Мы вплыли в ночь — и снова ни уступки, ответный смех отчаянье встречало. Твоё презренье было величаво, моя обида — немощней голубки.
Когда Генрих сам добрался по указанному для Александра адресу, был уже поздний вечер. Александр подвёз его до стадиона, но высадил, конечно, достаточно далеко от того места, где осталась его машина. И пока Генрих шёл к ней, он всерьёз задавался вопросом, что сказать шофёру насчёт своего длительного отсутствия. Даже прикидывал, стоит ли измазать воротник сорочки помадой или, может, прыснуть на себя женскими духами — чтобы, если Дирка кто-нибудь спросит, где пропадал сегодня герр Шварцкопф, он бы не сказал ничего подозрительного. Но через полминуты размышлений о том, где взять помаду или духи, Генрих понял, что как раз такое его явление скорее показалось бы Дирку чем-то необычным и заслуживающим внимания. В итоге Генрих просто сделал вид, что ничего особенного не произошло. Заехал в управление, взял кое-какие документы, чтобы поработать с ними завтра. Как представитель начальственного состава важного учреждения получил три талона на покупку дефицитной женской обуви и два сразу же раздал. Один достался его секретарше, другой — Дирку, для супруги, а третий Генрих отложил, чтобы отдать своей кухарке. В связи с кухаркой он вспомнил про ужин — и даже заставил себя сходить в кафе и перекусить, хотя есть совершенно не хотелось. Разобрал рабочие письма — обычно они копились у него неделями, но сейчас всё равно нужно было себя чем-нибудь занять, чтобы не выглядеть тем человеком, который заезжает на работу на десять минут в самом конце дня. Сорок минут — это же совсем другое дело! Выбравшись из управления, Генрих отправился за город. Он почти задремал по пути, пока машина неспешно катилась на юго-запад от Берлина, всё дальше и дальше, мимо уцелевших высоких деревьев окрестных парков и рощ. С востока и севера пригороды только-только начали обрастать, но здешним местам повезло — во время войны они каким-то чудом не превратились в сгоревшие пустоши, утыканные переломанными стволами и очередными руинами. Наконец, доехали — ни с дороги, ни от въезда нельзя было сказать, что за высоким забором где-то в запущенном парке скрывается крохотный особняк, особенно нелепый своими притязаниями на дворцовый стиль. За войну и прошедшие годы всё это ажурное псевдо-рококо двадцатых годов постройки порядком поистрепалось… Зато это был безлюдный дом в безлюдной местности; а у Генриха были ключи. Попросив шофёра подать машину завтра к четырём, Генрих забрал свой портфель и неторопливо, как будто ему было совершенно некуда торопиться, пошёл к высоким кованым воротам. В свете фар отыскал нужный ключ, повозился с навесным замком, в который раз подумав, что надо бы чем-то прикрыть его от непогоды, пока совсем не проржавел. Приоткрыл одну створку — она тяжело проскребла по мокрым плитам уводящей в парк, засыпанной прелыми листьями дороги. Никаких даже намёков на то, что кто-то мог пройти здесь сегодня, Генрих не увидел. Он закрыл ворота, изнутри повесил замок и снова запер его — больше по привычке, чем всерьёз опасаясь вторжения. За всё прошедшее время никому не пришло в голову забраться в этот особняк даже с целью грабежа. И правильно — раньше здесь было совсем нечего взять; да и сейчас вор мог разжиться разве что кремом для бритья, парой сорочек Генриха или уймой его черновиков к рабочим статьям или докладам. Свет был больше не нужен — Генрих махнул Дирку рукой, отпуская машину. Идти было недалеко, и, хотя вечер выдался пасмурным и тёмным, заблудиться Генрих не боялся. К тому же фары били сквозь сумерки так ярко, что всё, не попадавшее в освещённую ими область, будто скрывалось во влажной чернильной тьме. И это как раз мешало нормально видеть вокруг хоть что-нибудь дальше метра. Снаружи парк казался довольно большим, ведь за деревьями не получалось разглядеть никаких построек. На самом деле это была иллюзия — просто дорога от ворот шла не прямо, как это принято в старых усадьбах, а почти сразу начинала изгибаться. В итоге от забора особняк отделяли метров сто, не больше, но определить это расстояние с улицы или вообще понять, в каком направлении искать дом, было почти невозможно. Продолжал накрапывать дождь, и всё же Генрих нарочно шёл медленно, объясняя себе это тем, что не хочет споткнуться в темноте. Его немного беспокоила мысль, что он не уточнил, где именно Александру его ждать. И — гораздо больше — беспокоило опасение, что, может быть, его уточнения никому и не требовались. «Да что за ерунда! — разозлился на себя Генрих. — Что он, приехал покатать тебя на машине и продемонстрировать убийство гестаповского палача?» Правда, никаких доказательств, что это и впрямь был палач из гестапо, у Генриха не было. Не то чтобы ему было жаль убитого — в конце концов, тот угрожал Иоганну оружием, а это никогда не заканчивалось ни для кого ничем хорошим — но Генриху не хватало уверенности, что он правильно оценил ситуацию. Ведь и парень, которого они погрузили в багажник, вовсе не обязательно действительно следил за Генрихом. Это могло быть так, а могло так не быть. Возможно, Александр, преследуя собственные цели, просто представил всё Генриху в удобном для себя свете. Хотя какую выгоду от всего этого он мог получить, оставалось неясным. Когда Генрих понял, что пытается увязать произошедшее в руинах с гибелью Эрвина Кренца и найти между всеми сегодняшними событиями некую неявную связь, он решительно оборвал свои измышления. Мучиться такими подозрениями не было ни малейшего смысла. Пусть даже Александр хотел от него чего-то добиться, Генрих всё равно не смог бы разгадать его замысел, исходя только из имеющейся информации. Да и если бы чужие планы удалось раскрыть — это ещё не означало, будто Генрих нашёл бы, что им противопоставить. Может, он вообще не стал бы против них возражать. В любом случае, изводить себя и отравлять каждое мгновение собственной мнительностью Генрих не хотел. Он устал переживать, и с непривычки его нервы плохо справлялись с этой усталостью. Когда Генрих, наконец, добрёл до особняка, по самую крышу завитого увядшим виноградом, ему уже казалось, что он здесь совершенно один. Он пока не понял, что чувствует по этому поводу, и направился ко входу в дом, нащупывая в кармане нужный ключ. Всерьёз волновал вопрос, как лучше обойти весь парк по периметру — изнутри или снаружи, вдоль забора… Только когда Александр окликнул его, Генрих, присмотревшись, сумел распознать в тени от колонн стройный чужой силуэт на невысоком крыльце. Он облизнул пересохшие, оказывается, губы, и осторожно улыбнулся: — Только подумал, как тебя теперь разыскивать. Я же не объяснил, что находится по этому адресу. Где ты оставил свою машину? — С чего ты взял, что это была моя машина? Генрих понятливо кивнул и принялся отпирать дверь. — Тоже верно. Просто показалось, что ты много ездил на такой. — У меня в Москве трофейный опель, правда, поновее, — объяснил Александр, глядя, как Генрих борется с замком: ключ почему-то никак не желал входить ровно. — Может, я открою? Генрих закатил глаза, но отошёл на шаг и галантно указал на дверь, словно собирался представить её, как даму на приёме: — Прошу. — Просто здесь холодно, — сказал Александр. — Я тебя почти час жду. Генриху стало стыдно за своё кривляние. — Извини, пожалуйста. Там есть обогреватель, я тебе включу… — Тебе тоже не помешает согреться, раз ключом в замок попасть не можешь, — заметил Александр, и Генрих хмуро признал, что руки опять трясутся мелкой дрожью — может, и правда от холода, а может, пора было начать пить успокоительные капли против истерии. Внутри он первым делом зажёг свет. Нарядной люстры, свисавшей когда-то с высоты второго этажа в центре просторного холла, Генрих не застал; вместо неё давно была только одинокая лампа на длинном проводе. Она тускло осветила стены в выцветшей розовой краске, уводящую наверх лестницу с каменными ступенями, заляпанную старыми пятнами овальную мозаику на полу. Мебели здесь, как и во всём доме, почти не осталось; сохранились только шкафы, наполовину встроенные в стену, и богато украшенные карнизы для штор. Правда, сами шторы давно пропали — окна закрывали длинные полотнища брезента, висевшие тут, наверное, ещё с войны для светомаскировки. С собой у Александра оказался небольшой кожаный чемодан, Генрих забрал его и пока поставил к шкафу слева. Вытащил две вешалки, протянул одну Александру, принялся раздеваться. Избавился от сырого плаща, стащил шляпу, смял было кашне, чтобы сунуть его в рукав, но заметил краем глаза внимательный взгляд и зачем-то нарочито аккуратно расправил шарф на перекладине вешалки. Обернулся к Александру — под его мешковатой курткой обнаружилась не менее мешковатая рубашка, будто он специально выбирал одежду, которая сидела бы на нём как можно хуже. Теперь стало заметно, что у него даже губы посветлели от холода, и Генрих потащил его в одну из обжитых комнат. Она была меньше, её легче было прогреть и в ней не было такого сквозняка, как в холле. Наверное, раньше это называлось «малой гостиной» или как-нибудь похоже. Во всяком случае, здесь остался торшер, что было очень кстати из-за отсутствия верхнего света, этажерка, которую Генрих приспособил для хранения расползавшихся по всему дому папок с документами, журнальный столик и массивный, потёртый по углам, но не продавленный диван с высокой спинкой. С дивана Генрих торопливо похватал свои разбросанные вещи, забрал их в спальню. Принёс оттуда обогреватель, включил в розетку. Потом подумал, что от дивана обогреватель оказался слишком уж далеко, пришлось поменять местами его и торшер. Стало даже лучше, уютнее, хотя работать, сидя на диване, теперь было бы неудобно: темно. Зато от разгоревшихся рыжим инфракрасных «спиралей» шёл ощутимый жар; только согреваясь, Генрих понял, что действительно замёрз. Он обернулся на стоящего в дверях Александра, как будто собирался похвастать перед ним результатами своей деятельности, и вдруг столкнулся с благодарным и ласковым, каким-то совсем незнакомым взглядом знакомых глаз. Узнавать и не узнавать одновременно одного и того же человека было всё-таки очень странно. Заметив, как озадаченно смотрит на него Генрих, Александр слегка стушевался, но отворачиваться не стал, наоборот, улыбнулся. Подошёл, подставил руки под волну тепла, идущую от обогревателя. — Что это за место? — Бывшая вилла одной ювелирши, — автоматически ответил Генрих, рассматривая его. Мысли были заняты другим, но рассказывать это не мешало: — Здесь в округе не было ничего важного, район малонаселённый, его почти не бомбили. Летом сорок пятого в доме устроили канцелярию штаба пятой ударной армии. Или третьей, не помню уже. Потом военные ушли, а особняк так и списывали на баланс разных ведомств, пока не отдали нашему управлению. Хотели сделать санаторий для трудящихся, но сам видишь, — он обвёл рукой обветшалую комнату, — состояние не санаторное. А денег на ремонт пока нет. Инженерные коммуникации работают — и ладно. Я сюда уже несколько лет приезжаю, пару-тройку раз в месяц. «Поработать в тишине». Раньше за мной ещё следили, а потом, видно, дошло, что кладов я здесь не откапываю и подпольного казино не содержу. Приезжаю, отсыпаюсь, гуляю. С бумагами вот вожусь… — слой пыли на бумагах за прошедшую неделю вырос примерно вдвое, и Генрих подумал, что неплохо бы их и правда разобрать. — Пью, — вздохнул он. — В общем, от меня отстали. Думаешь, плохое место для встречи? — Лучше не придумаешь, — одобрительно кивнул Александр. — Идеальное. — Только в парке заросли. Если что — свет фонарей даже будет не разглядеть… — Уже готовишься отбивать штурм? — Александр улыбнулся снова — вроде и насмешливо, но по-доброму. Раньше Иоганн так не улыбался. А ему шло. — Нам бы только горячего выпить чего-нибудь, бегаем под дождём без зонта. Так и простудиться недолго. Генрих очень ярко представил, как они бегают под дождём с зонтом — с одним зонтом на двоих — и от этой простой сценки почему-то смутился, как мальчишка. Но слова Александра навели его и на другую, более содержательную мысль. — Ты, кстати, сегодня ужинал? Завтракал, обедал? Вообще что-нибудь ел? В своё время за Иоганном водилась такая дурная привычка — он напрочь забывал, что организм нужно хотя бы изредка подкармливать. И судя по тому, как Александр нахмурился, припоминая — привычка эта никуда не делась. — Да, в самолёте… — озадаченно произнёс он и добавил: — Вчера. На упоминание самолёта и даты Генрих внимание обратил, но никаких выводов не сделал. Сам Александр наверняка бы о чём-нибудь мгновенно догадался и сумел бы вынести пользу из этих сведений. Но перед мысленным взором Генриха вставала не сложная схема вроде тех, что показывают в кино — с натянутыми нитками, соединяющими приколотые к доске фотоснимки, газетные вырезки и фрагменты карт — а серая пустота, через которую по дуге летел почему-то гражданский рейсовый самолёт: справа налево. — Здесь есть хороший кофе, я привёз в прошлый раз. И могу сделать тебе гренки. Правда, на маргарине. Фраза про гренки показалась Генриху нелепой и глупой. «Что ты суетишься! Он же не инвалид, сам может себе всё сделать», — подумал он. И сразу устыдился своей негостеприимности. — Пища богов! — весело потёр руки Александр, который явно ничего не имел против гренков на маргарине. — Ну что, веди, показывай свой заколдованный замок. И Генрих повёл его в дальнюю часть дома, где располагалась кухня. Всё было… странно. Не слишком естественно, но и без какого-то внутреннего напряжения. Пока они возились с плиткой, искали сковороду и нож, чтобы нарезать рыхлый серый хлеб, они как будто договорились оба делать вид, что ничего сложного в их отношениях нет, и они просто старые друзья, которые давно не виделись. Хотя они и были — просто старые друзья. Которые давно не виделись. Генриху вдруг отчаянно захотелось вспылить, высказать Александру всё, что он думал, и начать вот прямо с этой попытки сделать хорошую мину при плохой игре… «Враньё, всё — враньё!» — разозлился он, но не сказал ни слова. А через мгновение его раздражение утихло — так же быстро, как разгорелось. На яркие эмоции привычно не хватало сил. Только если обычно Генриху это больше помогало — внешне походило на хладнокровие и умение держать себя в руках — то сейчас он отчётливо ощутил себя измотанным, обессилевшим от собственных тревог и почти старым. — Ты устал очень? — вдруг сочувственно спросил Александр. Он всегда был наблюдательным, но таким заботливым… Тоже всегда, наверное, просто это ощущалось иначе. Генрих столько раз перебирал в памяти все его поступки, слова, даже жесты, что легко понял разницу. Иоганн обязательно прикрывал свои добрые намерения сухой, циничной рациональностью, и делал это совершенно мастерски — так, что порой его легче было заподозрить в какой-нибудь мерзости, нежели поверить, что он мог бескорыстно помочь людям. Александр же в такой маскировке явно не нуждался и мог открыто проявлять лучшие черты своего характера. Но из-за этой разницы между былым и нынешним Генриху всё время чудился в его поведении какой-то подвох. Или ему этот подвох чудился просто по опыту, безо всяких других причин. — Генрих? — напомнил о себе Александр, и Генрих понял, что слишком задумался, а потому забыл ответить. — Я просто не планировал становиться героем шпионского кинофильма. Александр посмотрел на него внимательно, пристально. Не отрывая взгляд от его лица, снял кофе с конфорки — так, словно точно знал, где ручка кофейника, где край стола… Генрих отвык от людей, которые настолько легко завладевали окружающим пространством. — Может, я закончу, и потом всё обсудим? Генрих поджал губы, вздохнул — и сдался. Не потому что не мог представить себе ничего глупее, чем серьёзный разговор над сковородой. А потому что боялся этого разговора — вернее, своих реакций — как огня. — Могли бы и так обсудить, — проворчал он, чтобы не выглядеть совсем уж конформистом, и полез в шкаф за единственной тарелкой. — Не хочу говорить о важном, переворачивая гренки, — сказал Александр. И добавил с едва уловимой иронией и совершенно невозмутимым видом: — Могут подгореть. Генриху стало и легче, и смешно. «Я хочу его обнять», — вдруг понял он. Ничего в его жизни не изменилось, ни-че-го! Изменились они сами, изменились обстоятельства, время, страна — а Генрих всё так же хотел его обнять. И всё так же понимал, что уместно это будет разве что в одном случае из ста пятидесяти. Розово-золотая, вся какая-то вычурная фарфоровая тарелка осталась, наверное, ещё от ювелирши и уцелела чудом; на ней было бы уместно подавать пирожные или какой-нибудь пломбир. Уж точно не гренки. А на простеньком журнальном столике в гостиной, куда они вернулись из кухни, эта композиция и вовсе смотрелась дико. Но Генриху чем-то нравилось нелепое несоответствие. — Так что тот парень, который за мной следил? — спросил он: надо же было с чего-то начать разговор. Александр глянул как будто бы с удивлением, но ответил спокойно и по существу. — Он оказался из американского сектора и, как это ни странно, даже не знал, кто ты такой. Там почти анекдотическая история. Если вкратце: его приставили в помощь тому гестаповцу, которого я застрелил, они должны были присмотреть за одним типом, — тут Александр коротко и метко парой фраз описал Эрвина Кренца, каким Генрих видел его в последний раз. — И почти сутки за ним по очереди исполнительно присматривали. Но потом всё пошло у них наперекосяк. По словам нашего американского друга, сегодня днём гестаповец срочно вызвал его телефонным звонком, когда их подопечного средь бела дня зарезали двое неизвестных. Ещё и тебя описал — сообщил, будто утром, в его смену, ты уже виделся с зарезанным. Сам он бросился за убийцами, напарнику поручил приглядеть за трупом. И когда ты объявился рядом, американец счёл это совпадение слишком подозрительным, так как тебя, мягко говоря, сложно перепутать с другим прохожим. Ну а провалив слежку, он отправился на оговорённую встречу с гестаповцем. Но долгой беседы у них не получилось… — усмехнулся и глотнул кофе. — Предупреждая твой вопрос — я его не убивал. Напугал до икоты, это да. Думаю, парень уже давно удрал за Бранденбургские ворота. — А, — безучастно сказал Генрих; он и правда не чувствовал никакого интереса к этой дурацкой истории. — Ты действительно встречался с тем зарезанным? — Тебе это важно? — Пожалуй что нет, — ответил Александр после секундного раздумья. — Но ты же сам спросил. — Да я не знаю даже, с чего начать! — не выдержал Генрих. — У меня к тебе столько вопросов… Я так зол на тебя и так счастлив, что ты приехал, что голова кругом. А ты меня изводишь какими-то гренками, погонями и шпионами! И даже не говоришь, надолго ли ты в Берлине… — он выдохся и замолчал, коря себя за внезапную вспышку. — Вот теперь и я тебя узнаю, — с неожиданным облегчением признался Александр. — А что до сроков… — он посмотрел Генриху в глаза и сказал просто: — Пока не выгонишь. Если вообще приютишь. — В каком смысле? — В прямом. Я пока не собираюсь возвращаться в Москву. И раз уж так вышло, что ты — единственный оставшийся у меня близкий человек, я подумал, что неплохо было бы тебя увидеть. А дальше — по обстоятельствам. Сказать, что услышанное Генриха изумило, значило — не сказать ничего. Он так резко поставил чашку на стол, что та жалобно звякнула. — О чём ты? Почему «единственный близкий человек», что ты такое говоришь? — Правду говорю, — Александр ответил сразу, убеждённо, не рисуясь. — Погоди. У тебя же там, дома… — Нет у меня уже никого «дома». И дома никакого нет, — сообщил Александр скучным голосом. — Всё пустое. Я шесть лет пытался найти в тёмной комнате чёрную кошку, которой там не было. Неудивительно, что не нашёл. — Но… — Генрих прикрыл глаза на секунду, заставил себя собраться и перестать мямлить. — А родители? — Разошлись, пока я был в Германии, — он так и сказал «был в Германии», буднично и скупо, как будто ездил по туристической путёвке, а не совершал немыслимый подвиг, рискуя и жизнью, и чем-то даже важнее. — У матери другая семья. А отец — умер, — произнёс без пауз, всё так же спокойно. Почти никаких эмоций в голосе, внешне — чуть дёрнулся вниз уголок рта, но и только. — Первый год, как я вернулся, у него всё было неплохо. Потом — сердце. Генриху показалось, что у него сейчас тоже что-нибудь. С сердцем. Не от того, что Александр говорил. От того, как. — Мать так и не простила ему мой отъезд. Не смогла. Будто это он был виноват в моём решении. Я её не осуждаю, и Андрей Петрович — хороший мужик, Киев освобождал в сорок третьем… — Александр покрутил в руках чашку с кофе, помолчал, жёстко усмехнулся: — Самое глупое — я всерьёз рассчитывал покончить с Иоганном Вайсом. Я же терпеть его не мог. Думал, избавлюсь от него, от всего, что с ним связано, вернусь к самому себе — и заживём! — он снова замолчал. Вскинул на Генриха спокойный, чуть насмешливый взгляд и продолжил: — Только оказалось, возвращаться некуда. И стремление втиснуться в Сашу Белова было сродни попытке натянуть на себя детские штанишки. Я изменился, весь мой значимый жизненный опыт был пропущен через призму войны и Иоганна. Я по глупости считал его чем-то вроде маски. А получилось, что он — это слишком во многом я сам. И знаешь меня на самом деле только ты. — Не дожидаясь ответа, потянул с розовой ювелиршиной тарелки ещё один гренок: — Да что ж они такие горячие до сих пор! В аду Генриха Шварцкопфа не было чертей и котлов с кипящей серой. Там был только бесконечно любимый им человек, как бы его ни звали, который безукоризненно держал лицо и сердито дул на поднесённые к губам кончики пальцев. Больше всего на свете Генриху хотелось сейчас прижать его к себе и никогда, никогда не отпускать. Но сил не хватило бы и положить руку ему на плечо, просто прикоснуться — ведь Генрих знал, что если позволит хотя бы эту малость — то сорвётся и уже себя не остановит. А требовалось держать свои желания при себе; вообще ничем не выдать своей испорченности. Особенно сейчас, когда Александр открывал ему душу — Генрих просто не мог обмануть его доверия, опошлить какой-то двусмысленностью их дружескую связь, в которой Александр очевидно нуждался и на которую так явно надеялся опереться. Столько раз мечтая об их разговоре, о встрече, Генрих никогда не предполагал, что это окажется для него настолько — почти на грани невыносимого — трудно. Впрочем, свой способ существования в аду Генрих знал. Сомневался, что получится достаточно отстраниться, но уж хоть попробовать подменить одну проблему другой, поменьше, стоило. «И вообще. Ещё, может, выяснишь, что твои взгляды на то, кто такой Иоганн Вайс, не совпадают со взглядами самого Иоганна», — мысленно сказал сам себе Генрих, и тут же решил, что заподозрить Александра в столь тектонической перемене характера — в сущности, лицемерная чушь.***
Генрих, к счастью, изменился не так сильно, как показалось вначале. Когда Белов его только увидел, ему совсем не понравился лощёный, какой-то барственный вид Генриха. Даже хлыщеватые денди с портретов Больдини не смотрели на мир так надменно. В шикарном дымчато-сером плаще, такой же шляпе, мягком кашне и невероятных бледно-голубых перчатках Генрих Шварцкопф выглядел на тусклой берлинской улице как максимально неуместный элемент. И будто бы презирал всё окружающее до такой степени, что не удостаивал его своим вниманием вовсе. Белова выручил опыт. Он уже видел Генриха в гораздо более отвратительном наряде: чёрный эсэсовский мундир был намного хуже дорогого плаща. И от его манеры вести себя Белова тогда тоже тошнило. Только в то время Генрих был для Иоганна пусть даже самым быстрым и вполне удобным, но всё-таки далеко не единственным способом получить желаемое. Сейчас у Белова не было никаких других вариантов. И всё равно, окажись Генрих хоть отчасти тем высокомерным «руководящим работником», каким показался вначале, Белов не сумел бы принудить себя снова выискивать в нём человеческие черты. Тогда в Варшаве он возился с Генрихом, потому что это могло помочь ему защитить свою родину. Теперь родина в подобных услугах не нуждалась, а настолько выкладываться ради самого себя Белов не умел. Но Генрих был не чванливым или заносчивым, а уставшим и нервным. И когда в машине он сначала разглядывал Белова с нарочитым вызовом, будто боялся, что его одёрнут, а потом, постепенно успокоившись, притих, Саша испытал прилив острого, почти граничащего с нежностью сочувствия. Таким Генрих показался ему потерянным и измученным. Впечатление это дальше только крепло. Однако даже несчастный Генрих оставался Генрихом. Поэтому у него нашёлся, как по волшебству, и особняк, и обогреватель, и настоящий кофе, и время выслушать путаный монолог Белова. Было только жаль, что теперь он не пытался, как прежде, постоянно оказываться рядом, дотрагиваться, обнимать, трепать по плечу или держать за руку. Белов соскучился и по этому тоже, и ему отчаянно не хватало тактильных ощущений. Но судя по тому, как Генрих отстранил его от себя сегодня днём в развалинах, как корректно, но холодно держался весь вечер — ему лишних кинестетических впечатлений не требовалось. Пришлось осадить себя. Саша и так уже перевыполнил свой пятилетний план по эгоизму, свалившись на Генриха без предупреждения. Как будто это было в порядке вещей: пропасть на шесть лет, а потом навязываться. — Почему ты раньше не приехал? — спросил Генрих; вряд ли он начал читать мысли, и в голосе его было больше чётко выверенного интереса, чем сожаления или претензий. — Глупость, трусость и самонадеянность, — отрезал Иоганн, которого долгие объяснения утомили. — Смешивай в любой пропорции, и вот тебе причина. — И сразу, без переходов и пауз, спросил: — Почему ты ни разу не написал? Против ожиданий, Генрих не смутился. Достал сигареты, как если бы только что вспомнил об их существовании. Закурил. — Я писал. И собирался приехать. Я знаешь, всерьёз верил, что вот сейчас наладим мирную жизнь — и я поеду в Москву, и ты мне её покажешь, и она мне обязательно понравится. Ну и прочие фантазии, — он хмуро посмотрел куда-то в сторону и прикрыл глаза. — Столкновение с реальностью было сродни встрече на скорости с бетонным разделителем автобана. Мне сообщили, что товарища Белова не нужно беспокоить, что у него новая работа, другая жизнь, а напоминать ему об ужасах войны — непорядочно и некрасиво. К тому же поговаривали, будто ты женился. На какой-то лётчице. — Это ещё какое имеет значение? — Значит, правда. — Неправда. Она была не лётчицей, а я не женился. Кстати, как и ты. — А на черта мне было жениться? Зачем? На ком? — Генрих словно бредил вслух; но он быстро взял себя в руки. — Я только потом понял, куда идут все мои письма. Я же в них, идиот, всё как есть писал. Вперемешку. Если бы догадался хоть лист оставлять с безобидными вопросами, как дела, как погода… Может, тогда бы и почта работала. — Безобидные вопросы — самые подозрительные, — объяснил Белов. — Так что это вряд ли. — И не попробуешь мне доказать, что я ошибаюсь, а также клевещу на социалистический строй? — с вызовом поинтересовался Генрих и даже сигарету к губам поднёс как-то… манерно. — Ты не клевещешь на социалистический строй, — пожал плечами Белов; он заметил, как резко у Генриха сменилось настроение, но чтобы понять причину, нужно было понаблюдать ситуацию в развитии. — Во-первых, цензура неприятная, но необходимая вещь. Во-вторых, никто и не отрицает, что есть отдельные перегибы. Генрих фыркнул. — А если это не перегибы, а система? — Ты видел варианты лучше? — вопросом на вопрос откликнулся Белов. — Я, кажется, вообще ничего не видел, — зло сказал Генрих. — Был слишком очарован всем, связанным с тобой. Ну и конечно, романтика подпольной борьбы, спасение Германии… — Генрих, я тебя не понимаю, — к этой идеально бесформенной формулировке Белов питал определённую слабость; он тем больше любил пользоваться ею, чем меньше она соответствовала истине — вот и сейчас не удержался. Но получить удовольствие от приятного контраста формы и сути мешало ощутимое беспокойство за Генриха. Понимать общую картину было недостаточно, и Белов продолжил выяснять детали: — Откуда столько желчи? Над чем ты сейчас издеваешься? — Над собой. Горькая сардоническая насмешка, прозвучавшая в этих словах, Белову не понравилась. Генрих словно опять проваливался в мрачное отвращение к жизни, от которого в своё время Иоганн его с таким трудом отвадил. Стало даже обидно за себя, свои старания — и за Генриха, который увлечённо топтался по граблям. — Знаешь, если твои юношеские представления о коммунистах не нашли подтверждения в реальной жизни, может быть, проблема была именно в этих представлениях, а не в коммунизме? Не станешь же ты утверждать, будто перестал отличать добро от зла. — Я только перестал считать, что на них распространяется монополия определённых идеологий. — Ты так договоришься до «гуманного нацизма», Генрих. — А ты так договоришься, что я дам тебе по морде. Формальный теоретический спор казался рутинным и несложным. Белов заскучал, отвлёкся на Генриха: как тот сидит, красиво вытянув длинные ноги, как вкусно курит, как живописно злится... В итоге его и впрямь занесло, причём так, что самому стало стыдно. Отчасти — за то, что отвлёкся. Но только отчасти. — Прости меня, — серьёзно попросил Белов. — Я, конечно, не должен был тебе такое говорить. — Он хотел заглянуть Генриху в глаза, но тот отвернулся, и это не получилось. Молчание стало тягостным, и стоило уже заканчивать бестолковую полемику. — Знаешь, если среди хирургов, спасающих людей, один — патологический лжец, то это его личный недостаток, а не проблема хирургии. — Только, пользуясь твоей аналогией, наш хирург не лжец, а… Не знаю, зарезал жену. — Это проблема хирургии? — повторил Белов. — Нет, — мрачно буркнул Генрих и долго и ожесточённо тушил сигарету об пепельницу. Белов вздохнул. Надо было умудриться в первый же день так глупо повздорить с Генрихом! Привычка при необходимости всё подвергать сомнению, на всё смотреть с нескольких точек зрения, уметь доказать кому и что угодно в этот раз сослужила ему плохую службу. — Лучше видеть недостатки системы, чем слепо лепить идола из любой идеи, — негромко сказал он. — Мы с тобой неплохо знаем, к чему может привести второе. — И ты, — неожиданно подался к нему Генрих, — стал теперь тем, кто готов мириться с этими недостатками? — лицо его болезненно исказилось, а взгляд стал ищущим, назойливым; можно было подумать, от ответа Белова зависит вся его жизнь. Продолжать упражняться в логической эквилибристике в ответ на заданный так вопрос Саша просто не мог. Пришлось ответить прямо, пусть это и было не слишком приятно. — Нет, — сказал он. — Не готов, — притянул Генриха к себе за плечи; они были напряжённые, как сведённые мышечной судорогой. — Поэтому я сейчас и не в Москве, — нехотя признался он, и почувствовал, как Генрих безвольно роняет голову, упирается лбом ему в ключицу. Это Белова по необъяснимой причине успокоило, и он всё-таки решился сказать о том, что его самого мучило: — Нам, похоже, обоим проще любить то, что дорого, на расстоянии… Договорить не удалось, потому что Генрих вдруг отшатнулся из его рук. Вырвался резко, будто Белов держал его силой. — Знаешь. Уже поздно. Я очень устал. — Он не произносил слова, а словно швырял их, и они падали, тяжёлые и безжизненные. — Принесу тебе плед и подушку. И пойду спать. Душевая, если тебе нужно, — вторая дверь вправо по коридору. Полотенце там есть. С ним было что-то очень не в порядке, а Белов никак не мог понять, что именно. Поэтому он решил не спорить и, чтобы не мозолить Генриху глаза, ушёл в душ. Вода оказалась холодной, но это Белова не тяготило. В отличие от состояния Генриха, которого шатало от хмурого уныния к яростному ожесточению безо всяких видимых причин. Белову было трудно даже понять, что удручало больше — чужая взвинченность или собственная неспособность определить её природу. Когда озябший и раздосадованный, он вернулся в комнату, Генриха там уже не было.