Мэйделе

      Гермиона Грейнджер, девочка десяти лет от роду, очень любила учиться, потому что так сказали родители. Мнение самой девочки никто и никогда не спрашивал. Ей достаточно подробно объяснили, почему и для чего она должна приносить только хорошие оценки, сильно запугав тогда еще пятилетнего ребенка. Со временем объяснение выветрилось, остался только страх, поэтому училась девочка изо всех сил, панически боясь плохой оценки.       Учителям бы обратить внимание на страх ребенка, но, по-видимому, это совсем никому не было нужно. А «заучку» в классе закономерно не любили, ибо Гермиона вокруг себя ничего не видела, испытывая в школе настоящий ужас. Возможно, Грейнджеры уже и забыли свои объяснения как и то, чем они запугали девочку, а, возможно, им нравился факт того, что ребенок постоянно сидит с книжкой, не видя улицы — это неизвестно.       В этот самый черный для себя день Гермиона получила «Е». Возможно, она переволновалась и ошиблась, возможно, учительница была в плохом настроении. Девочка дрожащими руками держала листок, на котором выделялась оценка, и не видела ничего кроме этого листка. От потрясения и ожидания того, что будет дома, сердце ребенка стучало быстро-быстро, работая практически на износ, но Гермиона этого не знала.       — Возможно, мисс Грейнджер, это вас научит не зазубривать материал наизусть, — с какой-то непонятной злостью произнесла школьная учительница, глядя на смертельно бледного ребенка. Возможно, в этот момент женщина гордилась собой?       — Что, «заучка»? Узнала, что ты тупая? — от этой фразы весь класс громко расхохотался, но Гермиона уже ничего не воспринимала. Угрозы родителей интерпретировались в подсознании девочки так, что она готовилась почти к смерти.       — Нет… нет… нет… — шептали губы ребенка. — Пусть это будет сном…       Но листок не исчезал, даря понимание, что все хорошее в жизни закончилось. Будущее рисовалось серым, будто бы и не было никакого будущего. Странно, что ни люди на улице, ни соседи совсем не обратили внимания на состояние ребенка. Дома Гермиона потерянно уселась на диван, не зная, что делать дальше. Мыслей не было, был только всепоглощающий страх. Отчего-то сделалось трудно дышать, но, когда перед глазами уже темнело, домой вернулись родители, сразу же увидевшие и листок с оценкой, и состояние ребенка. Любой нормальный родитель бросился бы к ребенку, но миссис и мистер Грейнджер заинтересовались этим белым листком, зачеркнутым жестокой учительницей.       — Ты нас разочаровала, дочь, — как-то отстраненно произнесла миссис Грейнджер, отчего сердце будто упало куда-то в живот, затрепетав там.       — Надо преподать тебе урок, — бить дочь мистер Грейнджер не собирался, желая лишь напугать так, чтобы в следующий раз… — Раздевайся!       — Как… раздеваться? — девочка почти хрипела, с ужасом глядя на даже на вид страшный ремень, который отец положил на журнальный столик.       — Полностью, — мужчина был совершенно серьезен, отчего Гермиона, точно до этого момента знавшая, что девочек не бьют, побелела еще сильнее.       Дрожащими руками она начала разоблачаться, лицо побледнело, глаза смотрели вникуда, а зрачок при этом занял всю радужку, полностью расфокусировавшись. Она не видела, как папа весело подмигнул согласно кивнувшей маме. Для взрослых, не понимавших состояния ребенка, происходящее не было чем-то серьезным. Но стягивавшая юбку Гермиона пошатнулась и с шумом упала на пол. Ее сердце остановилось, не выдержав такой нагрузки.       — Симуляция тебе не поможет, — заметила миссис Грейнджер, подойдя к девочке, но наклонившись и не уловив дыхания, женщина взвизгнула, бросившись к телефону. К приезду парамедиков изменившаяся Гермиона уже дышала, но врач, оглядев диспозицию, понял, почему так испугалась девочка, приняв решение о госпитализации. Родителей, желавших бить детей, тяжело вздохнувший парамедик не понимал. Поэтому полураздетая Гермиона, еще не пришедшая в сознание, отправилась в больницу.       Кардиолог сообщение о возможной кратковременной остановке сердца ребенка шуткой не посчитал, быстро убедившись в наличии экстрасистолии, поэтому Гермиону было принято решение подержать в больнице, ну и попугать ее родителей, ибо не просто же так девочка оказалась в подобном состоянии?

***

      Гита пришла в себя, осознавая, но не принимая тот факт, что теперь она Гермиона Грейнджер, доведенная до смерти своими собственными родителями. В понимании Мэйделе, такие существа людьми не были, да и мать Гермионы… Разве могла равнодушно смотревшая на страх ребенка женщина сравниться с Мамой? Гита заплакала, шепча молитву… Мама, Мамочка… Это нужно было еще пережить, с чем девочка, конечно же, могла справиться, просто эмоции запуганного ребенка не давали быстро взять себя в руки.       Тем не менее, спустя несколько минут, напомнившая себе, что она офицер, Мэйделе смогла взять себя в руки. Теперь она жила в чужой стране, среди чужих людей, у нее снова не было никого, не было и страны, зато был народ. И шепча: «…Шалом рав аль Исраэль амха тасим лэолам ки Ата hу Мелэх Адон лэхоль ашалом, вэтов вээйнэха лэварех эт амха Исраэль бэхоль эт увхоль шаа бишломэха…», девочка снова ощущала себя частью чего-то большего. Теперь надо было лишь вырваться отсюда и попасть в синагогу. Чтобы помочь Гарри, девочке нужны были союзники, родители к таким не относились. Они в понимании Мэйделе и к людям-то не относились.       Пришедшие в палату Грейнджеры забыли, что хотели сказать. На них смотрела совсем другая Гермиона: стальной, пронизывающий взгляд, в котором читалась брезгливость, и полное отсутствие страха. Губы девочки шевелились, вот только, что именно говорит ребенок, ни мистер, ни миссис Грейнджер понять не могли. Ничто не шевельнулось в душе взрослых людей, ничто… даже когда через несколько дней миссис Грейнджер увидела будто присыпанные пеплом корни теперь уже аккуратно расчесанных волос.       Гита не позволяла себе выглядеть неаккуратной даже тогда, когда воды было немного, даже когда оперировала день и ночь вместе с Вадимом Савичем. Этому ее учила Мама — девочка должна быть аккуратной, поэтому первым, что попросила Мэйделе в больнице, был гребешок. Английский вспоминался с трудом, поэтому первую просьбу девочки просто не поняли — было много слов на идише, но потом, переспросив, просто подумали, что ребенок полиглот, а у них бывает, что смешиваются языки.       — Собирайся, поедем домой, — произнес мистер Грейнджер, входя в палату.       — Хотите закончить начатое? — поинтересовалась в ответ Мэйделе, расслышав характерные интонации. — Так зачем куда-то ехать, давай прямо здесь!       — Не смей со мной так разговаривать, я твой отец! — воскликнул мужчина, не понимавший, что произошло с вечно кроткой и испуганной девочкой.       — Ты мой родитель, — поправила его девочка. — Отец ребенка не запугивает, особенно девочку.       — Собирайся, доченька, — ухо девочки, знавшей, что такое настоящая семья, уловило фальшь в словах миссис Грейнджер. Женщина как будто заставляла себя разговаривать ласково.       Грейнджеры решили отвезти так сильно изменившуюся девочку к психиатру, прямо не заезжая домой, так как мистер Грейнджер высказал предположение, что от страха их дочь сошла с ума. Гита читала взрослых людей, не умевших скрывать эмоции, как открытую книгу. Девочка не понимала, как Гермиона вообще дожила до Хогвартса с такими родителями. Возможно, в Британии они считались бы самыми лучшими, но вот для Мэйделе… Для Мэйделе это были совсем не родители. Если бы девочку обняли, хотя бы попытались согреть, но для женщины и мужчины будто ничего не произошло. Гита понимала, что ведет себя необычно для Гермионы, но иначе себя вести она просто не умела. И тут ей неожиданно повезло.       К психиатру, как и к каждому специалисту, нужно было записываться, поэтому, когда мистер Грейнджер с больничного телефона обзвонил психиатрические клиники, принять их согласились только в одной. Видимо, что-то показалось странным в голосе мужчины тому, кто поднял трубку. Значительно повеселевший мистер Грейнджер, ожидая возвращения прежней тихой Гермионы, вернулся в палату, где уже ожидала готовая ко всему дочь. Ее расчесанные волосы удивили мужчину, так как ранее девочка за собой не следила, а у матери вечно не было на ребенка времени.       Мэйделе, оказавшись в смутно знакомом транспортном средстве непривычного вида, с интересом смотрела в окно. Машина совсем не напоминала «эмку», на которой ее привезли на награждение, не похожа она была и на немецкие машины, впрочем, осознавая, что прошло сорок с небольшим лет, девочка совсем не беспокоилась, понимая тем не менее, что ее везут не домой. Предположения Мэйделе не строила, давно привыкнув к тому, что все, что будет нужно, ей скажут. Губы девочки шевелились, выговаривая слова молитвы о мире, а глаза внимательно шарили по небу. В автомобилях ездить Гита не привыкла, а в поезде, проходя по вагону, всегда бросала взгляд на небо, это уже стало рефлексом за четыре года. Осознавать, что сейчас она десятилетняя, было трудно. Очень не хватало Маминых рук, но… а местная ее мама, судя по взгляду, готовилась предать ребенка… Бывало и такое, все бывало на войне, тысячи историй слышала Мэйделе…       Принял девочку пожилой мужчина с хитрым взглядом, чем-то напоминавший одесского ребе и Вадима Савича одновременно. Девочка поздоровалась кивком, не прерывая молитву, ибо сейчас она говорила со Всевышним. Психиатр насторожился, следя за губами девочки, он прислушался к тому, что шептал ребенок, и сразу же улыбнулся, кивнув, как будто понял.       — Ну, на что жалуетесь? — поинтересовался мужчина у Грейнджеров. Абсолютно спокойная девочка осталась сидеть.       — Гермиона стала вести себя странно! — заявил мистер Грейнджер. — Разговаривает грубо…       — Она точно сошла с ума после «Е» в школе, — добавила миссис Грейнджер. — Ее надо лечить!       — Лечить… — грустно вздохнул доктор, уже увидевший многое. — Подождите за дверью.       — Они странные… — тихо прокомментировала Гита, не заметив, как перешла на идиш.       — Вот как, — удивился на том же языке пожилой мужчина. — А откуда такие выводы?       — Запугали меня до трясучки, чуть не убили страхом, а когда я чуть не умерла, решили сдать, я правильно поняла? — невесело усмехнулась Мэйделе.       — Прежде всего, как тебя зовут? — поинтересовался психиатр, видя и седину, и взгляд, который ребенку принадлежать просто не мог.       — Мэйделе… То есть Гита… Но сейчас — Гермиона, наверное, — тяжело вздохнула десятилетняя девочка, в глазах которой, казалось, навсегда застыла боль.       — Мэйделе… — вздохнул мужчина. — Расскажи мне, девочка, что ты пережила.       — Вы меня тогда запрете, потому что поверить в такое… — Гита повторила вздох врача. — Но если хотите… — и полузакрыв глаза, девочка заговорила на идише, причем врачу заметно было, что этот язык для нее родной.       А Гита рассказывала о довоенной Одессе, о их доме и семье. Она говорила о Маме, вкладывая в свои слова такие эмоции, что много повидавший в жизни мужчина будто оказался под платанами на тихой улице приморского города. Он будто видел и Маму этого ребенка, и Папу, которых она боготворила. Психиатр и не представлял себе, что так может быть, но сумасшествием такая жизнь не выглядела — слишком много деталей для бреда. Та же школа, походы к морю за мидиями, за креветками… И везде, за каждым словом, за каждым жестом вставала эта святая женщина, Мама этой Мэйделе. Слушать это было…       — А потом началась война, — как-то очень буднично произнесла седеющая девочка, и психиатра прошибло потом. Ребенок не выдумывал, эта Мэйделе действительно была там, потому что даже представить себе такое ребенок не сможет. Ни сотни раненных солдат, ни операции сутками напролет, ни даже рассказ о малолетних узниках. Придумать, представить такое для современного человека было невыразимо трудно, а то, как эта мэйделе рассказывала о Лее, Саре, Давиде и многих других… Ласково-ласково, как о своих собственных детях. Психиатр верил каждому слову.       — Ты потеряла всю семью и очнулась, став Гермионой, которую убили страхом? — поинтересовался мужчина, понявший, что не сможет не помочь девочке.       — Да, — коротко ответила Гермиона.       — Тогда сделаем так… — задумчиво проговорил мужчина. — Я напишу тебе свой телефон, и домашний, и рабочий, ты пару дней попробуй примириться с этими… родителями…       — Мне в синагогу нужно, — грустно произнесла Мэйделе, понимая, что хоть что-то из рассказанного доктору надо проверить.       — Позвони мне в пятницу, — попросил он девочку. — А пока позови родителей.       Стоило Грейнджерам уже войти в кабинет, как психиатр поднялся, глядя на взрослых так, что обоим по непонятной причине стало страшно.       — Выбирайте, — произнес мужчина. — Мы можем прямо сейчас вызвать полицию, или вы убираетесь отсюда. Считать молящегося ребенка ненормальным — это пахнет очень плохо! Если я только узнаю, что вы упорствуете в своем нежелании пускать дитя ко Всевышнему, вы о тюрьме молить будете! Это вам понятно?       Очень страшный психиатр напугал Грейнджеров до мелкой дрожи, поэтому ни мистер, ни миссис Грейнджер трогать ребенка не посмели. Пару дней взрослые вздрагивали от каждого звонка, потому что обвинение было очень страшным. За такое могло прилететь, ибо атеистами были исключительно «красные», по мнению родителей Гермионы. А быть «красным» в Британии было очень чревато.       Гита грустно улыбалась, оглядывая комнату девочки, лишенную даже намека на игрушки. Только книги, книги, книги… Вспоминалась их с Ривкой комната в старом доме. Уютная, очень теплая комната, которую они сами и украшали… Девочке сейчас очень хотелось туда, но она понимала, что это невозможно… И тихо плакала в подушку а идише мэйделе.