***
— Я просто хочу поговорить. — Не хочешь ты разговаривать. Ты хочешь почувствовать больше. Но боишься, что будет больно. Вот и всё. Мы все это проходили. — А будет? — задрожал в руках Джона Шелки, перейдя на едва различимый шёпот. — Нет, детка. Только приятно, — аккуратно прикусил подбородок мальчишки Джон и добавил: — Сегодня больно не будет. Британец начал слабое движение бёдрами в такт поглаживающим маленькие ягодицы ладоням. Ками — сидя верхом и пока ещё не понимая, что происходит — боязливо смотрел в жемчужные радужки, с каждым вздохом вбирая всё больше и больше воздуха в приоткрытый ротик. Переведя одну ладонь на середину, Андерсон спустил пальцы ниже, но браться за откровенные ласки он боялся до одури, наблюдая за несущимся в чернильных омутах потоком бесконтрольного страха перед неизвестностью. Каждый из них испытывал свой собственный страх. — Может быть, ты и правда хочешь об этом поговорить? — тоже перешёл на шёпот Смотритель, но движений не остановил. Малыш только быстро закивал светлой макушкой, поглядывая на молочную ткань штанишек, обрисовывающую небольшой, проявившийся под ней бугорок. Его руки упали с шеи архитектора и несмело легли на его предплечья. — Почему там, Джон? — смущённо поинтересовалась кроха. — Я же им в туалет хожу. — Вот так природа над нами подшутила — и в туалет, и в рот, — усмехнулся Джон, чуть увереннее скользнув пальцем по расщелине между двух булочек. Тонкая материя тут же провалилась внутрь, обрамляя округлости. — Ты и другим, связанным с этим делом местом в туалет ходишь. — Что? — вообще ни слова не понял тюленёнок. — Я потом тебе объясню, — криво улыбнулся Джон, оставив в покое желанные мягкие места и запустив руку под кофточку. Талия мальчишки — такая тонкая и горячая — тут же была зажата в тиски, а левая ладонь переместилась на бедро, хватаясь большим пальцем за подвздошную косточку, направляя движения потустороннего существа. — То, что сейчас происходит, называется фроттаж — такие особые ласки. Мы трёмся друг о друга своими… — Дружками? — со знанием дела вставил малыш. — Половыми органами, — прокашлял Джон, вспоминая лицо миссис Синклер — учительницы биологии — дамочки преклонного возраста, которая с тем же трудом, что и он сам сейчас, выдавливала из себя эти два слова. Разница между ними была лишь в том, что перед несчастной старушкой сидел целый класс, а перед Андерсоном был только маленький Шелки. Но отчего-то Британцу это облегчения не приносило. — Стимулируем их. — Зачем? — сглотнул мальчишка, даже не осознавая, что в меньшей степени уже подрагивает от страха, и в большей — от поднимающихся из паха тёплых волн. — Ни «зачем», а «почему», — поправил Британец и повёл под кофтой ладонь выше, пересчитывая выступающие рёбра. — Потому что это приятно, разве нет? — Угу, — признал Вэил, в тот момент, по-видимому, испытав что-то действительно приятное, ибо изо рта вместе с коротким словом вырвался такой же короткий с придыхом «ах». Джон по-хозяйски отобрал его себе, слизав с приоткрытого рта. Его сознание затягивало в дурман удовольствий, когда пальцы под одеждой касались затвердевших мальчишеских сосков. Разведя бёдра ещё шире, Ками двинул ими самостоятельно, благодаря чему Хранители уселись максимально плотно друг к другу. — Ох, детка, — сквозь зубы зашипел мужчина, почувствовав твёрдый отклик в хлопковых штанишках на свои прикосновения. — Какой же ты желанный… Позабыв обо всём на свете, кроме этого малыша в руках, Британец вновь вернул внимание двигающимся на нём ягодицам. Обхватив их, он опустился поцелуями на тонкую шею, заставляя тюленёнка послушно запрокинуть голову. Нежно лаская благоухающую морским прибоем кожу у пульсирующей венки, он постепенно начинал терять контроль над собственными пальцами, сдавливающими мягкие булочки всё сильнее с каждым кровавым импульсом в паху. А вот мальчишка оставался настороже. Несомненно, его тело откликалось на столь восхитительные и пленяющие прикосновения мужчины. Но разум… Стоит ли вообще о нём говорить? Извечный тормоз здоровой сексуальной жизни. Шелки со стороны вовсе не казался вожделеющей куртизанкой. Скорее, наоборот, — походил на невинный цветок. Но не обычный, а готовый броситься в услужение хозяину и выполнить любую его просьбу. Хотя, почему же только походил? Именно им он и являлся. Вот только ублажать прихоти своего человека и познавать с ним пока неизведанный мир секса цветок этот обязательно должен был на своих условиях — выглядя при этом, по меньшей мере, побитым щенком. — Позволишь мне снять с тебя кофточку? — шепнул Смотритель, легонько мазнув губами по ярёмной ямке. — Я сам, — скорее выдохнул, чем произнёс Вэил, не дав Британцу опомниться, и стянул бежевую материю через голову. Камусу, похоже, казалось, что Джон собирался совершить над ним кровавый обряд жертвоприношения земному Богу похоти и разврата, а он — на всё согласный — собственноручно готов был оказать в этом мужчине беспрекословное содействие, надевая петлю себе на шею. А точнее — на руки. Его кисти, запутавшиеся в мягкой ткани и оказавшиеся из-за нехватки места между ними за головой у Джона, спровоцировали новую волну желания в мужчине. Для искушённого плотскими утехами Смотрителя они были точно красной тряпкой для разъярённого быка. Благодаря узким рукавам мальчишка оказался связанным, а это означало — контроль. Тот самый контроль, которого Андерсону уже очень давно не приходилось испытывать в чей бы то ни было адрес. Даже в адрес Томаса Клокера, попавшегося под руку и ставшего случайной жертвой нападок обезумевшего после трёхгодичного одиночества англичанина. Но его нельзя было назвать подконтрольным в полной мере. Стюард скорее подыгрывал в своей податливости Джону. Малыш же был истинно таковым — податливым, послушным и готовым ввериться в руки архитектора. — Иди ко мне, — подхватив мальчика одной рукой под ягодицы, а другой — поперёк спины, Британец приподнялся на коленях и бережно усадил мальчишку, прислонив к спинке кровати и выбравшись из обруча его рук. — Слишком рискованно, детка. Слишком сложно для меня, когда ты так близко. Собственный член ощущался не на месте, но Андерсон не решился поправлять его. После ситуации с обтиранием на кухне, он отложил собственные удовольствия в долгий ящик, для начала посчитав нужным вновь завоевать безапелляционное доверие маячного чада. И засовывать руки себе в штаны, пусть просто для того, чтобы поправить причиндалы, было последним делом в этом стремлении. Мужчина уселся справа от потустороннего гостя, притянув его мордашку за подбородок. — Всё ещё боишься? — ласково спросил он. — Немного, — сглотнул тюленёнок, но оправдывая свою сговорчивость в адрес хозяина Башни, тут же потянулся за поцелуем. — Сказать тебе, что будет дальше? — подарил несколько целомудренных прикосновений крохе Джон. Они были обманчивы, фиктивны. Мужчина уже давно хотел целовать мальчика глубоко и страстно. Напускной кротостью он лишь старался притормозить пробуждавшегося в себе зверя. Так было проще. Но Джон не на шутку беспокоился, что вскоре неконтролируемый монстр внутри него всё же возымеет верх над силой воли. — Угу, — робко попросил Шелки и, нырнув под руку Андерсона, подполз к нему бочком. — Я, как и в прошлый раз, просто поласкаю тебя, — начал Британец, подкрепив свои слова действиями. Его пальцы побежали по тонкой шее вниз, к точёным ключицам. Эти две изящные, безупречные косточки были настолько хрупкими, что Хранитель боялся к ним прикасаться — только бы не сломать. Приласкав импровизированную ласточку, он продолжил движение подушечек ниже, скользнув по ободку ещё не до конца сформированной грудной мышцы, и легонько ущипнул малыша за сосок. Ками пискнул, плотно прильнув щекой к заросшему подбородку мужчины, и Джон заметил, что руки его гостя явно требуют своей тюленьей шубки, проявляя нервозность и беспокойство. — Я не сделаю тебе больно, малыш. Больно не будет… — А что же делать мне, Джон? — Просто закрой глазки и… чувствуй, — Британец протиснул левую руку за спину тюленёнка и, приобняв за бедро, подтащил мягкий зад ближе. — Я буду трогать тебя, ты не против? — Нет, — прикрыв чернильные омуты, на выдохе прошелестел Вэил. — Ты остановишь меня, если тебе что-то не понравится? — Да. — Умница, — нежно поцеловав маячное чадо в макушку, Андерсон скользнул пальцами в ямку пупка, другой рукой сжав кожу на бедре Камуса. Не имеет смысла говорить о том, что напоминала архитектору эта маленькая впадинка на плоском мальчишеском животе. Но, вдоволь наигравшись с ней, Джон догадался, что его прикосновения не вызвали в крохе того же отклика, который проснулся в нём самом. Дефицит сильного возбуждения был абсолютно естественным, ведь куда мальчишке было знать, на что в итоге намекали прикосновения такого рода? Он лишь чувствовал ласки — приятные, бесспорно. Но его воображение ещё не могло подключить к этим ощущениям отсутствующие в нём картинки. Ни один Шелки не транслировал ничего подобного, по словам тюленёнка. Британец много размышлял об этом. Ему казалось странным, что за столь продолжительное время существования маяков, ни один представитель потустороннего Мира не донёс до собратьев опыта сексуальных отношений между двумя мужчинами. «Неужели среди Смотрителей не нашлось никого, предпочитающего свой же пол?» Ещё он думал о том, что Ками мог не раз видеть близость между мужчинами, но не воспринимал её таковой. Нельзя было отрицать и того, что воспоминания Шелки, вероятно, передавались в виде картинок от первого лица, и, должно быть, это самое «первое лицо» никогда не видело того, что происходило сзади. Ведь любовь могла и не иметь места в отношениях между другим Смотрителем и его помощником. Возможно, главенствующую и единственную роль в подобных отношениях занимала именно та поза, что ставит на колени одного и возвышает над ним другого. Джону почему-то всё виделось именно так. А ещё не стоило упускать из виду, что преследующий мальчика страх перед сексом, судя по всему, глубоко зафиксировался на генном уровне этого существа. Одним «женщины плачут и кричат, а мужчины трутся о них» тут явно не обошлось. А значит, среди ранее приходивших на Землю маячных созданий всё же были те, что тоже — неспроста, а руководствуясь вполне очевидными мотивами — выбирали мальчишеские тела, как однажды сделал и Камус. Мысли, вроде: «А не заставляет ли сам мороковый Монстр своих подопечных принимать данные решения?» Джон гнал в загривок, утешаясь воспоминаниями их разговора с Вэилом. Тюленёнок тогда дал понять, что Циклоп поинтересовался у малыша, кем бы тот хотел прийти в этот Мир. И похоже тело это, всё же, было выбрано добровольно. Но, среди множества размышлений на эту тему, наиболее правдоподобным вариантом отсутствия знаний о мужеложстве Андерсон посчитал ту, что со времён, когда гомосексуальные отношения были в ходу на широкую ногу, просто минуло слишком много жизней. Истинные спартанцы уже давно канули в Лету. И, возможно, память народа Шелки была не столь уж долговечна, как представлялось архитектору. Скорее всего, они просто растеряли эти знания где-то на пересечении двух Миров. Несмотря на слабую реакцию со стороны маячного чада в адрес совершенно очевидных ласк в его пупке, кое-что всё же имело место быть — Ками заметно расслабился, по-видимому, не ощущая угроз от этих прикосновений. Ошибочно, конечно же. По незнанию. — Можно мне спуститься ниже? — неуверенно уточнил Смотритель, скользнув подушечками к гормошкообразной резинке на тонких хлопковых штанишках, и сразу же поспешил внести ясность, когда космические галактики распахнулись и недоверчиво уставились прямо на него. — Мои пальцы будут поверх ткани. Умиротворённость потустороннего существа как рукой сняло. — Ладно, — дал «добро» побитый щенок, и Джон, видя в чернильных омутах будто бы всю тысячелетнюю боль, накопившуюся и переданную мальчику предыдущими собратьями, захотел сквозь землю провалиться, только бы не быть виновником испытываемого им ужаса перед этими самыми касаниями. — Ками, — немного отстранился Британец. — На твоем лице такое выражение, точно ты хочешь, чтобы этого никогда не случалось. Скажи мне, если это так. — Ты будешь трогать моего дружка? — сглотнув, уточнил Вэил. — Планировал, — чувствуя себя идиотом, застыл Смотритель. — Если ты этого хочешь… — Я хочу. Правда, Джон. Хочу… — тут же притиснулся вплотную малыш. — Но? «Но» обязательно должно было быть. Без «но» никто не говорит: «Я правда хочу…». — Очень страшно! — практически всхлипнул Шелки. — Мал-ы-ы-ш, — улыбнулся Андерсон. — Посмотри на меня, детка. На нас посмотри. Я даже намеренно сел сбоку, чтобы ты в любую минуту мог встать и уйти, если захочешь. Или, отодвинуться. Я не настаиваю и не притесняю, а просто нахожусь рядом… Разве такая поза может нести в себе угрозу? — Но… то, что ты будешь делать… — То, что я планировал сделать, ты вполне мог бы сделать и сам. Со мной просто будет интересней, — позволил себе скромную шутку архитектор, вновь вернув руку на исходную позицию — на мальчишеский подбородок. — Ласки, что уже были между нами раньше, просто станут развёрнутыми. Вот и всё. — Мне тоже нужно будет трогать твоего дружка? — Нет, — опешил от заданного вопроса Джон, а следом опешил и от второго. — Почему нет? — Потому что… сегодня всё для тебя… — В прошлый раз тоже было для меня. Когда же будет для тебя? — О, поверь. В прошлый раз я взял своё сполна, — хмыкнул Британец в адрес собственного кулака, снявшего напряжение после их первого опыта сближения. — И секса опять не будет? — И секса опять не будет, — открыто рассмеялся Смотритель. — Но, когда же будет секс?! — не успокаивался тюленёнок. — Мы, кажется, это уже обсуждали — когда ты немного подрастёшь. — Мы, кажется, пять минут назад обсудили, что, вполне вероятно, видимся сегодня в последний раз, — нахмурился малыш, напомнив Джону о возможном провале их планируемого межпространственного похода. — Чего ты хочешь от меня, Ками?! — в безысходности вздохнул мужчина. — Если мы видимся в последний раз, значит не судьба тебе узнать, что такое секс! Ибо я не собираюсь… Не буду я… Ты ещё не готов… Чёрт! Куда ты? Камус встал с кровати, дохромал до камина и уселся на лохматый овечий коврик около огня, схватив изуродованную мраморную шкурку. Она, к слову, теперь больше напоминала измочаленную половую тряпку, а израненная спина мальчишки в совокупности с поношенной одежкой в руках придавала проделанным действиям обиженного ребёнка ещё больше скорби. — Мы спорим с тобой об одном и том же уже не в первый раз, — свесил Джон ноги с кровати, не спеша присоединяться к потустороннему гостю. — Я считаю своё нынешнее положение и приведённый мною аргумент достаточными причинами пойти мне на уступки… — не оборачиваясь на Смотрителя, пробурчал надутыми губами Вэил. — Интересно, мы о сексе разговариваем или о покупке нового кресла? Чёрт возьми, Ками! В конце концов, первый раз — это нечто особенное! Это важное событие в жизни каждого! Почему я забочусь о важном событии в твоей жизни, а ты — нет? — Потому что ты мне не даёшь испытать всю важность этого события! — прикрикнула кроха и развернулась на пятой точке лицом к Британцу, уставившись дрожащими, полными слёз чернильными омутами на него. — Ками… — Что, Джон?! — Но ты не поймёшь этой важности, детка… — Андерсон выровнял интонацию, приблизив к максимально спокойной, и сполз с кровати на пол, подсев поближе к мальчишке. — Ты не поймёшь её, пока не пройдут годы, и пока ты сам, сидя однажды вечером за письменным столом или на кухне за чашечкой кофе, не решишь, что правильно распорядился своим «самым драгоценным». Интерес, что движет тобой, выдуманный. А, может быть, даже навязанный теми, кто уже переступил эту черту. Не нужно планировать секс. Он случится тогда, когда ему суждено будет случиться — в тот самый момент, когда двое уже не смогут остановиться в своём стремлении быть ближе, чем это в принципе возможно… Вот так всё происходит. Никто не записывает секс в ежедневник. Это касается двух существ, и происходить должно только по обоюдной готовности и согласию. — Если у этих двоих есть время… — уныло повесил светлую голову малыш. — И я, конечно же, подумаю о важности этого момента, если в моей жизни когда-нибудь ещё случится письменный стол… или кружка кофе… Или те самые годы, о которых ты говоришь… те, что успеют пройти… В отличие от Вэила, у архитектора больше не осталось аргументов, и тогда мужчина решился на рискованный и неприятный шаг — шантаж, своего рода. — Слушая тебя, я делаю выводы, что между нами нет доверия… А там, где нет веры между партнерами, не может быть никакой близости. — Я верю тебе, Джон! — вскинулся тюленёнок. — Разве? — нацепил на лицо напускной печали Британец. — Веришь мне? Веришь, что я — Видящий? — Конечно. Ты просто не можешь им не быть! — В таком случае, ты должен верить и в то, что я обязательно исполню своё предназначение и вытащу тебя из тёмного Мира. Верно, малыш? Так гласит предание? — Да… — Но, если вера твоя непоколебима… — уже строже заговорил Джон, — …и всё действительно так, как ты говоришь, это может означать лишь одно — у тебя ещё будет время! И время, и письменный стол, и кофе на кухне! А ещё у тебя будет возможность подумать над тем, не слишком ли ты торопишься сплавить свою невинность чёрте кому, понятно?! — Понятно… — задрожали пухлые губки. — А теперь иди ко мне, и я закончу начатое, — смахнул грозного учителя с лица Андерсон и подтянул коврик ближе, чтобы подхватить мальчишку на руки и вернуть на прежнее место — на кровать. — Я сделаю тебе так хорошо, что ты и думать забудешь о сексе, как таковом. Малыша нужно было срочно возвращать в привычное русло, иначе этот разочарованный в человеческих законах и запретах тюленёнок в ближайшее время мог затопить башенный холл и прилегающие к нему территории своими потусторонними, похоже, никогда не иссыхающими реками. Смотритель оперся спиной о резной подголовник, и без промедлений усадил маячное чадо на себя сверху, подкинув бёдрами мальчишеский зад поудобнее. — Не холодно? — шепнул в приоткрытый рот Джон, притянув тюленью мордашку ближе и почувствовав, как кожа мальчишки пошла острыми пупырышками от прикосновений его пальцев. — Нет… — выдохнула кроха, позволив мужчине скользнуть горячим, мягким языком внутрь. Рановато было сходить с ума, но только не для Британца, мазнувшего подушечкой большого пальца по упругому соску, пока его язык нежно вылизывал сладкие уста своего Шелки. Палец уступил место влажным губам, оторвавшимся от сочного бутона и впившимся в твёрдую горошинку. Ками вздрогнул, но проглотил готовый вырваться наружу стон. Зажатый тисками тонких архитекторских пальцев, спустившихся на талию, тюленёнок почувствовал, как свободная рука Хранителя Башни опустилась ему на бедро, медленно наползая туда, где ещё никогда не прикасалась до этого. — Джон…?! — всполошился потусторонний гость, похоже, готовый начать вырываться. И Андерсон, догадавшись о том, что может последовать за этой нервозной и вопросительной интонацией, по-хозяйски обхватил небольшой, спрятанный за полотном тонкой ткани член мальчишки, пресекая на корню бессмысленные вопросы о боли и уже тысячу раз озвученные, не менее бессмысленные ответы о её стопроцентном отсутствии. Вэил замер, уставившись на Смотрителя широко распахнутыми глазами и не менее широко распахнутым ртом. Было видно не вооружённым взглядом, что в процессе этой короткой, но в то же время бесконечно длинной паузы мраморный тюленёнок пытался разобраться во всём спектре открывшихся ему новых ощущений. — Терпимо, правда? — мягко улыбнувшись, пошутил архитектор, немного сдавив пальцы на дёрнувшемся в его руке органе. Ками ничего не ответил. Он просто таращился на Джона, возможно подбирая про себя слова, а может и вовсе от того, что был удивлён собственной неспособности хоть что-то произнести. И Андерсон прекрасно понимал, что творится с его мраморным постояльцем. — Я могу продолжать, детка, или тебе слишком больно? — не удержался от шутки поязвительней мужчина. Джон поплыл окончательно, когда Ками опустил чернильные омуты на зажатый в чужой руке член, и волоски на руках мальчишки встали дыбом. Вместе с волной пробежавших по спине мурашек, лицо маячного чада исказилось тем самым щенячьим выражением, умоляющим дать почувствовать больше… Джон не стал заставлять Шелки падать в ноги и выпрашивать сладкую конфетку. — Поцелуй меня, — притянул кроху за подбородок Смотритель, и когда тюленёнок припал к его губам, Андерсон подкинул его таз, одним быстрым движением стянул хлопковые штанишки на бёдра и уже без лишней прокладки между ними, взялся горячими пальцами за не менее горячий мальчишеский член. Ками застонал прямо в рот Андерсону. Выше всяческих сил было позволить тюленёнку транжирить сладостные вздохи в воздух, потому архитектор перехватил его затылок свободной рукой, крепко цепляясь пальцами за шелковистые локоны, более не позволяя отстраниться. Шелки безостановочно стонал, жадно перехватывая носом кислород, и подставлялся под ласки архитектора — то беглые, мажущие, то страстные, напористые — неосознанно толкаясь бёдрами прямо в его руку. А когда она, смазанная проступившими капельками естественной смазки, заскользила на члене быстрее, Вэил вжался лбом в лоб Андерсона, и зажмурился, ещё не подозревая, что приближается к краю. — Что происходит, Джон…? — ухватился он руками за подголовник позади мужчины. — То, ради чего мы всё это затеяли… — улыбнулся Смотритель, и прекратил размашистые движения, сконцентрировав всё внимание на головке. Мальчишеский член стал твёрже и набух до предела. — Сейчас ты кончишь, Ками, — поймал губами губы маячного чада Андерсон ровно в тот миг, когда мальчишка громко вскрикнул и моментально перестал дышать, весь зайдясь мелкой судорогой. Через некоторое время тюленёнок обмяк и уткнулся носом в плечо хозяина Башни, продолжая тяжело дышать. Мужчина погладил малыша по голове, собрав пальцами подтекающую сперму, улыбнулся захватившей беспомощности своего Шелки, а потом немного отстранил его, шепнув: — Давай-ка, слезь с меня, детка. Джон помог Вэилу перекинуть ножку через себя, поддерживая совершенно не соображающего кроху за талию, и, когда тот уселся, стащил сначала с Камуса перекрутившиеся штаны, а потом через голову свою испачканную майку, отбросив вещи куда-то на кровать. — Иди сюда, — мужчина подтянул потустороннего гостя себе под бок, запуская пальцы за ухо и ныряя ими в карибский песок его волос. — Всё хорошо, малыш? — Угу, — приобнял Джона Шелки и вжался в него, как в последний раз. — Угу, — повторил он. — Ты не будешь плакать? — А можно? — Шелки тут же вскинул на Андерсона большие глаза, полные совершенно непередаваемых чувств. — Нет, — улыбнувшись, ласково проговорил Смотритель. — Просто отдохни… Прочувствуй момент. — Хорошо, — согласился малыш и, вновь уткнувшись носом в шею мужчины, умостился щекой поудобней. — Ты — мой человек, Ками, — шепнул в светлую макушку Британец, крепко обняв уже немного отдышавшегося, но ещё не готового вернуться в реальность мальчишку. — Ты — мой человек.***
Ками, свернувшись в крохотный комок, как и всегда в процессе сна выглядящий обычным, довольным жизнью недоподростком, с наслаждением упивался беззаботными грёзами и вновь привиделся Андерсону настоящим олицетворением детской наивности, невинности и Бог весть знает ещё чего — совершенно юного, беззащитного, маленького. Настолько крохотного, что с таким ни при каких обстоятельствах нельзя было делать того, что проделал Смотритель маяка. Одним словом, глядя на спящего Вэила, Джон испытал очередной укол вины, мгновенно вспыхнувший в месте прокола жгучим пощипыванием, спровоцированным найденной в кровати чёрной майкой — измятой и испачканной. Достав из шкафа чистую, архитектор схватил вещи: джинсы, светло-серую в белый орнамент лапопейсу, дутую аляску и, заодно, настольный будильник (чтобы не пропустить начало смены), и вышел из комнаты в холл. До старта новой трудовой ночи времени было достаточно: кривые металлические стрелки на круглом циферблате даже не успели перешагнуть за отметку «два часа дня». Бросив всё, кроме чёрного куска материи, в кухне, Британец отправился в ванную, замывать следы совершённого преступления. Застирав подсохшие белёсые пятна, за неимением в ванной комнате верёвок, Джон повесил майку прямо на раковину и, умывшись, ещё долго стоял в дверях, не в силах оторвать глаз от мокрой тряпицы. Прозрачные капли воды продолжали падать с майки на каменный пол. «Хорошо быть водой», — думал Британец. Пока капля срывается с влажного, подшитого края ткани и летит вниз, она, должно быть, наслаждается, проживая свои последние секунды, ликуя в вечности. Ведь, несомненно, эти безумные огрызки радости, что проводит она в своём свободном падении, кажутся ей бесконечными, никогда не иссекаемыми, самыми счастливыми. Свободными. А разбиваясь некрасивой уродливой кляксой, вода быстро исчезает, впитываясь в пространство и растворяясь во времени. Но не от того ли она испаряется, что не желает пугать столпившихся вокруг зевак своим разбитым, кровоточащим телом? «Хорошо быть водой», — думал Андерсон. «Никто не увидит твоих преступлений». Этот март не был похож ни на один из уже прожитых когда-либо ранее. Невозможно было и предположить, что однажды молодой архитектор застанет себя посреди бунтующей синей пылью Атлантики. А ему самому было и не представить, что жалобные, пробирающие до дрожи крики прибрежных птиц, гнездящихся на выросших прямо из океана скальных глыбах неподалёку от Башни, сольются в единую симфонию с кажется готовой вскоре запеть душою. Пока сложно было догадаться, о чём хотела бы затянуть песнь эта эфемерная, тончайшая материя, уподобившись прекрасным сиренам. Быть может, о глупости человеческой жизни? О самовнушениях, что вечно требуют от нас куда-то идти, что-то делать? О призрачных целях, что движут нами? Или, того хуже, об обманчивых целях? Ведь мы ошибаемся не реже одного раза на дню, верно? Но, может, и наоборот? Возможно, она хотела бы спеть о том, как распознать праведное, не погрязнув в ложном? О чём бы ни раздумывала поведать Джону, похоже, готовая к принятию новых знаний душа, он всё ещё оставался для самого себя загадкой. Да и вы, должно быть, спросите, как перемахнувший за весьма внушительный возраст Смотритель маяка позволил себе пойти на поводу у существа, которого даже сложно было в полной мере назвать подростком, и дать тому желаемое? «Молодые люди невыносимы. Они становятся сносными годам к тридцати пяти». Это ведь Брэдбери сказал, верно? Джону помнилось, что — он. Пожалуй, Британец согласился бы с этим высказыванием, ибо оно, как ни что другое соответствовало тому созданию, вокруг которого сейчас вертелась его жизнь — маленькому потустороннему существу, управляемому желаниями и эмоциями; влекомому сердцем, а не разумом; ребёнку, бесспорно, пусть и пары сотен лет от роду в уме, но не более шестнадцати — на деле. Чистому телом, словно то был новорождённый младенец. И, несомненно, — как и писал Рэй, — невыносимому юному существу. Жизнь Джона Андерсона крутилась вокруг невыносимого в своём стремлении познать всё, что ещё было не познано создания, навсегда завладевшего его сердцем. — Чем я тебя заслужил? Чем заслужил каждый твой взгляд? Твою улыбку? Твою доброту? — Ты очень хороший, Джон. Он это видел. Он всегда помогает тем, кто этого заслуживает. — Моя очернённая душа для Него хороша, тогда как твоя считается заблудшей… Это несправедливо, малыш. Неправильно. Как твоя душа может быть заблудшей, когда она кристально чиста? Вероятно, космические галактики Вэила, всегда смотрящие многим глубже, чем просто в жемчужные радужки, эти полные удивительных тайн омуты, грезящие познать как можно скорее все секреты земного Мира, превратили в нечто незначительное все писанные человеческой рукой законы; вычеркнули из книги жизни когда-то не существовавшие правила; смели кем-то выдуманные табу, убедив молодого архитектора, что иногда лучше попросить прощение после случившегося, чем заранее просить разрешения. Вот почему Джон это сделал. Он понимал — принятое решение было эмоциональным, но то, что случилось, уже не могло не случиться. Андерсон знал: предоставь судьба шанс на реабилитацию, он, не раздумывая, повторил бы всё в точности так, как оно и произошло. Его разум был пленён чувством ещё до близости. После неё буря просто смела всё на своём пути, троекратно увеличившись в размере и, кажется, даже временно перекрыла растущую в груди чёрную дыру. И даже масспектрометр был без нужды — уровень CO2 в закипевшей крови Смотрителя не требовал исследований и вычислений. Он зашкаливал. Точно ураганы, спровоцированные человеческой жизнедеятельностью и нагревом Атлантического океана, что на фоне бедствий предыдущих столетий обязательно должны были стать в наши дни ещё более разрушительными, так и эмоциональность мужчины, однажды провалившаяся в немую дрёму и задавленная авторитетом бывшего любовника, наконец-то нашла выход, заставив его испытать хоть и пугающее, но совершенно ни на что не похожее чувство, отключив разум и включив сердце. «…Ты не можешь отлепиться от человека, что близок тебе. Не можешь полноценно погружаться в работу. Не можешь спать. Не можешь есть. И просто физически не можешь себе позволить не называть предмет своего обожания «мой»! Любовь существует, Джон…» — Ты — мой человек. — Я — твой Шелки, Джон, — несмело поправил потусторонний гость, вжимаясь плотнее в плечо мужчины щекой. — Нет, детка, — улыбнулся Смотритель. — Я не об этом. Я не об этом, малыш. Сколь порой разнятся знания людей об окружающем их Мире… Вариантов его представления великое множество. Все разумные существа на этой планете подчиняются некогда созданной шкале Стэнфорда-Бине, неравномерно распределяясь на кривой уровней интеллекта от минимальных значений вплоть до пиковых показателей, порождая, тем самым, бесконечное число проекций восприятия окружающей среды. Безусловно, в этих рядах нашлось бы место и тем, кто пошёл бы рука об руку с Андерсоном, ничем не уступая ему в мыслительных способностях, как и он не уступал бы пред ними нисколько. Но Джон был уверен, что среди представителей ему подобных точно не нашлось бы второго такого, кто совершенно не понимал бы, что творят люди. Выстраивая на пустом месте кажущуюся значимой в глазах прохожих жизнь — ни на чём не держащуюся, ничего не стоящую, никому не нужную, — все они просто плывут по течению, не способные понять, что живут чужими догматами. Посадить дерево. Построить дом. Воспитать сына. Но, что же после? Что делать потом, когда ты измотан и по капле выжат без остатка в чашу Святого Грааля? Кому суждено испить из неё, если в тебе не останется сил даже протянуть руку к кубку? Молодой архитектор догадывался, что он, безусловно, не станет тем счастливчиком, что заработает право на вечную жизнь. Он, рухнув навзничь, будет способен лишь созерцать кроны деревьев у лужайки собственного дома. Если достроит его, конечно же. Если судебные приставы не изымут дело всей его жизни, когда он немощным стариком не способен будет даже оплатить жалкую квитанцию за жилищно-коммунальные услуги. Он будет созерцать кроны деревьев, не понимая их, ровным счётом так же, как никогда не понимал людей. Ведь ведомый мнимыми указаниями и ложными, насильственно внедрёнными в подсознание идеями, он не успеет познать истины в погоне за призрачным разрекламированным счастьем. Хватая ртом плохо поступающий в лёгкие кислород, он будет созерцать кроны деревьев. И они, несомненно, будут ему нравиться. Кому могут не нравиться деревья? Но он никогда не познает их. А, может быть, это будет цветущий сад на заднем дворе? Или сочная трава на газоне? Разве могут не понравиться они? «Где бы тебе хотелось совершить свой последний вздох, Джон?» Андерсон думал о том, что, когда придёт его час, будет абсолютно всё равно на газоне какой сочности ему суждено будет подохнуть, ибо он знал наверняка — в момент последней кислородной затяжки главным для него станет разочарование. То самое разочарование, что он так и не сумел постичь чувство, о котором почему-то было известно всем. Всем, кроме него. — Джон? — мальчишка сполз с плеча мужчины чуть ниже, умостив голову где-то на животе архитектора и, едва шевеля руками, натянул на обнажённое тело покрывало. — Да, детка? — Почему ты сел на тот корабль? — Что? — тихонько переспросил Британец, помогая тюленёнку укутаться в стеганую ткань. — Ты спрашиваешь о корабле, что… — О том, что привёл тебя на Остров… — также, не бередя воздуха между ними, тихонько откликнулся Вэил, прикрыв чернильные омуты густыми ресницами, готовый провалиться в сон. — Я сделал выбор, малыш… — Какой? — Я выбрал открыть глаза. — И что ты увидел? — Что раньше вокруг меня всё было тщетно. Что жил точно в предрассветной дымке: ни радости, ни боли. Всё настолько ровно и монотонно, что даже сам себе не можешь ответить на вопрос: «А существую ли я?» — Расскажи о своей предыдущей жизни, Джон? — Ты обессилен, детка. Поспи. Джон играл пальцами с тонкой прядкой и, подавив неожиданно подкативший к горлу комок бесконтрольного счастья, запустил их в струящиеся светлые локоны. — Думаю, впервые в жизни я сделал толковый выбор. — Но, что привело тебя к нему? — Спи, малыш… — усмехнулся Андерсон, мазнув подушечкой большого пальца по мальчишеской скуле. Никому из нас не хотелось бы предстать в глазах приглянувшегося человека глупым неудачником. Что уж говорить о том, какое мнение мы жаждем сложить у тех, в кого искренне влюблены? Молодого архитектора не прельщала перспектива выглядеть в представлении маленького потустороннего существа пустоголовым болваном, не способным выстроить собственную жизнь. Но, что ему было сказать? Что-то вроде: «Знаешь, детка, меня к тебе привёл развод после фиктивного брака и постоянные мысли о бывшем любовнике, от которых я не знал спасения»? А может быть так: «Одиночество и, одновременно, неприятие кого-то рядом с самим собой. Разрозненность. Депрессия. Меня привела к тебе разрывающая грудную клетку невидимая чёрная дыра»? Или: «Я выбрал Остров, понадеявшись на авось»? — Пожалуйста, скажи, — настаивала кроха. — К толковому выбору… меня привёл… выбор бестолковый. Джон Андерсон не мнил себя чёртовым хиппи или отшельником в монашеской рясе, отказавшись от привычных житейских благ Большой земли. Возможно, всё случилось слишком стремительно и как-то скомкано, от чего он даже не успел сообразить, что чемодан, который вечно тянул за собой, неожиданно опустел где-то по дороге. Может это произошло именно там, где Уилан расчётливо и метко зарядил по нему массивным ботинком на причале порта Несс? Но, пожалуй, это было уже не столь важно. Лора часто говорила мужу: «Для того, чтобы в жизнь пришло нечто новое, для начала было бы не плохо избавиться от всего старого и ненужного». В основном она, конечно же, подразумевала предметы интерьера в их доме или поношенную одежду, лишь единожды употребив это выражение в адрес Маггида. Тогда архитектор пресёк на корню сей дружеский порыв и не к месту озвученный совет. Но, однажды посаженное в горшочек зёрнышко сомнений много лет спустя всё же проросло бобовым стеблем, увлёкшим молодого архитектора далеко за пределы привычной жизни. «Где бы тебе хотелось совершить свой последний вздох, Джон?» «Здесь. Я, безусловно, хотел бы умереть здесь…», — подумал Британец, выйдя на скалистый уступ. В воздухе пахло залежалыми карасями. Знаете, многие влюблённые пары, готовясь к обряду бракосочетания, пишут клятвы, мысленно возвращаясь в день знакомства, в день их первой встречи с избранником или избранницей. Чувства считаются настоящими, стоит одному из супругов произнести что-то вроде: «Она появилась в дверях, точно ангел. Волосы её струились по плечам. Помню её маленькое коктейльное платье, блестяще сидевшее на точёной фигурке, и затмевающее своей красотой всех в округе. Синее такое, отороченное понизу тонкой кружевной лентой…» Заслышав вот это «Синее такое, отороченное понизу тонкой кружевной лентой…», все подружки невесты, несомненно, в мгновении ока приравняют потрясающие ораторские навыки жениха по значимости к любви вселенского масштаба. Ну, или, как минимум, к жесту, точно будущий супруг подарил девушке «Астон Мартин» в знак искренности своих чувств, хоть он этого, как мы все понимаем, и не делал. Парень, блин, просто запомнил дурацкое коктейльное платье, только и всего. Джон думал: «Да пусть он хоть трижды помнит, во что она была одета, или в каком ресторане проходил этот, безусловно, волшебный вечер». Но вспомнил бы хоть кто-нибудь из них по прошествии лет о том, как всё было? Не о цвете платья, и не о блюде, приготовленном шеф-поваром. А о том, что каждый из них увидел в человеке напротив — в том, кого полюбил больше всего на свете? Смог бы хоть кто-то из них в точности рассказать, почему в голове тогда пронеслось: «Да. Я пришёл сюда за этим»? Свой «любовный разряд» Британец помнил превосходно. Он помнил, как засмотрелся на чересчур длинную чёрную дублёнку, подчеркнувшую совершенно удивительный космический взгляд потустороннего существа. Помнил, как инстинктивно он улыбнулся пришедшей на ум мысли, что маленький светловолосый гость похож на русского князя или царевича. И помнил, как буквально мгновение спустя его накрыло с головой чем-то настолько тёплым и прекрасным, что абсолютно греховно и непростительно было запретить этой силе свергнуть власть более не способного обороняться разума. Малыш ему улыбнулся. В испуге мечась по кухне, Андерсон уже знал: он пришёл за ней, за этой улыбкой. Всё, что было после, стало лишь дополнением к уже безвозвратно булькнувшему в чан с опасным любовным отваром сердцу. Может это был тот самый треснувший, да заваренный по шву ртутный контейнер под лампой? Может неземная искрящаяся любовь маячного Чудовища была столь необыкновенной потому, что содержимое котла, где готовилось любовное снадобье, само по себе тоже было необыкновенным? Может это была неповторимая ртутная любовь? Должно быть, каждый человек чувствует себя каким-то особенным на фоне всех остальных. Несомненно, это Эго играет с ним в подобные шутки, с каждым прожитым годом подпихивая под зад всё выше и выше пресытившуюся земными благами человеческую тушу, кажется, уже не помещающуюся на своём пьедестале. Но нет, люди с каждым разом превосходят себя, впитывая всё больше и больше, подкармливая засевшего внутри вампирёныша, и продолжают упиваться чувством самозначимости. И всё же, Андерсон, часто подмечающий на чужих макушках незаслуженно водружённые золотые венки, а также прекрасно знающий свои собственные точки эгоцентричного позора, считал себя избранным, получив столь удивительный подарок из потустороннего Мира в виде знакомства с хрупким существом без имени. Тёмному Монстру, осыпавшему его дарами странного, сбивающего с толку чувства под названием «любовь», Джон был благодарен. Но, в отличие от всех остальных людей, лишь без оглядки поглощающих и всасывающих в себя то, что дают, Смотритель маяка не гордился тем, что имеет, не задирал носа. Он понимал, какова была цена внеземной любви. Это было то самое «всё, что у тебя есть», которым можно было рассчитаться лишь единожды в жизни. И Джон согласился выплатить этот долг. — Ты, похоже, очень давно тут стоишь, — протянул Британцу позабытую в комнате шапку проснувшийся Шелки, себе оставив потрёпанную тюленью шубку. Малыш замер, изучая берег по ту сторону океана, ещё покрытый плотным покрывалом не желающего сходить снега. — Красиво… Правда, красиво? Джон принял головной убор, лишь немного потянув уголки рта кверху. — Мне кажется я жил впустую… — М? — Кажется, до тебя я жил впустую, — пояснил своё неожиданное признание мужчина. — Пожалуй, никто и никогда даже не видел, как я засматриваюсь пейзажами. Не думаю, что кто-то мог бы предположить, будто они мне нравятся. — Я уверен, природа нравится тебе, — заключил тюленёнок, расправляя мраморную тряпицу. — Ты часто выходишь наружу и просто смотришь вдаль. Ты показал мне звёзды, и сделал это так, словно во Вселенной ничего прекраснее не существует. — Всё это пришло в мою жизнь вместе с тобой, малыш. Вместе с Островом. Нельзя сказать, что раньше я не видел окружающей красоты. Я смотрел много передач о Космосе, посещал разнообразные выставки, рисовал. Просто что-то внутри постоянно меня отвлекало… А ещё чудилось, будто всё это я уже видел. Всё было незначительным, пустым, полым, будто выпотрошенный сосуд. Изо дня в день, неделя за неделей, месяцами, годами я смотрел на всё словно ослепшими когда-то давно глазами. — А теперь? — подошёл ближе к краю мальчишка, и Андерсон инстинктивно дёрнулся, вспомнив недавнее нападение морской хищницы. — Теперь я вижу иначе, — потянул он за воротник овчинного тулупа, стараясь предупредить очередную возможную трагедию, хоть воды у кромки их островка уже и не было. Камус по инерции сделал шаг назад. — Точно глаза мои научились чувствовать. И чувства эти так глубоки, что сердце готово рваться на части при каждом взгляде на Мир. На тебя… Маячное чадо повернулось лицом к хозяину Башни и ласково посмотрело в жемчужные радужки, всегда наливающиеся особой лазурью на уступе, точно впитывающие всю глубину Атлантического океана. Джон усмехнулся над самим собой, но насмешка быстро сошла с его лица, сделавшегося абсолютно серьёзным. — При виде твоей улыбки, я каждый раз на мгновенье умираю, чтобы заново родиться — настолько ты прекрасен и удивителен, Ками. Прости мне такие наивные чувства. — Никогда не извиняйся за них, Джон… Никогда за них не извиняйся, — сделал шаг навстречу Британцу тюленёнок, запустив свободную кисть под плотно прилегающую резинку аляски. — Поплачь, если хочешь… Я пожалею. Притянув к себе мальчика, Андерсон рассмеялся от такого предложения: — Я тебя обожаю, ты знаешь это? — Да… и я тебя… — позволил и себе улыбнуться Вэил. — И поэтому ты можешь делать со мной всё, что тебе вздумается. — Кхм… — поперхнулся архитектор, всячески стараясь скрыть потрясение на своём лице. — Хорошо. Я это учту. На будущее. Когда-нибудь я обязательно сделаю с тобой то, что мне взбредёт в голову, договорились? — Да, — не раздумывая, кивнул Шелки. — А я тебе это позволю… Вот так и находится тот, кто способен навсегда пленить твоё сердце. И даже если он, в конце концов, разобьёт его вдребезги, ты вряд ли испытаешь сожаления о том дне, когда встретил его. Ведь единожды ощутив себя нужным, любимым, живым, а главное — получив в своё распоряжение его безоговорочное доверие, ты уже не сможешь скорбеть о себе прежнем. — Я люблю тебя, детка. — И я тебя, Джон. И я тебя люблю. Через некоторое время мальчишка отстранился и приподнял свою шкурку повыше: — Отпустим её? Джон, сомневаясь в собственных способностях беспрепятственно скользить меж Мирами, попытался уговорить Камуса повременить с дарованием свободы морскому обитателю, но Вэил, владеющий чуть более расширенным пакетом знаний касательно пользования одним телом на двоих, настоял на бесперспективности этой затеи — тюленьша уже ни при каких обстоятельствах не смогла бы помочь потустороннему гостю пересечь точку невозврата. Времени, что требовалось ей на восстановление, у маленького Шелки не было. Через несколько минут они освободили тюленя, спустившись к основанию скалы по металлической лестнице. Британец от обряда ожидал немного большего, чем просто созерцание уносимой прочь с глаз потрёпанной материи. На что он рассчитывал? Что шкурка на глазах надуется и, подмигнув внимательным инопланетным глазом, тюленьша махнёт ластом и будет такова? Ну, да. Как минимум. Как минимум на это он и рассчитывал. — Когда я впервые тебя увидел, подумал, что это остатки твоей одежды после кораблекрушения. Подумал, что судно, на котором ты плыл, потерпело бедствие, и ты несколько дней прятался на Башне, потому что испытывал что-то вроде стресса или шока. Я подумал, что ты потерял голос из-за сильного испуга… — А потом ты подумал, что я убил её… Убил тюленьшу. Да? — Да. И мне очень стыдно за эти мысли, — покаявшись, признал мужчина. — Люди часто приписывают другим существам то, что свойственно только им самим. Джону отчего-то вспомнилось, как малыш появился на следующий вечер после всех этих необоснованных обвинений. И будь Андерсон чуточку повнимательней, ещё тогда, всего на второй день их знакомства, он мог бы выяснить, что приютивший Камуса морской обитатель на самом деле был самкой. В подтверждении этому не существовало ничего более очевидного, чем выкрикнутая мальчишкой фраза: «Ей не больно!», стоило мужчине намекнуть на то, что мальчишка каким-то образом помещается в теле тюленя. Но, архитектор приписал этот ответ непосредственно переминаемой в пальчиках шкурке, сделав изначально неверные выводы. А ведь окажись существо-переносчик особью мужского пола, Британец вряд ли мог рассчитывать на счастливый конец в битве двух хищников. Эта самка спасала от акульей пасти вовсе не маячное чадо, и даже не саму себя. Она, как будущая мать, положила все свои силы на защиту того самого щенка, что ещё не успел показать на свет и носа из её утробы. — Ты не хотел убивать ту акулу, Джон. И убийства тебе не свойственны, — точно прочитав тревожащие Смотрителя мысли, неожиданно заключил тюленёнок. — Чувства заставили тебя это сделать. — Нет, малыш. Они не заставляли. Им даже не пришлось, — горько усмехнулся Британец. — Чувства давно не способны довлеть надо мною. Скорее, они просто подтолкнули к действию. И нет, ты не прав, считая, что я не хотел её убивать. Я хотел… Пока она драла тебя своими острыми зубами, единственное чего я хотел — это изрешетить её громадное тело вдоль и поперёк. Я до сих пор не могу вспомнить, когда в последний раз испытывал хоть что-то приблизительно похожее на всплеск ощущений, что испытал той ночью. Я никогда и никому не желал смерти столь же отчаянно, как жаждал в тот же миг чьего-то спасения. Точно одного невозможно было почувствовать отдельно от другого. — Ничто не существует само по себе… Помнишь, Джон? Всё связано… — Тебе обязательно нужно попасть на Марс, детка. С первой же экспедицией, — потрепал по светлой макушке мальчика Джон и, словно опомнившись, стянул шапку со своей головы, не особо аккуратно надев её на Шелки. — Ты слишком много знаешь. Земля не готова к такому, а вот марсиане — вполне. — На той планете есть разумные существа? — восхитилась кроха. — Одно точно будет. Как только ты там окажешься, — улыбнулся Андерсон и, притянув мальчика ближе, лукаво глянул в сторону домика на берегу. — Как на счёт более доступной цели, пока мы не изобрели космический корабль для полётов на Марс? — Хочешь сходить на берег? — Раз уж мы тут, и сегодняшний день с самого начала ознаменовал себя привносящим в наши жизни нечто новое, я бы предложил прогуляться. Что скажешь? — Ты можешь сходить, если хочешь. Я подожду. Ничего милее и наивнее Джон ещё не видел на лице потустороннего гостя. В гетеросексуальных сказках о хороших жёнах, Ками, должно быть, отводилась бы роль лучшей жены на свете. Это «я подожду» прозвучало примерно так: «Милая, я пошёл «налево»!» «Конечно, иди, дорогой. Я подожду». — Я думал, мы вместе туда сходим. Ты же хотел побывать в сторожке, разве нет? — приподнял мальчишеское личико повыше Британец, привлекая к себе внимание отчего-то рассеянного Шелки. — Не думаю, что это хорошая идея, Джон. — Да брось. Я уже ходил по этой косе — она безопасна. Не вечно же тебе взаперти сидеть? Да и никого из островитян не должно здесь появиться в ближайшее время. Пойдём? — Ладно, — неуверенно отозвалась кроха, уступая Смотрителю путь. — Ты первый. — Идёт, — подмигнул Андерсон, и пошёл по каменистому атлантическому дну в сторону берега. — Если ты хорошо себя чувствуешь, мы могли бы сегодня закончить с ремонтом ступеней ночью. Иначе Босс скоро начнёт ругаться. Что думаешь? Ответа не последовало и, развернувшись, архитектор в недоумении уставился на маленького Шелки, уже вскарабкавшегося на уступ по металлической лестнице и прихрамывающего ко входу в Башню. — Что за игры, малыш? — Я подожду тебя дома, Джон! Ты иди! Я подожду тебя дома!***
— Ну и что это было? — начал Джон, нагнав маячное чадо уже в кухне. — Не хочешь объяснить… детка?! Шелки весь дрожал, трясущимися ручками закидывая в ещё не разведённую печь поленья. Глаз на Смотрителя он не поднимал, пережёвывая губы и не выказывая особого стремления обсуждать случившееся. Приблизившись, мужчина застыл за спиной мальчишки, продолжавшего перебирать стопку дров, и, дождавшись, когда тот окончательно выпрямится, приобнял, развернув к себе лицом. — Ками, я приму всё, что бы ты ни сказал. Приму нежелание идти на берег — твоё или чьё-либо чужое, навязанное тебе — не важно. Я никогда не накажу тебя за то, что ты чего-то не хочешь. Но ты должен понять: я не смогу догадаться о чём-то, чего не знаю. Я не умею читать мысли. Никто не умеет. Может быть, Шелки это и свойственно, но людям — нет. Нужно озвучивать их вслух — нет другого способа донести свои желания до другого человека. Понимаешь? — Угу, — быстро закивал светлой макушкой потусторонний гость, влепившись покрасневшим явно не от холода носом в грудь архитектору. — Поделишься со мной причинами произошедшего? Андерсон поглаживал Ками по шёлку светлых локонов, чувствуя каждой клеточной тела мелкую дрожь, которой заходилось всё естество маячного чада. И дрожь эта была не тем сладостным трепетом, что разлился волной удовольствия в мороковых венах Шелки этим утром, когда малыш содрогался в оргазменных импульсах. Его бил озноб, спровоцированный страхом. Но что могло так испугать Вэила, Британцу оставалось лишь догадываться. Или продолжать тянуть клещами. — Кроха? Ты боишься? — Мы не должны Его злить, Джон. Не нужно Его злить. — Он запретил тебе ходить на берег? — Нет. Но я должен быть сейчас не здесь… — поднял встревоженные чернильные омуты на мужчину Камус, и губы его задрожали, готовые поддержать собирающиеся в уголках глаз слёзы. — Маленький… Ты только не плачь, ладно? — успокаивающим голосом проговорил Смотритель, обхватив личико Шелки ладонями, и несколько раз осторожно поцеловал. — Если ты хочешь, чтобы я отвёл тебя домой — только скажи, и мы сделаем это прямо сейчас. Я не против. — Нет, я хочу быть с тобой… Я хочу быть с тобой, Джон! — он крепко обвил руками талию Британца и вжался в мужчину, что было сил. — Просто давай не пойдём на берег? Я не хочу Его злить… — Хорошо, кроха. Хорошо, — согласился с мальчишкой Андерсон, приласкав пальцами раковинку ушка и мягко помассировав мочку. — Не пойдём. Хочешь, разведём огонь в спальне? Я приготовлю тебе какао, мы усядемся на твой любимый коврик у камина. Я почитаю тебе… Мне совершенно не принципиально, где проводить с тобой время. А, если захочешь, мы займёмся чем угодно другим… Чем угодно, кроме секса, — добавил мужчина, вспомнив о необходимости фильтровать собственную речь. — Только не плачь. — Пианино, Джон, — пропищал малыш. — Оно ведь больше не печалится? — Не расстроено, ты имеешь в виду? — ласково улыбнулся архитектор, немного отстранив от себя мальчика и заглянув прямо в далёкие звезды его галактик, чтобы удостовериться, что он в полном порядке. — Нет, оно больше не расстроено. Пока тебя не было, я приглашал мастера, и тот привёл инструмент в порядок. Но у меня совершенно не было времени, чтобы хоть что-то разучить. — Но я слышал… — То, что ты слышал — позор! — моментально среагировал мужчина. — Я обязательно уделю время игре на фортепиано и разучу для тебя что-нибудь достойное. Что-нибудь достойное потустороннего существа. Но пока… — Нужно время? — Да, малыш. На это нужно время, — кивнул Смотритель. — Я понимаю. Кам разорвал их объятья и опустил светлую макушку в пол, топчась на месте. Когда мраморный тюленёнок превращался во всё понимающее и со всем соглашающееся, безропотное, скромное и тихое создание (и, если это было не предвестником грядущей близости), Джону хотелось лезть на стены от сдавливающих его грудь тисков. Уж лучше бы мальчишка включал борзого и наглого подростка, топающего ногами и требующего невозможного. — Хочешь, я научу тебя рисовать? — предложил первое, что пришло на ум Британец, лишь бы избавить их обоих от гнетущего чувства довлеющей над ними неприятной податливости. — Рисовать? — по-детски приободрился Шелки. — Да, писать слова картинками, — объяснил Смотритель. — Можно попробовать с дельфинов. Их довольно просто изобразить. Конечно, если ты хорошо себя чувствуешь. Андерсон очень переживал. Но беспокоило его не только произошедшее между ними утром, а также и возможные неприятности, связанные с Шелки, не вернувшимся в срок домой. Допустить повторения судьбы Уиллмы означало предать не только малыша, видящего в своём человеке защитника и спасителя, но и осрамить слово, данное себе — служить Башне до скончания своих дней, а значит — вытащить кроху из тёмного Мира. — Да, Джон! Хочу! Очень, очень хочу! Очень, очень, очень! — Иди сюда, — подхватил на руки тюленёнка Британец, чтобы тот не напрягал лишний раз ножку, и понёс в спальню. — Ты точно хорошо себя чувствуешь? — Да. Только мне нужно в туалет. — Зарулим туда по дороге, — подмигнул мальчику Андерсон. Пока Вэил делал свои дела, архитектор дожидался его под дверью в уборную. Округлое спиральное тело Башни возвышалось над головой, угрожающе свисая отслоившейся штукатуркой, готовой осыпаться белёсой трухой с высоты восьми этажей. Проведя здесь каких-то два месяца, Джону отчего-то чудилось, точно он прожил на Маяке всю свою жизнь. И не удивительно, что ему хотелось поскорее привести в порядок это обветшавшее здание — на тридцати пяти годах он останавливаться не планировал. На самом деле, маячная Башня была не в таком уж и плачевном состоянии, как виделось Смотрителю, ведь не так-то просто было поддерживать её в идеальном, как, например, те уютные домики на узенькой улочке, где проживали Оллфорды. Здесь, внутри, всегда было слишком сыро и промозгло. А ещё… этот запах… «Куда подевался землисто-ягельный аромат?!», — возмутился про себя Британец, вновь ощутив раздражающий ноздри запашок гнильцы, явно идущий из недр погреба. «Похоже, пора заканчивать с мясоедством». — Рисовать? — мягкий голос Шелки развеял неприятные мысли об очередной сгнившей порции мяса, когда мальчишка показался в проёме ванной. — Да. Рискнём, — улыбнулся Андерсон. Многое Ками схватывал на лету. Его тонкие пальцы словно являлись продолжением карандаша в руке, повторяя плавные движения грифеля. Поначалу Вэил не мог до конца уловить разницы между письменностью и рисованием. Он упрашивал Джона показать ему «рисунковый алфавит», а Андерсон не переставал улыбаться, когда слышал очередную подобную просьбу или заявления крохи о том, что «по земным канонам рисованные слова тоже должны иметь структурированный набор знаков для правильного письма». Как и откуда Камус вывел формулу «земных канонов» Британцу было неизвестно, но доля правды в его словах всё же присутствовала, потому Андерсон показал тюленёнку несколько техник, пытаясь максимально развить интерес к той, которой владел лучше всего сам. Но рисовать штрихами Вэил отказывался на отрез, впервые проявив своенравность характера в процессе обучения. Мальчишке больше нравились закрученные, витиеватые линии, и его совершенно не смущало, что местами они выходили слишком толстыми и некрасивыми, а в некоторых случаях выглядели даже бездарным излишеством. Он прорабатывал их с завидным остервенением. Видимо, эскиз не был его стихией, но, рисунок, как таковой, несомненно мог стать ещё одним достоинством потустороннего гостя в будущем. Архитектору оставалось лишь пометить в своём карманном блокноте покупку цветных карандашей, и, быть может, даже красок и кисточек. Они, по мнению Смотрителя, тоже должны были понравиться маячному чаду. Кстати, заниматься рисованием за письменным столом Вэил отказался, отдав предпочтение месту у камина — прямо на полу. Дни засквозили тактильной нежностью. Обычно Джон наблюдал за происходящим, умащиваясь на лиственничной доске неподалёку и облокачиваясь спиной о платяной шкаф. Но, если быть до конца откровенным, он всегда уделял больше внимания самому гостю, чем монохромным афалинам или животным, срисованным со страниц всё того же «Невероятного путешествия» Шейлы Барнфорд. Лабрадор Лонгриджа особенно приглянулся мраморному постояльцу. Кам, казалось, готов был рисовать этого пса бесконечно. Уже спустя некоторое время в изображениях стал заметно различим особый авторский стиль, предающий картинкам ребячливой сказочности, а его появление заставляло Хранителя Башни испытывать особую гордость за своего малыша. Любуясь же проступающим румянцем на мальчишеских щеках от непосредственной близости огня, мужчина то и дело прокручивал в голове их недавние ласки, вспоминая, как точно такой же розоватый оттенок красовался на молочной коже, рождённый благодаря вовсе не печному пламени, а жару совершенно иного рода. Однажды переступив эту черту, остановиться уже было невозможно. С того самого дня Британец не имел ни малейшего представления, как удержать свои руки в узде, а накидывать поводья на непослушное воображение и вовсе было делом безнадёжным — оно подключалось к процессу вожделения ещё до того, как архитектор осознавал, что это самое вожделение уже наступило. Теперь между ними существовала связь ещё более тесная и особенная. О, конечно же, вы скажите, что никак иначе не должно было быть. Разве могла бы она — изначально зародившаяся как межвидовое чувство — оказаться обычным, среднестатистическим влечением? Никак нет. Их межпространственная близость, несомненно, с самых азов несла в себе зародыш чего-то необыкновенного. Но слишком приземлённому и ещё не до конца избавившемуся от своих материковых корней Андерсону трудно было с этим сжиться. Ему приходилось топить своё желание обладать гостем в безмолвном поскрипывании зубов, наблюдая за Вэилом, кажущимся на первый взгляд самым обыкновенным ребёнком, занимающимся самыми обыкновенными земными делами, но, по факту же, за мороковым существом, сокрытым от посторонних глаз притворной завесой хрупкого мальчишеского тела. А Кам, в свою очередь, отрываясь от занятий (будь то рисование или изучение алфавита, уроки каллиграфии или чтение книг), поглядывал на архитектора своими большими чернильными омутами, прикусывая губки и демонстрируя далеко недвусмысленное желание, покорно дожидаясь первого шага со стороны хозяина Маяка. Надо сказать, весьма упрямого хозяина, редко позволявшего себе эти первые шаги. А если и позволявшего, то не настолько откровенные, насколько хотелось бы маячному чаду. Джон понимал, что предоставь Циклоп в его распоряжение чуть более взрослого помощника, его не пойми откуда взявшееся рыцарское благородство уже давно поимело бы честь. А точнее, поимело бы этого самого, немного повзрослевшего помощника — столь притягательным и желанным оставался для мужчины Кам. Но, откровенно ребяческие ужимки, нелепые вопросы и неподдельный интерес ко всему непознанному, присущие только детям, продолжали довлеть над Смотрителем, превращая тюленёнка в его глазах в неокрепшего, неоперившегося птенца. Но был в них и толк. Они помогали бороться с собственными приступами, отягощающими орган в паховой области настойчивой пульсацией. Тем не менее, буквально за неделю Андерсон вернул себе когда-то присущий ему, да вышвырнутый за ненадобностью в отношениях с Дэвидом навык весьма профессионально распускать руки — так, что и на горячем сложно было поймать, и, при этом, позволявший хозяину этих рук заниматься довольно плодотворными исследованиями чужого тела. Ками всегда откликался на эти прикосновения, замирая в выжидающей позе — в любой позе, в которой архитектору удавалось застать его врасплох. А Джон всегда приправлял свои касания нежными поцелуями, оставляя влажные дорожки на тонкой шее и вбирая носом дурманящий запах морского прибоя, заблудившийся в светлом шёлке мягких локонов. Что касается возвращения «домой» — тюленёнок туда совершенно не торопился. Состояние его не вызывало тревог, и Британцу не было никакой необходимости настаивать на совершении перехода, одна только мысль о котором в нём самом порождала весьма неприятные ощущения. Смотритель лишь удвоил внимание в адрес каменного Светила, откровенно побаиваясь разгневать своего Босса слишком затянувшимся пребыванием потустороннего гостя в стенах Его земной ипостаси. А ещё, Джон пропустил день звонков на Материк. Уйдя с головой в их с Вэилом крохотный секретный мирок, архитектор напрочь позабыл обо всём, что творилось за пределами Острова. Да он бы, несомненно, позабыл и о Холхолме, оставив себе лишь каменистый уступ с восседавшей на нём Башней, если бы напрямую от этого не зависела безопасность его морокового постояльца. Об островитянах ему приходилось думать чаще, чем он бы того хотел, ведь Джеймс исправно приезжал каждое утро на северное побережье, а Британец каждое утро исправно встречал его по ту сторону оголённой косы, уповая на добросовестное исполнение их договорённости со стороны Оллфорда: то есть, на то, что паромщику не взбредёт в голову прогуляться пешочком к подножию Циклопа. И всё бы ничего, но день пополнения запасов приближался со сверхзвуковой скоростью, и Андерсон понимал, что ему пора было бы взяться за продумывание укрытия для Ками. Единственным адекватным решением на этот счёт ему грезилось в день «Х» отправить мальчишку в сердечную комнату и полдня контролировать каждый шаг своего компаньона, дабы тот не вздумал и помыслить о подъёме наверх. Одним словом, убежище это было весьма сомнительным. А ещё, единственным, что имелось в распоряжении двух Хранителей. — Что ты делаешь? — поинтересовался Кам, обнаружив выпотрошенный до основания погреб. Джон вычистил полки под чистую, разложив все имеющиеся запасы на холодный пол в Башне и, свесив ноги в дыру, внюхивался в каждый кусок мяса и в каждый рыбий хвост. — Не пойму, что воняет, — раздражённо ответил Смотритель. — Уже всё перенюхал. Не могу найти что стухло… Мальчишка присел на корточки и попеременно произвёл экспертизу всего имеющегося в их распоряжении провианта. — По-моему, всё свежее, — заключил он. — Вот и мне так кажется. Но, запах-то ты чувствуешь? — Он идёт из погреба, — кивнул светлой макушкой Шелки. Британец придвинулся ближе и, поставив ноги на металлическую лестницу, спустился в недра промозглой дыры. — Чёрт, здесь несёт, как из помойного ведра, — выругался Андерсон. — Но тут пусто. Я уже всё вытащил. — Может, что-то упало на дно? — предположил малыш. — Нет, там тоже пусто. Я уже проверял. Архитектор ещё раз провёл рукой по имеющимся полкам на случай, если что-то завалилось, но пальцам ничего не препятствовало. — Подай лампу, детка, — попросил он. И мраморный тюленёнок спустил светильник, поскрипывающий старенькой рукояткой. — Всё так отсырело. Стены — сплошное мокрое месиво, — ковырнул пальцами почву Джон, вспоминая про себя недобрыми словами бригаду по грунту, так и не предоставившую ему смету для ремонта уборной. Возможно, они просто выжидали, пока Британец сам приедет на южное побережье. Кататься с одного края Острова на другой мало кому было с руки. — Что за…? Андерсон сковырнул кусочек глинистой грязи, а тот почему-то не шлёпнулся на дно, а повис, точно тряпка. Потянув за край, мужчина почувствовал некоторое сопротивление. — Что там, Джон? — Не знаю, — откликнулся Смотритель. — Что-то в стене. Архитектор копнул пальцами глубже, и те упёрлись в нечто твёрдое, мокрое и склизкое. — Придержи лампу, малыш, — попросил он, и поднял колбу над головой, передав в руки маячного чада. — Держи так, чтобы мне было видно. — Хорошо. Джон принялся откапывать странный предмет обеими руками. По мере увеличения дыры в глиняной стене, вонь становилась ярче и отчётливей, провоцируя неприятную оскомину. — Фу, Джон. Что так пахнет? — Если б я знал, малыш, — скривился Британец, вытягивая странную тряпку, за которой следом подалось ближе что-то похожее на… — Книги…? Здесь какие-то книги… Хозяин Башни вытащил зловонные предметы, частично замотанные в полотно и, выбросив находку из ямы, стряхнул с шапки осыпавшуюся с них ему на голову землю. Поднявшись наверх, Андерсон не сразу обратил внимание на Шелки, принявшись изучать странные тетради в кожаных переплётах. Но, когда глаза его встретились с чернильными омутам, у Джона перехватило дыхание. Дрожащими пальчиками кроха держала изъеденную паразитами тюленью шкурку. — Кажется, это переносчик Уиллмы, Джон. — А это, похоже, вахтенные журналы предыдущих Смотрителей… — положил обратно на пол книги мужчина, брезгливо отерев о джинсы вымазанные в слизи пальцы.