Сквозное

У Азика со временем жизни на земле появилось всего по-немногу — от каждого смертного греха по невинной частичке. Но больше всего гордыни — потому что именно гордыня порождает мысль, отличную от господнего слова. Гордыня порождает сомнения, сомнения вызывают вопросы, вопросы влекут за собой поиски, поиски ведут к решениям. А решение есть свобода выбора, коей за волей господа были наделены только смертные, сука, люди. Любимцы господни, что иронично, потому что всех остальных своих детей бог за попытку выбирать страшно карает — и своими руками, и чужими, и пятыми и десятыми. Карает и ждёт, что они склонятся перед ним на коленях, начнут вымаливать прощения — и тогда может быть всевышний отец простит их. Прошение это Азазелю нахуй не упало. Он всегда желал чего угодно, но не прощения. Понимания, принятия, объяснений — но прощать его было не за что. Поэтому Азазель молчал. Молчал, когда подгибались колени и распарывалась под ними земля. Когда ломались крылья, когда не только спина, но и сама душа его истекала кровью — он сцеплял до этой же самой крови зубы, душил в горле крик и ни разу не возвел глаза к небу. Это был не праведный страх перед всевышним — это был акт презрения. Даже падая навзничь, Азазель держал голову прямо. Он принял отцовское наказание достойно и с гордостью, как награду за своеволие, что дано лишь избранным, потому что лишь избранным даны мысль. Он молчал, когда в аду изнутри и снаружи его одухотворённого тела полыхало пламя. Молчал, и с тех пор ни разу не помолился. И только выходя — чуть ли не на коленях выползая — от Сатаны и его поганого выродка, оставляя после себя на сухом асфальте кровавый след и едва дыша упирающимися в ребра лёгкими, Азазелло посмотрел на небо. В его взгляде не было ни обвинения, ни гнева. — За что, Господи? — тихо. Шепотом, полным одного лишь непонимания. Кто ещё кем был предан — вопрос. Его обожаемый Мессир даже оправданий не выслушал, даром что кичится всем, мол, у него политика прямо противоположная от господней. А на деле — такой же самопровозглашенный сверхразум без единого косвенно верного мнения. Если повезёт, они там все друг друга скоро переубивают. И Азик останется совсем один на всём этом белом свете. Или уже не белом, чёрт его знает. Тут и без всякого апокалипсиса насрато и черно, как в адской печи. Куда ему идти, Азик и сам не знал. Шёл наугад, по обочине дороги, ведущей прозаически в ночь. Мимо проносились автомобили. Некоторые сигналили ему, когда того особенно подшатывало и он едва ли не скатывался на проезжую часть. Всё внутри стабильно и глухо ныло. Азик подозревал, что у него перелом… где-то. Или их даже несколько. А, может, это ему с непривычки. Вот оно как бывает: слово «боль» — одно, а вариаций того, как это слово ощущается — слишком дохуя, чтобы простить миру такую лексическую скупость. Идти было надо. Куда-нибудь — всё равно, куда — главное подальше от того, что только что произошло, подальше от цирка, от Мессира и от его стервы кошкоподобной. К Варе… Нет, к ней в таком виде нельзя. Да и можно ли будет в принципе, она ведь сестричка самого ёбаного, мать его, антихриста. Может, у Демьяна настолько крыша слетела, что он и с ней что-нибудь сделает, если узнает… Варю Азику надо было от этого всего защитить, хотя бы своим отсутствием в её жизни, сейчас это его максимум. Да и вообще, нужен ли он теперь ей — вопрос. Она ведь с ним тусила из-за чего? — потому что породистый дьяволёнок Азазелло, всемогущий и харизматичный, а главное — сильный, защитник блять. А теперь он кто? Просто Азик Митрохин — чувак, который бесит её, ваще-т. Он шел под проливным дождем, и реальность казалась ему каким-то абсурдным кинематографическим пиздецом. Как будто бы вот для драматичности заурядного момента провального финала только ливня не хватает. Холодные капли размывали кровь по лицу. Казалось, что само небо плакало и скорбело по своему утраченному чаду. Интересно, Господь заметит, что сделали с одним из его творений? Как там говорилось — «покайтесь и прощение получите, придите ко мне, и я приму вас…» В чем должен был каяться Азазель? За что обязан был попросить прощения? Шел, не разбирая дороги. И ноги сами — по божьей, мать его, воле — привели Азазеля в церковь. Сил открывать тяжёлые дубовые двери у него не было. Мокрые от крови и дождя ладони соскальзывали со створок, ноги подкашивались в коленях. Дышать было сложно. Сердце, что только-только обрело настоящую человеческую жизнь, уже едва ли справлялось с тем, чтобы ее поддерживать в разбитом теле. Словно поломанная игрушка, Азик скользнул по стене вниз, садясь прямо на голый асфальт у входа. — Господи, я пришел к тебе. Сам. А ты меня не впускаешь. Отцы порой бывают жестоки. Таковы методы их воспитания. Бог, наверное, был из разряда тех непутёвых родителей, которые наказывали своих детей молчанием — игнорируя их вопросы о том, что же те всё-таки натворили. Бог поступал точно так же. Он почти никогда не отвечал, где именно провинились его дети. Наверное, в том, что имели способность мыслить и выбирать. Свобода выбора свойственна только людям, и те за нее платятся, стоя после смерти на унылых остановках в очередях в преисподнюю. Азик не помнил, сколько времени прошло, прежде чем двери церкви с влажным скрежетом распахнулись. Может быть, пять минут, может — час, а может и половина ночи. Сверху вниз на него смотрел паренёк в черной замухрыжной курточке и с недельной щетиной на впалых щеках. Тоже устал, наверное, служить Богу. — Молодой человек, с вами всё хорошо? — сообразил, наверное, что Азик не от хорошей жизни на пороге святыни разлёгся, — Может, вам помочь чем-то, «скорую» там… — Не… — прохрипел Азазель, закашлявшись от запёкшейся в горле крови, — Туда, — дрожащей рукой указал на линию тусклого света, которая изнутри пробивалась сквозь полуоткрытые двери, — можно? — Конечно, — мужчина засуетился, опустился на корточки и попытался перехватить Азика под руки поаккуратнее, чтоб ненароком не сделать ему ещё больнее — тот и так весь кряхтел и еле дышал, к тому же почти ничего не видел, не удосуживаясь мокрые патлы со лба убрать и глаза протереть, — Церковь открыта для прихожан в любое время. Тоже ещё, примерный, блять, прихожанин — ангел смерти Азазелло собственной покалеченной персоной. Как только они вошли, его приятно обдало сухостью. В полуметре горело несколько свечей и «экономка» в незапертой, кажется, подсобке — негусто, но достаточно, чтобы различить положение вещей и при этом самому не особенно выделяться побитым внешним и внутренним видом. — Тебя как хоть… — Пётр. А вас? — Азик. — А полное? Вам, может, исповедаться? Только для исповеди или молитвы полное имя нужно. «Азазелло. Поверишь? Будешь мои грехи отмаливать? Долго придётся, за служение Сатане…» — Забей. Сам за себя помолюсь. Это… — к парнишке потихоньку начинало приходить осознание происходящего, — У тебя можно мобильник зарядить? Пётр молча протянул ему портативку. «Надо же, — грустно усмехнулся про себя Азик, — священник, а всё равно с айфоном ходит. Видимо, не такое уж сильное отречение от земных благ». — Вам точно не нужна помощь? — Нет. Не знаю. Сорян, телефон тупит. Подождёшь ещё минут десять? Я, это… Переговорю пока. С создателем. Не дождавшись ответа, оставил свой телефон на столе и, хромая, вывалился из подсобки. Шагнул неуверенно к алтарю. Всё такое красивое, красочное, в золоте. — Привет, пап, — хмыкнул, стараясь наполнить последнее слово высшей степенью того сарказма, на который вообще был способен дьяволёнок, — Давно не виделись. А меня Сатана вот кинул. Знакомо, правда? Вы вообще с ним похожи очень, не думал об этом? Конечно, не думал. Ты ж, наверное, только о себе и, может, о людях думаешь. А я чем хуже? Ты хоть помнишь меня, а, пап? Сатану точно помнишь. А я вот с ним… был. До сегодня. Я ж теперь человек — из тех, кого ты так любишь. Свободу им даровал. Я теперь тоже свободный, да? А делать мне что, скажешь? Конечно, не скажешь, ты ж никогда никому ничего не объяснял! На-те, разбирайтесь… Иконы молчали. Всё ещё молчал, стоя в стороне, Пётр, про себя удивляясь такому странному прихожанину, да ещё и в такое позднее время. Мальчишке явно нужна была помощь. Только кого вызывать? Скорую, полицию или сразу психиатричку? Стоит, бормочет там что-то. Пока, вроде, мирно. Вот так вот в самые отчаянные моменты жизни люди про бога и вспоминают. Может, ему хотя бы такси до дома вызвать? Видно же, что на ногах еле держится, дышит как загнанная собака, лицо в крови, руки тоже… — Эй, парень, — видя, что Азик на пару минут умолк, тупо уставившись на одну из центральных алтарных иконописей, Пётр тихо его окликнул, — У тебя кровь на рубашке… — А… Моя. Не убивал никого, не ссы. — Ты не пойми неправильно, церковь — пристанище для каждого, кто желает покаяться пусть даже в самых страшных грехах… — Не ссы, говорю. Грехи у меня, это… не страшные, — «Что, правда? А Армагеддон Сатане не ты помогал устроить?» — опять нашел в себе силы улыбнуться, — Ну что Господи, услышал меня? Или к тебе только официально теперь, ты ж людей просто так не слушаешь?! Ответа не последовало. Азазель тяжело вздохнул, покосился на подсобку и, с трудом удерживая равновесие, опустился перед алтарём на колени. — Ладно, уговорил. Официально — так официально. Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. — не поднимая глаз, медленно встал обратно. Хватит с него сегодня унижений. Сначала перед Сатаной расписался, теперь вот… Надо, наверное, Варе звонить. Неправильно, только больше вообще некому. Пусть забирает его отсюда. Вряд ли антихристу до семьи своей сейчас дело есть. Он же у нас теперь занятой, решает со своим папочкой важные дела. А Азик теперь сам по себе. Только б Варька его не кинула. Если и она тоже, то это, наверное, всё… — Слышишь, Господи? Пусть хоть она меня не кинет, ладно? Она хорошая. Странная, но хорошая. Я ее теперь от этих придурков не защищу, апокалипсис им захотелось, видите ли… Но пусть она не пострадает, ладно? Считай, я за нее сейчас, это… грехи отмаливаю. За Варвару Баженову, понял? Аминь.