общество душ, осень 1980 (2080)
Гин говорит – мой. Каждым жестом, каждым действием, каждым вздохом. Гин присваивает себе, потому что Кира не сопротивляется – а может, потому, что сам этого ждет, не признаваясь вслух. Изуру боится часто, но в Ичимару уверен – и с капитаном ему не страшно. Потому что его улыбка говорит обо всем и вместе с тем решительно ни о чем, потому что его взгляд можно трактовать как угодно, но стоит Кире услышать свое имя, произнесенное до дрожи знакомым голосом, такими угадываемыми интонациями, как любое сомнение тускнеет и пропадает, и тело наливается теплом, пока по спине бегут такие любимые мурашки от игриво-колючей реацу. У Гина после “мой” вместо господина давно идет “лейтенант”. У Изуру после “мой” капитан сменяется лисом. Это их взаимная смелость – вместо прошлого взглянуть в настоящее, где есть только они. “Только ты и твой верный лейтенант”. Лисьи повадки Гин сохраняет сквозь сотни лет и перерождений: как когда-то в Генсее, устраивается у Киры на коленях, иногда требовательно перехватывая взъерошившую волосы ладонь или выдергивая из рук книгу. Иногда прямо так и засыпает после долгих походов и тяжелых сражений, и тогда Изуру, уже даже не ругаясь на безответственность капитана, который отказывается посещать Четвертый отряд, принимается за восстановление его реацу сам – сразу, как есть, наживую от тела к телу. Под его ладонью тогда копошится мелкими искорками собственная духовная энергия, перетекая плавно в чужую. И от едва улыбающегося во сне Ичимару лейтенант не может отвести глаз, потому что спящий Гин всегда такой спокойный, искренний и беззащитный, что невольно просыпается к нему все самое теплое и откровенное, и он словно совсем родной – впрочем, для Киры такой уже давно. – Знаешь, Изуру, из тебя получился бы хороший капитан, – замечает вдруг Ичимару, скользя прищуренным взглядом по пестрящему осеннему саду за окном, когда лейтенант бесшумно подходит к нему. Надо же, он и не ожидал, что капитан проснется так скоро. – Не хочешь пятый отряд принять? – Я? Принять отряд? Не смешите, капитан Ичимару, – Кира качает головой и, устроившись на краю кровати и сверху вниз хитро блеснув глазами, продолжает: – На кого я вас-то оставлю? – Ах вот как? Гин смеется – по-настоящему, искренне, как когда-то позволял себе лишь в Генсее в человеческом теле, и то изредка и лишь наедине. А потом перехватывает за руку, роняет беспечного лейтенанта на себя и, понизив голос, шелестит лукаво: – Иногда мне кажется, что я тебя ненавижу, Изуру, – и легко останавливает сопротивление невесомым поцелуем: после вылазки против Айзена Ичимару почему-то стал особенно ласков. – Ненавижу то, что люблю тебя. Потому что теперь – можно. Для них больше нет опасности, нет риска, нет угрозы за спиной, кроме разве что идущей бок о бок с каждым шинигами смерти – но это уже дело долга, и потому нисколько не тревожит. Главное – что он может теперь себе позволить то, о чем так долго приходилось молчать и на что несколько жизней подряд так трепетно надеялся Изуру. Кира ему, конечно, отвечает. И только вечером, когда уходят вместе с последним лучом солнца и остаются за дверью кабинета все дела, все отрядные заботы, все правила и приказы, когда можно слышать мерное дыхание спокойно спящего капитана, Изуру едва слышно выдыхает ему в грудь: – А я люблю тебя за то, что ненавижу…Навсегда – твой верный лейтенант.