Мэйделе

       «Здравствуй, милая Мамочка! Вадим Савич спас Йосю! Это настоящее чудо! Йося будет жить и даже ходить. Братик хочет отомстить за нашего Папочку, и я не могу ему ничего сказать, но так страшно за него, Мамочка! От Ривки совсем нет вестей, но я все равно надеюсь, как надеюсь, что увижу тебя, когда война закончится…» — погладив кончиками пальцев тетрадный листок, Мэйделе сложила треугольник, отдавая его совсем юной санитарке, прибившейся к поезду.       Совсем маленькая Лера знала только, что маму убили, а сестренку… судя по тому, что Гита видела — прямо на глазах этой совсем седой девочки лет пятнадцати на вид; как только выжила, не понятно. Мэйделе дарила свое тепло этой малышке, рассказывая ей о том, что все будет хорошо, что мама живет в сердце, показывала фотографию и долго рассказывала о своей маме. Иногда они плакали вдвоем, но именно в этой девочке Гита нашла свою отдушину — заботясь о ком-то, она забывала свою боль.       Брат был передан в госпиталь на пятые сутки, когда стало ясно, что все будет хорошо. Йося смотрел на Мэйделе, благодаря сестру и спасшего его хирурга. Поседевшая Мэйделе… девочка, которая даже дышать не умела без Мамы. Йося не смог сказать Гите то, что узнал еще на фронте — евреев в Одессе убили почти всех. Была, конечно, надежда на то, что мама выжила, но очень уж маленьким был шанс на это.       — Какая ты стала… — слабо улыбнулся Йося, прикасаясь слабой еще рукой к своей младшей сестренке. — Держись, Мэйделе, держись…       — Выживи, братик! — казалось, самой душой своей молила Гита. — Пожалуйста…       — Все будет хорошо, закончится война… — они не говорили о том, как им друг друга не хватает, это было само собой разумеющимся.       — Пожалуйста, сохраните парня, — попросил Вадим Савич, не поленившийся сходить в госпиталь, куда отправили Йосю.       Йося писал письма сестре, каждому из которых Гита радовалась, как ребенок. Это были самые теплые полгода за всю войну. А поезд шел дальше, собирая раненых солдатиков… На исходе очередного военного года Вадим Савич уже доверял отчаянно трусившей поначалу Мэйделе вести несложные операции. И приходила уверенность в своих силах. Прорванное кольцо Блокады подарило надежду, но письма от Ривки все не было. Гита умела ждать — война научила ждать и надеяться. На какой-то маленькой станции солдаты на руках переносили в поезд… детей. Многие не могли двигаться сами, худые, совсем измученные дети, выглядевшие малышами, вызывали слезы на глазах медсестер. Все, весь персонал бросился помогать, устраивать, мыть, согревать…       — Девочки! — тетя Наташа была строга, как никогда до этого. — Детей кормить часто, но понемногу, никакого жирного! Убьете малышей!       — Хорошо, — кивнула Мэйделе, согласовывая диету, кормя за раз пятерых-шестерых, сжав зубы, чтобы не заплакать от вида маленьких старичков. Девушка рассказывала им сказки, добротой и лаской становясь кем-то больше, чем простая медсестра.       — Вы как Ривка Израильевна… — тихо произнесла одна девочка, и удивленная Гита присела рядом с кроватью истощенной малышки.       — Ты не знаешь, что с ней случилось? — поинтересовалась девушка, отчаянно надеясь услышать хоть что-нибудь.       — Она была нам мамой… — всхлипнула девочка. — Отдавала нам свой хлеб, согревала, рассказывала сказки и еще говорила о своей сестренке… Только нас забрали, а она осталась там.       Это была хорошая новость — совсем недавно Ривка была жива! Значит… Значит, все будет хорошо?       Красная Армия шла вперед, освобождая города и села. Наступила весна сорок четвертого года, весна, дарившая столько надежд, но чуть не убившая Мэйделе. Только Вадим Савич и тетя Наташа спасли девочку. Когда была полностью снята Блокада, Гита отчаянно ждала письма от Ривки, но так и не дождалась. Что это значит, она уже понимала, и тогда ее спасли в первый раз.       — Она может быть больна, или в эвакуации, нельзя отчаиваться! — жестко говорила с потерянной девочкой старшая медсестра. — Раскисла мне тут!       — Мэйделе, потом поплачешь, иди осмотри третий вагон! — ее загружали работой, чтобы прогнать мысли, а при этом комиссар поезда рассылал запросы в поисках Ривки Пельцер. Пока что никакого ответа не было, и это было очень грустно.       — Вадим Савич, а когда… — Мэйделе и сама не могла сформулировать, что хотела сказать, но вот мужчина вполне понял ее, изучив за прошедшие годы войны.       — Вот закончится война, дочка, — грустно проговорил старый хирург. — Пройдет несколько месяцев, и все вернутся домой… Тогда и будет, а до тех пор нельзя терять надежду.       — Я не буду терять, — пообещала та, которую звали «девочкой» вне зависимости от возраста.       Освободили Одессу… Мэйделе была такой счастливой, надеясь получить письмо, но письма все не было, а во сне приходила Мама, успокаивая и поддерживая девушку. Поэтому только надежда жила в сердце Гиты. Только надежда хранила ее, когда бомбы падали, кажется, совсем рядом с поездом, когда стервятники заходили на беззащитный поезд, потому что убило зенитчиков…       — Куда! Куда ты, Мэйделе?! — кричали вслед бегущей по вагонам Мэйделе. Но она не слушала и не отвечала, почти выпав из вагона. Девушка в белом халате почти переползла на платформу, где стоял чудом уцелевший зенитный пулемет, и встала за него, стремясь отогнать, прикрыть, если надо — собой. Снова ожившая зенитка стала сюрпризом для пикирующего самолета, хотя попала Гита не иначе, чем по случайности. Шепчущая молитву девушка стреляла, хоть пулеметы, казалось, хотят вырвать гашетки из рук, но потеряв один самолет, враги ушли. А Мэйделе опустилась на колени и расплакалась. Так ее и нашли ходячие ранбольные, сумевшие переползти на платформу. Поседевшую девушку в поезде любили…       — Это было совершенно безрассудно, маленькая, — мягко выговаривал Вадим Савич Гите, что никак не могла успокоиться. Девушке, что закрыла их всех, кажется, собой…       Именно Вадим Савич вместе с комиссаром описал поступок Гиты в документах, как настоящий подвиг. Подвигом это и было, по мнению солдат и офицеров, которых спасла… По крайней мере, раненые верили в то, что их спасла именно она. Гита сама не знала, что в поезде везли целого генерала, для нее все ранбольные были прежде всего людьми, а на погоны она и не смотрела. Но поезд шел в Москву, по приказу как бы не самого… Многим раненым это известие пришлось по вкусу, а успокоенная Гита просто спала в своем сестринском купе и видела во сне Маму, обнимавшую ее своими ласковыми руками и рассказывавшую, как она гордится своей мэйделе.

***

       «Здравствуй, милая Мамочка! Представляешь, меня наградили орденом! А я же ничего не сделала… А потом со мной встретился сам Мехлис, он сказал, что я молодец и мы еще поговорим после войны. Я так мечтаю о том, что будет после войны… Мы снова соберемся в нашем доме за столом, как тогда, зимой, ты помнишь, Мамочка? Только Папочки уже не будет, зато будет Ривка и Йося, и ты, Мамочка! Я верю! Верю…», — слезы катились по щекам поседевшей, с волосами, будто посыпанными пеплом, Мэйделе. Только эта вера и хранила ее… Треугольник письма отправился в свое путешествие, как думала Гита, хотя, получив ответ из Одессы, Вадим Савич приказал ни в коем случае не говорить об этом их Мэйделе.       Пропитанные любовью письма переправлялись брату девушки, уже знавшему, что мамы не будет. Но, как и Вадим Савич, он не мог рассказать об этом сестре, подозревая, что новость ее просто убьет. Не отвечала на письма и Ривка, но надежда не покидала сердце Мэйделе, надежда, что держала ее, не давая сломаться.       Красная Армия уже подходила к границам Германии, когда поезд опять заполнился детьми, на этот раз это были не изголодавшиеся дети Блокады, в этот раз все было намного страшнее — в одинаковых полосатых робах, едва державшиеся на ногах, с ужасом смотревшие на людей дети… Юные заключенные концлагеря тянулись к Мэйделе, будто чувствуя что-то свое, родное, и девушка была для каждого из них. Многие понимали идиш, а Гита, совершенно не думая о последствиях, читала им Тору, рассказывала, что все позади и впереди будет только хорошее. Мэйделе плакала в подушку по ночам, когда ее в приказном порядке отправляли спать. На не самый долгий срок она стала мамой для этих детей. И видя, как девушка заботится, уговаривает, но и жестка, если надо, Вадим Савич преклонялся перед, как он знал, погибшей от рук гитлеровцев женщиной, которая смогла научить свою дочь. Без которой эта самая мэйделе просто не умела жить…       Малыши, которых мучили, из которых выкачивали кровь, тянущиеся тонкими ручонками к девушке… Видевшие свою Мэйделе очень разной за годы войны, медсестры и санитарки сейчас смотрели на Мать. Когда поезд прибыл на Родину, Гита лично устроила каждого ребенка, каждому сказала что-то теплое, доброе, и потихоньку оттаивающие дети улыбались Мэйделе…. А поезд шел дальше. Дети сделали даже больше, чем Вадим Савич и тетя Наташа — они писали письма, обращаясь к своей… маме. К той, кто согрел их сразу после. И Мэйделе начала чаще улыбаться.        «Здравствуй, милая Мамочка! Вчера получила письмо от Леи, вспоминаю ее, такая милая девочка, у нее фашисты убили сестру, такая потерянная была, прислала мне свой рисунок, на котором нет серых бараков, а светит солнышко. Проклятая война отняла у малышей мам и пап… Когда закончится война, я соберу всех своих детей и привезу в наш дом. Ты увидишь их, ведь у них никого не осталось, но мы же будем для них? Мама, Мамочка! Как же я хочу увидеть тебя, обнять, Мамочка…» — и очередной треугольник письма отправился в свой путь.       Это извещение Вадим Савич перехватить не успел, отреагировав только на отчаянный плач Мэйделе, кинувшись к девушке. На вагонном столике лежало напечатанное на серой бумаге извещение, говорившее о том, что Йоси больше нет. Братик погиб, и принять это было очень, очень сложно. Гита плакала, проклиная войну. Вадим Савич вспоминал, как она прибежала к нему и будто бы что-то помогало хирургу во время операции. А теперь его больше нет, не нашли и сестру в Ленинграде среди живых… Получалось, что их Мэйделе осталась совершенно одна, но нельзя было даже намеком дать ей это понять. Пусть это было неправильно, но успокаивающая Гиту тетя Наташа говорила об ошибках на фронте, о том, что надо надеяться… И Гита надеялась…       Вадим Савич как-то организовал экзамены для Мэйделе, когда поезд в очередной раз прибыл в Москву. Он так и не признался, как ему это удалось, но комиссия, собранная из повоевавших и выживших мужчин, внимательно слушала седую девушку с орденом «Красной Звезды» на груди. Задавая вопросы, профессора понимали, что эта девчонка уже оперировала даже против правил, потому что выстоять сутками за столом было не в человеческих силах.       — Гита Израиловна Пельцер, — торжественно начал ректор, потерявший в ополчении ногу. — Мы считаем, что вы вполне подготовлены для практики.       — Спасибо… — почти прошептала ошарашенная девушка, получая диплом врача. Теперь она могла оперировать, не боясь, что за это накажут Вадима Савича.       Гита, разумеется, сразу же написала об этом Маме. Строчка за строчкой буквы древнего алфавита ложились на бумагу. Вместе с дипломом военного времени девушка получила и погоны младшего лейтенанта, как имеющая высшее образование. А в поезде был праздник, организованный Вадимом Савичем, для которого каждая из этих девчонок была дочерью. Своя семья мужчины погибла в Ленинграде, и он это знал, но держал себя, держал зубами, не позволяя сломаться. Пожалуй, именно Гита и помогла ему не сломаться, потому что, даря надежду ей, он обнадеживался и сам.       А поезд все шел — с фронта в тыл, из тыла на фронт. Вот уже и логово видно на горизонте. Гита вполне уверенно уже оперировала, научив Леру стоять у стола. И десятки раненых солдат благодарили свою Мэйделе, спасавшую жизни девочку. Неожиданно к ордену добавилась и медаль «За Отвагу», заставив улыбаться врача санитарного поезда. Затянувшаяся на четыре года практика принесла и диплом, потому что учиться девушка не отказывалась никогда.       Все также молчала Ривка, молчала и Мамочка, но теперь Гита знала — если бы они… то письма бы возвращались с пометкой, а так как этого не было, то надежда оставалась. Мэйделе не знала, что ее защитила тетя Наташа и Вадим Савич. Сильно постаревший, он нашел себя в заботе об этой девочке, иногда выглядевшей такой потерянной. Гита, разумеется, умела быть жесткой, суровой, зачастую решая, кого спасти получится, а для кого поздно. Но потерявшая всех, как она думала, мужчин в семье, Мэйделе старалась спасти даже, казалось, безнадежных. И они были благодарны девушке, забывшей, что когда-то она была нелюбимой и ненужной. Гита была нужна каждому этому солдату, а уж любили Мэйделе, как никого на свете, ведь она спасала жизни. Каждый день и каждую ночь.       Прошел апрель, все меньше было налетов, все реже бомбы падали рядом с вагонами, все реже сердце замирало во время операции. Гита стала офицером, хирургом, в душе оставаясь все той же Мэйделе, все той же девочкой, не умеющей жить без Мамы. Но девушка верила, всей своей душой верила, что, когда прогремит последний взрыв и она вернется домой, там, у самой двери их дома девушку будет ждать самая родная, самая святая на свете женщина — Мама. Именно эта вера да молитва помогали жить, не отчаиваться, не бояться, даже когда вагон раскачивался от воздушной волны близких разрывов. Жить и спасать, чтобы где-то далеко не плакала такая же девочка… Чтобы было кому прийти домой. Чтобы ему улыбнулись, как после войны придет домой и Гита, как, она верила, ей улыбнется Мама. Всей душой, всем сердцем верила а идише мэйделе.