Del amor oscuro

…и несмотря на все мои старанья ты вновь меня ведёшь в поля цикуты крутой дорогой горького познанья.

      Первая половина дня пролетела до обидного быстро.       На свою беду, отдавая Александру ключи от квартиры, Генрих обмолвился, что ему ещё нужно бы поработать — и с того момента отвертеться от возни с документами уже не представлялось возможным. Генрих сказал эту ерунду про работу просто по инерции. Вчера он утвердился в мысли, что ему не стоит привлекать внимание к своим делам и своей персоне, а потому лучше появиться в управлении и сделать вид, будто ничего особенного не происходит, — и сегодня всего лишь забыл пересмотреть эти планы. Но Александр почему-то отнёсся к его трудовой деятельности — на взгляд Генриха, совершенно бессмысленной — более чем серьёзно.       «Я порисую, — сказал он. — Не буду тебе мешать». И переубедить его, объяснить, что он ничуть не мешает, что Генрих охотно спалил бы всю свою рабочую документацию, да и само управление в придачу, чтобы только они не отвлекали его от Александра, не удалось. Впрочем, Генрих вообще не помнил, чтобы ему — или кому угодно другому — удавалось хоть в чём-нибудь Иоганна именно переубедить. Такие свершения, кажется, лежали где-то за пределами человеческих возможностей.       Иоганн почти никогда ни с кем не спорил — он выслушивал и делал по-своему. А если окружающие вдруг возражали, это всякий раз вызывало его искреннее недоумение — как будто подобное просто не укладывалось у него в голове. Как ни странно, такое упрямство нисколько не противоречило его внимательной готовности оказаться полезным. Напротив, исполнительность и инициативность Иоганна казались очевидными, импонировали многим — и никто не обращал внимания, насколько в действительности деспотичной была его услужливость.       Пожалуй, Генрих легко мог объяснить всё это. Человек, привыкший, что от его решений зависит не только его собственная жизнь, но и жизни других людей — а главное, дело, которое он считал важнее чьих угодно жизней, — не мог быть менее категоричным. А необходимость долгое время полагаться исключительно на собственные суждения неизбежно делала его почти невосприимчивым к чужому мнению. Иоганн мастерски выяснял его, учитывал, если было нужно, легко использовал — но никогда этим чужим мнением всерьёз не руководствовался.       Правда, и Генрихом давно никто не командовал — тем более, в столь безапелляционной манере. Даже в самом нежном возрасте он слушал отца, потому что не видел ни малейшей потребности перечить ему. Потом недолго слушал Вилли — пока не стал обращать, наконец, внимание на то, что тот говорил. Потом слушал Иоганна, ведь это помогало хоть что-то изменить к лучшему в творящемся вокруг аду; и — отчасти — потому что так получалось быть к Иоганну ближе, оказаться с ним заодно, пусть Генрих и не сразу понял, зачем ему это — и почему настолько необходимо.       Но теперешний герр Шварцкопф совершенно отвык кого бы то ни было слушать — и слушаться. Не потому что обрёл какие-то недосягаемые простым людям могущество и независимость. Потому что ему было всё равно: практически никакого значения для него не имели собственные желания — точно так же, как чужие. Генрих мог разве что выполнить некую просьбу, если ему это было нетрудно. Но принуждать его к чему-то в последние годы стало так же бесполезно, как давить на воду в реке.       И столкнувшись с ультимативным «я порисую», он разыскал для Александра стопку чистой бумаги и карандаш не из послушания или растерянности. Если бы что-то похожее сказал любой другой человек, Генрих бы, наверное, вовсе не обратил на это внимания, уж точно не засел бы сам ни за какую работу. Но в случае с Александром неготовность пререкаться совместилась с отчаянным желанием сделать всё, чтобы ему было хорошо. Только поэтому Генрих безропотно взялся за свои документы, мысленно костеря их последними словами.       Уклониться от исполнения служебных обязанностей удалось всего на несколько минут.       Первый раз — чтобы обсудить с Александром, как объяснить его присутствие в квартире. «Скажу, приехал погостить старый товарищ по антифашисткой борьбе, — отмахнулся Генрих. — А потом придётся обойтись без кухарки. Это я как-нибудь переживу». Александр посмотрел то ли озадаченно, то ли сочувственно, но ничего не сказал. Так что Генрих вручил ему две записки — для пресловутой кухарки и, на всякий случай, для консьержки — и счёл тему исчерпанной.       Второй раз отложить дельный и почти сумевший заинтересовать Генриха проект гидромеханической системы для добычи колчеданных и калийных солей пришлось по болезни. Непонятно где и когда Генрих потянул шею; это вдруг проявилось резкой болью — такой, что он не мог даже повернуть голову. «У тебя вся спина перекручена, — сообщил Александр, растирая руки. — Снимай рубашку».       Он хорошо умел делать массаж — сведённые мышцы отпустило почти сразу. Но Генрих, конечно, ещё минут пять изображал больного, просто потому что ему нравились эти сосредоточенные прикосновения сухих сильных пальцев. К тому же он последние годы почти всегда мёрз, и ощущение горячих рук на коже было приятным и само по себе.        «Так, — сказал Александр, заметив притворство Генриха, — все». И, противореча собственным словам, провёл ладонью по его шее, взъерошил волосы на затылке, ткнулся губами в шрам на плече, оставленный прошедшей навылет пулей. «Напомни вечером, займусь твоей спиной всерьез», — с шутливой угрозой пообещал он и отстранился. А жаль, потому что Генрих уже раздумывал, как бы так извернуться, чтобы оказаться к нему лицом, а там и — чем чёрт не шутит — отвлечь от рисования.       Увы, пришлось отложить все коварные планы на потом. Ему даже не дали посмотреть наброски; «Я не закончил», — твёрдо сказал Саша, и спорить с ним хотелось ещё меньше, чем с Иоганном. Да и работы накопилось непредвиденно много, а время неумолимо шло к четырём. Если бы у Генриха и впрямь была на уме поездка в управление ради сомнительной маскировки, он бы, конечно, и с места не сдвинулся. Но в том-то и дело: на уме у него было бог знает что — и чем дальше, тем сильнее крепла его иррациональная уверенность в том, как именно следует поступить.       Абсолютно беспочвенное и настолько же неоспоримое предчувствие своей правоты оказалось таким сильным, что даже позволило Генриху без особых терзаний расстаться с Александром. Вот только, начав целоваться, они предсказуемо не смогли остановиться — и по дорожке к воротам Генрих шагал, размышляя над тем, что его припухшие расплывшиеся губы никак не свидетельствуют об аскетичном бдении над рабочими документами. Но если честно, эти размышления его теперь больше веселили, чем беспокоили.       Сложно сказать, зачем Генрих, сев в машину, вместо любого другого адреса назвал шофёру улицу, расположенную за квартал от тех злополучных руин. Он и сам едва ли нашёл бы разумное объяснение этому поступку. Если уж ему так не хотелось сегодня появляться на работе — стоило, разумеется, остаться с Александром. Или сразу поехать домой. В город, за город, кататься на машине, осматривать Потсдам — да мало ли куда? Можно было посетить места чьей-нибудь боевой славы, навестить фальшивую могилу Иоганна Вайса или даже выбраться в Груневальдский лес за грибами — говорят, собирательство грибов вошло в моду, да и ехать совсем недалеко…       Но разум Генриха был сейчас как будто плавильная форма, в которую жидким металлом оказались залиты — по порядку — внезапно появившийся у Эрвина Кренца «архив из Москвы», смутно связанный с Берией, украденные три дня назад из дома Барышева документы — смутно связанные с Берией — и, главное, слова Александра про обыск, который производили в доме Барышева дважды.       Почему-то именно этот двойной обыск никак не давал Генриху покоя. Как будто для него не могло найтись никаких иных причин, кроме успешного похищения бумаг теми, кто оказался расторопнее людей пресловутого Берии. Всё это было глупо — как тогда выразился Иоганн? — «как сон идиота», и всё-таки совпадения бросались в глаза слишком явно; игнорировать их не получалось.       Но даже если в порядке бреда допустить, что архив Кренца и документы Барышева — одно и то же, это всё ещё никак не объясняло настойчивого желания Генриха лазать по руинам. Он где-то читал, что преступников всегда тянет на место преступления; собственный интерес был совершенно другого свойства. И пусть Генрих не подыскал ни одного логического аргумента, чтобы обосновать свои действия — зато вспомнил, что никогда не нуждался ни в каких оправданиях. Ему просто казалось, что в тех развалинах осталась единственная ниточка, способная навести на весь клубок.       Зачем этот клубок ему понадобился, Генрих себя не спрашивал. Он последовательно, аккуратно и целенаправленно избегал возникновения в собственных мыслях даже намёка на подобный вопрос.       Никакого удивления странным адресом Дирк не выказал. Он привык к тому, что герр Шварцкопф может неделями неуклонно придерживаться маршрута дом — работа — дом, а потом попросить отвезти его на ночь глядя в Люббенау «дегустировать шпревальдские огурцы». Когда мания то ли величия, то ли преследования овладевала Генрихом в достаточной степени, чтобы он мог предположить за собой слежку — Генрих даже сочувствовал своим вероятным соглядатаям. От его внезапных метаний у них, должно быть, изрядно болела голова.       Конечно, за ним едва ли кто-то сейчас следил — «своим» делать это было уже давно незачем, а случайных «чужих», надо полагать, вчера окончательно распугали. И всё-таки Генрих оставил в машине бросающийся в глаза плащ, натянул неприметную кожаную куртку, которую возил в багажнике на случай непогоды. Шляпа и шарф ему тоже оказались без надобности, а вот перчатки он с собой взял — после того, как поймал себя на мыслях о необходимости осмотреть труп.       Пробираясь через засыпанную щебнем и обломками улочку, Генрих уяснил себе ещё пару странностей, связанных с этой историей. Если верить американскому шпиону — чего можно было и не делать, но тогда информации не оставалось совсем никакой — то гестаповец телефонным звонком вызвал его присмотреть за трупом Эрвина. Сам же он якобы бросился вслед убийцам — но позвольте, как сочетаются погоня за злодеями и время, необходимое, чтобы разыскать таксофон и воспользоваться им?       Либо американец соврал Александру, либо гестаповец соврал напарнику насчёт убийц. Второе представлялось Генриху куда более вероятным — но Эрвина Кренца в самом деле убили; таким образом, выходит, его убил именно гестаповец. И пропавший архив, который Эрвин должен был привезти, вероятно, тоже достался гестаповцу. Американец о бумагах не знал, иначе рассказал бы Александру — а тот едва ли стал бы бездействовать и уж цепочку рассуждений Генриха наверняка прошёл бы гораздо раньше.       Конечно, гестаповец мог спрятать архив где угодно. Мог отдать его, продать, сунуть в тайник или утопить в Шпрее. Но обследование речного дна Генрих передвинул в конец списка своих неотложных дел, поставил примерно перед пунктом «все рассказать Александру». Разумеется, о причинах такой расстановки приоритетов он тоже старательно не задумывался.       Как ни странно, Генрих неплохо запомнил нужное место — и даже обходя квартал с другой стороны, не заблудился. Внутри ничего особенно не изменилось — не прибавилось никаких следов чьего-то присутствия, труп с развороченным затылком лежал на том же месте, и с него уже порядком натекло. Процесс гниения пока не начался — видимо, благодаря осеннему холоду — а ошмётки мозгов на полу и обоях засохли так же, как и большая часть тёмной лужи под телом. Гадостно воняла свернувшаяся сгустками кровь, но частично обрушенный потолок способствовал сквозняку в помещении, так что запах можно было считать умеренно терпимым. Генрих всё равно не намеревался задерживаться здесь долго, да и в своей жизни он видел предостаточно куда более неприглядных мертвецов.       Он собирался сначала осмотреть окружающие «комнаты», вернее, то, что от них осталось — и если бы ничего не нашлось, приступить к обыску трупа — но все планы развеялись в ту секунду, когда Генрих расслышал стремительно приближающиеся шаги откуда-то из глубины дома.       Вдруг оказалось, что у него есть рефлексы, и они его внезапно не подвели. Сначала Генрих метнулся в угол — по обломкам изразцов и кирпича, оставшимся на месте камина, забрался наверх — притаился за балкой на самом краю наполовину обвалившегося потолка. И только потом испугался.       Испуг этот, впрочем, не помешал ему всмотреться в появившегося человека — одутловатое унылое лицо в тени узких полей шляпы показалось смутно знакомым.       — Курт, иди-ка сюда! — провозгласил обладатель смутно знакомого лица спустя пару мгновений созерцания трупа. — Похоже, твой приятель уже не будет настаивать на том, чтобы я пришёл один.       Названный Куртом появился быстро, и так же быстро Генрих узнал его. Это был помощник председателя одного из пригородных райкомов партии. Он же в своё время — бывший то ли лакей, то ли денщик предпоследнего адъютанта генерала Ремера. Этот Курт запомнился Генриху тем, как настойчиво открещивался от своего членства в НСДАП — и что уличить его в итоге ни у кого не вышло. «Мелкая крыса, — охарактеризовал его в своё время злополучный Эрвин Кренц. — Такие при любом режиме найдут и жратву, и начальство». Насчёт последнего Эрвин, видимо, был прав — судя по тому, как подобострастно вытянул шею Курт перед позвавшим его типом в шляпе.       — Это хоть точно тот, о ком мы говорили? — спросило предполагаемое начальство, брезгливо указывая на труп носком начищенного ботинка.       — Точно он, — закивал Курт. — Только, зараза, подох. Кто-то его застрелил.       — Да что ты говоришь, — раздражённо отмахнулось начальство. — Самому так раскинуть мозгами сложновато.       Генрих точно знал его — где-то видел и неоднократно слышал голос, но никак не мог вспомнить, хотя бы где это происходило.       — Так сделка, значит, отменяется? — спросил Курт, хмурясь и моргая, что, видимо, означало мыслительный процесс.       — Нет, — вяло сыронизировало начальство, — будем с мёртвым торговаться за клятый архив. Ищи его теперь! — вдруг разозлился он.       Вероятно, Курт воспринял эти слова как руководство к действию — и ринулся осматривать сохранившийся в комнате шкаф.       — Ты серьёзно? — в голосе начальства слышалось явное сомнение в умственных способностях Курта. Он покосился на труп, на спутника, замершего с засунутой в шкаф рукой, на собственные наручные часы и вздохнул. — А вообще и правда, ищи. Дуракам везёт. Когда ещё подвернётся такой шанс придавить Цайссера и советских…       Тут Генрих наконец понял, кто это такой и откуда ему известен. Четвёртый секретарь Вальтера Ульбрихта — то ли Франц, то ли Фриц — появлялся на людях редко и занимался вроде бы какими-то мелкими бытовыми поручениями. Ничем интересным он не прославился, и Генрих запомнил его только потому, что обладал неплохой памятью на лица.       — Кто пристукнул, тот и архив забрал, конечно, — размышлял Франц-Фриц вслух. — Обидно, так всё гладко шло. И денег этот, — он кивнул в сторону тела, — попросил немного. Я даже думал, может, проще заплатить… Ну да что уж теперь. Значит, судьба.       Курт тем временем методично обшаривал комнату — сноровисто, с явным знанием дела. Генриху бы, например, в голову не пришло сразу заглядывать под половицы. Поначалу за ним было любопытно следить, но когда этот старательный парень начал нарезать круги вокруг бывшего камина, Генрих всерьёз обеспокоился. Оружия ни у Курта, ни у Франца-Фрица вроде бы не было, но труп их как-то уж слишком не взволновал. Да и вся ситуация в целом не располагала к тому, что неожиданная встреча перерастёт в дружеские посиделки.       — Мне ещё в правление ОСНП надо успеть заскочить, пока Варнке не вернулся с партийной трёпки, — подал голос Франц-Фриц. — Так что не возись особо. — Он, похоже, не слишком верил в успех поисков, но и останавливать Курта тоже не торопился.       — Да тут вот следы какие-то… — Курт подошёл к груде расколотых изразцов и вдруг запрокинул голову.       Генрих обмер, закусил губу, чуть не подавился собственным вдохом в попытке задержать дыхание — настырные чужие глаза смотрели прямо на него. Сердце начало колотиться с перебоем ритма и так громко, что его стук, наверное, можно было бы услышать не только в этой комнате, но и на всём этаже. Генрих боялся пошевелиться, боялся даже моргнуть или хоть отвести взгляд. В мыслях лихорадочно проносились варианты действий — разумного среди них не наблюдалось ни одного.       Но Курт, поразглядывав полоток, так же резко опустил голову, отошёл на пару шагов к стене. Неудобно согнувшись, наклонился над обломками и принялся отбрасывать куски кирпича в сторону. С запаздывающим облегчением Генрих сообразил, что он просто искал, откуда идёт тусклый свет с улицы, чтобы не перекрывать его. Перевёл дух, с непонятным безразличием отметив, что из-за грохота даже шумного дыхания всё равно не будет слышно. Поёжился, осознав, что вообще-то замёрз. Он чувствовал себя странно — одновременно и напряжённым до последней жилы, и почти безучастным, как будто всё происходящее теперь его вовсе не касалось.       — А вы говорите, не найду… — довольно осклабился Курт, вытягивая пухлый, перепачканный белёсой пылью портфель из завала. — Вот он, миленький.       — Дай сюда! — потребовал Франц-Фриц, и Курт, обтерев свою находку полой плаща, почтительно исполнил приказ.       В сумраке и с такого расстояния Генрих точно не разобрал бы никаких букв, но из второпях вытащенной Францем-Фрицем папки на пол плавно, как-то даже замедленно спланировала фотография. Он почти сразу подхватил её, сунул обратно — но Генриху хватило и доли мгновения. Александра он бы узнал даже в карнавальном костюме, не то что в парадном советском мундире и с какими-то орденами на груди.       Сомнений в том, что архив Кренца — это бумаги Барышева, больше не осталось.       — Ну, голубчик, это совсем другое дело, — зримо подобрел Франц-Фриц, пролистав несколько документов. — Надо же, чтобы так повезло… Впору в старика на небесах уверовать, — хохотнул он.       Курт ему ничего не отвечал, но угодливо и восторженно кивал каждому слову. А Генрих мучительно пытался придумать хоть какой-нибудь способ отобрать у них чёртов портфель. Способа не было.       — Теперь вот что, — веско сказал Франц-Фриц. — Бери-ка ты этот саквояж и вези его к Вальтеру. Только обойдись там без шума. Спокойно, в порядке общей очереди передашь — и сразу назад.       «В порядке общей очереди — значит, точно не домой, — подумал Генрих. — А Ульбрихт сейчас должен быть с обычным вторничным визитом у Пика, в Шёнхаузене…» От отчаяния захотелось взвыть: во дворец, служивший официальной резиденцией президента, просто так было не пробраться.       — Пойдём, что ли. И так уже задержались мы с этими поисками.       — Зато нашлись документики, — неприятно хихикнул Курт. — И платить не пришлось.       Франц-Фриц смерил его взглядом, далёким от одобрения.       — Платить бы и так не пришлось, — пожал он плечами.       Курт заискивающе улыбнулся и понимающе хлопнул себя по карману, а Генрих подумал, что оружие у них с собой, видимо, всё-таки есть. Но это почему-то не заставило его затаиться. Наоборот, он торопливо перебрался к окнам, больше заботясь не об осторожности, а о том, чтобы сделать это быстро. Нужно было понять, на чём они приехали — или в какую сторону пойдут, если пришли пешком.       К радости Генриха, машина обнаружилась неподалёку от дома — айзенахская «бмв» обладала достаточно высоким клиренсом, чтобы на ней можно было легко проехать по заваленной мусором улице. Увы, к огромному разочарованию Генриха, номеров отсюда было не рассмотреть — а таких чёрных «триста сороковых» по Берлину катались десятки, если не сотни.       Генрих уже готов был бежать вниз, но осадил сам себя, сообразив, что номер ему вовсе ничем не поможет. Единственной зацепкой оставалось то, что Франц-Фриц поручил Курту ехать к Ульбрихту. Значит, нужно было спешить в Шёнзаузен, а по пути придумать какой-то повод пройти на закрытую территорию дворца. О том, как он будет в набитой вооружённой охраной резиденции отбирать у Курта портфель, Генрих старался пока не думать. Воображение рисовало совершенно опереточную сцену.       Механически проследив, как оба нынешних обладателя архива садятся в машину, Генрих очнулся и заторопился вниз. И уже на выходе — с другой стороны дома — его осенило. Франц-Фриц хотел успеть к руководству профсоюзами до того, как Герберт Варнке вернулся бы с некой «партийной трёпки». А единственным, кто всерьёз мог задать такую председателю ОСНП, верному марксисту-ленинцу и старому коммунисту, был разве что сам Ульбрихт. Тогда как президент Пик, принципиальный противник любых открытых конфликтов, точно не позволил бы никаких скандалов в своём присутствии — и в своей резиденции.       «Сейчас начало седьмого, — прикинул Генрих, пока спешил к своей машине. — А приёмные часы у господина президента окончились ещё в пять. И если Ульбрихт, против обыкновения, не пренебрёг субординацией, то он, скорее всего, в Универмаге». «Дом единства» — штаб-квартира социалистической партии — неофициально назывался Универмагом, потому что располагался в самом настоящем бывшем универмаге. При Гитлере это было Имперское управление по делам молодёжи; здание нацисты экспроприировали для нужд гитлерюгенда у владельцев-евреев, и до того там какое-то время всё-таки проработал фешенебельный магазин.       Ехать отсюда до Универмага было довольно долго, и Генрих всё-таки побежал. Ему обязательно нужно было успеть догнать чёртова Курта и — так же обязательно — забрать у него портфель. А на размышления о целях и причинах не было времени; запыхавшись, Генрих свалился на заднее сиденье своей машины и потребовал у Дирка гнать к Пренцлауским воротам — перекрёстку, где стоял Универмаг — со всей возможной скоростью.       В резиденции ЦК СЕПГ охраны было ненамного меньше, чем в президентском дворце — но Генрих мотался сюда чуть не по несколько раз в неделю, так что очередной визит герра Шварцкопфа, успевшего по пути переодеться в солидный плащ и даже нацепить шляпу, никого не удивил. Его машину спокойно пропустили на закрытую спецстоянку во внутреннем дворе здания — где Генрих, напряжённо разглядывая другие автомобили, с ужасом понял, что среди них нет ни одной чёрной «бмв» нужной модели.       Как ни пытался Генрих успокоиться, ему это не удавалось. Он чувствовал себя беспримерно глупым и жалким. «Нужно было всё рассказать Иоганну!» — отчаянно укорил он сам себя — и шарахнулся от этой мысли, как будто считал опасным даже просто сформулировать её. А ведь в любительские умозаключения Генриха легко могла прокрасться ошибка.       Варнке могли распекать специально собравшиеся для этого видные коммунистические деятели, чьё общее влияние перевешивало бы его значение в партии. Пик мог изменить своим миролюбивым принципам. Ульбрихт мог преспокойно оказаться в Шёнхаузене, у себя на вилле — или вообще где угодно. Курт мог уже проскочить в Универмаг через центральный вход, бросив машину на улице. Они с Францем-Фрицем могли разделиться и пересесть в разные автомобили.       Генрих буквально тонул в многообразии вариантов того, как именно всё могло пойти не так. А собственные предположения с каждой секундой начинали казаться всё более нелепыми. Он облизнул пересохшие губы, мельком глянул в зеркало заднего вида — но Дирк всё ещё не замечал его волнения, значит, лицо пока удавалось держать.       Какой-то толстяк, спешивший к своей машине, привлёк его внимание. Через долю мгновения Генрих понял, что дело не в толстяке, а в его портфеле — почти точной копии того, который унёс Курт. «Теперь ещё и на все такие портфели начнёшь кидаться?» — едко спросил он сам себя, но и насмешка не помогла избавиться от монотонного, давящего ощущения безысходности.       Толстяк зашвырнул портфель в машину, захлопнул дверь и пошёл обратно в здание. Генрих смотрел, как он ковыляет, переваливаясь из стороны в сторону — точно так же Генриха мотало от отчаяния к ярости. Он почти готов был сдаться, признать, что всё было редкой глупостью с самого начала, — и ненавидел себя за это. «Нужно было рассказать Александру, а не лезть самому в дело, которым не умеешь заниматься!» — зло повторил он.       От мысли, что теперь всё равно придётся рассказывать — к каким бы печальным последствиям это ни привело — а ещё и объяснять, что шансов вернуть бумаги почти не осталось, и виноват в этом он сам, Генриха чуть не затошнило. Он проклинал свои мнительность и самонадеянность, никак не мог вырваться из замкнутого круга вины и злости…       В этот момент под шлагбаум спецстоянки неторопливо вползла чёрная триста сороковая «бмв». За её рулём сидел Курт.       Пока он аккуратно парковался рядом с разгонявшим сумерки оранжевым прожектором, Генрих лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации. А когда понял, что у него больше нет ни сил, ни терпения высчитывать варианты, строить какие-то фантастические планы, Курт уже пересекал асфальтированное поле стоянки. Бережно придерживая чёртов портфель, он направлялся к массивным дверям, украшенным портретами вездесущих Ленина и Сталина. Генрих смотрел ему в спину и отчётливо понимал, что драгоценное время уходит на пустые размышления; физически прочувствовал, как безвозвратно теряется каждая секунда.       Потому, так и не решив, что именно следует делать, Генрих сделал то, что чаще всего делал в таких ситуациях — перестал думать и начал действовать. Экспромт всегда удавался ему неплохо — бог знает, почему. «Может, я и впрямь везучий», — саркастично подумал Генрих, который ни в какое везение уже давным давно не верил, и вышел из машины, попросив Дирка не глушить мотор.       Вскрывать замки тонким лезвием швейцарского ножа Генрих научился ещё в канцелярии Вилли, и примитивная защёлка автомобильной дверцы легко поддалась на его манипуляции. Прикрыв своё злодеяние полой плаща, Генрих с самым независимым видом вытащил из машины толстяка брошенный портфель и, без зазрения совести присвоив его, поспешил вслед за Куртом.       Покой Вальтера Ульбрихта стерегли в два секретарских поста. Первый отсеивал обычных посетителей, которым не удавалось попасть даже в приёмную. А уж оттуда в кабинет самого пускали только избранных. Курт, конечно, обычным посетителем не был — распахнул перед секретарём красный прямоугольник партбилета, ткнул в какую-то запись — и беспрепятственно проник в приёмную.       Партбилета у Генриха не было; у него была запоминающаяся физиономия, неисчерпаемая наглость и умение демонстрировать непререкаемую уверенность в собственном праве на что угодно. Пройдя мимо очереди смиренных просителей так, будто они являлись деталями стульев, на которых сидели, Генрих вальяжно, на ходу поинтересовался у безымянного и неизвестного секретаря:       — У себя? — И, не останавливаясь, чтобы выслушать ответ, взялся за ручку двери.       Секретарь лишь ошалело кивнул, даже не попытавшись возражать или, упаси господь, мешать Генриху. Другого от него, в общем-то, и не ожидалось.       А вот в приёмной происходила полноценная битва. Одна из самых лютых секретарш всего «Дома единства», Зигрун Шульц обладала внешностью валькирии, именем валькирии — и достойным валькирии характером. Иными словами, это была первостатейная стерва, и слушая её звенящий от возмущения голос, Генрих почти посочувствовал Курту, который тщетно пытался убедить фрейлейн Шульц, что у него срочное и важное дело.       Никаких срочных и важных дел в расписании герра Ульбрихта, указанном в толстом журнале, явно не значилось. Да и прочие посетители начинали посматривать с затаённым азартом — стоило фрейлейн Шульц проявить хоть малейшую слабину, кабинет Ульбрихта принялись бы штурмовать все присутствующие. Поэтому она стойко держалась, несмотря на весь недюжинный напор Курта. А ему, видно, тоже не хотелось просидеть здесь пару-тройку часов и потом узнать, что герр Вальтер давно уехал домой отдыхать — потому он даже решился нарушить инструкции Франца-Фрица.       В запале спора Курт и сделал свою главную ошибку: выпустил портфель из рук, поставил его на один из мягких стульев под висящим на стене массивным зеркалом. Конечно, из поля зрения Курт свою добычу не выпускал, но у Генриха уже тоже не осталось вариантов. К тому же его подхватила и понесла какая-то бесшабашная волна, на которой и собственный ужас казался далёким и забавным.       Без суеты, неторопливо Генрих подошёл к зеркалу, поставил портфель толстяка рядом с портфелем Курта, посмотрел на своё отражение. Поймав в зеркале заинтересованный взгляд, с пониманием подмигнул одной из ожидающих дам — чем заставил её смущённо отвернуться; лишние наблюдатели ему были не нужны. Дождался очередной особо визгливой тирады Зигрун Шульц и, едва Курт отвлёкся на вопль валькирии, поменял портфели местами.       Ему казалось, это заметили все. Тем не менее, в следующее мгновение Генрих уже обворожительно улыбался секретарше Ульбрихта:       — Фрейлейн, подскажите. Полагаю, сегодня без записи пройти не получится?       Фрейлейн некрасиво покраснела и набрала воздуха, чтобы высказать Генриху всё, что она, вероятно, думала о перспективах ворваться к Вальтеру Ульбрихту без записи. Но тут её внимание некстати привлёк Курт — не самой уместной репликой о «поблажках для смазливых». И дальше можно было уже не стараться: всё прекрасно покатилось в нужном направлении само. Генриху оставалось только прихватить «свой» портфель, сочувственно вздохнуть, пожелать всем присутствующим терпения и спокойно, с достоинством удалиться.       Украденное жгло руки; пока Генрих шёл к дверям приёмной, он был почти уверен, что сейчас его кто-нибудь окликнет и укажет, что он по ошибке перепутал портфели. Или что Курт, осознав бесплодность спора с валькирией, заметит, что его посылка для Ульбрихта стала как будто немного другой и значительно легче.       Страх мучил Генриха всю дорогу до стоянки. Он даже не сумел остановится, чтобы подождать лифт. Пока спускался по лестнице, пока шагал через отвратительно пустынный и гулкий вестибюль, с трудом заставлял себя идти медленно. Каждое мгновение Генрих готовился, что вот-вот его остановят, а награбленное — отберут в лучших традициях марксистской идеологии. Но никто его так и не остановил.       Он без помех покинул здание, неспешно направился к своей машине. Уже оказавшись внутри, понял, что у него совершенно мокрая спина, — а также выяснил, что внезапно осип и не может выговорить простейшее «едем домой» с первого раза. Кое-как справившись с голосом, Генрих всё-таки озвучил Дирку свои пожелания и устало откинулся на мягкую диванную спинку. Но липкое ожидание провала немного поутихло, только когда они выехали на городскую улицу.       «И что ты теперь будешь делать?» — спросил Генрих сам себя, недоумевая, почему вдруг именно сейчас опять начали дрожать руки. Открывать добытый портфель ему не хотелось, разбираться, что именно лежит внутри — тем более. В конце концов, он его не для себя выкрал. Теперь уже можно было задуматься — и Генрих задумался. И о причинах, и о последствиях.       С причинами всё было ясно — он никогда в жизни не простил бы себе, если бы мог помочь Александру — и не помог. С последствиями обстояло хуже. Генрих, видимо, серьёзно понервничал — хотя, как ни странно, он не чувствовал этого, а лишь понимал умозрительно — и теперь будущее представлялось ему совсем безнадёжным.       Впрочем, альтернатив всё равно не существовало — или Генрих их не видел. Зато он видел то, чего Александр, похоже, замечать не желал. Его попытки ограничить себя, заключить в рамки обыденности были изначально обречены на провал, в каком бы качестве он к ним не подступался. Бывают такие люди — созданные рисковать, действовать, влиять на события — и бесцельная праздность обычной жизни сказывается на них губительно.       Александр был именно таким — а ещё безвредным и милым примерно настолько, насколько безвредна и мила бомба с часовым механизмом. Можно подложить её врагу, можно изучить, усовершенствовать, использовать как оружие — а можно жадно сунуть под собственную подушку. И Генрих, как ни мечтал привязать Александра к себе, осознавал, чем чревато последнее.       Он привалился виском к холодному стеклу и бездумно уставился в расцвеченную фонарями темноту за окном. На Берлин снова накатывал дождь. Генрих ехал в дом, который был бы счастлив разделить с другим, — и знал, что везёт с собой даже не повод, а полноценную причину для разлуки. Он отчётливо понимал, что выберет Александр, если поставить его перед выбором, — и что он, наверное, никогда этого принуждения выбирать Генриху не простит.       Но Генрих не мог поступить иначе. Выхлопотать себе короткое счастье за счёт — как он сказал сегодня утром? — «рухнувшей жизни» того, кого любишь; малодушно ничего не предпринять и потом вечно оправдывать собственные эгоизм и трусость тем, что всё равно ничего бы не вышло, — значило растоптать, уничтожить всё хорошее, что Александр с таким трудом сумел пробудить и уберечь в нём. Допустить, чтобы все усилия этого человека оказались напрасными, Генрих не имел права.       А собственное личное счастье… О нём рассердившийся на очередные мелодраматичные метания Генрих просто запретил себе думать. Такое не строится на лжи. Да и не было бы у Генриха никакого счастья рядом с истерзанным — неважно, тоской или бессилием — Александром.       Невозможно быть счастливым такой ценой.