Errante

— Ты мой маленький уродец, — рассмеялась Вера, когда все было кончено. Ганн болезненно вздрогнул, замер, как полевая мышь при виде ястреба. — У тебя кожа, как у утопленника. Ганн сглотнул ответные слова, чувствуя, как собственный яд сжимает сердце в железной хватке. Он молча ткнулся макушкой в руку Веры, болезненно желая прикосновений — но Вера не помогала ему, лишь позволяла делать, что он хотел. — И где ты живешь? — допытывалась Вера, отстранившись и лукаво улыбаясь тому, с каким жадным вниманием Ганн смотрел на нее обнаженную — на светлую, с россыпью веснушек, кожу, на золотые волосы, на грудь и изящный изгиб талии; она играла с ним, Ганн чувствовал это. Вере было двадцать, и она была его старше, но Вера была из тех рашеменских девочек, что свято уверены в собственной уникальности и великой судьбе. Вере не выпало быть хатран или торговкой каравана, могущей похвалиться тем, что видела множество стран и людей — она была драгоценной девочкой хозяина единственной на ближайшие две деревни лавки, а Ганн был ее маленьким уродцем из леса, которого она подцепила на Прощании с Зимой два дня тому назад. И Ганн хотел ее. — Я живу в лесу, — сказал он неуверенно, болезненно чувствуя собственную мальчишескую угловатость, неуклюжесть, все свои многочисленные изъяны, горящие клеймом каргова отродья. Телторы говорили Ганну, и не раз, что люди редко приносят что-то хорошее тем, кто говорит с духами — но что духи могли знать о том, как пропускать волосы Веры сквозь пальцы, что они могли знать о прикосновениях, теплых, как весенний ветер? Ганну хотелось заплакать от горечи, но он стерпел. — В лесу, — протянула Вера, легонько обводя пальцами овал его лица. Коснись меня, хотелось закричать Ганну, дотронься, полюби меня, полюби, я ведь не так плох, я ведь... — С духами, — почти прошептал он, дыхание его перехватило. Он хотел ее, хотел, чтобы она сейчас улыбнулась ему тепло и мягко, без множества смыслов в одном слове, без дразнилок и насмешек. «Ты ее уродец, — прошептал тот голос в его голове, который Ганн ненавидел. — Маленький синий уродец из леса». — С духами, — промурлыкала она. Ганн отчаянно искал в ее лице хоть намек на интерес, но находил лишь безличное любопытство, какое охватывает людей всякий раз, как они находят что-то непонятное и смешное. А он был смешон, неловкий подросток с синей — «как у утопленника», прошептал голос — кожей, он был дураком, еще более глупым от того, что даже сейчас ему не хотелось сдаваться. Он поцеловал ее, закрыв глаза, неловко и неуверенно, сжигаемый стыдом, и Вера ответила ему — не сразу, лишь помучив, сколько она хотела. Ганн отстранился на мгновение и сглотнул, протянул руку, дотронулся до ее плеча. Вера рассмеялась, и этот смех ударил его, как хлыст. — Ты забавный, — сказала она, легонько касаясь его век и понуждая открыть глаза. — Ты мне даже нравишься. «Уродец». Она не сказала этого, но Ганн не обманывался. Непроизнесенные слова не становились менее болезненными от того, что никто не утруждал себя говорить их — они становились скрытыми ранами, неправильно сросшимися костями; Ганн слышал, что такие обычно ломают и заново мотают руку или ногу в лубок. Ему стало погано, и он поцеловал Веру снова — почти зло, почти желая укусить — глупый волчонок, принятый к человеческому костру и не знающий, что ему делать за пределами родного леса, за пределами понятного круговорота хищника и добычи. Он поцеловал ее и запустил руку ей в волосы, перебирая и чуть дергая; Вера судорожно вздохнула, и лукавая ухмылка наконец-то пропала с ее лица. Ганн услышал сдавленный стон. Вера не была его первой, но была второй — а еще она была единственной девушкой, в которую он когда-либо влюблялся. Вера была красивой, насмешливой, очаровательной, и все, что мог рассказать ей Ганн, ее не волновало. Еще она находила истинное удовольствие только когда словесно окунала его в грязь, и это должно было заставить его уйти — но, вопреки всякой логике, Ганн оставался и отчаянно старался привлечь ее внимание любым способом. Даже сейчас. Он провел ладонью по ее груди и поцеловал в ключицу, уловил судорожный вздох, закрыл глаза. У него было не так много опыта, но он был, и Ганн благодарил за это всех духов, каких мог вспомнить — на одну насмешку меньше, меньше на один болезненный булавочный укол. — Тебя в лесу учили так девушек целовать? — слабо фыркнула Вера. Ганн не ответил — он сосредоточенно гладил пальцами между ее ног, уже нетерпеливый и взбудораженный; но вслед за порывами к любому каргову отродью, словно банные листья к телу, лепился страх — прогонят, закидают камнями, засвистят вслед, и потому Ганн удержался от того, чтобы ткнуться в Веру пару раз и закончить на этом. — Ты красивая, — сказал он почти помимо воли, сражаясь с болезненным желанием прикусить ей шею и оставить след. Вера чуть улыбнулась: подобные слова она всегда воспринимала как должное, придавая им не больше значения, чем летнему дождю. — Я мог бы показать тебе сны, я мог бы... Вера поцеловала его — не из любви, лишь из желания закрыть ему рот, и Ганн вздрогнул. Он хотел ее, хотел ее всю, от острого языка до самых потаенных мыслей и готов был перевернуть мир так, как готовы на это только юные; Вера стонала, насаживаясь на его пальцы, и в этом стоне не было его имени — имени уродца с синей, как у утопленника кожей, уродца из леса, живущего с духами, уродца по клейму рождения, карговому отродью. Ганн сглотнул сухой горячий ком в горле и поцеловал ее сам, а затем уткнулся ей в плечо. «Сны, — думал он бессвязно, пока мир растворялся в ритмичных движениях, пока закрытые глаза Веры не обжигали его равнодушным смехом. — Я могу увидеть сны. Множество снов» Он отдался темноте, вязкому теплому небытию, в котором не было места его трепетной первой любви, его горечи и страданиям, насмешкам толпы и презрительных плевков — он погрузился в тени, в жар и пустоту, и там с отчетливой ясностью понял, что он может сделать, увидел единственный шанс. И потому, когда все закончилось, когда Вера лежала на кровати, словно сытая довольная кошка, Ганн мягко произнес: — А как звали того парня, который бросил тебя на сеновале? Вера побледнела, с ее лица улетучилась ленивая полуухмылка, и она развернулась к нему, яростная, как ураган. Но за этой силой и за этим гневом Ганн видел куда больше — он видел оставленную девочку, поникшую оттого, что ее любовь была растоптана, он видел уязвленную гордость, он видел горькую, как полынь, обиду; и эта власть пьянила его так, как не могло обладание кем угодно — даже Верой. — Выметайся! — процедила она сквозь зубы. — И не смей показываться мне на глаза, ублюдок! Ее слова пролетали мимо, как неловко пущенные стрелы, теперь ничто из того, что она могла произнести, не могло его ранить — и Ганн смотрел на нее во все глаза, упиваясь и торжествуя. — Каргово ты отродье, — прошипела она. Но слезы давнего унижения уже кипели в уголках ее глаз, и она порывалась вытереть их, но тут же останавливая руку — не будет рыдать перед синим уродцем. А он смотрел и видел так много, что не хватило бы ночи припомнить ей все обиды — и ему хотелось говорить, говорить, говорить, пока она не разрыдается, пока тот словесный кнут, который она пускала прогуляться по его спине, не сломается об ее тело. И Ганн захохотал.