутствия хотя бы дополнительной пары рук. Конечно, можно было бы дождаться Джеймса и попросить того о помощи, но Британец слишком устал просить. Слишком устал быть зависимым и вечно благодарным.       Он решил, отрапортовав о своём здравии, проводить младшего Оллфорда и, не ложась спать после смены, сразу же отправиться за фельдшером. Несомненно, в душе его теплилась надежда, что доктор сможет вколоть тюленьше какую-нибудь волшебную микстуру и та, наконец, придёт в себя. Но посещали его мысли и куда более зловещие, пугающие. Такие, как: что, если пострадавшему, изуродованному морскому обитателю ничего больше не способно было помочь? Что, если единственным выходом оставался лишь курареподобный препарат в больших дозах?       Нет. Мисс Маккелиайн звать было нельзя. Она первая бы предложила усыпить несчастное животное, как только увидела бы своего пациента. Андерсону было жаль тюленьшу, но он не мог позволить прервать её жизнь до того, как маячное чадо не покинет это изуродованное тело.       Архитектор докурил в аккурат когда синий «Форд» Джеймса въехал на небольшой пригорок у хижины. Пару секунд они оба изучали друг друга в бинокли с разных сторон океана, потом Джон размашисто махнул рукой, отправляя Оллфорда этим жестом на законный отдых до следующего утра. Парень на берегу отзеркалил тот же взмах, судя по всему, давая Смотрителю дозволение идти на боковую, потом заглянул в хижину, где пробыл ещё порядка нескольких минут и, видимо убедившись, что в доме всё хорошо, уселся за руль и двинулся в обратный путь.       Понимая, что сон, как и все предыдущие дни, придёт рваный и поверхностный, мужчина заварил себе не очень крепкий кофе и, наконец, решился на то, на что никак не готов был решиться всё это время — Джон сел за фортепиано.       Да, именно так. Он сел за фортепиано, подставив неудобный старенький стул и примеряясь к инструменту, точно никогда ранее и не сидел за подобным. Словно не было тех девяти лет в его жизни, которые он посвятил людям, что ждали и требовали от него одних им известных результатов. В свои тридцать пять лет Британец знал, что будь он чуточку напористей в детстве, то, должно быть, никогда не играл бы в своей жизни той программы, которую ему навязали. Ни одно произведение, разученное по классу фортепиано и с блеском и грацией сыгранное на комиссии, будь он сам волен их выбирать, не было бы даже удостоено его внимания. Андерсон хорошо помнил тот единственный раз, когда попросил преподавателя дать ему «К Элизе», и как она, скривившись в лице, заявила: — Зачем она тебе? Её же каждый играет! Лучше давай посмотрим что-нибудь из этого сборника…       Конечно. «К Элизе» играл каждый пианист. Все, кто так или иначе представляли собой конкурентов или друзей Джона по музыкальному классу играли «К Элизе». Все, кроме него. Андерсон чувствовал себя ущербным вплоть до самого окончания обучения. И даже когда он получил диплом и три золотых медали на международном конкурсе в Сан-Франциско, он продолжал чувствовать себя неполноценным. Ведь ему так и не удалось сыграть то, что играли все. — Зачем она тебе?       Действительно. Зачем играть Бетховена, когда можно взять «что-то вот из этого сборника»?       Никто не привил в детстве Андерсону той простой истины, что, если ты чего-то хочешь, то обязательно должен это взять. Никто не рассказал, что нет смысла ждать, когда дадут, ведь (что и произошло) этого вообще может не случиться. Его всегда воспитывали терпеливым и скромным в своих желаниях. А ещё, за него всегда всё решали: в доме отца — что есть. В доме матери — что одевать. В доме миссис Баррингтон — что читать. На занятиях музыкой — что играть. Порой ему даже говорили с кем дружить. Хорошо, хоть дали возможность самостоятельно выбрать профессию. Но когда личность уже оказалась сломлена и подстроена под удобное течение жизни всех окружающих, а портрет её уже был сформирован в чужих глазах, поздно было давать поблажки. Архитектура, по-видимому, так и не стала для Джона тем, что способно было затормозить ход неумолимо разрастающейся чёрной дыры его удивительной и мало на что похожей души.       Хранитель приоткрыл довольно тяжёлую крышку, сняв пальцами небольшой слой пыли с поверхности. Откинул пюпитр, поискав глазами название фирмы изготовителя. Но, не обнаружив, по-видимому стёршихся от времени символов, погладил белые клавиши, пару раз мазнув по тонким чёрным.       Двадцать лет. Кто бы мог подумать, что до момента, как Джон вновь сядет за инструмент, пройдёт так много времени? Казалось, с последнего раза, как его тонкие пальцы бегло скользили по клавишам, извлекая удивительные мелодии, писанные двумя или даже тремя веками ранее, минуло несколько жизней. Если быть откровенным, в день вручения диплома Британец дал себе слово, что больше никогда не прикоснётся к пианино. Он отработал свой долг перед теми людьми сполна. Должно быть, это было одно из немногих дел, что он довёл до своего логического завершения, пресытившись внушённым обязательством на целых двадцать лет вперёд. Жаль, что за эти годы он даже позабыл, как читать ноты. «Всё вспомнится», — думал Андерсон. «Вспомнится, стоит только начать».       Но мужчине сложно было сообразить, с чего? Несколько раз он пересмотрел сделанные в библиотеке распечатки и, наткнувшись на произведение, что тонко и осторожно посоветовал Адней Уэллингтон, поставил две страницы на подставку. — Ты пропускаешь настоящий концерт, — с ноткой заносчивости и аристократизма в голосе изрёк Смотритель, даже не обернувшись за спину на тюленя.       Чуть пододвинув скрипнувший стул и моментально подумав о том, что его стоит сменить на банкетку как можно скорее, Джон занёс пальцы над клавиатурой и… разочарованно усмехнувшись над самим собой, без сучка без задоринки исполнил «Собачий вальс». «И это всё, на что ты способен?!»       Опус магнум Фердинандо Ло (будем считать, что Эрик Бауман был прав, приписывая авторство произведения этому вымышленному композитору) стал бы самым страшным позором, услышь сейчас хоть кто-нибудь из семьи Андерсон, как Джон облажался, не в силах вспомнить ничего другого.       Возможно, для тех, кто мало знаком с этим произведением, даже оно показалось бы сложным. Но, стоит хорошенько копнуть в историю и выяснить, что второе название этого музыкального шедевра «Фрикадельки убегают через забор», как тут же становится понятным: уважающие себя музыканты не играют столь откровенного дерьма. Будь проклят тот день, когда маленького Джона научили играть чёртов «Собачий вальс»! — Вот и всё, — выплюнул архитектор, уперев локти в клавиши и закрыв ладонями лицо под звуки диссонансной какофонии. — Ещё… — прозвучал позади, совсем близко, мягкий мальчишеский шёпот, и Андерсон, вдохнув так глубоко и так громко приторного воздуха, перекрыл себе рот руками, только бы не начать читать вслух Молитву Господню. — Сделай так, чтобы он зазвучал ещё… Пожалуйста, Джон.       Тонкие пальчики легли на плечо, и Британец ухватился рукой за них и поднёс к губам, не в силах бороться с брызнувшей из глаз влагой — вновь предавая данное себе слово, раскрывая своими же собственными руками грудную клетку, выставляя на показ все нервные окончания и вверяя их в тёмные тиски морокового Монстра: пусть нещадно дёргает Он за эти ниточки! Отныне, Джон Андерсон — Его вечный и покорный слуга. — Ох, детка, — шептал архитектор, покрывая мягкую кожу беглыми влажными прикосновениями. — Детка…       Мальчишка обошёл стул, а всё ещё не способный открыть увлажнившихся глаз и крепко удерживающий тонкие пальчики Андерсон почувствовал, как потусторонний гость протискивается меж его ног и инструментом, а затем обнимает и притягивает его остриженную голову к своему животу. — Я в порядке, Джон. Я в полном порядке.       Смотритель ухватился за его обнажённую талию, целуя бархатную кожу. Он шарил руками по изящным изгибам, покрывая нежными прикосновениями каждый миллиметр дрожащих под его губами брюшных мышц. Он вжимал в хрупкое тельце ладони, пальцы, губы, лоб, подбородок — всё, чем только мог коснуться мальчишки — до тех пор, пока навязчивый разум не проклевал дырку в его опустошённой голове, затребовав укрыть нагое тело тюленёнка хотя бы простынёй.       Джон нехотя оторвался от крохи, сдёрнув стёганное песочное покрывало с кровати. Но вознамерившись набросить его на острые плече, так и застыл, лишь опустив ткань между ними. Британец горько поджал губы, разглядев узорчатый белый шрам на левой щеке Вэила. Поступающего в лёгкие воздуха сквозь громко вбирающие его ноздри не хватало, а Камус, точно зная, что с ним произошли весьма неприятные перемены, стыдливо тупил чернильные омуты, позволяя Хранителю рассмотреть нового себя во всей «красе». — Боже мой, малыш, — скользнул подушечкой большого пальца по линии подбородка Андерсон. — Тебе больно? — Уже нет, — неуверенно посмотрел на мужчину мальчишка. — А тебе? — Да, — не сдержался Джон от такого вопроса, и мокрая дорожка побежала по его щеке.       Оба они говорили совершенно о разных вещах. Ками, несомненно, вложил в свой вопрос что-то вроде «Тебе больно смотреть на то, каким я стал?». А Джон, безусловно, страдал от чувства вины, с головой накрывшее его, стоило лишь разглядеть проявившиеся увечья тюленьши на теле его милого мальчика. Но оба они, что не говори, не желали больше испытывать этой боли. — Я совершил ужасную ошибку, детка. Прости меня. Прости! Я так виноват перед тобой.       Потусторонний гость моментально вспыхнул щеками, нос его покраснел, и он тоже расплакался. — Теперь я некрасивый. Теперь я тебе такой не нужен. — Ну что ты, малыш! — вскинулся Британец и всё же закутал маячное чадо в покрывало, зацепив глазами ещё несколько кривых рубцов у подвздошной косточки справа. — Ты нужен мне любой.       Часть следов, должно быть, остались спрятаны от взгляда Смотрителя на спине. Именно там были самые глубокие раны, насколько помнил Джон. Именно там были те, что Иннис Маккелиайн усердно заштопала толстыми синими нитками; грубыми, некрасивыми стежками. Но сейчас они не имели значения. Андерсон сглупил, отреагировав даже на паутинку щеки. — Иди ко мне, маленький. Иди ко мне, — шептал архитектор, целуя и одновременно подсаживая Шелки на загромыхавший инструмент.       Хлопнув крышкой, Британец всё-таки умостил обнявшего его за шею Камуса на фортепиано и протиснул полы большого покрывала между ними, когда мальчишка широко развёл ноги, приглашая, тем самым, хозяина Башни занять это место. — Ты прекрасен, малыш, — улыбнулся Андерсон, тесно вжавшись в Вэила и подхватив одну тонкую ножку под коленкой, путаясь пальцами в скользкой ткани.       Стёганного покрывала было слишком много. Казалось, оно было повсюду. Джон, воюя с убегающим полотном, льнул к розовому бутону потусторонних губ, смазано и жадно целуя, а Ками, похоже, забавлялся происходящим, столь же смазано и бегло отвечая, но усердно помогал хозяину Башни натягивать скользкую мантию то на плечи, откуда она непослушно падала, то на бёдра, с которых съезжала. И архитектор, попытавшись в последний раз справиться с покрывалом (при этом поддерживая собственным телом балансирующего пятой точкой на узком инструменте Шелки), в конце концов сдался, рассмеявшись. — Я все эти дни мечтал зацеловать тебя до дрожи в коленях прямо на пианино. Но, чёрт возьми, это жутко неудобно… На кровать! — скомандовал Британец, не решившись подхватить Ками на руки.       В каком состоянии находилась его спина, мужчина не знал. Но уже буквально через несколько мгновений, когда Вэил, бесцеремонно сбросив мантию, поинтересовался местонахождением его одежды, Андерсон был удостоен чести лицезреть всю некомпетентность юной Иннис в качестве пластического хирурга. И пусть амбиций касательно данной специализации девушка не имела, Джон так и хотел бы сейчас заорать ей прямо в лицо, что своих пациентов — пусть они всего лишь животные — стоило бы зашивать аккуратней. Белые, точно зажившие много лет назад рубцы уже даже не было смысла покрывать рассасывающей мазью: они навечно запеклись на мальчишеской спине толстыми, неровными, подкожными змейками. Ортопед, к слову, из Маккелиайн тоже был никудышный. — Болит ножка? — поинтересовался мужчина, обратив внимание, как неестественно мальчик держит ступню: немного кривовато и не соприкасаясь с полом всей поверхностью. — Чуть-чуть. Но, если не наступать, то совсем не болит, — поспешил заверить Смотрителя Шелки в том, что дело и выеденного яйца не стоит. — Если не наступать, то ножка и не нужна вовсе. Может выкинем её? — печально пошутил архитектор, поджал губы и, всё-таки заграбастав тюленёнка на руки, вместе с ним шагнул на кровать, куда максимально осторожно опустился, умащивая потустороннего гостя в их излюбленную позу: бочком к Смотрителю, точно ребёнка на руках у родителя. — Прости меня, маленький… Не знаю, как искупить свою вину за это. — Почему ты всё время просишь прощения? Это ведь акула на меня напала, ты тут не при чём. — Акула напала из-за меня. По моей глупости и неосторожности. — Ничего подобного! — вскинулся тюленёнок, вдруг, потянув на себя покрывало, дабы скрыть («Этого можно уже и не делать, детка. Я всё рассмотрел») наготу. — Она напала, потому что была злая. — Нет, Ками. Она напала, потому я спровоцировал нападение, выбросив протухшее мясо в океан, а после этого ещё и не уберёг тебя от неё. — Ты меня спас! Спас, потому что я твой Шелки, а ты — Смотритель маяка! Потому что твой долг — заботиться о Башне и о своём Шелки! Потому что, ты — Видящий… Потому что… — Я тебя спас, потому что влюбился, — прекратил мальчишеские вопли Андерсон, спокойно и размеренно произнеся то, что думал уже никогда в своей жизни не произнесёт.       Чуть помедлив, вглядываясь в ошарашенные, распахнутые шире обычного чернильные омуты, Джон несмело улыбнулся и добавил: — Кажется… влюбился окончательно и бесповоротно…

***

— Тебе бы поспать, Джон, — ласково выводил пальчиками узоры на шее Британца малыш, тихонько нашёптывая в воздух. — Ты должен поспать. — Я знаю, — вымученно улыбнулся Андерсон, уткнувшись носом в подушку и уже не имея сил открыть глаза. — Но сегодня я спать не собираюсь. Вдруг ты сбежишь от меня снова?       Мужчина так долго и сладко целовал своего Шелки, что, казалось, собирался взять первое место в книге рекордов Гиннеса. Хотя — не будем никого обманывать — Эккача и Лаксану с их пятидесятивосьмичасовым поцелуем Джон вряд ли бы переплюнул. Плевать было бы нечем: все слюни вытекли бы изо рта в процессе лобзания с Вэилом.       Но разве мог Андерсон остановиться, когда малыш, кажется сам не ведая, что творит, коснулся тонкими пальчиками солнечного сплетения мужчины и подарил — иначе и не сказать, — свой взаимный ответ Хранителю в виде окутавшей всё его тело золотистой потусторонней любви.       Когда они вдоволь насытились поцелуями, Британец рухнул на постель, чувствуя, как наваливается страшная поствахтенная усталость, сдобренная пятью бестолковыми, бессонными сутками и совершенно не нужным сейчас возбуждением. — Теперь я вряд ли куда-либо уйду вообще, — приостановил движения Камус. — Не в ближайшее время.       Смотритель заставил себя избавиться от расслабившей его неги и открыл-таки глаза. Он подтянул кроху поближе и, зависнув на локте над маленьким потусторонним существом, спросил: — Что это ещё за загадочное «вообще»?       Вэил только неуверенно дёрнул плечиком, закусив припухшую после поцелуев губу. — Что теперь будет с тюленьшей? Она выживет? Сможет вернуть тебя в твой Мир, когда придёт новый отлив?       Мальчишка ничего не ответил и на этот раз, и по его красноречивому молчанию архитектор всё понял. — Собираешься её отпустить? — Она больше не может быть моим вместилищем, Джон. Она ждёт малыша и слишком истощена. — Я тоже жду малыша! — произнёс с напором хозяин Башни. — Я жду, что он будет жив и здоров. И жду, что каждый прилив впредь и до скончания моих дней он будет приходить ко мне.       Шелки хлюпнул носом и спрятал его где-то между подбородком и ключицей мужчины. — Ками… — притянул мальчика ещё ближе Британец. — Как же ты попадёшь обратно, если отпустишь её? Ты же сам говорил, что ваши тела погибают здесь. Я не могу этого допустить. — Может Он пришлёт за мной другого? — вынырнул из убежища Вэил и, совсем по-собачьи склонив светлую макушку на бок, неуверенно улыбнулся. — Подождём? — Ты не заставишь меня поверить в этот… Никого Он за тобой не пришлёт, Ками. За сколькими Шелки Он отправлял вторую партию тюленей? Давай, расскажи?! — Не отправлял, — признала кроха. — Тогда зачем ты вселяешь в меня эти ложные надежды? Чтобы я позволил тебе швырнуть шкурку в океан? Не будет этого!       Джон глубоко вздохнул и сполз ниже, теперь сам зарывшись в собственное убежище. Он улёгся на бок, прильнув губами к ребрам Шелки, подпёр мальчишеский зад собственными бёдрами и осторожно перекинул через них тонкие ножки тюленёнка. Хоть Ками и убеждал архитектора в том, что нога почти не болит, его пусть и не явная, но, по-видимому, теперь пожизненная хромота била мужчину по чувству вины с одной стороны, и по гипертрофированному чувству заботы — с другой. — Не будет этого, ясно тебе? — трепетно целуя мальчишку в бочок, поглаживал острые коленки Андерсон. — Пусть остаётся шкуркой до нового отлива, потом переправит тебя домой и скатертью дорожка; вперёд и с песней рожать своего щенка. — Для того, чтобы вернуть меня домой, ей нужно набраться сил. А пока она — шкурка, никаких сил ей не набраться, Джон. Мы только потеряем время, пока она будет привязана ко мне. И к следующему отливу вместо одного умрут трое.       Кроха последнюю фразу произнесла чуть ли не шёпотом, сообразив лишь на полпути, что подобной тирадой собственноручно лишит себя чувственных касаний, но поток побежавших слов уже было не остановить. Британец, конечно же, мгновенно замер и вперил на Ками снизу вверх полные негодования серые глаза. — Знаешь, мне многого стоило достучаться до Него хотя бы один раз за эти пять дней. Я был как в аду. Не думаю, что Он позволит мне беспокоить Его каждые полчаса, но всё же… Есть ведь и другой способ отправить тебя к Нему, верно? Почему ты о нём молчишь? Ждёшь, когда я поинтересуюсь лично у Него? — пошёл на шантаж Джон, прекрасно помня, что им обоим удалось однажды вместе «сходить» в тёмный Мир. — Это очень опасно. И я не могу просить тебя об этом, — тихонько пискнул Шелки, принявшись комкать пальчиками попавшую под раздачу майку Британца. — А оставить меня здесь одного навсегда можешь? — Нет! — взвился Вэил, но мгновенно сник. — Не хотел бы… — Но ты хочешь умереть здесь… Фактически, у меня на руках! Хочешь умереть, да при этом сделать из меня косвенного подельника собственной смерти, заставив дать согласие на то, чтобы отпустить тюленя. Разве не так всё это выглядит, Ками?! — Нет, Джон. Я так не хочу, честное слово… — Тогда почему не попросишь? — настаивал Джон, медленно меняя позу и усаживаясь на собственные икры перед облачившимся (по просьбе Андерсона) в свою домашнюю одежду Камусом. — Говорю же, не могу, — потупил взгляд Шелки. — Так сложно произнести это? — продолжал давить мужчина, разместившись между укутанных в хлопковые штанишки ног крохи и, цепко ухватившись за тонкую талию, рванул мальчика вверх, чтобы они оказались лицом к лицу. — Так сложно попросить? — Мне нельзя просить об этом Видящего… — зашептал Камус, раскрывая ещё одну (будь они не ладны!) тайну своего загадочного Мира и утыкаясь лбом в лоб Смотрителя. — А если Видящий сам предложит? Так можно? — попытался сойти за дурака Андерсон.       Малыш неуверенно, но утвердительно кивнул, добавив: — Но если ты поведёшь меня к Нему, то можешь заблудиться. Как ты один найдешь дорогу обратно, Джон? Не хочу, чтобы ты туда ходил! Лучше умереть… — заплакал Шелки, конечно же не желая по-настоящему умирать, но зная, что другого выхода из земного Мира, кроме как помощь хозяина Башни, ему не найти.       Но малыш не хотел такого спасения. Он, полюбив Смотрителя маяка ещё задолго до их встречи в этом Мире, хотел лишь быть с Джоном Андерсоном дольше, чем расширялась на тот момент Вселенная. — Послушай, кроха, — скользнул в шёлк светлых волос пальцами Британец, несколько раз коснувшись едва приоткрытых вожделенных губ своими. — Я уже много раз был там, детка. И много раз возвращался. Что может случиться? Я не нравлюсь Ему. Ну и прекрасно, это нам только на руку! Он выставит меня за порог, как строгий отец ухажёра своей дочери, стоит Ему только заполучить своё чадо обратно. — Ты всё шутишь, Джон. Ходить туда в одиночку опасно, но водить Шелки… Это совсем не одно и тоже! На это уйдёт очень много сил, — пристально посмотрел в жемчужные радужки Вэил, а потом, вдруг, с неуверенностью припал к губам Смотрителя: неказисто, совсем по-детски. — Ты такой неумеха, — улыбнулся мальчишеской храбрости мужчина, не в силах смолчать на этот порыв — однажды, несомненно, должный превратиться в смелый и страстный.       Джону нравилось проявление наивной и робкой инициативы со стороны Вэила. Она не вызывала в нём возбуждения или похоти, скорее мягкое умиление. Возбуждался Британец уже от собственных действий, спровоцированных столь неумелыми призывами, когда брал дело в свои руки: нежно целуя, запуская пальцы во вьющиеся волосы, притягивая тонкое тело вплотную к своему — ставшему жилистым и рельефным от нелегкого маячного труда, и никогда не чувствуя сопротивления в ответ. Податливость крохи сводила Андерсона с ума. Ещё никто и никогда в жизни не хотел его прикосновений так, как жаждал их Ками — столь же отчаянно и благоговейно, совершенно взаимно, так же сильно, как желал этого мальчика молодой англичанин. Связь их, подкреплённая пятью страшными днями, теперь куда более прочная и тесная в сравнении со всеми другими известными на Земле, проникала точно во все возможные Миры, пуская корни так глубоко в сам процесс мироздания, что, казалось, отражалась в древнейших Галактиках, какие человечеству на своём веку никогда не суждено было постичь — столь удалёнными они были от края Млечного пути. — Думаю, ничего плохого не произойдёт, если я отведу тебя домой за ручку. Потом ведь всё наладится? Твоя тюленьша разродится, оправится. И всё встанет на свои места. А ещё я думаю, Он тоже не будет против, если ты попадёшь домой. Он явно беспокоится за тебя и ждёт…       Архитектору тяжело дались слова о тревогах потустороннего хозяина Шелки, но сказаны они были искренне. Даже металлическое искажение голоса маячного Монстра, каким бы чудовищным оно не было, не смогло скрыть от чуткого музыкального слуха Смотрителя ноток взволнованности в этом коротком и приказном «Лечи!». — Он переживает, — пропищала кроха.       А вот в отличие от Маяка, мальчишеские интонации были понятны Джону не всегда. Сказано это было утвердительно, со знаем дела, или же малыш, таким образом, несмело поинтересовался? Хранитель не смог бы сказать точно. В основном, по той простой причине, что больше не намерен был обсуждать конкурента на противоположной стороне Вселенной, времени, пространства или где он там вообще находился? — Давай лучше вернёмся к тому, что ты неумеха? — ехидно оскалился мужчина. — Хочешь научу тебя, как надо?       И Британец слабо оттянул большим пальцем нижнюю губку мальчишки, скользнув языком по кромке нежной кожи так и не дождавшись ответа. Сейчас ему было совершенно фиолетово хотел бы Камус научиться целоваться или нет. Джон этого хотел. Хотел целовать мальчишку с ног до головы, не вспоминая ни о детстве, ни об островитянах, ни о потусторонних Чудовищах. Вообще ни о чём. — Дай мне свой язычок, — напористо шепнул Андерсон, будто удав своим бандар-логам, и когда малыш безропотно приблизил розовый кончик к выходу, архитектор, лизнув тот, легонько надкусил, прежде чем вобрать в себя, а затем снести, точно ураган, всё во рту мальчишки.       Вэил задохнулся, простонав и со свистом глотнув воздуха носом, а потом обхватил мужчину за шею так крепко, точно Смотритель планировал дать дёру с Башни. — Эй, полегче, — немного отстранился Джон, одарив тюленёнка насмешливой улыбкой. — Я никуда не денусь. — Ты затащишь меня в мой Мир, я и опомниться не успею. Но, что, если это последний раз, Джон?! Что, если это последний раз, когда мы видимся?! Вдруг ты заблудишься там, в моём Мире? Вдруг я больше никогда не приду в твой?! — Шелки ухватился пальчиками за горловину чёрной майки хозяина Башни, пояснив свою нахрапистость. — Я хочу знать! — Мало тебе, значит, было в прошлый раз, да? — совершенно беззлобно проговорил улыбающийся до ушей Британец, подтаскивая мальчишку повыше себе на бёдра и без зазрения совести усаживая его на собственный стояк, чётко выдающийся под обтягивающим материалом термобелья. — Подробностей тебе подавай, значит?       Присутствовавшую до этого смелость на юном мальчишеском лице моментально сдуло ветром пробудившегося страха. Должно быть, напугал его либо жёстко упёршийся в промежность член Смотрителя, либо же тон последнего, вновь перешедший на странную хрипотцу, хорошо запомнившуюся маленькому Шелки после того, как мужчина чуть больше недели назад больно сдавил его пальчики на собственном органе. — Я просто хочу поговорить, — поспешил предупредить пугающую ситуацию Камус, моментально заняв позицию «с края» и принявшись интенсивно жевать свои пухлые губы. — Не хочешь ты разговаривать, — смягчил свой чеширский оскал Андерсон, так же, как и хватку на придерживаемых ягодицах Вэила, начав ласково выглаживать те пальцами, одновременно, с опаской и азартом пробегая по узкой щели между половинок. — Ты хочешь почувствовать больше… Но боишься, что будет больно. Вот и всё… Мы все это проходили. — А будет? — задрожал в руках Джона Шелки, перейдя на едва различимый шёпот. — Нет, детка. Только приятно.