Мэйделе

      Как оказалось, в аэропорту их ждали. Серый незнакомый автомобиль с израильским флажком вез семью к вокзалу, откуда поезд унесет их в Одессу. Приникшая к стеклу Мэйделе шептала, шептала молитву, и девочку не трогали, давая побыть наедине с Ним. Перед глазами вставала Москва сороковых, накладываясь на то, что видела Гита. Спешащие куда-то люди исчезали, а на их месте перед глазами Мэйделе возникали ликующие толпы военных…       — Скажите, а можно на станцию… — девочка запнулась, вспоминая, как называлась та станция, куда прибывал их санитарный поезд. Отчего-то сейчас захотелось посмотреть на него. Сопровождающий не стал дожидаться, пока Мэйделе сформулирует.       — Давай к жэдэ музею, — кивнул он водителю, на что тот кивнул, куда-то поворачивая.       — Мэйделе хочет окунуться в прошлое… — понял Изя. — Зачеркнуть то, которое ее привело…       — Маленькая моя… — Рахель все поняла и сама. Ее девочка хотела заново пройти путь домой, сделав его действительно счастливым.       Спустя час автомобиль остановился, сопровождающий помог женщинам выбраться, а Мэйделе, едва только ступив за ворота, замерла, прикипев глазами к стоявшим на путях до боли знакомым вагонам. Она будто во сне медленно двинулась к трем зеленым вагонам с красными крестами. «Санитарный» было написано на левом, в нем, как Гита помнила, была операционная. Подойдя, девочка ступила на ступеньку, на мгновение прижавшись щекой к холодному металлу поручня.       — Это… Мамочка… Это мой поезд… — Мэйделе в этот момент будто стала старше, изменилось даже выражение глаз, из них полностью исчезло детство. С лица ее любимой дочери на Рахель смотрела война… А девочка привычным жестом открыла дверь, заходя в вагон.       — Пойдем, Гарри, Изя, идемте, — позвала женщина, устремляясь вслед за дочерью.       Мэйделе шла по вагону, пустые койки с сетками-ограничителями, место медсестры, а в памяти вставали отнюдь не раненые, нет, в ее памяти на этих койках сидели и лежали дети. Дети! Голодные, замученные, тянущиеся к ней дети, и слезы текли по лицу товарища лейтенанта медицинской службы, которой сейчас была а идише мэйделе. Толкнув всем телом дверь, Гита вошла в операционный блок.       — Вот здесь я и работала… — тихо произнесла девочка, погладив двери. — Мое купе было дальше, а тут…       — Маленькая моя, — обняли Гиту теплые руки Мамы. Мамы, что дарила надежду и веру девочке четыре долгих года. — Может быть, не надо?       — Надо, Мама, — твердо произнесла Мэйделе, двинувшись к своему купе. — Очень надо…       — Хорошо, — отступилась Рахель, идя за своей дочерью до самой деревянной двери, за которой…       Простая полка, аккуратно сейчас застеленная, пустой столик, а на стене, прямо над ним, фотография. Фотография, с которой улыбалась семья Пельцер. Замерев на несколько долгих минут, Гита вглядывалась в фотокарточку, сохранившуюся в этом купе с того самого дня. И снова нахлынули воспоминания. Казалось, сейчас вздрогнет вагон от близкого разрыва, закричит ей Вадим Савич, заставляя собраться и бежать в операционную, померкнет свет и… Мэйделе медленно опустилась на свою кровать, казалось, хранившую еще ее тепло, даже спустя сорок лет. Оглядевшись, десятилетняя седая девочка горько расплакалась, отпуская войну, выпуская ее из себя. Кинувшегося к ней Гарри остановила Мама, отлично понимавшая, что именно чувствует ее дочь.       — Мама, Мамочка… Я так надеялась, так верила… — шептала девочка, привычным жестом гладя старую фотокарточку.       — Все прошло, давно прошло, Мэйделе, — обняла ее Рахель, будто желая изгнать это выражение из глаз ребенка, стереть то, через что она прошла.       — Пойдем, Мамочка, — проговорила с трудом взявшая себя в руки Мэйделе. — Пойдем…       Девочка шла по составу, рассказывая. Сестринское купе, врачебное, кухня… Гита рассказывала, как тяжело было оперировать под бомбами, как страшно в первые дни, как ее согревали и успокаивали тетя Наташа и Вадим Савич, как плакали сестры и не могли кушать малыши. Перед глазами Гарри, буквально чувствовавшего этот рассказ, вставало то страшное время, через которое к их Маме шла Мэйделе. Когда они спустились из вагона, на перроне обнаружился глубокий старик, сидевший на скамеечке и смотревший на поезд. Девочка замерла, вглядываясь в удивительно знакомое лицо.       — Вадим Савич? — пораженно спросила она. Старик посмотрел на нее, вглядываясь в лицо ребенка.       — Мэйделе? Гита?! — он был явно шокирован, несмотря на предупреждение тех, кто привез старика. — Пельцер?       — Лейтенант медицинской службы Пельцер! — жест девочки был настолько знакомым, что мужчина замер.       — Но как? Ты же умерла! — мужчина ошарашенно смотрел на Мэйделе.       — Мне Маму вернули… и меня тоже… — прошептала Гита.       — Наверное, я сошел с ума… — прошептал Вадим Савич.       Спустя полчаса они сидели в кафе и разговаривали. Вадим Савич поглядывал на Рахель, видя отношение ребенка к женщине, и никак не мог поверить, несмотря даже на то, что его привезли специально, пока девочка устраивала семье экскурсию. Не укладывалось такое в голове восьмидесятилетнего хирурга. Заново женившись после войны, мужчина никак не мог забыть эту совсем юную девчушку, каждый год приезжая на ее могилу в Одессу, хоть это было и непросто. Лейтенант Пельцер была похоронена рядом с человеком, означавшим для нее весь мир — со своей Мамой.       А потом Вадим Савич провожал эту необыкновенную семью, устроившуюся в купе скорого поезда «Москва-Одесса», обещая еще не раз встретиться.       Свистнувший электровоз совсем не походил на паровозы прошлого, но было что-то в этом символичное. Снова, как сорок лет назад, Мэйделе ехала домой. Тогда она всей душой стремилась к Маме, а теперь Мама была рядом. Совсем рядом была эта женщина, без которой Гита просто не умела жить. Рассевшись на полках купейного вагона, семья Пельцер махала рукой человеку, не раз в далеком прошлом спасавшему Мэйделе от самой себя.       Москва убегала куда-то назад, а девочка, прижавшись к Маме, только повторяла, что больше никогда и ни за что от нее не уедет. Как молитву, Гита повторяла эти слова, а Рахель гладила свою доченьку, шедшую к ней сквозь огонь жуткого времени.       — Не надо будет больше расставаться, Мэйделе, — девочка улыбалась, прижимаясь к Маме изо всех сил. — Теперь мы навсегда вместе.       — Здравствуйте, — проводница оказалась очень вежливой, — вам что-нибудь надо? Может быть, чаю?       — Чаю, пожалуйста, — кивнула Мэйделе, вспоминая товарища полковника. Мимо медленно проплыла станция, на которой поезд не останавливался. — А вот здесь меня взяли в штабной вагон. Они пытались меня подготовить…       — Но ты не слушала, Мэйделе, — поняла Рахель, гладя ребенка по голове. — Ты возвращалась домой…       В купе скорого поезда маленькая, по сути, девочка вспоминала и рассказывала, рассказывала, рассказывала… Ее обнимали родные, близкие люди, в надежде на то, что все осталось в прошлом и больше никогда не повторится. Никогда-никогда.

***

      Когда потянулись пригороды, Мэйделе внезапно стало страшно, но Мама ее обняла, погладив по голове. Мудрая женщина отлично понимала, что происходит с ребенком. Пусть Мэйделе помнит все, произошедшее с ней в прошлой жизни, но она, прежде всего, ребенок, поэтому нельзя ожидать от нее того же, чего ждут от взрослых. Женщина и сама волновалась перед встречей со старшими детьми, но держала себя в руках, а поезд уже втягивался на платформу.       Мэйделе смотрела через окно. Трудно было ожидать, что за сорок лет ничего не изменится, но взгляд цеплялся за смутно знакомые детали, даря понимание: Одесса все та же. Это был ее город, как бы он ни выглядел, а на перроне в окна вагонов вглядывались встречающие, и тут как будто молнией прошило тело Мэйделе — она узнала постаревшую Ривку. Рванувшись к двери, уже открытой проводницей, девочка закричала:       — Ривка! Ривка! Я здесь, Ривка! — и было столько чувств в этом крике, что проводница не посмела что-то сказать.       — Мэйделе! — раздался ответный женский крик. — Сестренка!       Рахель удерживала Гиту, опасаясь, как бы дочка не вывалилась из поезда, но потом… Вглядевшись, женщина увидела повзрослевших, но, несомненно, своих детей. Мать всегда узнает свое дитя. И к крику девочки присоединился еще один голос. Он совсем не походил на то, что Ривка и Йося слышали с детства, но эти интонации, это построение фраз…       — Йося! А ну иди суда! В темпе вальса, чтобы я тебя видела! — выкрикнула Рахель, вглядываясь в ошарашенное лицо сына, на котором проступило понимание. Поезд остановился, а двое взрослых пожилых людей на платформе обнимали девочку и женщину. Спустя сорок лет на вокзале обнималась семья…       — Мама? Это ты, Мама? — Ривка вглядывалась в лицо женщины, а что-то внутри ее кричало: «Мама! Мама!»       — Это Мама, Ривка, честно-пречестно! — звонко прозвучало над толпой. Будто замершей, как много лет назад, толпой.       — Ривка, Йося, познакомьтесь с братом Гарри, — сообщила им Рахель. — И с моим мужем Изей.       — Ну правильно, — заметил Иосиф, которого давно уже никто не звал просто «Йося». — Как еще могут звать папу?       — Йося… Йося… — плакала Мэйделе, обнимая мужчину. — Я же похоронку… Похоронку… А ты…       — Маленькая моя, — присевший Иосиф обнимал девочку. — Это ошибка была, понимаешь? Перепутали с другим и ошиблись, Мэйделе… Ошиблись…       Семья погрузилась в машину, почему-то встречать Мэйделе старшие брат с сестрой не взяли ни супругов, ни детей, все ждали их в старом доме, который восстанавливали после войны Йося с Ривкой. Большой толпой семья Пельцер загрузилась в микроавтобус, чтобы отправиться домой. Гита не смотрела в окна, она трогала пальцами Ривку и Йосю, будто не верила, что они живы, а пожилые люди смотрели в позеленевшие глаза той, в ком жила — они это очень хорошо чувствовали — жила душа Мамы. Казалось бы, навсегда потерянной…       Улица, на которой когда-то они все выросли, конечно, тоже изменилась, но не так сильно. Многое было узнаваемо, поэтому Гита внезапно отвернулась, вцепившись намертво в Маму. Ей опять было страшно — даже не увидеть развалины, а то, что Мама может исчезнуть, просто пропасть и оказаться сном. Рахель посадила девочку себе на колени, прижав к себе. С тревогой переглянулись Ривка и Йося.       — Страшно нашей Мэйделе, — объяснила женщина. — Она у нас великий хирург, но надо девочку нашу показать врачам, не сильно я доверяю англичанам.       — Завтра же отвезем, — серьезно кивнула Ривка, — что-то уже было?       — Сердечко себя плохо вело, — очень ласково произнесла Рахель, продолжая прижимать к себе неожиданно задрожавшего ребенка. — Йося, помоги выйти, пожалуйста.       — Может я ее понесу? — спросил старший брат, но замолчал, увидев, как побелели от напряжения кулаки Мэйделе.       За большим столом, не поместившимся внутри, сидели люди — женщины, мужчины, дети постарше и помладше. Они смотрели, не отрываясь, на вернувшихся домой спустя сорок лет… Почему-то семьи и соседи сразу же поверили в то, что Мэйделе вернулась, став снова юной. А вот Рахель вызывала удивление, но Ривке и Йосифу, видимо, верили, поэтому предпочли ничего не спрашивать.       И началось застолье. Взрослые люди ели и пили, чтобы потом начать делиться своими историями, так было принято, но не в этот раз. В этот раз взгляды скрестились на отчаянно цеплявшейся за свою Маму Гите. Родственники и потомки чудом оставшихся в живых, выросшие на рассказах о Мэйделе, хотели услышать, что же произошло с ней, что девочка очень хорошо поняла.       — Лейтенант Пельцер, — произнес пожилой человек, в котором Гита узнала Леву, — вернулась к нам спустя сорок лет. Мэйделе, не сумевшая перенести весть о… Маме. Ты вернулась к нам и привела свою Маму, ведь так?       — Так, Левушка, — привычно ответила девочка, только потом подумав о том, как это выглядит. — Все так, с нами снова наша Мама.       — Выглядит совершенной сказкой, — проговорила Ривка, поверившая сразу. Заново обрести Маму — об этом она и мечтать не могла.       — Это и есть сказка, — ответила ей Рахель, погладив женщину тем же жестом, что и в детстве, отчего Ривка всхлипнула.       Среди взрослых и детей, среди близких, родных людей, в родном городе и на родной улице за столом улыбалась счастливая до невозможности девочка. Ей казалось, что больше и мечтать не о чем, а Гарри не отрываясь смотрел на абсолютно волшебную улыбку а идише мэйделе.