Мэйделе

       «Здравствуй, милая Мамочка! Вчера уехала Лея, она стала такой взрослой, но в ее глазах живет все та же малышка, прижимавшаяся ко мне в том далеком году. Она относится ко мне, наверное, так, как я к тебе… Не знаю, как так получилось, но в душе тепло стало. Я тебя так люблю, Мамочка! У меня все хорошо — школа, занятия ивритом, восстанавливаю в памяти русский. Я так счастлива, что Йося и Ривка выжили, просто невозможно рассказать, как. Может быть, Тойт сжалится и разрешит тебе вернуться? Хочется плакать без остановки, но я держу себя в руках. Мамочка, где же ты, Мамочка…» — Рахель гладила девочку, пока руки той сворачивали уже ставший привычным бумажный треугольник. Видеть, какой она становится, когда пишет эти письма, было просто больно. Больно сердцу полностью осознавшей себя именно матерью женщины.       — Все будет хорошо, малышка, — на руки брать Гиту становилось все тяжелее, поэтому Рахель сажала ту себе на колени и обнимала, будто желая закрыть от всего мира.       — Конечно, мамочка… — прошептала девочка, прикрыв глаза. — У нас иначе быть не может…       — Ты что думаешь о школе? — поинтересовалась Рахель. — У вас ведь в одиннадцать Хогвартс?       — Не хочу в Хогвартс, — помотала головой девочка. — Вообще англичан глаза б мои не видели.       — Тогда мы с папой будем думать, — улыбнулась женщина. — А жить где хочешь? В Израиле?       — Я бы в Одессе жила… Но это, наверное, невозможно… — Мэйделе грустно посмотрела в окно, на город опускался туман. — Ривка, Йося… я бы…       — Ну, никто не знает, что будет, — улыбнулась ребецин, точно знавшая, что ничего невозможного на свете не существует. — Мы что-нибудь придумаем.       Большое письмо с десятком марок и надписями на русском языке, адресованное Гите Пельцер, пришло спустя почти две недели, когда семья переехала обратно в синагогу. Английские маги дышали только по команде, не помышляя уже о том, чтобы причинить зло ребенку. Какие-то специальные отметки на конверте Гита не поняла, но, хмыкнув, приняла письмо вместе с остальной корреспонденцией, привычно рассортировав ее. Гарри играл во дворе синагоги с мальчишками, и Мэйделе время от времени поглядывала в сторону мальчика — не обидели бы. Время от времени девочка ловила себя на мысли, что относится к Гарри, скорее, как к сыну. Эти мысли заставляли девочку чему-то улыбаться. Попросив маму записать ее день рождения не тогда, когда он был у Гермионы, а свой, Мэйделе даже не думала, насколько это может быть сложно, но почему-то все решилось очень быстро. Мама сказала, что помогли израильтяне, и девочка выбросила из головы подробности.       — Тебе письмо? — улыбнулась Рахель, увидев, с каким интересом разглядывает конверт девочка. — Можно, я посижу рядышком? — женщина, разумеется, знала, от кого может быть письмо и какой может оказаться реакция.       — Конечно, мамочка, — улыбнулась Гита, осторожно вскрывая конверт, из которого вывалились фотокарточки и исписанные на идише мелким, таким узнаваемым почерком, листы бумаги. Девочка подняла лицо, взглянув маме в глаза, и медленно взяла в руки первый листок. — Ривка… — прошептала она, вглядываясь в строки.        «Когда мы получили твое письмо, моя маленькая Мэйделе, я думала, что залью слезами все вокруг. Как же ты нас с Йосей не дождалась? Мэйделе, моя родная девочка, как страшно было увидеть могилу вместо тебя! Я знаю, что ты не смогла пережить смерть нашей Мамы, я все знаю, малышка… Ты только дождись нас с Йосей, мы обязательно прилетим к тебе! Обязательно, малышка!..» — слезы, слезы… Гита читала, не замечая своих слез. В каждой строчке, в каждой — это была Ривка, ее родная, любимая сестренка, писавшая сейчас с такой любовью, что, казалось, заливала все письмо этой любовью… И фотографии — послевоенная, очень худая Ривка в висевшей на ней, как на вешалке военной форме, а потом уже — с женихом, которого Гита узнала, улыбнувшись… «Лева… Выжил…» С детьми… Девочки Циля и Гита, мальчик Изя. Понятно, в честь кого… И строки, строки письма, повествующие о том, как жила эти сорок с небольшим лет такая любимая сестренка.       Рахель обнимала девочку, вытирая ей слезы, и молчала, ведь ее Мэйделе сейчас встречалась с семьей — через сорок лет, даже представить такое страшно. А ведь это было… Гита, дочитав, взялась за перьевую ручку — девочка писала только пером, не признавая шариковые ручки — и снова ложились древние буквы на белую бумагу. Дописав ответ сестренке, Гита начала было складывать письмо, но одумалась, просто отложив его в сторону, чтобы потом положить в конверт, которых теперь было сколько угодно. Мэйделе вздохнула и взялась за письмо брата.        «…Ты спасла меня в том поезде, я знаю, что меня оперировал хирург, но это все равно была ты. Ты похоронила меня, но я выжил, моя маленькая Мэйделе. Сестренка, как же мне плохо было без тебя! Мы скоро приедем к тебе, или же тебя привезут к нам, мне это твердо обещали. Ты только дождись, молю тебя, родная, дождись нас с Ривкой!..» — и снова слезы, бегущие по щекам, губы, шепчущие всегда успокаивавшую ее молитву, и фотокарточки, фотокарточки, фотокарточки… Йося после войны, Йося с невестой, незнакомой девушкой, Йося с детьми… У него родились двое мальчиков. Братик очень переживал, оттого что девочки не получилось. Но в каждой строчке — это был он; с детства знакомым почерком, совсем не изменившимся за годы, дантист писал эти строки своей однажды, казалось, навсегда потерянной сестре.       И снова перо принялось выводить слова на идиш, отвечая брату. Рассказывая о том, что случилось тогда и какой она стала теперь. Наполняя бумагу любовью и будто бы самой сутью Мэйделе. Рахель гладила малышку, мечтая о том, что когда-нибудь сможет, нет, не заменить, но хотя бы сравниться с той женщиной, которую девочка помнит и чтит даже сквозь смерть…       — Мамочка, а можно меня сфотографировать? — поинтересовалась Мэйделе, закончив. — И послать Йосе и Ривке?       — Можно, конечно, — улыбнулась женщина, беря за руку девочку. — Пойдем со мной.       — Ура, — серьезно сообщила Гита, прижимая другую руку к груди. — Ривка… Йося… Они живы, мамочка… Живы!       — Живы, малышка, — прижала девочку к себе ребецин. — Больше нет войны, нет и не будет… Не надо будет стоять сутками у стола, спасая жизни, не надо будет хоронить родных… Ты знаешь, что тебя приглашают в Израиль?       — Насовсем не поеду! — твердо произнесла Мэйделе.       — Насовсем и не надо, Мэйделе… — мама, разумеется, отлично знала позицию своего ребенка, думая только о том, каково той будет учиться среди детей, с такой памятью.       — Тогда ладно, — кивнула девочка. — Эх, так бы и полетела в Одессу…       Улыбающаяся Рахель промолчала, зная, что документы уже оформляются. И на Мэйделе, и на Гарри. И на них с Изей, которого по какой-то случайности звали также, как и папу этой малышки. Рахель даже и представить себе не могла встречу этой семьи спустя сорок лет. Для женщины это было непредставимо по сути своей.       В ателье сделали красивые фотографии, затем конверт, содержавший ответ Мэйделе, отправился через израильтян в Союз, что было намного быстрее, чем прямой почтой. Женщина знала, что завтра же письмо будет в Москве, откуда его отправят по обычной почте, значит, три-четыре дня — и брат с сестрой девочки будут читать ответ своей сестры, ожившей через сорок лет.

***

      Засыпала Рахель тяжело, перед глазами все стояло залитое слезами лицо доченьки. Как она рвалась к Маме, к брату и сестре… если бы можно было взять на себя боль прошедшей через такие испытания маленькой девочки. Изя обнимал жену, думая о том, что Мэйделе меняет их всех. Ее любовь, ее серьезность, когда нужно, ее стремление отдать всю себя ради близких людей. «Рахель становится настоящей мамой…» — подумал ребе, возблагодарив Всевышнего за это.       А женщине снился сон. На незнакомой, но такой теплой улице, обнаружился некто, похожий одеждой на раввина, с которым женщина, разумеется, сразу же поздоровалась, а чуть поодаль у крыльца небольшого дома обнаружилась женщина, фотографию которой целовала ее маленькая Мэйделе. Рахель медленно подошла к этой без сомнения святой женщине, поклонившись ей.       — Ты мама Мэйделе, — ребецин не спрашивала. Она это просто знала. — Она тоскует по тебе…       — Я знаю, Рахель, — грустно ответила эта женщина. — Я бы вернулась к ней, но…       — Скажи, что я могу сделать? — спросила Рахель. — Для того, чтобы Мэйделе не было больно, я готова на что угодно…       — Мы можем стать одной, — Циля увидела, как подобное произошло у Гермионы с ее Мэйделе, потому подумала, что это может быть выходом. — Ты не потеряешь себя, просто вспомнишь, а душа будет единой, ведь мы обе любим нашу девочку.       — Некоторые из-за этой любви уйти не могут, — прокомментировал похожий на раввина мужчина. — Даже и не думайте!       — Я согласна! — Рахель обняла Цилю, ощущая тепло женщины. — Я на все согласна ради детей!       — И опять все против правил, — вздохнул мужчина, наблюдая за тем, как притягиваются души, становясь одной. — И пацан девчонку святой почитает, и матери еще… Как тут работать?       Проснувшаяся Рахель обдумывала странный сон, приснившийся ей, но тут в памяти начали вставать картины: одесский дворик и измученная девочка на руках, муж Изя, очень похожий на ее собственного мужа, дети… Ривка и Йося. Перелистывались страницы памяти, вот уже повзрослевшая Мэйделе улыбается Маме так, как будто нет никого и ничего больше на свете. В изумительных зеленых глазах девочки столько любви, она будто затопляет все вокруг этой любовью. Мэйделе… А потом уехавшие в институт дочки, их последний раз за столом и… Война.       Проснувшийся, как от крика, Изя обнимал свою плачущую жену, увидевшую, как уходили Изя и Йося на фронт, а потом — как убивали ее саму. Циля умирала с именами своих детей на губах, жалея только о том, что так и не попрощалась. И от этого всего, навалившегося как-то враз, Рахель плакала, не в силах успокоиться. Но Изе удалось, он прижал к себе жену, гладя ее.       — Мне дали память Мамы нашей Мэйделе, — проговорила Рахель. — Это очень страшно, Изя…       — Я знаю, любимая, — мужчина понимал, что чудеса бывают разные, а Мэйделе так стремилась, вот и случилось то, о вероятности чего предупреждали маги.       — Я пойду, посмотрю, как там дети, — улыбнулась женщина, выбираясь из объятий мужа. Ей хотелось прижать к груди свою маленькую Мэйделе, настрадавшуюся без мамы девочку. Прошедшую сквозь войну…       Гита просыпалась с ощущением какого-то праздника в душе. Открыв глаза, девочка лежала, улыбаясь. В какой-то момент ей показалось, что она сейчас услышит голоса Ривки и Йоси, но этого здесь быть не могло. Несмотря на это, ощущение не пропадало. И тут вдруг что-то случилось… мама Рахель таким Маминым жестом сгребла девочку с кровати, чтобы прижать к себе.       — Мэйделе… маленькая… девочка моя… — шептала, мешая идиш с русским, Рахель и тут до девочки начало доходить. — Как ты могла умереть? Как тебе не стыдно?       — Мама… — прошептала Гита, понимая, что произошло. А ее гладили по голове таким знакомым жестом… И тут девочка закричала: — Мама! Мамочка! Ты вернулась! Ты есть! Мамочка!..       — Я есть у тебя, маленькая моя, я есть у тебя… — Рахель прижимала к себе ребенка, гладя и даже не пытаясь успокоить.       — Мамочка… Мне тебя так не хватало… — прошептала Гита, прижимаясь к женщине изо всех сил. — Я никогда больше никуда не уеду, Мамочка…       Теперь женщина многое понимала, даже почему она для этого ребенка все на свете. Гита вцепилась в Рахель так, как будто у нее хотели опять отнять Маму. Но женщина просто гладила девочку, не сумевшую жить без Мамы там и ожившую через сорок лет ради нее здесь. В дверях стоял улыбающийся Изя, глядя на это единение. Рядом с ним обнаружился и ошарашенный разбуженный криком девочки Гарри.       — Смотри, сынок, — с улыбкой произнес ребе. — Смотри и запоминай, как нужно любить маму.       — Я запомню, — серьезно пообещал девятилетний мальчик. — Навсегда!       — Сейчас Мэйделе оденется и пойдет помогать маме, — улыбнулась Рахель. — Только немножко успокоится.       — Да, Мамочка! — сразу же согласилась счастливая Мэйделе.       Улыбалась, прижимаясь к своей Маме, самая счастливая на свете а идише мэйделе.