календула – значит отчаяние

общество душ, лето 1980 (2080)

– Эй, Кира, мы с парнями на море собираемся, ты с нами? Грубовато-дерзкий голос раздается из другого конца коридора, и Кира вздрагивает чуть нервозно, радуясь, что офицеры его уже разошлись после вечерних докладов и нагло вломившегося в кабинет товарища никто не увидит. А его разбойничья морда уже рыщет по сторонам, он вваливается без приглашения, получая тут же подзатыльник от оставшегося на пороге Хисаги, и ругается на старшего так отборно, как может только мелкий руконгайский бандит. – У нас времени мало, так что решай быстрее. Кира через его плечо бросает взгляд на привалившегося к стене Шухея, понимая прекрасно, что спешит здесь он один – и он же один не жалуется и ничего не говорит. Его капитан еще строже, чем капитан Ичимару. То есть, их вообще нельзя сравнивать, потому что Ичимару – он и вправду как лис, он юркий, скользкий, непременно лукавый и в каждую секунду жизни видит тебя насквозь, а еще все время находит повод поиздеваться, да так ловко, что ты, в общем-то, и не против ему проиграть. А капитан Тоусен, каким его знает Кира, всегда холоден и немногословен, но не так, как Кучики, а как-то особенно спокойно, внушая доверие. Однако, по словам Хисаги, порядок он любит не меньше абараевского аристократа, поэтому прибыть нужно минута в минуту, и только попробуй заявиться позже. Впрочем, Хисаги всегда был обязательным – он позже и не пробовал. В этом они с Кирой похожи. Да и вообще у них, если так рассудить, довольно много общего. Единственной разницей остается происхождение, но и это в определенный момент теряет значимость, особенно когда вы вместе сражаетесь уже столько лет, одинаково смело бросаетесь в бой, а потом так же одинаково в хлам напиваетесь у бесстыдницы-лейтенантши из десятого. А вот Абарай не похож на них нисколько. До сих пор непонятно, что вообще они делают в одной компании. Впрочем, Кира догадывается, почему так… Интересно, а он сам тоже понимает? Или это все-таки неловкое совпадение и его собственное недостаточно очищенное сознание? Почему-то Кире кажется, что все-таки понимает. Хисаги скоро уходит, вылетает на шунпо, чтобы не заставлять командира ждать, а растрепанный бандит с большой руконгайской дороги, который так упрямо подталкивал товарища к скорейшему решению, потому что он ужасно, просто безумно спешит, остается сидеть. Разваливается у чужого рабочего места, хмылится – даже не улыбается, а именно так странно, чуть глуповато, но определенно нахально хмылится – и разглядывает бесцеремонно убранство кабинета. А Кира разглядывает его. Рдеющие волосы, собранные в высокий хвост, ломаные татуированные линии в выбритых треугольниках, нелепая повязка, закрывающая лоб почти наполовину. И этот дерзкий взгляд бродячей блохастой псины… Кира так и не определился, кто он теперь, как его называть и как о нем говорить. Он даже там, на земле, не мог решить наверняка – а сейчас и подавно, после всей этой посмертной истории, что снова связала разорванные, казалось бы, навсегда судьбы… – Изуру. Вот так сухо, почти бессмысленно, словно мелкий камень, брошенный в кучку песка вместо шелестящей воды. Не нужно и говорить о том, что капитан обращается к нему на “Изуру” совсем по-другому, и что голос его так манит, кружит в неведомом пока танце, в нем перешептываются какие-то потаенные мотивы, в нем звучит приглашение, от которого невозможно отказаться, он такой ласковый, словно шелк… А здесь – кратко, просто, с характерной хрипотцой, и имя вызывающе вздрагивает на последнем слоге, как вздрагивает у него каждое, без исключений, слово. Только от него бросает в такую жуткую дрожь, что Кира невольно тянется к окну, уверенный, что прохлада просачивается сквозь щель, и с разочарованным вздохом осознает, что колотит вовсе не от холода. Абарай никогда не обращается к нему по имени. По крайней мере, в этом мире. В этой жизни. Которая смерть после жизни или жизнь после смерти – Кира еще не определился, как ее называть, а еще не определился, как относиться теперь к человеку, который объявился в этой после-жизни без спроса и приглашения. Он, конечно, почти что рад, и даже приятно ему провести время всей компанией, где есть и Ренджи тоже, но глобально видеть и воспринимать его сложно и запутанно. Особенно тет-а-тет – поэтому наедине с ним Кира никогда не остается. Не понимает, как. Его, вроде как, учили не пытаться понимать. Кира пытается не пытаться, но в этой ситуации разбираться приходится. А пока по привычке он выдает участливое, почти что заботливое: – Что такое, Абарай? Только не называть по имени. Имена слишком много значат. У Киры вздрагивает перо в руках и кривится каллиграфически ровный иероглиф в последней строке отчета. А еще – у Киры бегут крупные кусачие мурашки по шее, почему-то странно сдавливает виски и горит лоб. И плечи, о святыни, как сильно ломит плечи… “Ренджи”, – крутится в голове непрерывно, голосом скромного, тихого мальчика, что заглядывает в чужие глаза. Теплые, кажется… Когда-то они такими были. Абарай молчит; Кира не смотрит на него, перекладывая на столе пачки отчетов, потому что чувствует всем телом, что сейчас он сам смотрит на Киру. А с его взглядом теперь Кира встретиться совсем не готов – он с самого знакомства-столкновения в Академии не смотрит в глаза, которые когда-то видел слишком часто и слишком близко. Абарай молчит. Кира сжимается до самого нутра. А Абарай молчит. – Так поедешь? – наконец выдавливает этот всклокоченный разбойник, так глухо, словно из легких его секунду назад огромный пустой выбил весь воздух и припечатал тело к земле. Абарай смотрит чуть мягче, чем обычно, и грубый голос за неимением иных негромких интонаций становится сиплым. Абарай смотрит внимательно, выжидающе и будто бы неуверенно. Будто бы виновато. Моляще. Говорит одно – а кажется, что хочет произнести что-то совсем другое, но Кира не знает, что может быть сейчас в его голове, а гадать не пытается. Когда-то еще там, на земле, он привык, что ничего и никогда нет смысла решать за других, и понимать то, что непонятно, тоже часто без надобности… – Меня все еще не отпустило, – вдруг заявляет Абарай, и хрипящая неровность голоса шарахает громом прямо над головой, – Изуру. Пропади ты пропадом, урод руконгайский. – Не надо так. Не люблю обращение по имени, – чуть вздрагивает Кира, поворачиваясь к нему, и улыбка светлая, кроткая едва разводит уголки губ. – Что у тебя случилось, Абарай? Он по-прежнему мягок и, кажется, совсем до невозможного, до несуществующей границы открыт. Только Кира и знает, насколько прочная стена стоит между ними. Он не злится, или думает, что не злится, и стены его крепости выкрашены в теплый, глубокий желтый, и дорожка под самой стеной – светло-бежевая, а цвет внутреннего убранства Кира не может различить до сих пор… Это и неважно: их не видит никто, кроме него самого и разве что Хисаги, что заглядывает иногда внутрь маленького убежища. А для Абарая этого места и не существует вовсе: его слепит так, что кажется, что желтые-желтые стены – это не границы вовсе, а неудержимо яркий свет души Киры. Свет его златовласого солнца, которое он по глупости потерял столько лет назад… И Абарай все смотрит-смотрит-смотрит, словно пожирает взглядом, ждет того, чего давно не осознает Кира, чего, на самом деле, он и сам тоже ждал, но столько лет назад, что ему и считать эти годы уже страшно. Абарай – нет, даже не Абарай, а Ренджи – нужен был тогда, когда.. после того, как родители.. когда Кира едва открывал глаза. Когда Ренджи просто ушел, оставив его одного, уставшего и разбитого, когда больше всего на свете хотелось – было просто необходимо – оказаться рядом с тем, кто не бросит и поможет выдержать, услышать такой родной чуть сипящий на выдохе голос, зовущий его по имени, пережить горе не в одиночку. Спасибо, что рядом оказался Хисаги. А сейчас – что там ему не отпустило? Долго соображал, однако… – Я… – Капитан Ичимару попросил меня завтра заменить его на тренировке, их с капитаном Айзеном и капитаном Тоусеном отправили на задание, – Кира не дает ему продолжить, смотрит открыто и ясно, поблескивает нежной лазурью глаз чуть снизу, будто извиняясь. – Хисаги же говорил тебе. Я сомневаюсь, что успею. – Изуру, ты разве ничего не… – Кира, – мягко напоминает он. – Лейтенант Кира. “...не помнишь?” – продолжение глотается после аккуратного замечания. А потом на пороге появляется капитан, и Абарай тут же вскакивает, готовый рвануть к выходу неумелым шунпо, и лишь в короткий миг, поворачиваясь, он замечает выражение Киры, которое меняется до неузнаваемости где-то там, на грани с необъяснимым и неуловимым, потому что остается прежней каждая черта, и даже улыбка не расцветает – гаснет, тухнет, оставляя губы спокойно прикрытыми, и глаза перестают сверкать так ярко. Но почему-то Абараю сдавливает до хрипоты сердце от осознания, что эта перемена посвящена не ему. А когда звучит, разливаясь на весь кабинет шелестящим ручейком, гиновское “аканна”, Кира как раз поворачивает голову к капитану и смотрит на него так… Так… Так, как сам Абарай даже на Киру никогда не смотрел. – Изу-уру, – тянется укоризненно сквозь изломанные в улыбке тонкие губы, – нельзя же так гостей задерживать. На этой ноте Абарай, не прощаясь, покидает контору третьего отряда – чтобы не видеть, как легко, мягко и податливо отзывается Кира на ласкающую мелодию его собственного имени, словно подставляясь под невидимую руку, что почти невесомо гладит по светлым волосам, под чьи-то несуществующие губы, что целуют золотящуюся солому его прядей. Он не знает и не узнает никогда, что в этот самый момент Кира смотрит ему вслед, уже не скрывая душащей тоски… А потом странный внутренний голос, что проявлялся раньше, на земле, неясным сгустком материи, объявляется измученно-раздраженным Вабиске и явственно сплевывает: – Да пошел ты к черту, Ренджи! Свали с глаз моих и заткнись наконец. – Нельзя же так грубо, мне стоит быть… – мысленно отзывается Кира на нескромные речи того самого духа, что даже теперь остается ему непонятным: то ли друг, то ли все-таки враг, как тогда, когда он возникал эхом в сознании. Но на лице, несмотря на внутренний конфликт, остается все-таки едва заметная, задумчиво-грустная полуулыбка. – Благодарным быть, да-да. Сыт по горло твоей благодарностью, – Вабиске угрожающе позвякивает цепями, не оставляя хозяину ни единой возможности отмахнуться, и Кира со вздохом вынужден согласиться. – Он принял свое решение. Пора и тебе это сделать. И словно в ответ на слова, недоступные чужим ушам, над головой снова шуршит игриво-манящее капитанское: – Изуру-у, – и снова окутывает терпкий запах чего-то неприкосновенно дорогого. – Да, капитан? Он отзывается по всем правилам и формальностям, по привычке сдерживая пробегающую по спине дрожь от испытующего выдоха в затылок, и уже рефлекторно откидывается назад, чтобы длинные пальцы невесомым прикосновением прогладили и сдвинули жесткую челку, заставляя смущенно фыркнуть, спрятать глаза и вжать голову в плечи, еще больше рдея от стыда, когда в висках настойчиво отстукивает мысль о крепких руках, что становятся такими вдруг мягкими, когда разминают затекшие мышцы и особенно – когда гладят, расслабляя, по спине… Чтобы потом все-таки неуверенно поднять взгляд – и увидеть над собой два прозрачных ледяных осколка чужих глаз. “Ну тебя к черту, Ренджи”, – выдыхает Изуру в последний момент, подставляя горящий лоб под игривый поцелуй. Капитан вот так легко открывает перед ним глаза – и только за это он готов отдать весь Сейрейтей. Ободранного руконгайского пса, что предал его пару жизней назад и истерзал в клочья любящее сердце, Кира готов отдать тем более – даже за сотую долю невесомой и совершенно несерьезной ласковости капитана. – Изу-уру-у…