Мэйделе

      Нежный голосок Гиты выводил: «А идише маме, ис гибт нит бэсер ин дер вэльт…», а Циля смотрела на младшую из своих детей, глядевшую на нее сейчас с такой любовью, буквально заставляющую плакать от того, как девочка относилась к ней, к своей Маме. Гита даже писала это слово с большой буквы, поразив учителя объяснением, почему так правильно. И ей позволили, не считая это ошибкой, при этом люди смотрели на Цилю с большим уважением — так воспитать детей…       В школе все было прекрасно, по мнению уже еврейской девочки, совершенно забывшей, что когда-то она была ненужной и нелюбимой. У нее были Мама, Папа, Ривка и Йося, и Гита хотела, чтобы так было всегда. Мама была права, отправив их троих в русскую школу, потому что не прошло и двух лет — еврейские школы начали закрывать, принудительно переводя город на русский язык, точнее, его одесскую вариацию. Но спустя год Гита уже довольно хорошо владела русским, работая над собой. Девочка видела, как радовалась Мама за них, стоило только получить хорошую отметку, и старалась никогда не огорчать Цилю. Свою Маму.       Глядя на Гиту, менялась и Ривка, потому что такое отношение и такие эмоции не могут оставить никого безразличным. А Изя только улыбался, радуясь за детей. Пропадавший на работе доктор, конечно же, очень осторожно привел младшую в больницу еще в самом начале — состояние нужно было зафиксировать для энкаведе, но Гита уже полностью доверяла Папе, поэтому даже и не запомнила деталей осмотра.       — Ривка, мы на речку пойдем? — поинтересовалась доделавшая уроки Гита.       — А как ты себя имеешь? — поинтересовалась сестра, озабоченная бледностью своей младшей. — А так я не против.       — Ой, да… — хотела уже отшутиться девочка, но потом просто прильнула к Ривке, тихо сказав на идиш: — Все хорошо, сестренка, честно-честно.       — Ох, сокровище мое, — обняла та Гиту, погладив по голове, что ее сестре очень нравилось. И Ривка, и Циля быстро заметили, что младшая не просто нуждается в ласке, но и ценит ее. — Пойдем…       — Ты слышала, что за геволт у Рабиновича был? — поинтересовалась младшая, пока они шли к морю.       — Ой, у него вечно какой-нибудь геволт, — отмахнулась Ривка, которую эта тема совершенно не интересовала. — Он, наверняка и гефилте фиш делает, как геволте, — и девочки рассмеялись.       Плавать Гите очень нравилось, также как и ходить под парусом. Йосин друг Миша выходил на лодочке в спокойную погоду, и, конечно же, они не забывали девочек, потому что без Ривки Гита была не согласна, а сама Ривка нравилась Мише, который вот таким способом мог с ней встречаться, не привлекая внимания, хотя девочка, конечно же, все понимала.       Пронесся шестой класс, пришел и седьмой… Здесь учились десять лет, и не было такого разделения, как в Британии, уже почти исчезнувшей из памяти, только иногда страшные картины приходили в снах, но Гита была счастлива. Девочка ощущала себя очень нужной и важной, да и любила свою семью так, как будто они были первыми после Всевышнего. Ребе улыбался, глядя на то, как Гита совмещает пионерскую работу и иудаизм. Иногда это было действительно забавно.       Несмотря на то, что Гита подрастала, ее продолжали ласково называть «девочкой» — мэйделе на идише. Прошедшее время слилось для девочки в постоянное ощущение счастья. Она всегда помнила, что бывает хуже, поэтому старалась изо всех сил. Не всегда у нее получалось, однажды она даже напугала Маму своим видом. Девушка возвращалась из школы, пытаясь понять, что сделала не так — сегодня она получила двойку, не представляя, за что. Учитель был новым, ничего не объяснив, он будто хотел довести девочку до слез, что попытавшиеся успокоить Гиту друзья и подруги очень хорошо поняли.       Циля, увидев бледную дочку, в глазах которой застыли слезы, кинулась к ребенку. Первое, что сделала та, кого Гита даже писала с большой буквы, обняла расплакавшуюся от Маминого тепла девушку. Вздыхая, Циля гладила Гиту, пока та не успокоилась и не смогла объяснить, что произошло, немедленно разозлив женщину, решившую назавтра пойти разбираться.       — Я тебя расстроила, Мамочка, — девушка переживала так, что Циля уже и не знала, как успокоить доченьку.       — Не надо так переживать из-за двойки, Гита, — женщина не понимала причины такого горя, сразу даже и не сообразив.       — Я не из-за двойки, — Гита подняла заплаканные глаза. — Я потому, что тебя расстроила…       — Мама сильнее расстроится, если ты плачешь, — Циля наконец поняла причины катастрофы. — А оценки — это тьфу и растереть. За оценку тебе мама горбатого слова не скажет.       — Правда? — девушка смотрела с такой надеждой, что сердце матери просто не выдерживало. Иногда трудно быть центром мира, даже и для своих детей.       — Ох, мэйделе… — покачивая Гиту, Циля думала о людской черствости и жестокости.       А вот запоздавшие из школы старшие дети сестренку никому прощать не собирались. Сначала собрав совет отряда, девушки и юноши пригласили комсорга школы, который быстро понял, что дети задумали и… не возражал. Гиту в школе любили — всегда готовая помочь, никому не отказывавшая в поддержке, поддерживавшая младших ребят и сама прошедшая абсолютно точно ад… Поэтому комитет комсомола поддержал инициативу старших пионеров, и в местное управление НКВД отправилась вполне официального вида бумага.       Энкаведешники на бумагу, в которой, в частности было написано следующее: «…При виде почти замученной румынскими буржуями девочки не смог сдержать своих низменных побуждений в желании унизить…», отреагировали мгновенно, сразу же арестовав учителя, которому не понравилось то, как почитает свою Мать девочка. Ну а формулировать в этой страшной организации тоже умели, поэтому мужчине стало очень грустно, а вот Гита, осознав, что ее защитили, и вовсе потеряла дар речи. Она была действительно частью общего.       Казалось бы, арестован учитель почти по навету, но вот в чем оказалась проблема — по документам тот проходил как коренной одессит, а на деле не понял ни ответа разволновавшейся девочки частично на идиш, ни отношения к маме, что выдавало некоторые странности. Контрразведка копнула, и на белый свет выплыло такое, что дело быстро засекретили, а «учителем» занялись очень отдельно.       Но самым главным для Гиты было другое — ее защитили, значит, все правда. И рядом с ощущением от «своего народа» встало ощущение «своей страны». Своя семья, своя страна, свой народ — стали именно теми камнями, на которых стояла личность Гиты Пельцер, той, которую ласково называли «мэйделе» в любом возрасте.

***

      Циля очень хорошо чувствовала происходящее, хотя «большая чистка» Одессу почти что и не коснулась, по крайней мере, это заметно не было, но женщина подправляла своих детей, подсказывая, поэтому в комсомол вступили и Йося, и Ривка с Гитой. Именно эта общность со своей страной помогала девушке, радостно разглядывавшей свой новенький значок с надписью «КИМ», при этом девушка, конечно же, сдавала нормы, как и все остальные ее товарищи.       — Гита, занимайся медициной, — посоветовала Циля, увидев в девочке талант к сопереживанию, поэтому Гита записалась на курсы, организованные комитетом комсомола, чтобы не просто сдать нормы, а стать к окончанию школы медсестрой. Изя, конечно, помогал выбравшей медицину младшей, обеспечивая ее практикой, помогая наработать знания.       — Да, Мамочка, — девушка была не только послушной, она абсолютно верила Маме, потому что Мама знает лучше. И пока что так и было. Ривка решила учить детей, а Йося… Иосиф посоветовался с папой, с дядей Самуилом, решив стать стоматологом — это всегда были хорошие деньги, а мужчине надо думать о семье.       — Ривка, ходи с Мишей, — посоветовала женщина, видя, что дочка не может выбрать из двух ухажеров. — Моня трескучий, как второй сын, все под подол смотрит, не нужен тебе такой.       — Да, мама! — обрадовалась девушка, чувствовавшая что-то и так. Любви в ее сердце не было, взгляды Миши были приятны, а Моня умел забалтывать. Но Мама знает лучше.       Шли недели, месяцы, года, самая счастливая на свете, по мнению Гиты, семья жила своей жизнью, несмотря ни на что. Девушка ценила каждое мгновение, прожитое в этом тепле. Никто и не думал обижать детей Пельцер, ибо тогда на сцену выходила их Мама и все имели бледный вид. Потому и не связывались.       Гита научилась говорить искренние, пламенные речи, отчего к ней прислушивались, игнорируя тот факт, что и в синагогу девушка тоже ходит. А потянувшиеся в комсомол еврейские девушки заставили интерпретировать посещения синагоги юной активисткой совсем не так, как было на самом деле. Не только Циля чувствовала, откуда ветер дует, потому так и случилось.       Готовить детей к поступлению женщина начала заранее. Йося мог учиться и в Одессе, а вот для Ривки и Гиты Циля подобрала города поцентральнее, хорошо помня, что московский диплом теперь ценится выше одесского. Потому Ривка получила выбор из двух городов, а у младшей выбора не было. Гиту огорчала только разлука с Мамой, Папой, сестрой и братом, ведь во время обучения нужно было жить там, где учишься, возвращаясь домой только на каникулы. Циля, конечно, начала готовить дочерей заранее, уча их не только организовывать быт, но и находить общий язык с очень разными людьми, для чего брала с собой на Привоз.       Эта Мамина наука осталась с Гитой навсегда. За ней, конечно же, ухаживал мальчик, но главным для девушки была учеба, поэтому определенной грани никто не переступал. Да и не было это принято в конце тридцатых годов, хотя танцевать девушке, конечно же, нравилось. Но Гита старалась не огорчать свою Маму даже намеком. Она стала старше, скоро уже и выпускной бал, а за ним… Расставание с семьей, которого девушка, конечно же, страшилась. Но Мама сказала: «так надо», и Гита делала, как сказала Мама.       Ривка, выбравшая Ленинград, грезила о колыбели Революции, представляя, как будет ходить по улицам легендарного города. Что интересно, Мишка сменил вектор увлечений, отправляясь в тот же город. Юноша понимал, что видеться они будут нечасто, но тешил себя надеждой пронести свои чувства через это испытание. На дворе стоял сороковой год, и расставание было все ближе. Каждый день, каждая ночь приближала расставание Гиты с семьей, отчего девушка начала было чаще плакать, но Мама, да и ребе, помогли Гите принять это испытание. И вот, наконец, выпускной бал.       — Пельцер Гита! — вызвали младшую дочь, чтобы вручить аттестат зрелости. С отличием!       И счастливая от Маминой улыбки девушка принесла свой документ, вручая его той, что была для Гиты важнее всего на свете. Мамины объятия, Мамина гордость… на всю жизнь запомнила та, кого по-прежнему называли «мэйделе», этот момент. Потом, конечно, был праздник, на который пришли все — и дядя милиционер, и ребе, и соседи… Дети закончили школу, готовясь разлететься в разные стороны. Циля гордилась каждым из них. И, видя эту гордость Мамы, расцветали улыбки на посмурневших от скорого расставания лицах.       Первой провожали Ривку и Мишу — экзамены у девушки начинались немного раньше, чем у Гиты, оттого она и уезжала раньше. Замершие на перроне сестры… А потом объятия Мамы — последние перед долгой разлукой. Очень долгой — аж до самой зимы, поэтому плакали и Ривка, и Циля, и Гита… Изя держался, как и Йося — мужчинам нельзя. Наконец в окне вагона появилось лицо сестрички, едва видной Гите из-за заливавших лицо слез.       А через неделю уезжала и Гита. Свою младшую Циле было особенно тяжело отпускать, но женщина чувствовала, что так будет правильно — подальше от румын, потому что пограничники доносили какое-то странное бурление на той стороне. В рассказы о том, что немцы — друзья, Циля не верила, благоразумно никому ничего об этом не говоря. Логика женщины была простой: Гиту мучили, а румыны — союзники немцев, поэтому… По мнению Цили, надо наступить на горло жалости, чтобы доченька была в безопасности. И вот… Отчаянно рыдающая от расставания с самым святым на свете человеком Гита никак не могла отцепиться от Мамы. От той, что была всем для этой девушки, по-прежнему ласково называемой «мэйделе», что значило «девочка». Так называли еще совсем маленьких девочек, но именно «мэйделе» стало почти вторым именем Гиты, что совсем не представляла себе жизни без Мамы.       — Я буду писать, Мама! Каждый день! — выкрикнула уже стоявшая на ступеньках девушка.       — Пиши, доченька, доброго пути! — ответила ей Циля, не замечая текущих слез.       Свистнул паровоз, поезд медленно двинулся на выход из вокзала, а девушка все стояла и смотрела, пока, наконец, Одесса не скрылась в вечерней дымке. В купе неожиданно обнаружился знакомый юноша из школы — Аркадий Нудельман, тоже отправлявшийся в Москву. И снова Гита почувствовала — она не одна. Ее ждет Мама, ее поддерживает страна и… Аркашу девушка восприняла чуть ли не знамением…       — Ну что, мэйделе, рядом учиться будем? — спросил симпатизировавший девушке юноша. — Не надо плакать, твоя мама лучше знает, как нужно делать.       — Да, ты прав, — кивнула Гита, с трудом беря себя в руки. В памяти всплыли строки молитвы «о мире». И губы зашевелились…       Поезд шел небыстро, останавливаясь на перегонах, молодые люди оттаяли и уже свободно общались, делясь планами. И если в планах Аркаши центральной мечтой была карьера, то Гиты — Мама. Привязанность девушки к семье просто поражала, хотя ни для кого секретом, разумеется, не была. Ведь это была их одесская Мэйделе, хорошо знакомая за столько лет. А дома тихо плакала Циля, беспокоясь о доченьках, грустил Изя, с трудом отпустивший детей, да вспоминал младшую Йося…       Лежа на жесткой вагонной полке, Гита видела сон о том, как вся семья сидит за шаббатним столом, радуясь тому, что они все вместе. Как единый организм… А на дворе стояло лето тысяча девятьсот сорокового года. Второй медицинский институт готовился принять в ряды будущих врачей совсем юную, но уже вполне опытную медсестру — а идише мэйделе.