Мэйделе

      В большом кабинете сидели взрослые люди, обсуждая непростую ситуацию. Тяжело вздохнувший председательствующий покосился на фотографию, стоявшую на его столе, и открыл совещание. Внимательно осмотрев каждого из сидевших, он еще раз вздохнул. Сегодня в кабинете секретаря городского комитета партии собрались и глава пионерской организации города, и первый секретарь горкома комсомола, и представитель госбезопасности, и даже новый раввин, по совместительству — отец девочки, о которой должен был пойти разговор. За длинным столом собрались люди, которым нужно было решить важный вопрос, а на них с портрета взирал Владимир Ильич Ленин.       — Гита Израилевна Пельцер… — задумчиво проговорил секретарь горкома партии. — Товарищи, реинкарнация для нас уже давно не новость, в последние десять лет это уже четвертый случай, поэтому следует принять произошедшее за факт.       — Госбезопасность подтверждает, — кивнул подтянутый мужчина, одетый в серый костюм. — Первыми возбудились израильтяне, товарищ Зарубин, а они с такими вещами не играют.       — А что говорит психиатр? — поинтересовался самый молодой среди собравшихся командир пионерии.       — А психиатр, товарищ Криворучко, говорит, что сделает бледный вид любому, кто косо посмотрит на ее святыню, — хмыкнул названный Зарубиным секретарь комитета партии. — Мэйделе ее выходила после лагеря, став…       — То есть, мы точно установили, что это та самая Мэйделе, о которой нам рассказывали отцы и матери, — Шломо Зельц, секретарь комитета комсомола вздохнул. Все-таки рассказы — это одно, а ставшая легендой девочка — совсем другое. — И в чем проблема?       — Гита Израилевна Пельцер вступила в пионерскую организацию в тридцать пятом году, а в комсомол — в тридцать девятом, — Зарубин кинул взгляд в документы, хотя биографию одесской легенды, конечно же, знал. — Из комсомола не исключалась, в партию по возрасту не проходила, награждена орденом и медалью. Мэйделе пойдет в сентябре в школу…       — Восстановить ее комсомольский билет… — заговорил Шломо. — И освободить от взносов, как ветерана, если в этом проблема. Мы не можем противоречить решению бюро, принявшему ее в комсомол, для этого нет никакого повода, ну и предложить…       — Согласен, — кивнул секретарь райкома партии. Развернувшись к сейфу, он покопался в нем, доставая значок и документ. — Мы восстановили ее комсомольский билет, нужно будет вручить. Ну и награды… Госбезопасность против ношения наград не возражает?       — Госбезопасность не возражает, — хмыкнул офицер указанного комитета, залезая в нагрудный карман. Достав оттуда какое-то удостоверение, мужчина положил его сверху на лежащие на столе документы. — А с этой бумагой никто возражать не будет.       — Значит, решили, — кивнул Зарубин. — Кто бы мог подумать, наша Мэйделе вернулась…       Гита была удивлена, увидев незнакомца, представившегося первым секретарем горкома комсомола, но пригласила мужчину в дом, быстро собрав на стол. Рахель вышла из комнаты, чтобы присесть рядом с дочерью. Глаза женщины зеленели постепенно, но уже сейчас она от истинной Пельцер ничем не отличалась. Ребецин внимательно смотрела на Шломо, а тот вздохнул, выкладывая на стол какие-то бумаги.       — Меня зовут Шломо Зельц, Мэйделе, — представился он. — Мы восстановили твой комсомольский билет, ну и кагэбе передали этот документ. Вот… И награды носи, ты их заслужила.       — Десятилетняя комсомолка… — задумчиво проговорила девочка и неожиданно прыснула, — с сорокалетним стажем.       — Не ты первая, — хмыкнул мужчина. — Вот пять лет назад в четырнадцатилетнего пацана вернулся Герой Советского Союза, вот тогда пришлось побегать.       — Хорошо, — кивнула Мэйделе. — Пусть будет так, только в школу я награды носить не буду, странно будет выглядеть.       — Договорились, — кивнул Шломо, обрадованный тем, что все так быстро разрешилось.       Ирит, несмотря на почитание ею Гиты, сумела научить свою святыню не бояться, отчего девочке стало значительно легче жить. Она теперь была готова к школе, не перенапрягая сердце от страха того, что Мама исчезнет. Школу, разумеется, тоже предупредили, хотя те, узнав, что у них будет учиться «вернувшаяся» та самая Мэйделе, страшно перевозбудились, впрочем, школьное начальство было довольно быстро и жестко успокоено. Пусть Мэйделе для них легенда, но сейчас она была ребенком.       Вечером, сидя со всей семьей за столом, Гита думала о завтрашнем дне. Ривка с мужем решили остаться у Мамы, чтобы иметь возможность среди первых поздравить Мэйделе. А девочка думала о Маме, прижимаясь к Рахель… Перед глазами появлялись картины прошлого, а девочка, сначала тихо-тихо, а потом все громче запела… На втором куплете к ней присоединилась и Ривка: «…Ви шейн ун лихтиг из ин хойз вэн ди маме из до…», а Рахель слушала, смаргивая слезы. Пожилая женщина и совсем маленькая девочка пели, вкладывая свою душу, и спокойно это слушать было просто невозможно.

***

      Мэйделе, разумеется, успела первой, поздравив свою старшую сестричку, и теперь Ривка не отрываясь смотрела на закатанный в пластик рисунок, на котором были они все и, конечно же, Мама. Слезы текли по лицу женщины, обнимавшей свою младшую, все помнившую, сумевшую в карандашных линиях высказать свою любовь, но и для Мэйделе в этот день ее одиннадцатилетия было много сюрпризов.       Как Папа и Мама смогли это организовать, Мэйделе не понимала, но… Впрочем, сначала был праздничный завтрак, поздравления от Ривки, Левки, родителей и Гарри, а потом Рахель улыбаясь попросила доченьку надеть награды, немного чужеродно смотревшиеся на красивом детском платье. Но Гита просто не умела противоречить Маме, поэтому просто кивнула, а вот потом…       — Пойдемте, дети, гостей встречать, — улыбнулась Рахель. — У нас сегодня много гостей.       — Откуда? — удивилась Мэйделе. — Ведь я…       — Тебя помнят, моя Мэйделе, — улыбнулся Изя. — Тебя помнят и хотят увидеть. Разве можно отказать детям?       — Малыши… — прошептала девочка, вспоминая.       На улицу медленно въехал большой автобус, полный людей. Те, кто хотел увидеть и поздравить Мэйделе, приехали вместе с семьями, отчего девочке поначалу стало нехорошо, но вот потом… Потом она здоровалась, обнималась, немножко даже поплакала, потому что от автобуса к ней бежали взрослые люди, бежали, громко крича:       — Мама! Ты вернулась, мама! — и было в этом крике столько чистого детского счастья, что Мэйделе просто не могла сдержаться.       — Лея! Сара! Давид! Ицхак! Зельда! Ида! Алеша! Какие вы стали, — улыбалась сквозь слезы Мэйделе, которую прижимали к себе те, кого она когда-то спасла. — Машенька, Леночка, маленькие мои…       — Мама! Мама! — летело над собравшимися людьми. В этот день девочку передавали друг другу, не давая ступить на землю. Люди держали на руках ту, что стала для них святой тогда, когда казалось — жизнь закончилась и ничего хорошего не будет. Мэйделе, выходившая их, дарившая тепло своего сердца, делившаяся своей любовью.       — Мэйделе… — Рахель с гордостью смотрела на дочку. Сколько же людей были благодарны ее маленькой Мэйделе, сколько плакали сейчас, бережно держа в руках ту, что стала самой дорогой в далеком военном году…       — Мама, познакомься, это моя жена… А дочку мы назвали Гитой, в твою честь, — полный мужчина смотрел с такой любовью, что всхлипывалось как-то само, а перед глазами стоял худенький, почти прозрачный мальчик, совсем не желавший жить.       — Мама… Это мой муж, Аркаша, а это дети… — взгляд Иды был таким, что хотелось просто плакать, не переставая плакать.       Мэйделе передавали с рук на руки, представляя семьи, детей, внуков, смотревших на совсем маленькую девочку с удивлением… Некоторые копировали взгляд родителей, отчего чувствовала себя Мэйделе иногда странно, но тут помогли уроки Мамы, да и Вадима Савича, которого привезли израильтяне, потому что старику было сложно уже ездить, за восемьдесят, не мальчик. Но чествовали его не меньше, чем саму Мэйделе, ведь он спасал их маму…       — Чувствую себя переходящим красным знаменем, — пожаловалась девочка заулыбавшейся Маме.       — Это дети, Мэйделе, — погладила ее Рахель. — Дети, для которых ты а идише маме.       — Знаешь, Мама, я ими горжусь… — призналась Мэйделе. — Хоть и жалею, что меня не было с ними…       — Ты была в сердце каждого из них, — ответила ей женщина, — посмотри, каких они вырастили детей и внуков, с тобою в памяти…       Потом был, конечно, большой стол, потому что и вся улица собралась на празднование того дня, когда женщина подарила миру Мэйделе. И звенел над одесской улицей ликующий детский голос: «Слушай, Израиль!», а собравшиеся люди, вместе со своими семьями, включая детей и внуков, смотрели во все глаза на ту, что была очень важной для каждого из них, на ту, что не умела жить без своей Мамы, но научила жить их самих…       Это был большой праздник, куда приходили люди со всей Одессы, потому что считали это правильным, а совершенно ошарашенная Мэйделе просто отпускала, отпускала страх из души и войну из сердца. Девочке казалось, что такого счастья она никогда и не видела. Гарри был счастлив, считая все происходящее правильным. День рождения Мэйделе, разве существовал для него более важный праздник?       А Гита рассказывала о каждом, ведь она помнила их, и теперь плакали взрослые люди, вслушиваясь в такие знакомые интонации. Слыша тепло и ласку в голосе своей вернувшейся Мамы.       — Давид все отворачивался, но не плакал, — вспоминала Мэйделе. Она будто была сейчас не тут, а в том году. — Но мы справились… А вот Ирит…       — У меня ножки не ходили, — сообщила пожилая женщина, будто становясь сейчас той испуганной малышкой. — Но мама научила меня ходить и не отчаиваться…       — А мне казалось, что у меня вырвали сердце… — Зельда, мать пятерых детей, тихо всхлипнула. — Если бы не Мэйделе… Так странно было, маму называли девочкой, а она была такая взрослая.       — Просто она наша Мэйделе, — пояснил Вадим Савич. — Это не возраст, это звание, означавшее, что она значила для всего нашего поезда. Наша Мэйделе.       Вечером, когда гости разъехались, обещая писать, звонить, и обязательно приезжать еще, девочка сидела на руках Мамы, с некоторым страхом поглядывая на гору подарков. Не подарки ей были важны, а все эти люди, когда-то бывшие детьми, все они, выжившие, прожившие разные жизни и приехавшие к ней. Сейчас Мэйделе понимала, как гордится Мать за своих детей и насколько глупыми могут быть детские страхи. Она уже не боялась ни школы, ни плохих оценок, у нее было нечто более важное… Со школой тоже были возможны нюансы, ибо география Советского Союза изменилась, хорошо хоть математика не изменилась.       Услышавшая сегодня много теплого о своей дочке, Рахель перебирала письма своей девочки с фронта. Полные надежды и веры письма, в которых та писала, в том числе и об этих детях. Женщина просто пыталась представить, каково было Мэйделе, не знавшей, что происходит с семьей, жива ли ее Мама, Ривка, Йося… Она, конечно, помнила и свои слезы по детям, но считала это нормальным, а вот ее дитя… Совсем малышка воевала, спасала людей и ни на секунду не забывала о своей Маме.       Помня о том, что ее Мэйделе может присниться война, Рахель сидела возле кровати дочки, поглаживая сладко спавшего ребенка. Женщина изо всех сил верила, что все плохое позади и больше никогда плохо не будет. Счастливо спала Ривка, видя во сне тридцатые годы, полные счастья и надежд. Йося во сне качал девчонок на качелях-лодочках в городском саду. Это был очень счастливый день, очень.       Гита видела сон… Ей снилось, что не было войны, не было бомб, близких взрывов и задыхавшегося в Блокаде Ленинграда. Не было лагерей и потерявших смысл жизни детей. Девочке снились годы в медицинском, а потом работа в Одессе, рядом со своей семьей. Это был какой-то очень добрый сон, поэтому и улыбалась сладко спавшая а идише мэйделе.