Del amor oscuro

Мне страшно не вернуться к чудоцветам, твоим глазам живого изваянья. Мне страшно вспоминать перед рассветом, как на щеке цвело твоё дыханье.

      Пижаму Белов с собой не взял, но такой распущенности, чтобы лечь спать в одежде, он себе, конечно, не позволил. Убрал оружие, разделся, аккуратно сложил свои рубашку и брюки, постелил половину пледа на диван, лёг и накрылся другой половиной. Это подобие спального мешка оказалось вполне удобным, в комнате было приятно тепло, обстановку можно было считать безопасной — до приезда Генриха он всё вокруг проверил. И всё же сон не шёл к Белову, несмотря на то, что он расслабился, принял удобную позу, закрыл глаза и даже сделал дыхательную гимнастику.       Конечно, он мог заставить себя заснуть — как мог заставить себя сделать практически что угодно. Но без весомого мотива это стало бы пустым насилием над собой, извращающим основной принцип здоровой самодисциплины. При наличии выбора, Белов хотел не спать. Белов хотел… как минимум, подумать.       Без Генриха размышлять о Генрихе получалось лучше. Его недавнее поведение казалось практически необъяснимым. Но Белов строго напомнил себе, что прежде чем хоть как-то охарактеризовать любое явление, нужно сначала систематизировать всю имеющуюся информацию о нём. И внимательно разбирая поступки Генриха, вспоминая их с учётом обстоятельств, восстанавливая во всех деталях, Белов вынужден был признать, что, возможно, серьёзно ошибся в своих первоначальных выводах.       Расшатанное состояние нервной системы Генриха было очевидно. На это безошибочно указывали его злая весёлость, сменявшаяся угрюмой меланхолией, вызывающее поведение и неуравновешенная реакция на самые простые слова или жесты. Сначала Белов решил, что проблема в нём, что Генриха раздражают напоминания об их когда-то близкой дружбе; такое объяснение быстро показало свою несостоятельность. Тогда он предположил, что Генриху неприятен любого рода физический контакт — но и эта версия не выдержала испытания практикой и новыми фактами.       Генрих вёл себя не как человек, который избегал любых прикосновений. Генрих вёл себя как человек, который некоторых прикосновений боялся. Но почему? В них же не было ничего грубого или фривольного… Тем более, раньше для самого Генриха и вовсе не существовало такого понятия, как «продиктованная приличиями дистанция» в отношении Иоганна Вайса. Да, прошло много времени; и да, Белов сам оставил Генриха, вероятно, перечеркнув этим поступком многое из того хорошего, что между ними было. Но если бы Генрих просто держался отстранённо! Он же сам тянулся к Белову. А стоило ответить, сделать хоть шаг навстречу — в ту же секунду отталкивал его.       Это оказалось для Белова неожиданно болезненным. Хотя природу собственных чувств он уже давно понимал: не замечать очевидное простительно, когда главное дело в жизни требует величайшего напряжения всех сил, но игнорировать его в иных условиях — свидетельство упрямой тупости. Белов признавал за собой только упрямство, а значит, должен был и предвидеть свою уязвимость, и продумать способ защиты. Он не сделал этого — и теперь странное поведение Генриха приносило ему тягостное осознание своей вины, причиняло глухую боль. Можно ли было допустить — пусть даже умозрительно — что Генриха одолевали схожие эмоции? Это бы многое объяснило.       Изначально Белов планировал присмотреться, выявить и утвердить для себя точку опоры, чтобы потом, собрав достаточно сведений, сличив своё мнение о действительности и саму эту действительность, решать, что ему делать со своими отношениями с Генрихом. Что делать со своим отношением к Генриху. Но сейчас он со всей отчётливостью понял, что подобные наблюдения — не что иное, как бессмысленное издевательство. И над собой, и, что хуже, над Генрихом.       Никакой качественно новой информации безучастное созерцание уже бы не принесло. Оставалось либо рискнуть, решиться на испытание собственных догадок, либо отказаться от всякой инициативы и ждать, пока что-нибудь как-нибудь решится само. Разумеется, Белов не мог даже подумать о том, чтобы выбрать второе.       Он откинул плед, выключил из розетки обогреватель и пошёл искать Генриха. Планировка была не слишком запутанной, поэтому обнаружить в нужном направлении комнату, дверь в которую явно недавно открывали, не составило большого труда. Немного опасаясь, что спальня может оказаться заперта на ключ, Белов всё же надавил на фигурную ручку и толкнул одну из створок от себя. Дверь отворилась мягко, беззвучно.       Белов сделал шаг вперёд, потом другой. Комната казалась огромной и пустынной, прохладной и такой тихой, будто внутри никого не было. Воздух, прозрачный и неподвижный, немного пах сухой пылью; сквозняка не чувствовалось, даже по босым ногам ничуть не дуло. Половицы сложного наборного паркета не скрипели, но шаги всё равно были слышны — мягко, тихо они отдавались слабым эхом от стен и высоченного потолка.       Когда глаза привыкли к темноте, Белов споро осмотрелся. Это была даже не комната, а просторная зала, примерно в тридцать или тридцать пять квадратных метров. На стенах — панели с лепными завитушками, глухо закрашенные в монотонный и тёмный то ли синий, то ли зелёный цвет. На другой стороне зала, напротив дверей, через которые он вошёл, — почти неразличимые в полумраке такие же тяжёлые двустворчатые двери.       Слева — четыре забранных плотными шторами арочных окна во всю высоту стены; между двумя центральными сиротливо стоял столик на изогнутых тонких ножках. Над ним, наверное, когда-то висело зеркало или картина, а сейчас выделялось светлое овальное пятно.       Справа — массивная старинная кровать с одинокой тумбой из того же гарнитура; развёрнутая изголовьем к стене, но не придвинутая вплотную. С дурацкими резными столбиками по углам, высокая, покрытая то ли парой перин, то ли чрезвычайно пышным одеялом, в котором тонули пухлые подушки, — она напоминала тарталетку с взбитым кремом или самодельный плот спасшихся после кораблекрушения. И почему-то казалась чужеродной, вставленной в эту комнату, как вырезанная из журнала картинка, наклеенная для украшения в семейный фотоальбом.       Такое ощущение складывалось, догадался Белов, потому что пространство вокруг кровати выглядело более-менее обжитым, а остальная комната оставалась заброшенной и пустой. С изножья кровати свисал небрежно брошенный свитер Генриха, рядом на полу кренились друг к другу две стопки пухлых папок с документами, на тумбе тускло отблёскивала хрустальная ваза или, скорее, — пепельница.       От невероятно вульгарного вида кровати Белова мутило, словно своей пошлостью она обличала, выволакивала на поверхность его собственные безнравственные устремления. Генриха он не видел, но за этим нагромождением подушек можно было бы спрятать и человека намного более внушительной комплекции. Белов прошёл ещё несколько шагов — медленно, как будто пробирался сквозь воду. И как будто эта вода доходила Белову до груди, поэтому приходилось прикладывать усилия, чтобы преодолеть её сопротивление.       Вода была воображаемой, а сопротивление — вполне настоящим. Он не привык получать всё, что захочется, просто так, — Саша не привык, и, уж конечно, Иоганн тоже — и теперь Белов был твёрдо убеждён, что там, впереди, его ждут неизбежные проблемы. Причём проблемы такого свойства, с которыми он не умел пока справляться.       Вариант остановиться или вернуться в «гостевую» Белов не рассматривал даже умозрительно. Он не любил бегать от проблем, мог разве что заставить себя силой воли, когда это было необходимо. И, конечно, он не стал бы бежать от Генриха, который, пусть и являлся первопричиной всех сложностей, заслуживал хотя бы возможности съездить Белову по физиономии, если та давняя ночь в горящем Берлине была для него случайным безрассудством, результатом нервного перенапряжения или — много лет назад позабытой ошибкой.       Но одно дело — не бежать от проблем, и совсем другое — хотеть их. Хотел Белов, наверное, всё-таки Генриха — или хотя бы окончательно выяснить для себя, хочет ли он Генриха. Но насколько его желания согласовывались с действительностью, ещё предстояло узнать. Негодуя на собственную медлительность, так неприятно напоминающую трусость, Белов решительно преодолел эти несколько метров до злополучной кровати и резко примял стёганое, оказавшееся на удивление тонким одеяло.       Генрих лежал спиной к нему, обняв подушку, и не очень напоминал спящего. Во всяком случае, раньше он спал беспокойно, разметавшись по постели: то скидывал подушки на пол, то сбивал одеяло к ногам. Конечно, это могло измениться.       На нём была тёмная пижама из какой-то глянцевой ткани; когда Белов протянул руку и прикоснулся к его плечу, оказалось, что это шёлк.       — Генрих, — шёпотом спросил Белов, — ты меня слышишь?       Генрих не шелохнулся.       — Генрих?       Ответа не было. Белов глубоко вдохнул — и опустил ладонь на плечо Генриха.       Генрих вздрогнул, но не обернулся, не отреагировал, только задышал чаще.       — Генрих? Ты спишь? — последний раз попытался достучаться до него Белов.       Генрих точно не спал и точно не хотел отвечать. Если бы он отдёрнул плечо или отодвинулся, Белов бы, наверное, остановился. Но он не сделал ничего такого, наоборот, позволял себя трогать, а когда Белов именно погладил его, вдруг коротко и жалобно застонал будто сквозь зубы.       Ужалила мысль, что ему, может быть, больно, но следующий стон и шумный прерывистый вдох камня на камне не оставили от этой версии — они были однозначно другой природы.       Белов повёл ладонь дальше — дотянулся до ключицы, ещё выше — смял воротник, коснулся обнажённой шеи. Генрих ощутимо вздрогнул, всхлипнул, выпростал из-под подушки руку и, не скрываясь, зажал себе рот. Он даже не пытался изображать спящего.       Белов не совсем понимал, что происходит и как теперь вести себя, но кожа Генриха была прохладной, гладкой, матовой, приятной на ощупь, к ней хотелось прикоснуться ещё — не просто хотелось, а казалось единственно правильным. И Белов прикоснулся ещё. Тронул светлые завитки волос на шее у затылка, перебрал мягкие прядки, погладил за ухом, сжал мочку, кончиками пальцев провёл к виску.       Почувствовал, как глубже и резче становится собственное дыхание, услышал ещё один короткий и тихий то ли стон, то ли вздох, и решительно наклонился. Коленом опёрся на кровать — она оказалась ужасно мягкой, Белов чуть не завалился вперёд, но всё же удержал равновесие. Навис над Генрихом, накрыл его руку своей — и так отвёл от губ, потащил его послушную ладонь дальше вдоль линии челюсти. Щёки у Генриха были гладкими, как будто он побрился на ночь.       Белов отвернул его лицо от подушки, не дал уткнуться в неё снова и, не оставляя себе времени задуматься или остановиться, обжигаясь о взгляд распахнутых внимательных глаз Генриха, прижался губами к его губам.       Он почти ожидал, что Генрих остановит его, что-то скажет или сделает. И Генрих сделал, но совсем другое: приоткрыл рот, тронул верхнюю губу Белова языком и сам начал целовать его — жадно, торопливо, как если бы боялся не успеть. От этого голова шла кругом, а обдумывать происходящее стало и трудно, и бессмысленно.       Генрих развернулся к нему всем телом, высвободил руку, и, бегло и ласково огладив костяшки Белова, поменял их ладони местами. Теперь Генрих направлял его — заставил положить пальцы себе на шею, надавил, словно собирался задушить себя рукой Белова, гортанно застонал ему в губы и вдруг укусил — больно и быстро.       Белова как током ударило, он рванулся к Генриху, оттянул его подбородок вниз, удержал, чтобы избежать новых укусов, и протолкнул язык ему в рот.       Это был не тот поцелуй, который представлял себе Саша, но один из тех, что мучительно снились Иоганну. Влажный, глубокий, грубоватый, напрямую отправляющий импульс в пах, минуя мозги.       Генрих стащил руку Белова себе на горло и снова надавил — с такой силой, что Саша испугался, что останутся синяки, а Иоганна захлестнуло странным, злым и вязким, как патока, желанием. Он сам сжал пальцы на шее Генриха, сильно укусил его за нижнюю губу и снова толкнулся языком в его рот, заглушая очередной стон. Генриха под ним перетряхнуло, и в мире, данном Белову в ощущениях, стало как будто ещё темнее и слаще.       Внезапно оказалось, что у Генриха есть вторая рука, которой он вцепился в плечо Белова и тянул к себе, так что тот чуть не рухнул на него всем телом, отчего поцелуй, конечно, прервался. Белов хотел опереться на локоть, но перинная трясина оказалась совсем ненадёжной, и пришлось отстраниться, уже с ногами забраться на кровать.       Пока Белов сражался с периной, Генрих вывернулся из-под одеяла. Оказался рядом, мягко толкнул в грудь. Заставил лечь и принялся раздевать его; стащить с Белова трусы и майку оказалось делом недолгим. Свою пижаму Генрих снимать не торопился, и это почему-то показалось обидным, несправедливым. Но Саша не стал возражать, особенно когда Генрих начал гладить его по ноге, целовать плечи и ключицы. От воспоминания об этих губах на собственном члене окатывало таким острым возбуждением, что можно было уже наверняка утверждать — Генриха он со всей определённостью хотел. Без разночтений.       Но едва Генрих попытался сползти ниже, Иоганн решительно потянул его обратно. «Это мы уже проходили», — подумал он и перекатился, подминая Генриха под себя.       Они так и не сказали друг другу ни слова, но почему-то оказалось очень трудно молчать, когда Генрих замер, пристально и с непонятным выражением глядя ему в глаза. Чтобы избавиться от выматывающей потребности что-то сказать или как-то объясниться, Белов снова взялся за подбородок Генриха, запрокинул ему голову, открывая взгляду стройную шею, на которой билась жилка и — действительно расцветали бледными пока пятнами будущие синяки.       Он ощутил укол странного чувства — одновременно стыдился и был как будто омерзительно горд собой. Поэтому вместо того, чтобы поцеловать, губами уловить чужой пульс, Белов сердито отвёл глаза. Упёрся взглядом в обшитый по краю кантом воротник и сразу понял, как страшно его раздражает эта неуместно роскошная, какая-то мещанская пижама Генриха.       Потянулся было расстегнуть её, снять, но оказалось — неудобно; пришлось поменять позу. Он сел на колени между ног Генриха, устроил их на собственных бёдрах, подтянул его к себе и упёр ладонь ему в живот, удержав так. Аккуратно начал расстёгивать пуговицы — с самой верхней до самой нижней, потом потянул завязку на штанах и, повинуясь невесть откуда взявшемуся вдохновению, погладил Генриха через шёлк.       Реакция его поразила: Генрих выгнулся навстречу ласке, шумно вдохнул — словно ахнул, сжал бёдрами его бока, закусил пальцы… Белов хотел дотронуться до его кожи, но, похоже, столь зримый, яркий отклик вызвало именно то, что Генрих не мог почувствовать прикосновение напрямую. И Белову понравилось то, что он, оказывается, способен с Генрихом сделать. Он продолжил гладить, прижимать, через влажную уже ткань обводить пальцами головку и, дурея сам от этих прикосновений, от раскинувшегося перед глазами зрелища, потёрся о скрытые шёлком ягодицы Генриха.       Генрих вдруг с силой вскинулся, легко стряхнув руку Белова, попытался стащить с себя штаны, как будто не понимал, что в такой позе всё равно не сможет от них избавиться. Белов сглотнул, перекинул через себя его ногу, помог Генриху выпутаться из пижамы и отшвырнул её на пол, подальше. Снова накрыл Генриха собой, приподнялся над ним на руках и прижался своими бёдрами к его, своим возбуждённым членом — к такому же твёрдому члену Генриха. Пересохло в горле, кружилась голова, в ушах шумело. Прохладные, ласковые пальцы Генриха невесомо коснулись его лопаток, Белов зажмурился, подался вперёд — очень хотелось снова его поцеловать…       И похоже, он сделал что-то не так. Потому что Генрих вдруг отодвинулся, ускользнул, принялся гладить его по щеке, зашептал: «Подожди, подожди», — и непривычно назвал Сашей.       Только странное звучание собственного имени, произнесённого голосом Генриха, с мягким остзейским акцентом Генриха, — заставило Белова послушаться. Он всё-таки остановился, сдвинулся в сторону, но это потребовало от него серьёзного, мучительного волевого усилия.       — Я быстро, — сказал Генрих и поднялся с кровати. — Быстро, — повторил он и направился куда-то к дальней стене.       Саша проводил его растерянным взглядом; Иоганн пожалел, что в комнате так темно.       — Если ты сейчас уйдёшь, то можешь больше и не возвращаться, — неожиданно чётко, строго, почти холодно предупредил Генрих, но не обернулся.       Он как будто открыл стенную панель — врезанную в эту панель маленькую дверь, понял Белов — и скрылся за ней. Щёлкнул выключатель, светящаяся линия по контуру двери обрисовала невысокий прямоугольник, зашумела вода. Вероятно, там была ванная.       Но всё же произошедшее осталось непонятным. Возбуждение постепенно, очень медленно уходило, а вот здравомыслия не прибавилось. Обычно взвинченность от нервного напряжения помогала Белову чётче отделять побочное от главного, легче схватывать информацию и укладывать её в удобные логические блоки, выстраивать взаимосвязи между ними. Но сейчас напряжение было не нервным, а физическим, и Белов, как ни силился, не мог понять, почему Генрих запретил ему уходить, а вместо этого ушёл сам.       Перед внутренним взором навязчиво вставала какая-то австрийская газета, которую Белов неизвестно где и когда увидел. На её предпоследнем развороте, среди рекламных объявлений о новых фотокамерах и автомобилях, была приведена цитата из американской популярной книги, «бестселлера». Книгу эту тоже рекламировали, и в заметке отчётливо читался такой текст: «Если после близости ваша жена захочет пойти в ванную, не останавливайте её, возможно, ей нужно поплакать».       Вряд ли эта чушь могла пригодиться Белову в сложившейся — и, если уж на то пошло, в какой угодно другой — ситуации. Но ровным счётом ничего, кроме этой идиотской газеты, не приходило ему на ум. Впервые он почувствовал досаду на свой недостаток опыта в сфере интимных взаимоотношений.       Конечно, пока он жил в Москве, у него были женщины. Две, если быть точным, и на одной он чуть не женился. Как это ни странно, никого из этих женщин не звали ни Лина, ни Надя. С Линевыми майор Белов так и не встретился: профессор перешёл на работу в закрытый научный центр в Горьковской области, а его дочь вышла замуж, и Белов почему-то не решился навестить её. С Надей Саша виделся несколько раз, но после похорон отца всё как-то разладилось, лишнее само собой пропало из его жизни; пропала и Надя.       Вместо неё оказалась Валенька, и так же быстро исчезла. А потом появилась Людмила — ни разу Белов не называл её ни Люсей, ни Людой, ни тем более Людочкой. Людмила была стройной и высокой, больше ухоженной, чем красивой, она прекрасно знала семь языков и чего хочет от жизни. Лётчицей она действительно не была, просто Белов познакомился с ней на аэродроме, на лётных курсах. Был совершенно очарован смелой самостоятельностью её суждений и цельным, сильным характером. Он торопливо втянул её в свою жизнь, как будто втащил в дом волшебный фонарь, который должен был расцветить всё яркими подлинными красками. И расстался с ней после того, как однажды утром, ещё не вполне проснувшись, посмотрел на золотистый затылок на соседней подушке, погладил коротко остриженные по последней моде кудри, и чуть не прошептал не просто чужое, не просто немецкое — а ещё и мужское имя. Белов слишком уважал эту женщину, чтобы так её унизить.       После этого всё окончательно пошло наперекосяк. Сначала Белов думал, что его проблемы — следствие личной драмы, но через некоторое время вынужден был признать, что никакой драмы не ощущает. Просто женщины его теперь очевидно привлекать перестали. Любые, а в особенности — все, хоть как-то, пусть отдалённо и мимолётно, напоминавшие Генриха Шварцкопфа чертами лица. Или колёром волос. Или цветом глаз. Или оттенком кожи. Конечно, в Советском Союзе хватало девушек совсем другого типа, но с таджикскими, бурятскими или узбекскими красавицами тоже ничего не получалось. Равно не интересовали Белова африканки, кореянки, афганки и обитательницы архипелага Самоа.       Зная, что неуместный стыд и предрассудки могут препятствовать достижению известной раскованности, Белов в экспериментальных целях пробовал вообразить себя с мужчиной — не преуспел настолько, что ему ещё несколько дней было не по себе.       Он даже обратился к врачу — доктор наук, физиолог из главного военно-медицинского управления МГБ, выслушав Белова, легко прояснил причины смущающей его дисфункции. Нервное потрясение, вызванное его работой в Германии в годы войны, объяснил врач, могло проявить свои последствия не сразу, и, так как никаких физических препятствий для ведения полноценной половой жизни у майора Белова нет, то вопрос этот следует переадресовать психиатрам, если непременно нужно форсировать естественный процесс возвращения организма к нормальной жизнедеятельности.       До психиатров Белов уже не дошёл, потому что примерно через неделю ему впервые за долгое время приснился Генрих. Причём приснился в таком виде, что моментально «форсировал естественный процесс возвращения организма к нормальной жизнедеятельности». Выстроив на основе этого определённую гипотезу и за полтора года досконально её проверив, Белов вынужден был признать — его не привлекали женщины. Его не привлекали мужчины. Его привлекал вымышленный Генрих Шварцкопф.       А реальный Генрих Шварцкопф, как Белов сегодня выяснил, — привлекал примерно в сто раз сильнее.       Отдалённый шум воды где-то за стеной пропал, стало тихо. С того момента, как Генрих скрылся в предполагаемой ванной, прошло почти тринадцать минут. Белов подумал, что в сходных обстоятельствах он бы постарался управиться с гигиеническими процедурами намного быстрее. Прикинул было, что можно успеть сделать за тринадцать минут, замаскировав посторонние звуки шумом воды, но понял, что список слишком велик.       «Это же Генрих, — осудил Белов собственную подозрительность. — Зачем ты вообще к нему приехал, если ему не доверяешь? И кому тогда ты можешь доверять, если не ему?»       Он гораздо меньше волновался, когда шёл в эту комнату, чем сейчас, когда вынужден был ждать Генриха. С недоумением Белов заметил, что продрог; обратил внимание и на учащённое сердцебиение, и на безобразно утраченный самоконтроль — уже несколько секунд он бездумно сжимал в руке край одеяла. Заставил себя выровнять дыхание, сесть ровно — насколько было возможно посреди этой перины, которая громоздилась вокруг, как небольшой сугроб. Поразмыслив, прикрыл глаза рукой, чтобы его не ослепил яркий электрический свет, который появится, как только Генрих откроет дверь ванной.       Генрих оказался предусмотрительным и свет погасил до того, как выйти в комнату. Но всё равно Белов от его внешнего вида чуть не подался вперёд, изумлённо вскинув брови. Если вопрос с пижамой можно было считать закрытым, то теперь у Генриха нашёлся новый одиозный предмет гардероба — чёрный, шитый золотом халат какой-то неприличной, до самого пола длины и совершенно непристойного вида. «Нам необходимо сходить в музей, — отрешённо подумал Белов почему-то во множественном числе. — Чтобы воспитать в себе художественный вкус».       — Стой, — попросил Саша Генриха, и тот вдруг послушно, нервно застыл в нескольких шагах от кровати. — Сними это, пожалуйста.       Он не сумел сформулировать ничего более внятного, просто ему отвратительно было видеть Генриха в этом… наряде вальяжного сутенёра.       — Снять? — очень ровно переспросил Генрих; он вроде бы не сказал ничего особенного, но у Белова по спине пронеслись мурашки, и волоски на руках встали дыбом.       — Сними, — с нажимом повторил Иоганн.       Генрих спокойно развязал пояс с кистями, просто опустил руки и слегка повёл плечом. Халат сам соскользнул с него — наверное, ткань была слишком тяжёлой — и остался лежать на полу.       Белов шумно выдохнул, безотрывно разглядывая Генриха, который так и стоял на месте, ничуть не стесняясь собственной наготы.       — Иди сюда, — хрипло потребовал Иоганн.       Возбуждение нахлынуло с новой силой, как будто молниеносно вскипятило кровь, застучало в висках. Белов чуть не грохнулся с кровати, когда, не найдя ни одной причины себя сдержать, протянул руку и резко дёрнул подошедшего ближе Генриха к себе. Повалил его в подушки, облапил, начал беспорядочно целовать — в скулу, в плечо, в грудь, в живот — куда дотягивался. От Генриха пахло почему-то морем, немного — кремом для бритья, немного — нагретой на солнце древесной стружкой, он дышал часто и глубоко; Белов расслышал глухой стон — и с удивлением опознал собственный голос.       Он понял, что ничего уже не соображает, ни о чём не думает, действует на одних голых эмоциях. Это было, конечно, недопустимо, и Белов решил схитрить: задать какой-нибудь ничего не значащий вопрос, чтобы отвлечься на него и тем самым вернуть себе самообладание.       — Зачем так долго? — он проклял своё косноязычие, но и сам сейчас не сказал бы, что имеет в виду.       Генрих понял его по-своему.       — Ну знаешь, — сердито сказал он, — здесь не то же, что с женщиной, мне нужно было подготовиться.       Вопрос, может, и был ничего не значащий, но ответ на него не просто не помог Белову собраться, а как будто оглушил его, утопил в океанской бездне, где было совсем нечем дышать, взвинтил пульс.       — Ты хочешь, чтобы я тебя…       К счастью, Генрих перебил его, и договаривать не пришлось.       — Я хочу тебя. И так, мне кажется, будет проще: у меня хотя бы есть опыт, — удивительно, что из них двоих именно порывистый, пылкий, нетерпеливый Генрих сумел сохранить хотя бы подобие рассудительности, пусть голос у него и просел, звучал надсадно и упрямо. — Если у тебя, конечно, нет возражений по существу…       Возражений — ни по существу, ни каких-либо других — у Белова не нашлось. Эти слова — про опыт — оказали на него странный эффект: всколыхнули в сердце и горечь, и злость, и какое-то трусливое успокоение, и пронзительное чувство стыда. Но осмыслить впечатления Генрих ему не дал, сразу подкинув множество новых: перевернулся на живот, привстал на колено и обернулся к Белову через плечо.       — Не тяни.       Он тяжело дышал, был болезненно бледен, его светлые глаза лихорадочно блестели, и почему-то казалось, что Генрих как будто безмолвно просит о помощи. Хотя, конечно, Белов мог придумать это себе, чтобы было легче решиться.       Но уже решившись, уже поспешно обняв, даже уже с усилием протолкнувшись в узкое, жаркое, скользкое — от вазелина или крема — тело, Белов никак не мог распознать реакцию Генриха на происходящее, а из-за этого чувствовал себя словно снова слепым. Он медленно погладил его по спине и остановился, не зная, куда себя деть — Генрих сжимался слишком сильно, чтобы можно было легко продолжать, но и прервать всё казалось сродни предательству. А ещё казалось, он причиняет Генриху боль каждым своим движением. Но зачем-то же Генрих терпел, преодолевал эту боль.       — Надо… дать тебе привыкнуть? — растерялся Белов.       Генрих недовольно замычал в подушку и неожиданно чётко выговорил:       — Не надо, — но мучительно всхлипнул, стоило лишь шевельнуться.       И Белов одёрнул сам себя, сумел остановиться, хоть это оказалось даже на физическом уровне — едва выполнимой задачей. Но Генрих не оценил его выдержку.       — Не надо так замирать. Двигайся, давай!       — Тебе же больно! — оторопел Саша.       Генрих вместо ответа выругался и потянул его за бедро к себе — в себя.       — Пожалуйста, Иоганн, — потерянно протянул он и тут же скривился. — Пожалуйста. Двигайся. Пожа…       Договорить он не смог, потому что Белов всё же послушался и толкнулся вперёд. «В конце концов, Генрих знает, что делать», — мысль принадлежала Иоганну, но даже его ошпарило презрением к самому себе за такие отговорки. А Генрих, зная что делать, всё же дёрнулся, рванулся прочь, будто пытался избежать вторжения в своё тело, и ни о каком его удовольствии речи явно не шло. Всё это было чудовищно, а хуже всего — что Белов успел ужаснуться происходящему, но не успел на этот раз остановиться. И возбуждение его даже не думало отступать.       — Да держи же ты меня! — вдруг яростно приказал Генрих.       От этого резкого окрика Саша торопливо и бездумно сжал ладонь на его бедре, и Генрих подался навстречу, сам насаживаясь на член. У Белова потемнело перед глазами, перехватило дыхание — а внутри закипала, грозя захлестнуть с головой, хищная, мрачная жажда, которую он уже не мог отринуть.       — Ну же, — жалобно проскулил Генрих. — Ну…       Стало очевидно, что он не отступится. Только поэтому, запретив себе даже думать о чём-то другом, Белов прижал Генриха к постели и медленно качнулся к нему и от него — в него и обратно — не давая ни отползти, ни вывернуться. На пятый раз Генрих застонал, как во время поцелуя, гортанно и протяжно, и перестал так сильно зажиматься. Стало чуть легче. А ещё через несколько движений Белов понял, что Генрих прогибается в спине и старается подмахивать ему, как охваченная страстью женщина.       Он был невероятным. Горячим, упрямым, податливым, одновременно и раскрытым, беспомощным, что доводило Иоганна до ожесточённого восторга, и настойчивым, твёрдо уверенным в том, чего хочет, что странно заводило Сашу. Генрих действительно оказался единственным связующим звеном для этих таких разных людей внутри Белова — и сейчас он принадлежал ему полностью, отдавался с такой готовностью, какую Белов ни у кого до сих пор не видел.       Больше по наитию он лёг на бок сам и потянул следом Генриха, заставил повернуться — оказалось, так удобнее. И держать его — поперёк груди и за бедро — и входить в него настолько глубоко, насколько хотелось. А хотелось.       Немного опасаясь, что Генрих сейчас начнёт снова спорить, Белов всё же рискнул. Притянул его к себе вплотную, прижался к гладким ягодицам и замер так — ненадолго. Мелькнула запоздалая мысль, что бессмысленные споры можно было легко прекратить, зажав Генриху рот. Образ этот показался неимоверно аморальным — и таким же притягательным. Но Генрих уже не спорил, только молча подтянул коленку к животу, ещё больше открываясь. От этого совсем сбоила выдержка и страстно хотелось взять всё предложенное сполна — никогда прежде Белов не испытывал подобной непреодолимой, отчаянной жажды. Он обманчиво подался назад, но оборвал собственное движение и резко вошёл на всю длину. И снова. И снова.       А потом продолжил мягче, но постоянно, размеренно — Генрих стал вскрикивать как-то иначе, его бёдра стремились теперь навстречу Белову, он стонал и метался в его руках. Он был сильным, удержать его оказалось сложно, и Белов навалился на Генриха всем весом, ускорился, торопливо подчиняя его — настороженного, смятого, дрожащего, напряжённого — единственно нужному сейчас неизменному ритму. Генрих даже стонать перестал, а только шумно, прерывисто дышал в такт их движениям. И отчего-то то, какой он оказался тихий, било по нервам сильнее, чем смогли бы любые страстные стоны.       Долго продержаться так не получилось. Когда Белов уловил, что вот-вот всё завершится, он опустил ладонь на член Генриха и сжал. Резануло осознанием собственной неумелой неловкости, но Генрих всхлипнул на вдохе, замер на мгновение, вдруг выгнулся так, что едва не ударил Белова затылком по носу; на пальцы плеснулась его горячая сперма, потом ещё и ещё. И от понимания, что это Генрих, его Генрих, Белов сам неожиданно кончил в принёсшее ему столько восторга и смятения тело.       Сбитое дыхание Белов восстановил быстро. С сумбуром в мыслях оказалось посложнее. Никаких вариантов, что делать и говорить потом, когда — если — всё получится, Белов не заготовил. Но учитывая, что Генрих ничего не спрашивал, не требовал — и вообще, привалился спиной к его груди и тоже молчал — ему, может, и самому не хотелось ни о чём разговаривать. В целом, раз он не пытался отстраниться, это был, надо думать, хороший знак.       Правда, плохих знаков тоже хватало — и обсудить хотя бы пару вопросов Белов в любом случае собирался. Себе — даже при всех послаблениях — он бы не отвёл долгой паузы на отдых. Но затихший Генрих казался таким доверчиво расслабленным, что дёргать его в ближайшие несколько минут Белов счёл просто бесчеловечным.