мир живых, осень 2021
В один день Гин просто не приходит. И завтра – тоже. И послезавтра. И сразу как-то прекращаются все обсуждения, перестает мелькать имя в коридорах, от преподавателей, на досках, не спрашивают о “том самом” друзья. И как-то раз, подпитываясь тревогой, Изуру спрашивает, куда пропал Гин – мало ли, вдруг заболел или уехал, не предупредив? И слышит в ответ, что такого человека никто не знает. Сначала это кажется нелепым розыгрышем – но с ним говорят слишком серьезно, чтобы не верить. Тревога поднимается из глубины, захлестывает с головой, когда каждый на вопрос об Ичимару заявляет, что не знает его. Гин уходит – как уходил всегда, без оглядки и без прощаний. И это вдруг становится невыносимо тяжелым испытанием. Впрочем, даже так он старается найти в себе силы жить, выгрызает у судьбы по крупицам право на свободу и душевный покой – спасибо Ичимару за ценные уроки самозащиты. Может, его оружием в совершенстве Изуру пользоваться не научится никогда, но для выживания, кажется, хватает.***
Шок у человека может быть абсолютно любым. Кира – смеется. Когда Ичимару не успел в очередной раз выдернуть его из-под машины, сквозь раздирающую боль Изуру помнит нелепый смех. В больнице он тоже смеялся. Абарай пытался улыбнуться ему в ответ, порадоваться, что он так легко переносит произошедшее и быстро восстанавливается. Гин вообще улыбается всегда, он и тогда не терял привычной маски, только глаза щурились как-то по-другому, подозрительно и тревожно: “Глупый ты, Изуру, рано тебе еще в перерождение”. И только Хисаги смотрел на него не мигая, почти не говорил, поджимая губы. И еще очень часто он замечал, что Кира смеется совсем не к месту.***
Однажды Изуру спросил про какого-то человека, чье имя казалось Шухею смутно знакомым, но никак не всплывало в памяти и тем более не появлялось ясным образом. Кира тогда был крайне встревожен отсутствием ответа, но вскоре улыбнулся и со смешком заметил, что от бесконечной учебы теряет рассудок. Последний месяц он даже не появлялся на занятиях. Это заставило насторожиться даже Хисаги – и, к сожалению, не зря. Потому что для Изуру мир вдруг взрывается тысячей кровавых осколков. И жизнь с того самого дня – с первого отрицания реальности близким другом – блекнет, обращается пустышкой, перестает существовать, как перестал существовать Гин. А может быть, его и не было никогда? Кира не может перестать думать об этом, когда снова-снова-снова натыкается на полное отсутствие Ичимару в реальности. А когда ловит на себе тревожно-сочувствующий взгляд Хисаги после очередного рассказа и получает предельно осторожный, искренне заботливый вопрос о том, давно ли он был в… Именно с этого момента что-то идет не так. Иногда Кире просто безумно хочется сдохнуть. Даже не умереть, а просто сдохнуть. И в это иногда рядом с ним обычно никого нет. А иногда Кира весьма внезапно и необоснованно начинает подозревать, что сходит с ума. Это происходит само собой – и само собой проходит. Просто как-то вдруг становится тяжело – физически тяжело, тело свинцовое по всем канонам описаний трагедии, и плечи ломит, руки отрывает, голову вовсе с трудом удается поднять, и даже в нормальном положении кажется, что он, должно быть, все еще лежит безвольно на земле. Но физика – еще совсем не страшно. Пугать начинает тогда, когда настигает остальное. В такие моменты мысли кажутся проявлением сущего зла. Может быть, и голова-то тяжелая от них – они собираются в липкий комок, перемалывают мозги в густую кашу и приклеиваются к стенкам черепной коробки. Все это ощущается физически, и от картинок-ассоциаций гадко до тошноты, но более приятных образов не возникает. Весьма нелепо, пожалуй, говорить о том, что что-то не так, и при этом не иметь никакой возможности обосновать свои тревоги. Кира не может сказать, о чем именно он думает, не может описать картинки, возникающие в сознании. Более того – он не может даже их разглядеть. Будто они где-то очень глубоко, за пределами его собственной способности воспринимать свои же внутренние процессы, но при том он отчетливо ощущает их присутствие. И это начинает, в конце концов, пугать. Он встает утром в лихорадке и так же отключается вечером, хотя совсем не чувствует, что спит – весь его сон похож на полубессознательный бред. Не зная, что делать и как себя вытащить из неумолимо накатывающего безумия, терпит и ждет в наивной надежде, что это все ненадолго и скоро станет легче, что скоро он задышит, как раньше, не будет этой дурацкой рези в груди, не будет болеть голова, не будет густой туман скрадывать рассудок. Легче не становится. Более того – безумие захлестывает с головой. Он погружается в возникший наяву потусторонний мир невольно, но насколько глубоко, что в конце концов начинает путать реальность с проделками собственной головы. Опора плывет под ногами. Он одновременно падает и стоит на месте. Одновременно страшно и абсолютно безразлично. Одна его часть летит в пропасть отчаяния с немым криком – святые небеса, как же ему страшно. Другая часть спокойно сидит в комнате и продолжает размеренно вести ручкой по чистому листу. Сама эта история с несуществующим разделением – еще пока, может быть, не страшно, но точно странно. Кира не знает, чему верить. Кира не верит сам себе: не верит своему липкому страху, что расцветает на бледной коже грубой чешуей, которую хочется содрать, отгрызть, сорвать до кости; не верит своему спокойствию, равнодушно заявляющему, что он, между прочим, вполне себе в реальности, и у него все в порядке, и все эти ужасы – не более, чем глупая фантазия. Кира не понимает, откуда эта фантазия берется, не может даже уловить ее в полной мере. Ему, в конце концов, просто отчаянно страшно. За окном рассвет – он не спит третью ночь. А может быть, спит, просто кошмары настолько реалистичны – или реальность настолько безумна, что кажется сном. Тяжело выразить свою тревогу в любой форме: она везде, она срастается с телом, она поглощает с головой, ее не отделить от себя. Кира чувствует, что теряет контроль, и не может найти сил взять его в руки снова. Потому что дело не в тревоге. Дело не в чувствах. Дело в том глубоком, беспросветным, липком отчаянии, которое он не может описать. И оттого оно кажется его же собственной хладнокровной оболочке еще более глупым, просто так надуманным и не имеющим под собой никакой реальной проблемы, а значит, и не требующим помощи. Кира понимает, что нуждается в помощи как никогда. Выдуманный мир, долгое время бывший коконом, в который всегда можно вернуться, чтобы перевести дух и восстановить силы перед новой встречей с реальностью, перестает помогать – только больше нагнетает, с каждым разом захлестывая с головой желанием остаться в нем навсегда. Что страшного во внешнем – Кира не понял до сих пор. Только недавно, боги, только несколько дней назад и еще долго-долго до этого (даже после того, как Гин пропал, Кира еще оставался собой), вроде более чем достаточно для закрепления – он был полон сил и открыт миру, в груди сладостным теплом тлела вера, рядом поблескивала осторожным огоньком цель. Кира не заметил, куда, когда и почему это все пропало. Может быть, это все надо вытащить наружу снова. То есть, ему даже удается иногда – собственной волей или внешними обстоятельствами. Но потом все равно накрывает таким безумием, что он буквально считает, что сходит с ума. Все – ложь. И Гин тоже… Тоже – ложь. “Потому что везде – лгут. Снаружи ложь на каждом шагу. Иногда и вовсе кажется, что мир вокруг соткан из лжи, из плотного, невесомого полотна, которым покрыт абсолютно каждый миллиметр пространства, из частиц, которые маленькими пузырьками окружают даже молекулы воздуха. Из одного сплошного беспросветного обмана, в котором не разглядеть ничего. Оттого ему верят все и каждый, и верю я сам, хотя убеждаю себя на каждом шагу, что вовсе не дорога под ногами, и вовсе не птица только что пролетела прямо над головой, и вовсе не очередной раздраженный водитель сигналит мне, зависшему случайно перед пешеходным переходом. Я так привык верить всему, что никак не могу убедить себя окончательно, что вокруг, на самом деле, сплошное болото лжи. Что-то внутри отчаянно сопротивляется. Наверное…” Этим рассуждениям год-два, пожалуй – он дату тогда не поставил. Точно конец августа, и точно не последнего, потому что в последнем был Гин, а с Гином лжи не было – только безусловное доверие. Что ж, выходит, паранойя эволюционирует со скоростью одной вселенной за пару лет: теперь ложью он видит не только все окружающее, но и самого себя. Каждую свою часть. Отвратительно. Хочется растерзать себя на куски. В те моменты, когда жуткие картинки из подсознания даже малейшей своей частью выбираются в область осознаваемого – ему будто бьют под дых. Становится тяжело дышать, тело заламывается пополам – боже, может, он все-таки играет? это звучит как абсолютно невозможная глупость – и с трудом разгибается обратно. Начинает дол-лго и гул-л-лко гудеть голова – тяжелый колокол после одного лишь удара. Гин – если он когда-то был – рассказывал, кажется, о капитане, чей меч обращался с тысячи мелких лезвий. Если бы все они разом вонзились в тело, прошли навылет и освободились кровавыми клочьями… Мир взрывается тысячей кровавых осколков – это как ничто лучше описывает то самое состояние грани между реальностью и ожившим ночным кошмаром – и доводит до того самого перекрытого дыхания. Что для него эти клинки-осколки? Откуда взялись? Что несут? Чего хотят? Никто лучше него не может этого знать – но он и сам не понимает. Все просто пошло под откос само собой. Непонятно. Незнакомо. Жутко. Или просто старый друг с пустыми глазницами и насмешливой маской одиночества снова жрет до костей? Идиот, Кира. Идиот. Если дело и правда в этом – кончать бы ныть да делать что-нибудь. Но делать не получается. Не просто что-то делать – банально открывать утром глаза больно и страшно. Импульсивно полуфизическим-полумысленным порывом – желание вырвать себе глотку. Ощущается, говоря откровенно, еще хуже, чем полуночный бред с явным чувством разгрызания ребер – ах, эти милые вечно голодные псины… Через несколько секунд остается только дрожащая слабость, желание откинуть голову, закрыть глаза и больше их не открывать. Детские фантазии о путешествиях вне физического тела кажутся более чем необходимыми. И – смешно до рези в груди – поговорить об этом не с кем. Единственный человек, которому, пожалуй, стоило бы рассказать хотя бы потому, что он может дать действительно ценный ответ… Кира боится. Вряд ли стоит переживать, что не поймут – здесь принятие и понимание безусловно и не вызывает сомнений. Тогда страшно – за что? Показаться слабым? Тяжелое состояние никогда не слабость. Обнулить прогресс? Он никуда не денется, даже если в какой-то момент становится хуже. Наговорить лишнего или глупого? Неловко, пожалуй, но все еще не критично – он и не такие глупости рассказал за столько-то лет. Стыдно узнать, что все не так страшно, как кажется, и он зря разводит панику? Тоже отчасти, но ведь это только лучше – выяснить, что все поправимо. Как только это все.. объяснить… Когда опять становится тяжелой и гудящей голова, когда встает между грудью и глоткой плотный ком, мешая вдохнуть и выдохнуть, Кира запечатывает конверт с самой нелепой в своей жизни идеей донести свой страх до кого-то хотя бы таким способом. Иначе он просто не выдержит. Хотя донести пытается все еще не тому, кто действительно может помочь – но это для него мелочи. Жаль только одного: что продукту собственного воображения ничего нельзя сказать. “Знаешь, Гин, я начинаю вспоминать. Когда мы познакомились – хотя мы и так давно знакомы, правда? – ты рассказал мне о том мире, об Обществе душ. Я ведь сначала даже не верил, хотя это ты и сам понимаешь. Но ты тогда сказал мне, что все эти странные сны говорят правду – с тех пор я запоминаю каждый из них, записываю, как только встаю, и складываю из этих обрывков цельную историю. Получается плохо и нечетко, но что-то я начинаю понимать. В последнюю нашу встречу я рассказал тебе обо всем, что успел увидеть. Ты не представляешь, насколько много я узнал с того дня, как ты ушел. Я узнал, почему поверил тебе. Я вспомнил. Просто я верил тебе всегда, с самого начала. Возможно, с самого истока времен – ты не рассказал мне, насколько стар тот мир, из которого ты пришел. Кем мы были? Почему я так безоговорочно доверял тебе? Я бы хотел узнать. Хотел бы рассказать все, что увидел, спросить тебя – а что помнишь ты? Но тебя нет. Ни сегодня, ни вчера. И, кажется, не будет завтра – хотя я еще смею надеяться, что человек, скрывшийся из памяти каждого, может вдруг вернуться, будто ничего не произошло, но что-то внутри меня знает лучше меня самого, что этого не произойдет. Тебя нет, Гин. Тебя нет. А я так хочу к тебе. Я так соскучился. Я так хочу рассказать тебе об этом небе – знаешь, как крошится оно мелкими облаками? Об этом солнце – знаешь, как играют его лучи в поредевшей сухой листве? Об этой бесприютной, неласковой, неприветливо холодной осени – знаешь ли, какая она здесь? А я знаю – прямо сейчас всем существом чувствую, потому что осень всегда неласкова и холодна, но ты делал ее теплее, хотя сам был живым воплощением холода. А может быть, я просто сумасшедший, и тебя действительно не существует. К кому я тогда пишу? Не знаю. На что надеюсь – тоже не знаю. Мне не хватает тебя, понимаешь? Даже если ты и правда… Потому что я бросил таблетки… Не верю. Не верю! Ведь ты был настоящим, правда? Где ты, Гин? Почему ты ушёл? Если бы ты мне хоть что-то сказал, если бы я знал, почему ты меня бросил, я бы был, наверное, счастлив, что ты счастлив теперь тоже, хоть и без меня. Но я не знаю, где ты, и это больно – почувствовав однажды тепло, снова остаться одному. Ренджи не даёт покоя. Но теперь я точно знаю, что он не тот. Теперь каждый будет не тот. Хотя ты предал меня – тоже. Ты сделал мне больно – не меньше, чем он. Почему я все равно так отчаянно хочу видеть тебя рядом? Знаешь, как сухие листья, умирая, хрустят изломанными костями, когда наступаешь на них? Я бы сказал, что это ты так приходишься по моим чувствам, но вот незадача: кажется, эта боль – моя стихия, и, кажется, мне это нравится – позволять тебе меня уничтожить. Я сам иду на плаху и все не могу понять, что со мной не так и почему я не могу повернуть назад, даже когда ты сам позволил мне это сделать. Я помню, как блеснул передо мной твой меч. Ведь ты однажды убил меня, правда? Кажется, я хочу, чтобы ты сделал это снова”. Лихорадочный сон приходит спустя пару часов. Странный голос в голове говорит, что он сошел с ума и что никакого Ичимару на самом деле не было… Конверт так и остается лежать на полке.