календула – значит отчаяние

мир живых, лето 2021

Совершенно внезапно, незаметно и необъяснимо между его входом в чужую квартиру и следующим утром проходит почти месяц. Хозяина Кира, как ни странно, проклинает ничуть не меньше прежнего – а то и больше, потому что, вопреки обещаниям, Ичимару находится дома почти все время, в которое там появляется сам Изуру. Но при этом он – конечно же – привыкает, и постоянное присутствие Гина становится настолько естественным, что без него невозможно уже представить ни дня. И как-то таким же образом, плавно и постепенно, Кира привыкает и сокращать дистанцию. Сначала лишь принимает инициативу, подпуская ближе, но оставаясь на месте, потом и сам делает робкие шаги навстречу. И все это происходит так спокойно, размеренно и ненавязчиво, что он и не замечает явного перехода между лютой ненавистью к нахалу и ленивым пробуждением в его объятиях. – Куда ты собрался, Изуру? Еще рано, – недовольно бормочет Гин, заключая в кольцо изящную худобу Киры. Раньше хоть за пустыми бегал – так подкачанный был, а тут совсем уж одни кости остались… Впрочем, не ему об этом говорить. – Пусти, – юноша осторожно пытается высвободиться, но хватка Ичимару становится только крепче. – Останься. – Гин, отпусти. – Это приказ, – отрезает в конце концов Ичимару проверенным и действенным… – Да с чего бы ты мне приказывал? Да. Точно. Не действенным. Это отлично помогло бы с Изуру-лейтенантом – но с этим Изуру так не работает. И что-то тоскливо-разочарованное невольно пробивается сквозь насмешливую лисью маску, но сонный Кира не обращает на это внимания. И хорошо. – Ты живешь в моем доме по моим правилам, – быстро находится Гин. – Вот знаешь же, на что давить… – Судя по тому, что ты поддаешься, сочту за комплимент. – Иногда я понимаю желание Канаме тебя убить. – О нет, поверь, ты еще многого не понимаешь… Попытки сопротивляться Изуру оставляет быстро: слишком настойчив Ичимару и слишком велик соблазн провести еще хоть несколько минут в постели. Гин мурлычет почти радостно, понимая, что его безусловная власть здесь принята хотя бы на ближайшее время, и ослабляет хватку, когда юноша перестает брыкаться. Кира сдается утренней безмятежности, почти выгибается, прохрустывая каждой несчастной косточкой, и вытягивается на кровати бесстыдно и до умиленной дрожи беззаботно. Тонкие пальцы вычерчивают на его груди ломаные линии созвездий между частыми родинками. Изуру прикрывает глаза, поддаваясь ласковому удовольствию, и Гин все не может отвести глаз от расслабленного лица и едва заметной полуулыбки, чуть подрагивающей в ответ на каждый его неосторожный жест. В новом Изуру он восхищается юношеской дерзостью, уверенностью и твердостью – не всегда глубоко укоренившейся, но весьма умело нацепленной поверх искренности. Наконец-то запоздало сработала капитанская школа выживания: никогда не показывай чужим того, что есть на самом деле. Но стоит завоевать его доверие – и Кира раскрывается совсем с другой стороны. И в моменты ленивой утренней тишины, как бы Гин ни старался вернуть себе здравый рассудок и обратиться к окружающей действительности, перед ним – все тот же, прежний лейтенант Кира, его Изуру. И на своего Изуру он никак не может налюбоваться. Его слабость юноша замечает довольно быстро, хоть и не знает ни грамма от ее причин и условностей. Он и сам не прочь поймать настоящего Ичимару в короткие минуты откровенности, когда улыбка чуть мягче и теплее, когда голос заманчиво вкрадчивый, когда глаза едва поблескивают из-под черных ресниц безмятежной теплотой. Рассматривать его днем-вечером-ночью, в любую другую минуту – неловко до заливающей лицо краски, потому что тогда Гин обязательно ловит его внимание и обязательно отвечает – пусть и теперь более добродушной – колкостью, а это рушит до самого фундамента всю атмосферу. А сейчас он свободно скользит взглядом теплым, заинтересованным, почти любопытным, очерчивает мысленно изгиб тонких губ и вечный лукавый прищур, вырисовывает ломаные очертания тела – угловатость Ичимару в какой-то момент оказалась как нельзя кстати, и Гин, судя по нескольким недвусмысленным шуткам, тоже это заметил. Правда, Кира до стыдного часто ловит себя на мысли о том, что ему словно чего-то недостает, словно он чего-то недополучает. Не в том смысле, что его желания дальше действительности, а, скорее, в том, что странное чувство убеждает, будто Гин может и, кажется, даже хочет дать больше – но не дает. Между ними постоянно зависает недосказанность – не только словесная, но вообще во всем. Но самое нелепо-неловко-странное – это чувствовать отстраненность Ичимару, причем такую, в которой его и обвинить нельзя, потому что физически ее не поймать и конкретно не определить. Только порой ловит Изуру на себе эту снисходительную холодность, не осуждающую, не насмешливую, а с какой-то даже странной заботой. Обижаться на лиса сложно, и обиды он в себе не находит, но нечто близкое к ней все равно сидит в подсознании. Ичимару не слишком заботится, чтобы свою отчужденность скрывать. Потому что сначала он не может сдержаться – а потом сирена отчаянно воет в голове: “нельзя, нельзя, нельзя”. И не остается ничего, кроме как отступить, ненавязчиво отстранить Изуру от себя ради его же блага. Он не тот. Он уже не тот, как бы ни хотелось верить в обратное. Лейтенант Кира был чуть неловким, неуверенным, крайне чувствительным и до помешательства преданным, но чего у него не отнять – так это серьезности, рассудительности и трезвости ума. Новый Изуру не такой. Под лаской прохладной ладони он извивается и по-кошачьи мурлычет. Гин смотрит – все еще – на своего лейтенанта, только видит его совсем-совсем мальчишкой, безусловно, куда более счастливым, чем Кира из Общества душ, и оттого до невозможного наивным, настолько хрупким, что один вздох может его убить. В Готее Изуру все знал и понимал – и оттого был несчастлив. Здесь он ничего не знает – и прекрасен в своем счастливом неведении. Вот только погубить его становится в разы проще. И – нельзя-нельзя-нельзя – Ичимару одергивает себя каждый раз, сам себе оставляет под кожей ожоги реацу, чтобы не забыться, не сорваться, не отдаться личному счастью. Возвращается вновь и вновь к той непреступаемой грани осторожной нежности, душит в себе зверя каждый раз, перехватывая восторженно-влюбленный взгляд. Потому что настоящий Гин жесток, дерзок и… И все равно неважно. Важно, что с этим Кирой так нельзя. Хотя бы потому, что он с такой светлой радостью, будто вдруг опомнившись, перехватывает узкое запястье, чуть дергая на себя, и со всей искренностью – светлой и при том явно пытливой, вынуждающей ответить таким же открытым взглядом – поднимает глаза. И молчит, хитро улыбаясь. Если Гин – лис, то Изуру – точно лисенок. Мелкий, вредный и наивно-лукавый. – Что такое, Изуру? – Ты мне снился, – тут же без вступлений и пояснений заявляет Кира. – Правда? – Ичимару чуть склоняет голову и щурится будто бы недоверчиво. – И чем же я заслужил такую честь? Кире, конечно, эта неуместная насмешка не по душе, но всерьез возмущаться он уже отвык и потому недовольство высказывает только фырканьем. А потом Гин слушает историю о существах с дырами в теле, нападение которых они отбивали вдвоем, о тренировке на мечах – и о том, что он видел ту же самую голубую рукоять и позолоченную гарду тоже – и о последующем возвращении “вроде бы домой” с сопутствующими возмущениями за то, что Ичимару его послал почему-то подписывать какие-то бумаги, горой сложенные на столе… Гин сглатывает липкий ком и сквозь стиснутое в судороге горло свистяще выдавливает не слишком осмысленный ироничный комментарий. – Когда ты объяснишься? Вопрос с явным укором стрелой пронзает грудную клетку и после короткого кашля заставляет недоуменно – конечно, с театральной гиперболизацией – вскинуть бровь. – Не держи меня за идиота, – повторяет Кира, и сквозь прежнюю улыбку пробивается та самая настойчивость, что раньше проявлялась лишь в делах служебных, а в новой жизни заняла-таки почетное место среди лучших качеств юноши. – Тебе же есть что сказать, я знаю. – С чего ты взял? – Гин не сдается, пытается держать оборону, тут же нацепляя на себя непробиваемую маску насмешливой несерьезности, но сбежать не оставляют шансов. – Говори… “...те. Говорите, капитан Ичимару”, – само собой звенит в голове продолжение, и лазурно-голубые глаза смотрят не здесь и сейчас – сквозь века прожигают немым укором заботливого лейтенанта… – Ставлю на то, что ты не поверишь ни одному слову, – внешней картинкой он смеется, не давая и намека на внутреннюю катастрофу. – Выиграю – не идешь на работу и остаешься со мной. – Принято.