Мэйделе

      Победу поезд встретил в пути, поэтому о том, что война закончилась, Мэйделе узнала только на станции. Казалось, вся станция заполнена танцующими, веселящимися людьми, и такое счастье было написано на лицах, что, даже не зная, что произошло, заплакали медсестры. Слышались выстрелы, звуки гармошки, песни… Совершенно не понимая, что происходит, Мэйделе в накинутом на плечи халате вышла на подножку вагона, озирая происходящее, после чего хмыкнула, спускаясь в это людское море, сразу же подхватившее ее.       — Победа! Победа! — услышала девушка. Какой-то солдат подскочил к ничего не понимающей Гите, обнял ее и поцеловал от души. — Победа, сестренка! Победа!       — Как победа? — не поняла ошарашенная Гита. — Где?       — Мы победили! — какой-то абсолютно счастливый офицер стрелял в небо и плакал от счастья. — Совсем победили! Нет больше этой гадины!       — Победа… — прошептала девушка, опускаясь на ступеньку вагона. Хотелось плакать, просто рыдать и выплакать всю эту войну…        «Здравствуй, милая Мамочка! Сколько раз я представляла себе этот момент и все не могла представить. Мы победили, Мамочка! Мы, все мы победили, уничтожив проклятую гадину, топтавшую нашу землю, убившую Папочку и Йосю! Совсем скоро мы увидимся, Мамочка! Дождись меня, молю тебя!» — на тетрадный листок капали слезы счастья. Мэйделе все не могла поверить, а поезд вез, она верила, последних раненых в мир. Не было ни фронта, ни тыла, с голубого весеннего неба сияло солнышко, как на рисунке Леи.       Мэйделе предвкушала тот миг, когда ступит на родную улицу и сможет наконец прикоснуться к Мамочке. От Ривки по-прежнему не было никаких вестей, но Гита не хотела верить в то, что та погибла, не верила и надеялась увидеть ее… увидеть дома. Правда, быстро не получилось, но Гита не унывала — она ждала и дольше. Намного дольше ждала Мэйделе, целых четыре года войны. Страшной войны, унесшей жизни близких… Папочка и Йося никогда больше не улыбнутся, никогда не обнимут, никогда…       В эти дни Мэйделе много плакала, отпуская войну, и писала, писала детям и Маме. Она писала им, а в ответ — тишина, но почта могла просто не справляться, ведь так? Или детей могли же перевести куда-нибудь. Робко улыбающуюся Лею, совсем не умеющего самостоятельно кушать Давида, постоянно кашлявшую Сару… Надежда вела девушку, всей душой устремившуюся в родную Одессу. Вадим Савич так и не смог ей сказать, дав телефонограмму туда, куда стремилась Мэйделе, отправлявшаяся в отпуск. Ее не демобилизовали, хотя разговоры об этом ходили. Единственное, что мог сделать Вадим Савич, отпуска которому не дали, страшно переживавший от того, что его не будет рядом тогда, когда Мэйделе узнает — дать телефонограмму в Одессу с просьбой встретить, сопроводить и помочь, если… Старый хирург подозревал, что таких вестей девушка может не пережить. Но отпуск ему не дали, потому оставалось только ждать, сжав кулаки.        «Милая Мамочка! Еду к тебе! Еду!» — значилось в пропитанной счастьем телеграмме. Почтальонша принесла телеграмму школьной учительнице, как приносила до того все письма той, кого звали Мэйделе, несмотря на возраст. Женщина смотрела в бланк и горько плакала. Письма, пропитанные любовью девочки, не умевшей жить без Мамы… Ставшей врачом, офицером, но остававшейся все такой же Мэйделе, как и в далеких тридцатых годах. Даже посоветоваться было не с кем, почти всех унесли проклятые гитлеровцы с румынами… Решив, что сама встретит девушку, Вера Николаевна тяжело поднялась со стула.       А счастливая, предвкушавшая встречу Гита улыбалась солдатам, а те, при виде лейтенанта медицинской службы, очень молодой, но седой девчонки, охотно подсаживали ее в воинские эшелоны, даже там, где было запрещено, но, узнавая, что эта пигалица со стальным тяжелым взглядом — хирург, закрывали глаза даже начальники эшелонов.       — Как тебя зовут, дочка? — поинтересовался взявший в штабной вагон Гиту пожилой полковник.       — Мэйделе… Ой, Гита, — поправилась девушка, встретив понимающую улыбку.       — Ты хирург, — утвердительно произнес офицер, заметив, что Гита бережет руки. — Домой едешь?       — Да, в Одессу! — заулыбалась седая, много повидавшая девушка, в эту минуту ставшая сущим ребенком. — Там меня ждет Мама!       Услышав, какие эмоции товарищ лейтенант вложила в это слово, полковник только крякнул, сменив тему. Рассказывать этой спасшей не один десяток жизней девочке, что в Одессе евреев, считай что не осталось, офицер не посмел. Просто не хватило силы духа. А поезд шел на юг. Мелькали станции, разрушенные дома, сгоревшие амбары, разрытая взрывами земля. День за днем Гита пробиралась домой, живя именно этой верой в то, что там, у самого моря — Мама.       Шевелились губы девушки, вознося хвалу Всевышнему, а во сне приходила все грустнеющая Мама. Она будто хотела подготовить свою Мэйделе к тому, что та услышит и увидит, но Гита отказывалась верить. Девушка жила только этой надеждой, что было заметно и солдатам, и офицерам, осторожно старавшимся рассказать, что, возможно… Но Гита будто и не слышала. За окном уже показалась полоска моря, что значило — скоро…       — А потом что будешь делать, сестричка? — поинтересовался испещренный шрамами капитан, ласково приобнявший Гиту.       — Ну я же на службе! — деланно нахмурилась Мэйделе. — Постараюсь перевестись в Одессу, ну а если демобилизация, то буду работать рядом с Мамой и больше никогда, никуда не уезжать! — тихо всхлипнула прижатая к кителю офицера девушка.       — Если будет плохо, позвони или напиши, — попросил офицер, Гита ему понравилась. Он вырвал лист из блокнота, написав свои координаты, а девушка рассматривала фотографии, бережно хранившиеся всю войну…       — Вот это Папочка, — очень нежно, со слезами в голосе, проговорила Мэйделе. — Его война забрала первым — под Москвой. А брата — позже, уже в Польше… Ривка не отвечает совсем, она оставалась в Ленинграде, но письма не возвращаются, значит, может быть просто в эвакуации?       — Все возможно, сестренка, — капитан слышал очень разные истории, понимая, что если до сих пор не, то уже и вряд ли.       — А это моя Мама, — очень бережно, как святыню, держала в руках фотокарточку та, которую называли просто «девочка», вне зависимости от возраста. Офицер почувствовал, как сердце захолодело — он понял.       На Раздельной капитан выскочил из поезда, чтобы позвонить в Одессу. Дежурный энкаведе сначала не понимал, о чем его просят по телефону, но потом до него дошло, и он уверил коллегу в том, что помогут всем, чем можно. Было ли это потому, что Мэйделе оказалась хирургом, врачом, или же какие-то другие причины сподвигли дежурного отреагировать именно так. Но многого сделать, конечно, не было возможно.       И вот, наконец, родной город. Разбитый снарядами вокзал, который сейчас отстраивался, знакомые с детства улочки, каштаны… Гита вбирала это глазами, отмечая, впрочем, следы войны — разбитые дома, сгоревшие здания, но и улыбки у людей на перроне. Выпрыгнув из поезда, Мэйделе двинулась знакомым маршрутом, хотя хотелось бежать, просто нестись со всех ног. Бегать было нельзя, ведь она офицер. И Мэйделе вышла на привокзальную площадь, почти сразу же заскочив в трамвай, в котором не было ни одного знакомого лица. Девушка смотрела в окно, держась за поручень, отмечая, как больно прошлась по родному городу война.       — Ой-вей! — раздалось откуда-то сзади. — Не делайте мне чахотку, а платите проезд!       Мэйделе резко обернулась, но женщина, так по-одесски кого-то приложившая, была девушке незнакома. Почему-то на седую совсем молодую военную смотрели с жалостью, жалость стала ощущаться, когда Мэйделе пошла на выход. Не задумываясь о том, что это значит, Гита ступила на родную улицу, на которой не было ни одного целого дома. Страшное предчувствие кольнуло сердце, отдаваясь в нем жжением. Медленно, будто боясь увидеть что-то очень страшное, Мэйделе шла по улице, дойдя до того места, где стоял когда-то их дом, а теперь лежали обгоревшие камни.       — Мама… Мама… — прошептала не желающая верить девушка, когда со спины раздался голос школьной учительницы, постаревший, но узнаваемый.       — Мэйделе? — позвала ее Вера Николаевна.       — Вера Николаевна! — обрадовалась Гита, с надеждой вглядываясь в фигуру женщины. — Вы знаете, где Мама? Вы можете меня отвести к ней?       — Пойдем, Мэйделе, — тяжело вздохнула Вера Николаевна, понявшая, что девочка еще не знает. Что будет, когда она узнает, женщина себе даже не представляла. Они медленно шли по улице, а Мэйделе рассказывала, будто желая разогнать тишину.       — А потом пришла «похоронка» на Йосю, — говорила девушка, давая понять школьной учительнице, что больше никого нет. — Ривка совсем не отвечает, хотя Блокаду еще когда прорвали…       — Держись, Мэйделе, просто держись, хорошо? — школьная учительница была очень серьезной, ведь они вышли к тому месту, где похоронили Цилю и многих других.       — Что это? — не поняла увидевшая каменные плиты Мэйделе. — Что это? А где Мама?       Они подошли к плите, на которой были имена, имена, имена… Глаза девушки прикипели к одной-единственной строчке, читая ее и не понимая, не принимая то, что они видели. Мир будто закачался перед глазами Мэйделе. Закружилось, потемнев, небо, а губы девушки отрицали увиденное. Хотелось убежать и спрятаться, чтобы это было неправдой, чтобы Мама встала, улыбаясь, чтобы обняла.       — Вот здесь лежит твоя Мама, Мэйделе, — тихо проговорила Вера Николаевна, глядя в смертельно бледное лицо девочки, оставшейся одной на белом свете.       — Нет! Нет! Этого не может быть! Не-е-е-ет! Мама! Мамочка! — страшно закричала Мэйделе, и мир внезапно померк. Перед большой плитой, перечислявшей убитых детей, сестер, матерей, братьев и отцов, падала на землю девушка. Крик внезапно прервался, девушка затихла, а кинувшаяся к ней Вера Николаевна не услышала биения сердца. Не выдержало сердце а идише мэйделе.

***

      Перед глазами отчаянно плачущей Мэйделе развиднелось, зашумели ветвями деревья. Вернулись звуки, будто выключившиеся на том самом кладбище, кто-то звал кого-то. Пробежали мальчишки, а сама Мэйделе будто опять стала двенадцатилетней. Руки уменьшились, форма исчезла, только на летнем платье дико и страшно сверкали орден да медаль, что заметила плачущая еще Гита.       — Гита! Гита! Где ты, девочка? — услышала девушка такой родной голос Мамы. Резко вскочив, Гита огляделась. Она стояла на родной улице, такой, какой она была до войны, а неподалеку, у их дома стояла она…       — Мама! — отчаянно завизжав, Мэйделе кинулась к навсегда, казалось, потерянной женщине. — Мамочка! — взвизгнула она, когда почувствовала объятия родных рук.       — Мэйделе… Поседела вся… — немного грустно произнесла Циля. — А меня убили, как и всех на нашей улице…       — Мамочка, но ты же здесь! Я же чувствую! — будто вернувшаяся в детство девочка изо всех сил прижималась к женщине.       — Мы все умерли, маленькая моя… — погладили по голове такие родные руки. — И ты не выдержала, да?       — Да, Мамочка… — прошептала наслаждавшая лаской родного человека Мэйделе.       — Я могу вернуть тебе маму, дитя, — раздался мужской голос, Гита обернулась, увидев похожего на раввина мужчину. — Но у всего есть своя цена.       — Я на все готова! На все! — выкрикнула девушка. — Скажи свою цену!       — Когда-то давно ты прошла сквозь время, чтобы обрести семью, — грустно проговорил ребе. — Но страшная война отняла у тебя всех… А в лежащем рядом с тобой мире умерла Гермиона Грейнджер, помнишь ее? Ей было всего десять лет…       — Она чем-то важна? — поняла Гита. — Но при чем тут я?       — Я предлагаю тебе стать ею, — вздохнул мужчина, ему будто и самому было неприятно предлагать подобное. — Спасти того, кем была ты, но рожденного здесь мальчиком. Мальчиком, который пока только чудом выжил. Вот именно он и важен, ибо если он погибнет, не будет смысла во всей истории.       — Если Гермионе десять, то ему девять пока? — поинтересовалась Мэйделе. — Значит, будет Хогвартс и опять все по новой?       — Это не обязательно, — ребе усмехнулся. — Мне важно, чтобы мой потомок жил и продолжил род. Судьба Британии пусть волнует Королеву. Если сохранишь его, я верну тебе твою маму.       — Ты жесток, Тойт, — проговорила Циля, прижимая к себе своего ребенка.       — Ну я и не человек, — хмыкнул мужчина и присел на корточки, вглядываясь в глаза Гиты. — Ну как, подойдет тебе такая цена?       — Да! — твердо ответила товарищ лейтенант, прошедшая через всю войну мамина дочка.       — Тогда прощайтесь, а я позову Гермиону, — ребе отвернулся, и через минуту на одесской улочке появилась рыдающая малышка, сразу же подхваченная на руки Цилей.       — Что случилось, малышка? — поинтересовалась Гита, готовясь услышать что-то душераздирающее.       — Меня папа… — всхлипывая, сообщила девочка. — За плохую оценку… Чтобы неповадно… а все вдруг бух и исчезло.       — Звери какие… — прошептала все понявшая девушка. В еврейской традиции бить женщин было табу, совсем нельзя. Плачущая Гермиона обняла Гиту и будто бы втянулась в нее.       — Вот как вы решили, значит, — хмыкнул выглядевший раввином мужчина. — Тоже интересный вариант — объединить души, мне уже интересно. Прощайтесь.       Обнимая Маму, будто желая почувствовать напоследок объятия самой родной на свете женщины, Гита плакала. Она не хотела расставаться с Мамой, но Циля успокаивала свою Мэйделе, как в детстве успокаивала. Дочка была готова на что угодно ради нее, а не встретив здесь Ривку и Йосю, несмотря ни на что, Циля надеялась… Гита плакала, запоминая Маму, ведь когда они встретятся — совершенно неизвестно. Но девушка смело смотрела в будущее, ведь она была офицером, хирургом, спасавшей жизни, в душе все также оставаясь а идише мэйделе.