календула – значит отчаяние

общество душ, зима 1970 (2070)

– Перестаньте, капитан. – Я не понимаю тебя, Изуру, – капитан говорит тягуче, нараспев, переливаясь иногда с певучести в шипение и обратно. Он придает голосу любую необходимую интонацию, не теряя при этом полюбившейся манеры, словно сросся со своей змеиной речью воедино. И каждый раз, что бы он ни говорил, какую бы эмоцию не пытался передать одной только безукоризненно подобранной ноткой в голосе – он всегда улыбается. Всегда. – Все вы понимаете. Кира заметил это уже давно. Сначала он просто догадывался, предполагал; потом, поступив на службу в пятый отряд и познакомившись с тогдашним лейтенантом ближе, резко решил для себя, что ошибся; а сейчас – он увидел это всего однажды, случайно, когда капитан застыл у окна и прилипшая к лицу улыбка вдруг будто растворилась… Ичимару без улыбки. Не сон, не иллюзия. И с тех пор Кира продолжает наблюдать. Тихо, незаметно, так, что даже чуткий капитан вряд ли может узнать наверняка. – Ты сплошная загадка, Изуру, – продолжает тянуться так знакомо, что Кире кажется, будто сам он легко воспроизведет те же самые слова в голове с той же самой, нота в ноту, интонацией. – Как же ты хочешь, чтобы я понял? Кира вздыхает, ловит укоризненный взгляд капитанских глаз, прищуренных так тонко, что не видно даже их цвета – а ведь глаза у Гина красивые… Это он тоже заметил, пока следил за ним. – Покажитесь мне, капитан, – повторяет он, и голос его звучит одновременно твердо, почти как приказ, и при этом, где-то на фоне, совсем нежно и кротко, будто с мольбой. – Перестаньте прятаться за улыбкой. Я знаю, что это не вы. “Я видел”, – хочется добавить, но Кира все-таки держит язык за зубами. В таком признаваться нельзя. – Перестаньте хоть раз улыбаться и просто покажите мне себя. – Изуру, – останавливает его капитан, в одно мгновение оказываясь за спиной и таким привычным жестом накрывая ладонями худые плечи. Кира все-таки вздрагивает – то ли от этого жеста, то ли от того, как произнес капитан его имя. Если обычно речь его льется плавно, подстраиваясь под обстоятельства, условия и перетекающие по языку звуки, то с именем лейтенанта всегда все одинаково. Кира привык слышать это “Изуру” сладковато-протяжным, чуточку лукавым, привык, как шипится оно на з-з-з в моменты выражения недовольства, как вздымается волной на среднем гласном при оклике, как растекается, разматывается почти бесконечным клубком финальное у-у-у в дни особой доброжелательности и игривости капитана, когда губы уже смыкаются в безупречно широкой улыбке, а звук все летит и летит. Но такого “Изуру”, как сейчас, он еще не слышал. И это одновременно заставляет передернуться от разбежавшихся по телу мурашек – и снова собраться, стать вдруг таким непоколебимо уверенным, чтобы оглянуться, не стесняясь и не краснея, всмотреться в хитрый прищур внимательно-внимательно, будто сквозь веки и ресницы пытаясь увидеть глаза такими, какие они есть. И взгляд Киры вдруг становится таким… Каким именно – не скажет даже Гин. Он чувствует только, как струится через небесную голубизну глаз нечто особенно сильное, чего раньше робкий лейтенант не показывал – и отчего-то уверен, что не его одного обделили этой честью: напротив, он первый и единственный видит такой взгляд Изуру. – Или я не заслужил хоть каплю вашей искренности, капитан Ичимару? И капитан Ичимару, всегда достаточно чуткий к любым переменам в поведении своего мальчишки, в почти обиженном, если бы не леденящее спокойствие тона, вопросе находит то, что он представляет собой на самом деле. Не провокацию, а приказ-просьбу-молитву, которой не отказать при всем желании, потому что под совершенно неуловимым, но почему-то таким настойчивым напором его буквально сбивает с ног, захлестывая тяжелой волной. – А разве ты сам настоящий со мной, Изуру? И Изуру, конечно, напрягается, но ничего говорить ему не нужно – его вопрос капитан читает по глазам, по сдвинутым бровям, по дрогнувшему уголку губ. – Тот безупречно светлый мальчик – не ты. И тот парень, что смеялся по улицам Генсея – тоже не ты. О том, откуда капитан знает о его земной жизни, Кира не спрашивает, будто это совсем очевидно – даже мысленно вопрос возникает лишь на миг и тут же теряется среди прочих. Возражения его угадываются по незаметным деталям внешности, и, не давая их произнести, Гин продолжает, сладким шипением убеждая чуть-чуть притихнуть и подождать: – Не надо, Изуру, я это знаю, – а Изуру знает, что он знает, и это такая странная цикличная история, что Кира даже смеется – совсем неожиданно, звонко и светло, и капитан качает головой с такой досадой, что любой посторонний бы округлил ошарашенно глаза от такой реакции. – Вот и сейчас не ты. Я знаю, где тебя нет, Изуру, тебя слишком легко читать… Кира знает, что прочесть его далеко не просто: его искусную радость не раскусил никто ни там, где-то далеко, в позавчерашнем веку на земле, ни здесь, в жизни-смерти уже довольно длительной и разнообразной. Капитан пугает именно этим. Тем, что ему удается все, что не удается другим. И, кажется, все, чего он желает, Гин привык получать непременно. – Но я не знаю, где все-таки ты настоящий. Покажешь мне, Изуру? В ответ на ласковую, вкрадчивую просьбу в глазах Киры открывается вечность, проносится так быстро и явственно, что захватывает дух. Гин еще не признает себя проигравшим, не поддается целиком кроткому очарованию и новой неизведанной тайне – но это выглядит как очень явный шанс узнать о своем мальчишке значительно больше. Заключить, так сказать, небольшую взаимовыгодную сделку, даже если ради этого придется рискнуть. Лису становится интересно. Но – не в этот раз. – Когда-нибудь я тебе все расскажу, – обещает он тихим шелестом на ухо встрепенувшемуся лейтенанту, и Кира – Изуру – на миг сжимается, впитывая в себя незнакомые ему прежде нотки капитанского шепота, чем-то, возможно, напоминающие искренность. И тут же – вдруг: – Чай остынет, Изуру. Принеси чай. И Ичимару отстраняется от него, и тут же свободно и холодно становится плечам без тяжелых рук, и теряется неуловимая мелодия терпковатого, сухого, но такого легкого запаха, что неизменно окутывает Киру, когда к нему приближается капитан. А последние слова звучат уже совсем как обычно, такой насмешливой просьбой-приказом, и в улыбке ломаются тонкие губы Гина, и глаз совсем не видно… Мгновенный намек на искренность кажется растворившейся иллюзией. Оказывается, даже нематериальный мир – сплошь ложь и обман.