мир живых, лето 2021
– Коси, Казешини. Последний удар Хисаги удается именно таким, каким должен был: опустошенный Тоусен и вправду не замечает атаки со спины, и Казешини действительно разрывает ему горло… Только сила врага оказывается в разы больше, чем мог бы предположить Шухей. Роковая, до ужаса обидная – а может, все-таки подсознательно желанная – ошибка: промазать на пару сантиметров, не задеть ни одного духовного сплетения, что значит в его случае – даже не ранить. Без повреждения жизненно важных центров даже мощнейшая атака, в которую, безусловно, была вложена вся сила до последней капли реацу, вся решительность, вся преданность капитану, оказывается бессмысленной. Черношерстное существо регенерирует с ужасающей скоростью. А дальше – как самая отвратительная сцена всей войны – избитый уже Хисаги с растерзанным давно телом и разорванными органами, презрительно сброшенный на землю, на жалких остатках духовной силы пытается сохранять целостность себя, рассыпающегося по частям. Вой в ушах от высокочастотного звукового потока – где-то здесь на грани взрывающегося сознания лейтенант улыбается, узнавая силу Сузумуши, пусть и кратно возросшую, но все-таки настоящую, благородную силу воина и его меча, принадлежащую тому капитану Тоусену, которому он служил. А потом – рев Комамуры, не успевшего в короткий миг сократить расстояние между ними. Ярко-зеленая вспышка сильнейшего серо – у существа, пробившего грань между шинигами и пустыми, оно невероятно мощное… Удивительная сила и стойкость Хисаги становится его проклятием, когда сожженное до кости тело, уже без двух конечностей, оторванных взрывной волной, с обугленными под слезшей плотью ребрами и оголенной частью черепа сверху слева, все равно остается живым. Он мог бы не заметить своей смерти, мгновенно пришедшей от выстрела серо с расстояния едва ли полутора метров… Шухей остается в живых слишком долго, чтобы почувствовать, как эта самая жизнь уходит с последним – несуществующим и невозможным – выдохом.***
Узнав о том, что немалая часть истории с Обществом душ и перерождением стала известна Кире, Тоусен буквально приходит в бешенство. Почему заботит его судьба ненавистного соратника и молодого лейтенанта – Ичимару не в курсе до сих пор. Пока еще удавалось поговорить спокойно, он вместо объяснения начинал какую-то долгую и невнятную речь про карму, справедливость и что-то еще в этом духе. Гин слушать перестал на первых двадцати секундах монолога. Канаме его закономерного недовольства по поводу вмешательства в личную жизнь или действительно не замечает, или просто не хочет принимать во внимание. Идеи вселенской справедливости и прочей дури, впрочем, всегда говорили в нем громче здравого смысла. – Зачем ты ломаешь ему жизнь, Ичимару? Хотя он не возмущается, не повышает голоса, не давит: чего у него не отнять, так это стальной выдержки в речи. В сдержанности даже самого эмоционального выражения его может обойти разве что капитан Кучики. Интересно, кстати, как там Бьякуя без своего лейтенанта, не заскучал еще? – Заткнись и попробуй сдохнуть, пока я не вернул шикай и не помог тебе, – шипит Гин, нисколько не церемонясь. Просить оставить его в покое в более тактичной форме уже давно бесполезно. – Ты хоть думаешь, что творишь? – не унимается Канаме. Гин разворачивается к нему резко, дергано, и такая отвратительная злоба искажает и без того гадкое лицо, и такой адский огонь алым маревом полыхает из-под ресниц, что Тоусена от невольного ужаса спасает исключительно слепота. – А ты бы что делал на моем месте?! – В отличие от тебя, я… – негромко начинает он, этой невозмутимостью будто осаждая пыл Ичимару и сдерживая его хрипловатый крик. На памяти Канаме он вообще впервые повышает голос. – В отличие от меня – что? На пониженный тон Гин поддается, но тут же становится очевидным, что лучше бы он все-таки взревел. Потому что сейчас – шипит сквозь сжатые зубы так, что тихий голос, пропитанный смертельным ядом, дрожит натянутой струной от сдерживаемого порыва, лопнет – выстрелит без контроля, пробьет насквозь грудную клетку. Слово – жало, выстрел, заточенный клинок. Ичимару всерьез превращается в зверя, готового вгрызться в глотку и разорвать на части. – В отличие от меня тебе было плевать на своего лейтенанта и ты убил его без колебаний, как очередную помеху под ногами? Будь у него сейчас Шинсо – уже бы снес голову без раздумий. Канаме отшатывается как от удара. На каменном обычно лице отражается весь спектр эмоций – от негодования до ужаса и сковывающего болезненного стыда. Хотя ему не нужно прятать бессмысленный взгляд, Тоусен все равно отворачивается, выдавливая захлестнувшую изнутри ненависть – к миру, к Ичимару, к себе самому – в сжатый кулак. – В этом ты не лучше меня, – наконец холодно заявляет он – и, кажется, делает это очень зря. – Я никогда не вставал против тех, кто мне доверял, – цедит сквозь зубы Гин, без всяких уловок и тонких манипуляций прокатываясь по самому живому и вонзая в самое уязвимое десятки острых шипов. – А ты подумай на досуге, Канаме, в этом ли твоя справедливость, – бросает он презрительно, проходя мимо Тоусена, и от самой двери вдруг добавляет уже тише, почти прежней змеиной угрозой: – Увижу возле Изуру – убью.